Текст книги "Я весь отдался Северу (сборник очерков)"

На Соловецком подворье

Из дальних концов России шли богомольцы в Соловецкий монастырь. Пешком шли тысячи километров. Ветхая одежда от солнца, дождя, от ветра у всех одинаково пыльно-серого цвета. Лица обветренные, покорные, тоже казались серыми. Горели глаза, будто идущие ждали чуда, которое освободит их от беспросветной нужды, бесправия.

С котомками за плечами, запасными лаптями у пояса брели богомольцы по городу. Останавливались перед памятником Ломоносова, снимали шапки, крестились и кланялись. Не спрашивали, какой святой, сами решали: кто-либо из соловецких чудотворцев – сподобились поклониться. Перед богомольцами за небольшой зеленой оградой на высокой каменной подставке стоял голый человек, тело покрыто простыней, в руках человек держал лиру, перед ним ангел на одно колено стал и поддерживает лиру. По углам зеленой оградки стояли четыре столба и на каждом столбе по пять фонарей. Богомольцы решили: значит, святой высокочтимый.

Не понравилось это начальству. Памятник стоял перед присутственными местами. И вид бедноты, шествующей по главной улице, вызывал беспокойство. Богомольцев стали направлять по набережной.

Добирались богомольцы до Соловецкого подворья в Соломбале. Дальше дорога шла морем. Среди богомольцев часто были неимущие, без денег на билет. Иногда брали на пароход и безбилетных, знали монахи, что в лохмотьях богомольцев зашиты деньги, посланные в монастырь родными и знакомыми. Часто безденежные богомольцы жили, сколько позволяла полиция, и шли обратной длинной дорогой.

В жаркий летний день на подворье толпа безденежных богомольцев ждала выхода архимандрита.

Богомольцы сбились кучей перед крыльцом, с надеждой: «Авось смилостивится, сдобрится, примет на пароход». И увидят они монастырь, среди моря стоящий, и над ним солнечный свет и днем и ночью все лето. Увидят чаек, устраивающих свои гнезда на папертях церквей и по дорогам, где проходят богомольцы. Увидят морские камешки с морской травой, кустами на них растущей. Увидят много чудесного, о чем рассказывали побывавшие в монастыре, и сами будут рассказывать, украшая виденное придуманными красотами. Только бы взяли на пароход!

На этом пароходе возвращался в монастырь архимандрит, ехали важные и именитые гости из Архангельска. Все каюты первого и второго классов заняты. И в третьем классе, в трюме и на палубе все места будут заняты пассажирами, купившими билеты. Для бесплатных пассажиров места нет.

Распахнулись двери. Монастырские послушники вынесли на крыльцо и развернули большой ковер во всю ширину крыльца. Медлительной поступью вышел, будто выплыл, архимандрит. Весь он лоснился, светился, сиял и сверкал! Лоснилось моложавое лицо, обрамленное пышной русой бородой, лоснились волосы, слегка подвитые. Светились сытые глазки, при солнце светилась шелковая ряса. Блестел отполированный посох с серебряным набалдашником. Сверкали янтарные четки, сверкал золотой наперсный крест с драгоценными камнями.

Архимандрит красивым, хорошо разученным взмахом руки благословил богомольцев. На крыльцо вынесли большое мягкое кресло и осторожно придвинули к архимандриту. Поддерживаемый дюжими монахами-телохранителями архимандрит колыхнулся и погрузился в кресло. Весь вид архимандрита полон благостыни и милосердия, от него несся легкий аромат розового масла и запах росного ладана. Архимандрит одной рукой перебирал четки, другой рукой слегка передвигал золотой крест на груди. Было похоже, что он непрестанно молится. На самом деле крест холодил – так казалось архимандриту. Под шелковой рясой была пуховая подушечка, к кресту приделана тонкая кипарисовая дощечка, а холод чувствовался мучительно. Доктора прописали ежедневные морские ванны (запас морской воды для сего был на пароходе). Архимандрит не переносил горячей воды и боялся холодной, для него делали «летнюю воду».

После такой ванны и после обеда благорасположение ко всем и ко всему помогало выслушивать слезные просьбы безденежных богомольцев.

У Соловецкого подворья была пристань для пароходов, бегающих между городом и Соломбалой. С парохода сошел Куликовский. Он торопился по каким-то делам, но увидал монахов, высящихся на крыльце, и, забыв о своих делах, стал всматриваться и вслушиваться.

Архимандрит не утомлял себя, говорил не очень громко, но четко, всеми хорошо слышимо. Говорил о монашеском бытии, о непосильных трудах, о неустанном молитвенном бдении, об изнурительных постах, особо строго соблюдаемых. Говорил так убедительно, что и сам верил своим словам; в его голосе слышалась настоящая скорбь о всей монашеской братии.

