Текст книги "Жизнь прекрасна. 50/50. Правдивая история девушки, которая хотела найти себя, а нашла целый мир"

Глава 2
Взросление в стаде коз и красная шляпка-таблетка

Недавно я прочла басню под названием «Рев пробуждения». Я плакала, читая ее, потому что эта история, как и всякая хорошая история, подобралась к самой сути вещей. Или по меньшей мере к самой сути актуальных для меня вещей.

История повествовала о тигренке, которого приютило стадо коз. Как и у всех животных, у коз есть свой, вполне конкретный способ преуспеть в этой жизни, свои ожидания касательно того, что значит быть образцовой козой и примером для подражания. А поскольку наш малыш-тигренок верил, что он тоже козел, он упорно трудился, чтобы быть самым лучшим козлом, каким только можно стать. Он питался как козел, разговаривал как козел и все свои дни напролет проводил, занимаясь козьими делами.

Однажды на его стадо наткнулся старый тигр, заметивший тигренка, щиплющего зеленую травку.

«Да что ты такое делаешь?» – зарычал он. Он схватил тигренка за загривок и потащил его к ближайшему пруду. «Смотри! – сказал он, указывая тигренку на его отражение в воде. – Ты не козел. Ты тигр!»

Молодой тигр неотрывно смотрел на воду, и его беспокойство росло. Он выглядел в точности как старый тигр. Но я же козел, думал он про себя. Я – козел.

Рассерженный старый тигр потащил молодого обратно на поле. Он убил одну из коз, оторвал кусок ее плоти и затолкал его в пасть молодого тигренка. Старый тигр смотрел на молодого, пока тот с неохотой жевал козлиное мясо. Тигренок сперва прожевывал медленно, а потом чуть быстрее. Затем он – к немалому своему удивлению – облизнулся и удовлетворенно заурчал. Вытянул свои передние лапы, а потом, впервые в жизни открыв свою истинную сущность, ощутил, как из глотки у него вырывается странный, незнакомый доселе звук. Это был триумфальный рев тигра-победителя.

Меня тоже воспитывало стадо коз. Как и многих из нас, думаю. Нас всех окружают ожидания. Они могут отличаться, но эти ожидания есть всегда, это унаследованные взгляды на то, что надо делать и каким быть, сценарии того, чего и как мы предположительно должны добиться, кем предположительно должны стать.

Мне говорили, что мой сценарий был довольно простым, и я вынуждена согласиться. Мне повезло. Мое маленькое стадо было добрым, а жизнь в его пределах – комфортной. Как однажды сказал Пол Саймон, я родилась в нужное время и, добавила бы я, у правильных людей, в правильном квартале и со всеми правильными возможностями для достижения «козьего» успеха.

Мой потенциал был очевидным, а путь прямым и безопасным. Что я обязана была делать и кем обязана была стать, было очевидно. Я бы щипала травку на ухоженной лужайке, блеяла бы в умеренном, хотя и склонном к консерватизму тоне и построила бы себе жизнь внешне очень похожую на ту, что построили мои родители. По замыслу в ней должно было найтись место каким-нибудь классным вещам вроде дома, брака и ватаги детей, которые целыми днями скакали бы на ярко-оранжевом батуте от Sundance. Со мной были связаны ожидания каких-то достижений, а у меня было врожденное чувство обязанности, необходимости соответствовать этим ожиданиям. Большинство людей назвали бы такую ситуацию беспроигрышной.

И хотя правила этой жизни не обсуждались в открытую, я уверена в их существовании. Они были вплетены в каждую нить моей семейной ДНК. Я узнала об этом в тот же день, когда родилась на свет.

На дворе был декабрь, а год шел 1980-й. Трех моих старших сибсов привезли в госпиталь, чтобы они могли познакомиться с новым членом семьи, здоровой девочкой весом в восемь фунтов по имени Стеф. Самый старший из них, мой брат Чарли, выразил интерес. Он подошел очень близко, чтобы хорошенько меня разглядеть, его руки опустились на край моего крошечного розового одеяльца для новорожденных. Спустя недолгое время он повернулся лицом к моим родителям и вздохнул. «Ей предстоит выучить очень много правил», – сказал он испуганно.

Я слышала эту историю от своей мамы десятки раз, и каждый раз она светилась от гордости, рассказывая ее. Она никогда не играла в любимчиков, но я догадывалась, что Чарли она любит сильнее всех. Чарли, который знает правила. Чарли, который следует правилам. Чарли, мозг которого соткан по большей части из прагматичного серого вещества.

Другие составляющие моей жизни – школа, в которую я ходила, уличные игры с пинанием банки, разговоры за обеденным столом по вечерам – были идиллическими. То были лучшие времена из всех. А если бывали и худшие, то они не отложились в моей памяти. Я была счастлива, насколько вообще возможно быть счастливой, я жила жизнью, ради которой большинство людей готовы молить, влезать в долги, красть. Я с гордостью носила свою маленькую козью шкурку. Я питалась самой свежей и сладкой зеленой травкой. Я была в точности как тот тигренок из басни.

Оглядываясь назад, я понимаю, что на моем пути были знаки, маленькие подсказки, указывавшие на то, что на самом деле я могу быть вовсе не той Яггер, какой считала себя всегда.

Первым фактом было то, что я не могла сворачивать язык в трубочку, сколько бы ни пыталась. А каждый Яггер, кого я знала, умел сворачивать язык… и свистеть. Свистеть я тоже не умела.

Должно быть, все дело в щели в нёбе, говорила я себе на полном серьезе, а может, в гортани.

Другие доказательства, впрочем, было куда сложнее отрицать, например слова, сказанные моей собственной матерью.

«Откуда ты взялась?» – говаривала она, и в глазах ее читалась смесь недоумения и тревоги.

Этот вопрос она задавала мне много раз. Он был обыденной реакцией на какие-то мои слова или поступки.

Она задала мне его, когда, придя в мою комнату, увидела, что я читаю книгу «Без дочери – никогда». Мне было девять лет, и, по всей видимости, мне было весьма любопытно, что же могло пойти не так в Иране.

Она задала мне его еще раз, когда я рассказала ей, что планирую самостоятельно путешествовать по Экваториальной Африке и уже забронировала билеты.

«Пять месяцев, – сказала я. – Меня не будет пять месяцев».

Должно быть, она задавала этот вопрос тысячу раз, но это не имело значения. Я не останавливалась. Ни единожды я не останавливалась, чтобы поразмыслить, чтобы спросить саму себя И правда… а откуда я взялась? Я никогда этим не занималась, потому что, к сожалению, у меня есть кое-что общее с козами – я упрямая, своевольная и охренительно упертая.

О, и пока я тут раскладываю карты на столе, я должна упомянуть о том, что я Козерог, а значит, с астрологической точки зрения, я на 100 % – коза. Но я отвлеклась.

Я игнорировала все улики. Бежала по жизни, устремив свой взор на наградные ленточки, а сердцу – дав наказ стремиться доказать, что я ничуть не хуже других коз. Трещины в этом образе, чьи-то реплики и вошедшие в поговорку вопросы – все это было лишь препятствиями на моем пути, а посему, вжух, и вмиг они оказывались под ковром. Все эти маленькие детали заметались мной под ковер и с глаз долой.

Возможно, именно поэтому было так трудно войти в лес и идти не оглядываясь. Ведь если сложить воедино все составляющие – идиллическую жизнь в идеальном стаде, упрямую маленькую девочку, твердо решившую вписаться в свое окружение, и ковер настолько толстый, что под ним можно было бы спрятать убитую на бойне корову – ну, вполне разумным покажется остаться на месте. Не рыпаться. Стрелять по близким целям, по которым я, как ожидалось, попаду. Какой сумасшедший ребенок решится уйти от такой жизни? Какая женщина, рожденная в таком беспроигрышном положении, найдет в себе смелость просить о чем-то большем? Я, блин, ни одной такой не знаю.

* * *

Моя мать выросла в семье бухгалтера, а отец – в семье инженера. Жизни обоих были заключены в четкие рамки (в хорошем смысле), такие с идеальной черно-белой окантовкой по краям. Но, разумеется, реальная картина всегда шире, чем то, что было выбрано и показано нам.