Куликовский оглядел монахов, как на подбор откормленных. Есть же в монастыре не поддающиеся полноте при всем обилии яств – таких не нашел. Справа и слева кресла стояли два образца «постников»: ремни не сходились на их животах. Один монах опоясался ремнем выше живота и пухлые ручки уместил на сей возвышенности; другой опоясался ниже живота,– казалось, у него над ремнем или бочка, или туго стянутая перина.

Архимандрит закончил свое «слово» особенно проникновенно и ласково и – отказал взять на пароход безбилетных.

Куликовскому хотелось тряхнуть сытых монахов, заставить услышать голодных, хотелось ударить монахов если не кулаком, то хотя бы словом. Он вскинул голову, готовясь что-то громко крикнуть, и остановился. Все, что могло быть последствием, одним взмахом пронеслось в голове: у монахов и власть и сила, его, Куликовского, привлекут за оскорбление монашествующих и припишут еще ряд статей. Александр Павлович рванул с головы шляпу – это можно счесть за почтение к монашествующим, – забежал в часовню, схватил евангелие и с евангелием, высоко поднятым над головой, подбежал к архимандриту. Не сдерживая себя, крикнул на все подворье:

– Помнишь ли, что здесь сказано: «Приходящих ко мне – не отрину!»

На какую-то часть минуты архимандрит рассвирепел, но, вспомнив наставление доктора не волноваться, беречь сердце, овладел собой, вернул себе благостный вид, взял из рук Куликовского евангелие, приложился, благословил безденежных богомольцев и разрешил им погружаться на пароход.

Провожая ликующих богомольцев, Куликовский успокаивал архимандрита:

– Свое возьмешь. В море, если будет качка, устроишь моление об избавлении от погибели. Если будет тихо – моление благодарственное, вот и добавочный доход!

Архимандрит рад, что Куликовский не вздумал сам ехать в монастырь. Это вернуло хорошее настроение. Поддерживаемый монахами, архимандрит прошествовал на пароход по трапу, устланному ковровой дорожкой, которая свертывалась следом за архимандритом.

На звоннице у часовни забрякали колокола, пароход дал третий свисток и тронулся от стенки.

Куликовский был доволен своей победой, снял шляпу и поклонился архимандриту глубоким, почти монашеским поклоном, оказывая свое «почтение».

Архимандрит счет уместным ответить на поклон поклоном. Тяжелый живот не позволял ему делать обычный поклон, и архимандрит приспособился слегка приседать и наклонять голову – похоже на поклон и картинно. Старухи говорили: «Умилительно кланяется».

Ответив умилительным (и примирительным) поклоном, архимандрит послал благословение Куликовскому и второе – всем оставшимся на берегу. Богомольцы с парохода кричали Куликовскому:

– Спасибо, заступник, век помнить будем!

Хваленки

Село Веркола на реке Пинеге. 1905 год. Заканчиваю этюд старого дома. Подходит старуха. Оглядела меня внимательно:

–Здорово посиживаешь!

– Здорово похаживаешь!

Этим мы поздоровались.

– Чей?

– Из Архангельска.

– Мм… Женат?

Старуха поглядела на мою работу.

– Скажи на милость, чего ради сымашь дом, старо которого нет? Наизгиль али понасердки?

– Нет, бабушка, не издеваюсь, не изгиляюсь я над хозяином и на сердце против него не несу ничего. Сымаю для памяти, чтобы знать, каки дома раньше строили. Теперь таких уже не строят.

– Верно твое слово, новы дома ишь курносы.

Старуха показала на новые дома с вышками. Раздалось пение на высоких нотах.

– Бабушка, что это? Или поет кто?

– Хваленки на передызьи поют.

– Я тебя не понял, что ты сказала.

– Чего не понял, я по-русски сказала.

– По-русски, да слова мне не знакомы.

– Которо слово незнакомо?

– Кто поет-то?

– Хваленки, понимать, девки-невесты, на выданьи которы; их сватьи хвалят – вот те и хваленки. Слышь, сколь ни тонко тянут.

– А где поют? Я даже повторить слово не умею.

– Передызье-то? Да звоз на повети, перед избой, значит.

Пенье стало слышнее. Хваленки шли к нам. В пестрых безрукавках, в ярких красных сарафанах, как огнистый развернувшийся венок. Цвета были красные, желтые, разных оттенков. Хваленки шли, взявшись за руки. Подошли, остановились полукругом, поклонились. День стал праздничным.

– Торговый?

– Молчите, девки, – сымальщик из Архангельскова. Гляньте, сколь дотошно дом Онисима Максимовича снял.

Хваленки подошли, рассматривали и работу, и меня.

– Ох ты мнеченьки, дом-то исто капанный, и окошко разбито. Вставь стекло-то, вставь, не обидь хозяина, подрисуй.

– Ладно, вставлю, дома закончу.

Одна из хваленок не то смущенно, не то кокетничая спросила:

– А можно к Вам прийти рисоваться?