Они познакомились в десятом классе. Мой отец был мгновенно очарован, как только заметил ее, темноволосую Ширли Маклейн в расцвете лет, прогуливающуюся по коридорам средней школы Мэджи. Глядя на ее веснушки и колыхавшийся под двойкой бюст, любой молодой человек с толикой здравого смысла разделил бы участь моего отца. На первом свидании они отправились в Театр королевы Елизаветы посмотреть выступление трио Чеда Митчелла. Моя мама надела серое платье с красными туфлями и подходящую по цвету шляпу-таблетку. С тех пор мои родители были неразлучны.

Моя бабуля частенько рассказывала истории о том, какой дерзкой была моя мама в детстве. «О, она была непослушной. Всегда попадала в неприятности», – говорила она, прежде чем пересказать свои любимые байки о том, как шкодила моя мама. О том, как моя мама убедила свою младшую сестру затолкать себе в нос конфетки в форме сердечка, да так глубоко, что потребовалось вмешательство врачей. Или о том, как мама спустилась по лестнице из своей комнаты и объявила о том, что готова идти в церковь – зачесав волосы а-ля Билли «Бакуит» Томас. Мне всегда нравилось представлять свою мать молодой женщиной, нахально встречающей жизненные ограничения хулиганисто высунутым языком, а после издающей пердящий звук и удаляющейся восвояси. Может, так вышло потому, что я никогда не была знакома с этой женщиной, никогда не встречала эту девочку в своей жизни. Откуда она взялась такая? И куда подевалась?

Моя мама и по сей день дерзкая женщина, но никогда ее дерзость нельзя было назвать дерзостью непослушного, проблемного человека, она никогда и близко не подходила к тому, чтобы нарушить установленные правила. Ей было 18 лет от роду, когда она почувствовала разницу, которая, как выяснилось позже, была весьма существенной.

У дерзости редко бывают серьезные последствия, а если в чем-то моя мать разбирается на «отлично», так это в последствиях.

Мои родители узнали, что у них будет ребенок осенью 1965-го. Им было по 18 лет, они только окончили старшую школу, вариантов у них было немного. Для узаконивания отношений им требовалось согласие родителей и, хотя они любили друг друга, я не думаю, что кто-то из них горел желанием вступить в брак – не в таком раннем возрасте, не так скоро. И хотя у них была возможность сделать аборт, они на него не решились: аборты тогда еще были вне закона. Эту медицинскую процедуру проделывали в подвалах или на кухонных столах у кого-нибудь дома – уверена, что молодые сердца и умы моих родителей сочли ее слишком рискованным предприятием. А посему они избрали единственный оставшийся вариант: моя мама отправилась в лагерь для незамужних девушек. Она отдала своего первенца на усыновление и поспешно заблокировала все воспоминания о нем в своей памяти. С того момента моя мать держалась на почтительном расстоянии от линии риска и жила полной жизнью в пределах тех правил, которые устанавливали… ну, практически все вокруг.

Мои родители расписались спустя несколько лет после того, как родился их первый ребенок, и на протяжении более чем двух десятилетий держали в тайне факт его появления на свет. Быть может, мои сибсы считали иначе, но я, взрослея рядом с мамой, видела в ней женщину, интерпретировавшую жизнь с точки зрения риска и последствий, как контракт, в котором все условия четко расписаны в черно-белых красках без каких-либо полутонов. И хотя в целом она была оптимисткой, ее внимание всегда концентрировалось на том, что может пойти не так, она никогда не искала позитивных моментов. Это было и остается обязанностью моего отца.

Я не хочу сказать, что моя мама – человек безрадостный и невеселый, совсем наоборот. Просто прежде чем она добирается до веселых и радостных моментов жизни, она проводит изрядное количество времени, беспокойно ворочаясь в кровати не в силах заснуть.

Волнение – ее фирменная эмоция. Она носит его с собой всюду, как другие женщины ее возраста носят Chanel № 5.

Мне потребовалось время, но я научилась понимать эти сигналы ее тревоги и видеть в них проявление любви. Чем больше она беспокоится о чем-то или о ком-то, тем сильнее проявляется ее забота. И если эта тревога доводит ее до кровотечения из носа, что периодически случается, я интерпретирую ее как выражение безусловной и искренней любви. Когда я вижу в руке своей матери белую салфетку, смятую и усеянную пятнами красной крови, я успокаиваюсь – хотя зачастую это зрелище вызывает сильное беспокойство.

Моя мать не была единственной женщиной-примером для меня. За пределами пространства, которое она занимала, в моей жизни были и другие женщины, но все они играли примерно одну и ту же роль. Независимо от эпохи, в которой они взрослели, они все, казалось, считывали свои жизни с вполне традиционных сценариев. Они разбирались в швейных машинках и технике Cuisinart, знали, как завернуть подарки в такую упаковку, которая понравилась бы всем. Они собирали детям завтраки в школу и возили их на тренировки по футболу, уроки игры на пианино и совместные игры со сверстниками. Они чистили зубы малышам и укладывали их в постели. Они превратили в искусство такую вещь, как складывание простыней на резинках, – я никогда и близко не подберусь к понимаю того, как это нужно делать. Эти женщины были преданны, они создавали такие дома, в которые тебе хотелось бежать после работы и в которые ты действительно прибегал с радостью. Я до сих пор ощущаю запах свежеиспеченных булочек, до сих пор слышу их смех с кухни, будто я и сейчас скачу на ярко-зеленом четырехколесном «червяке» от Radio Flyer. Они любили и они переживали.

Все это сформировало мое представление о том, что значит быть женщиной. Но в то же время девиз моего поколения был «Мечтай о большем!» Мы были теми маленькими девочками, которым говорили, что мы можем заниматься чем угодно и стать кем захочется. Меня сбивали с толку эти слова, особенно когда я смотрела на окружающих меня женщин, на маму. Мечтали ли они о большем? Занимались ли они чем угодно, становились ли теми, кем хотели? По ним нельзя было так сказать. Как удавалось им, с одной стороны, испытывать столько любви, а с другой – мириться со столькими ограничениями?

Моя мать до сих пор хранит красную шляпку-таблетку со времен своего первого свидания с отцом. Она хранит ее на верхней полке своего шкафа в спальне, вдали от впечатляющей коллекции шляп, что живет в гостевой комнате. Так я узнала о том, что эта шляпа – особенная. Остальные были просто шляпами. Эта была короной.

Когда я была маленькой, у меня была привычка затаскивать стул в родительскую комнату и ставить его у маминой половины шкафа. Если я вставала на цыпочки, как раз могла дотянуться до верхней полки. Я аккуратно разворачивала оберточную бумагу, расстилала ее на матрасе и подходила к зеркалу со шляпой в руке. Я много раз стояла напротив этого зеркала с красной шляпкой-таблеткой на голове. Она никогда не сидела как следует. Мне и маме было суждено носить разные шляпы.

Так что делает девочка, когда осознает, что мамина шляпа не подходит к ее голове?

Я проконсультировалась у книги неписаных правил и сразу же перешла к разделу о парнокопытных. Если я не могу быть мамой, я должна быть папой – или как минимум его мастерской имитацией. А когда ты собираешься строить свою жизнь на имитации, то лучше, чтобы она была стоящей. Тебе придется компенсировать в двойном объеме, придется достигать вдвое большего, соревноваться с другими вдвое чаще и агрессивнее. Тебе придется тратить свою жизнь на бесконечный поиск наградных лент; иначе все узнают, что ты мошенница.

Я выросла в Канаде, так что вы, наверное, решили, что я предпочла толсторога, живущего в Скалистых горах. Но нет, я выбрала мархура, потому что… ну, вы вообще видели мархуров? Самцы мархуров – самые величественные и роскошные козлы на планете. Их рога спиралью устремляются в небо, они в три-четыре раза крупнее тех рогов, что носила Анджелина в фильме «Малефисента». Если уж я собиралась быть парнокопытным, а я собиралась, то мне нужно было пройти весь путь до конца. А мархур символизировал весь путь и еще немного сверх меры.

Так я и поступила. Я перебодала баранов. Я бодалась везде и всюду. Я отмела в сторону тот пример, который мне подавала мать, тот, который она всякий раз с любовью ставила передо мной на стол, и закрыла глаза на успехи своей сестры – она все равно была первой в очереди на примерку красной шляпы-таблетки и, говоря по правде, на ней она смотрелась изумительно. Я подыскала себе комплект крепких, долговечных шор, надела их и принялась маршировать вперед. Я начала оценивать себя по успехам своих братьев. Я упорно соперничала за внимание своего отца. Я придумала себе мужской идеал и приложила свой миленький носик к точильному камню, чтобы соответствовать ему. Я похоронила все женское где-то глубоко внутри себя и жадно вгрызалась во все и вся, что только могло помочь мне стать настоящим мархуром в глазах других.

Я усердно работала, чтобы стать тем, что, как я думала, подходит под описание моего отца. Я набросала список и начала отмечать галочкой каждый из пунктов. Я прошла курс обучения катанию на лыжах в 16-летнем возрасте, в точности как он. Я пошла в университет, на что решались немногие женщины в нашей семье. Я заработала хорошие деньги и своими рогами прокладывала себе путь наверх по корпоративной лестнице. Я обзавелась собственным домом. Я стала знатоком по части обуви, а по выходным превращалась в настоящего воина лыжни. Я слушала Rolling Stones, пила вино и путешествовала по Франции. Я выточила прелестную реплику жизни своего отца и нарекла ее своей собственной. Я добилась. И многого.

Я отчаянно хотела доказать, что я – «свой парень», потому что благодаря этому никто не узнает, что на самом деле я не мечтаю о браке, не хочу детей и ярко-оранжевый батут от Sundance. Мне были неинтересны булочки и сбор завтрака в школу. Наша семья не была религиозной, но я могу с уверенностью вам сказать, что нежелание наполнять всем этим собственную жизнь было по силе равнозначно смертному греху. А большинство людей предпочитают держать свои грехи в тайне.

Самая трудная часть во всем этом процессе, впрочем, часть, которую я изо всех сил пыталась игнорировать, заключалась в том, что где-то в глубине души я понимала: во мне нет того, что нужно, чтобы стать одной из женщин. Я была не из тех, кто умеет сочетать в себе изящество с полной пригоршней сдержанности. Я была не из тех, кто вообще способен что-либо сочетать со сдержанностью.

А потому я тратила свою жизнь на поиски следующего большого свершения, следующей гонки, следующей ленточки, следующего способа доказать свою состоятельность где-то еще, вдали от швейной машинки. Но независимо от того, сколько и чего я делала или сколького добивалась, мне все равно было мало. Быть может, поэтому тот синий жестяной знак на вершине канатной дороги в Уистлере так повлиял на меня в тот день. Эта фраза стала идеальной наживкой, заманившей меня в сети.

Путешествие вокруг света? 4 миллиона футов на лыжах?

Это было бы определенным доказательством того, что я – «свой парень». Это было бесспорно.

Чего я тогда не знала, так это того, как сильно Вселенная любит облачать божественное вмешательство в яркую обертку с синей ленточкой-приманкой. Прошло какое-то время, прежде чем я выяснила это для себя, прежде чем поняла: то, что заманивает нас в приключение, – зачастую полная противоположность того, что выводит нас из него в целости и сохранности.

Глава 3
Дерьмо, сеньора и человек, который поет сырой рыбе

Я не помню, как приехала в аэропорт или как проходила регистрацию на рейс. Полагаю, в какой-то момент я взвалила свою громадную лыжную сумку на контрольные весы, но я не помню, как это сделала. У меня остались смутные воспоминания о том, как моя сестра взяла на себя роль моего личного шофера, дав мне возможность отдышаться после потока вопросов, которые нервозная энергия моей матери извергала в мой адрес.

Я не помню, во что была одета или что съела на завтрак. Кажется, в завтраке был как-то замешан апельсиновый сок, потому что у меня остались смутные воспоминания о том, как я пролила его на кухонный пол прямо перед холодильником. Подтерла ли я его салфеткой J-cloth? На кухне моей мамы всегда найдется синяя J-cloth.

Я не помню ни один из разговоров в аэропорту, но помню момент, когда моя племянница забралась мне на руки. Время остановилось, когда она обвилась вокруг меня, и на тот короткий миг мы были двумя единственными людьми на планете.

Каждая из маленьких конечностей этого четырехлетнего создания обхватила меня, она держала меня так крепко, как будто это был последний раз, когда она видит меня, мудрую женщину с жилистым 135-фунтовым[5]5
  60 кг – Прим. пер.


[Закрыть] телом. Было трудно сказать, благословляла ли она меня в долгий путь или умоляла не уезжать. Полагаю, что и то и другое сразу. Мы вдвоем балансировали на линии, разделяющей «до» и «после», и чувство было такое, будто там появился маленький мост, трап, ведущий к выходу. Я спрашивала себя, что случится, если я выберу этот выход, если оставлю, пускай и временно, позади ту жизнь, которой жила. Я беспокоилась, переживая, что дорога назад – та, что в целости приведет меня домой – закроется, перестанет существовать. Я не уверена, что моя племянница об этом знала, но, клянусь, она знала.

Я не помню, когда мы разомкнули объятия, как не помню и того, как проходила кордоны безопасности в аэропорту или как садилась в самолет. У меня еще остались какие-то расплывчатые воспоминания об остановке в аэропорту Далласа, но приземление в Сантьяго, столице Чили, и заезд в отель начисто выпали из моей памяти. Единственным, что я запомнила ясно и четко, было то, что я обедала пиццей с грибами, – потому что я до чертиков люблю пиццу с грибами.

А потом я проснулась следующим утром. Было 15 июля 2010 года.

Кто-то очень громко стучал в дверь моего номера. Я перекатилась на другую сторону кровати и стала шарить по прикроватному столику в поисках часов, которые оставила на нем вчера вечером. В комнате стояла кромешная тьма. Я нажала на кнопку на торце часов, и маленький циферблат озарило свечение. Я прищурила глаза: 6.53.

Дерьмо.

Я проспала, не услышав шестичасового будильника.

Я сбросила с себя одеяло, спрыгнула с кровати на пол и отворила дверь номера. Передо мной стоял маленький мужчина чилиец. Он был молодым, может, лет двадцати, а в его темно-карих глазах проглядывала паника.

«El coche. Su coche esta aqui»[6]6
  «Машина. Ваша машина здесь» (исп.) – Прим. пер.


[Закрыть], – сказал он.

«Cinco minuto[7]7
  «Пять минут» (исп.) – Прим. пер.


[Закрыть], – сказала я, подняв пятерню, чтобы подтвердить, что в действительности озвучила цифру пять. – Дайте мне пять минут».

Я жестом указала ему на свою лыжную сумку, которую он поспешно схватил. Он выволок ее за дверь и начал тащить по маленькой спиралевидной лестнице. Я была благодарна ему за то, что он избавил меня от хлопот с сумкой.

Я повернулась лицом к комнате, и мои глаза незамедлительно обратились к куче одежды, навешанной на спинку стула. Синие джинсы, белая хлопковая футболка, одна пара розового нижнего белья и спортивный бюстгальтер неоново-желтого цвета. Я стянула с себя пижаму и запихала ее в чемодан, а потом надела всю ту одежду, в которой была днем ранее. Почистила зубы, провела шариковым дезодорантом под каждой из подмышек и бросила сумку с туалетными принадлежностями в чемодан.

Пока надевала часы, мысленно прогоняла себя по воображаемому списку вещей.

Ноутбук, камера, бумажник… паспорт.

Я схватила оставшиеся сумки и поднялась по лестнице.

Перед входом в отель был припаркован большой белый фургон. Мою лыжную сумку уже погрузили в заднюю его часть, а водитель жестом показал, что позаботится об остальных вещах. Дверь с пассажирской стороны была широко открыта, и я увидела троих мужчин, сидевших внутри, каждый из которых приветливо мне ухмылялся. Один из них указал мне на переднее сиденье, которое, по всей видимости, было полностью в моем распоряжении. Я открыла дверь и забралась внутрь.

«Привет. Я Рикардо, – сказал один из парней в фургоне. – Я говорю по-английски. Не волнуйся, мы куда-нибудь заедем, чтобы позавтракать». Сумрак раннего утра сделал лицо Рикардо чуть старше, чем оно было, но румяные щеки и нетерпеливый взгляд выдали его молодость. Ему было двадцать, двадцать пять максимум.

«Это Hugo», – сказал он – буква h осталась беззвучной – указывая на человека с самой широкой улыбкой из всей компании. Лицо Уго было круглым и полным энергии. Его глаза были огромными, над губой виднелись тонкие усики, а гладкую, как шар для боулинга, голову скрывала черная шапочка-бини.

«Он из Буэнос-Айреса», – добавил Рикардо.

«Привет, Уго», – сказала я, следя за тем, чтобы не произносить h.

«Это Алонсо, – продолжал Рикардо. – Он работает в Портильо. Кажется, он инструктор по аэробике». Он обратился к мужчине в задней части фургона. «Aerobicos, si?» – спросил он.

«Uno, dos, tres, cuatro! – сказал Алонсо, прежде чем захлопать в ладоши. – Si!»

Алонсо был довольно загоревшим, и хотя на дворе была зима, он был облачен в спортивный костюм ярких цветов, немного блестевший на свету. На шее у него свободно болтался шарф, соседствовавший с золотой цепочкой средних размеров. Как только мы доберемся до гор, он непременно отморозит себе зад.

«И наш водитель, – сказал Рикардо, указывая на человека, забиравшегося на переднее сиденье. – Его зовут Нико».

Нико вежливо мне кивнул, жестом попросил Рикардо закрыть боковую дверь фургона, а потом завел автомобиль.

«Vamonos», – сказала я, и хотя это не было шуткой, каждый мужчина, сидевший в машине, рассмеялся, прежде чем вступить в оживленный обмен репликами с соседями на неистовом испанском. Быстро стало ясно, что в Сантьяго на испанском говорят гораздо быстрее, чем в классе испанского второго уровня в ванкуверской школе, который я посещала, готовясь к своему путешествию.

Спустя примерно двадцать минут после начала нашей поездки Нико остановился у заправки, к которой примыкал мини-маркет. Я зашла туда и купила себе огромную чашку кофе и взяла загадочно выглядевший йогуртоподобный напиток, стоявший в одном из холодильников. Поскольку мне еще только предстояло привыкнуть считать в чилийских песо, я заплатила за взятые товары, протянув кассирше кучу монет в ладони и позволив ей самостоятельно выбрать нужные. Прежде я клялась никогда больше не делать так в путешествиях, но я знала, что некоторыми своими правилами мне придется поступиться, если хочу выжить в следующие десять месяцев.

Кассирша закатила глаза, глядя на меня, тогда я на поросячьей латыни[8]8
  «Тайный язык», представляющий собой зашифрованный английский. Чаще всего используется в шутливом или полушутливом контексте. – Прим. пер.


[Закрыть] сказала ей, что она ничуть не лучше меня. Это наполнило меня гордостью. Я сочла, что умение бегло говорить на свинском латинском означает, что я на несколько шагов приблизилась к освоению его лингвистического родственника, испанского языка.

Я забралась обратно в фургон и стала наблюдать, как остальные мужчины занимают свои места. Рикардо залез последним, в одной руке он нес огромную бутылку водки Absolut, а в другой большую упаковку миниатюрных шоколадок Kit Kat. Такое сочетание одновременно впечатлило и заинтриговало меня.

«Интересная комбинация», – сказала я. Рикардо улыбнулся, и его идеальные зубы принялись аккуратно извлекать из обертки первый из многих Kit Kat’ов. Впереди нас ждала двухчасовая поездка, и, судя по тому, что я слышала, последний из двух часов предполагал движение нон-стопом по серпантину с крутыми поворотами. Пока мы катились по автостраде, я думала только об одном: представляла, как по всей машине разлетается рвота со вкусом шоколада. Я была благодарна, что оказалась на переднем сиденье.

«Итак, – сказал Рикардо, – ты уже бывала в Портильо раньше?»

«Нет. Это первый раз».

«На неделю?» – спросил он.

«Угу. На неделю».

«А потом куда? Домой? Где дом? Соединенные Штаты?» – спросил он.

«Ну… – Я взяла паузу, раздумывая о том, стоит ли рассказывать ему всю историю целиком. – Нет, не домой. После этого я поеду дальше на юг, а потом в Аргентину. Дом в Канаде».

«Вау! Круто! Серьезное путешествие! Несколько месяцев, а?» – спросил он, прежде чем перевести разговор остальным мужчинам в машине.

«Ну, на самом деле немного дольше. Я… слушай, давай я попытаюсь сказать это по-испански, и, если сделаю ошибку, ты меня поправишь».

Рикардо с энтузиазмом закивал:

«Yo esquiar todo el mundo».

«Ты катаешься на лыжах по всему миру? – спросил он недоуменно. – Думаю, ты где-то ошиблась».

«Хммм… не-а. Никакой ошибки, – сказала я. – Я катаюсь на лыжах по всему миру. Портильо – моя первая остановка.

Я собираюсь преодолеть четыре миллиона футов перепада высот за следующие десять месяцев. Я пока еще не научилась говорить эту фразу на испанском».

«Сколько это, четыре миллиона футов?» – спросил он. Я видела, что он делает расчеты в уме.

«Много, – ответила я. – Это все равно что спуститься с горы Эверест, с самого ее пика, к морю примерно 135 раз. Это больше, чем я преодолела на лыжах за всю свою жизнь, наверное, а катаюсь я с трех лет».

Рикардо затряс головой, не веря своим ушам, а затем принялся переводить мои слова остальным членам группы. Не знаю почему, но я немного нервничала по поводу их возможной реакции. Многие люди знали о моем путешествии, но они были по большей части друзьями и членами семьи. Я впервые рассказала о своих планах людям, с которыми только что познакомилась.

Уго выпрямился на своем сиденье. Его глаза стали еще больше. Они были так велики, что я подумала: сейчас они выпрыгнут из орбит.

«Mierda, señora! Estas loco».

Рикардо быстро перевел: «Он сказал: «Черт, дамочка! Да ты сумасшедшая».

«Да, спасибо, – сказала я со смехом. – Эту часть я поняла, я уже не первый раз ее слышу».

По мере того как я рассказывала людям о своих планах и цели, которую себе поставила, я стала замечать характерную тенденцию. Почти каждый человек считал меня сумасшедшей, и я уверена, что вам будет нетрудно догадаться, как отреагировала на мое решение мать. Как выясняется, если подавляющее большинство твоих знакомых людей начинают называть тебя сумасшедшим, в какой-то момент ты начинаешь им верить. Начинаешь спрашивать себя, а не правы ли они, начинаешь сомневаться в своих идеях и решениях, а потом – если ты похож на большинство людей – просто решаешь отложить все в долгий ящик, лет на тридцать пять.

Мне потребуется много времени, чтобы осознать, что реакция в духе «ты – сумасшедшая» есть сигнал продолжать движение на всех парах, и чтобы понять, что божественные вмешательства и идеи, рожденные в результате этих вмешательств, вовсе не обязательно должны быть поняты сразу, особенно другими людьми.

Но тогда, если я получала ответ даже с самым крошечным намеком на «Ты напрочь лишилась рассудка»,

во мне тут же что-то щелкало: я называла это шерстяным клубком козлиного позора.

Потому что Яггеры, даже мужчины, не бросают вот так просто все то, над чем так усердно работали. Не важно, что речь идет о некой цели, дающей ответ на вопрос «А что дальше?» Яггеры не спускают все свои сбережения на какое-то таинственное послание, которое они видят на синем жестяном знаке. Яггеры вообще не видят никаких «таинственных посланий». Они женятся и выходят замуж. Заводят детей (опять шутка про козлов, кстати говоря. Простите, не могу сдержаться). Они усердно работают и зарабатывают деньги. Они строят сытую и спокойную жизнь.