– Можно, рад буду.

Кисти уложены, этюд закончен. Хваленки собрались уходить.

– Хваленки, вы куда?

– За реку, на ту сторону.

– Возьмите меня с собой?

– С хваленками ехать дорого стоит. Коли по полтине на рыло дашь, поедем.

– Мое дело казной трясти.

Денег лишних нет. Решаю занять на дорогу домой у почтового чиновника.

Идем деревней, открылось окно, и звонкий голос догнал нас:

– Девоньки, вы куда? Нате-ко меня!

– Прибавляйся.

Девица прибавилась.

Старик перевозчик сел к рулю, а меня остановил:

– Не садись, парень, в весла. Мужиково дело править, бабье дело в веслах сидеть.

– Хваленки, песню споете?

– Андели, да разве хваленки без песни ездят?

– Тут и петь-то негде, и вся-то Пинега не широка.

– А мы не по реки, а по песни поедем.

Повернул старик лодку вверх. Затянули хваленки песню старинную, длинную, с выносом. Все зазвенело: и солнечный день, и яркие наряды хваленок, и песня… Допели. Старик повернул лодку, запели песню другую – веселую. Подъехали к берегу. Девицы в гору.

– Девушки, хваленки, стойте, погодите, деньги возьмите!

Хваленки с высокого берега прокричали заспевно:

– Доброй человек сымальщик, где же это видано, где же это слыхано, чтобы хваленки за деньги пели? За слово ласково, здоров будь!

В канун праздника

Село Койнас. Звонят к всенощной. Спрашиваю ямщика:

–Завтра праздник?

Ямщик сердито обернулся:

– Вижу, что везу безбожника. Праздников не знат. Кабы знал, что безбожник, на козлы не сел бы. – Повернулся к лошадям: – Ей вы, ленивые!

На постоялом дворе лошади были. Решил заглянуть в церковь – может быть, есть интересные иконы или сохранился старинный иконостас.

Вошел. Служба еще не началась. Поп где-то задержался с требой.

На скамейках направо и налево сидят молча. Направо – старики, налево – старухи.

Есть понятия хорошего тона в разных городах и обществах, а у нас на Севере, в дальних краях его, хороший тон особенно строг. Я как на сцену вышел. Ужели, думаю, провалюсь, не сумею войти, как следует. Смотрят с двух сторон за каждым моим движением.

Отошел от порога три шага, чтобы не помешать входящим за мной. Сделал три поклона в сторону иконостаса. Делал все слегка замедленно. Повернулся к старикам и без крестного знамения поклонился – рукой до полу.

Старики встали стеной, все враз поклонились – рукой до полу, выпрямились, сели. Сели прямо, не сгибая спины, не кладя ногу на ногу. Руки или скрещены на груди, или положены на колени.

Я так же не спеша повернулся к старухам. Так же отвесил поклон, выпрямился. Старухи встали стеной, все разом поклонились, сели.

Я подошел к старикам – раздвинулись, дали место. Сел, выпрямился, ноги поставил слегка раздвинув, руки положил на колени. Тихо. Среди старух одна – видом Марфа Посадница – слегка стукнула палкой-посохом:

– Что, старики, не спросите – чей?

Я встал, поклонился Марфе Посаднице, выпрямился и сказал:

– Старики молчат. Дозволь со старухами разговор вести.

Марфа Посадница тоже встала, согнулась в поклоне, выпрямилась, села. Сел и я.

– На поклон легок, на слово скор, говори чей?

– Слыхали? – назвал я отца и мать.

Старуха в ответ назвала моего деда и бабушку.

– Достойных родителей сын. Далеко ли дорога твоя?

– Еду к Андрею Владимировичу.

Не надо было пояснять, что Андрей Владимирович – Журавский – работает на сельскохозяйственной опытной станции Усть-Цыльмы.

– Хороший человек Андрей Владимирович, работает на пользу людям.

Пришел священник. Началась служба. Уйти к самовару, к книге уже нельзя.

Служба кончилась. Вышел из церкви, отошел от порога три шага, чтобы не мешать выходящим за мной, повернулся. Около стоит Марфа Посадница.

– Пойдем ко мне в гости.

– Покорно благодарю, поздно сейчас.

– А ты не кобенься, не тебя чествую, а твоих дедушку да бабушку, твоих папеньку, маменьку. Ты-то ишшо поживи да уваженье себе наживи.

– Я не кобенюсь. Да время позднее, и завтра праздник, надо обедню не проспать.

– Верно твое слово. И я-то, старая, зову гостя на ночь глядя да ишшо под праздник! Приходи завтра после ранней обедни.

Я-то мечтал проспать и раннюю, и позднюю.

В большом наряде

В 1923 году проехал по Пинеге, по Мезени, собирал образцы народного творчества для Северного отдела Всесоюзной сельскохозяйственной выставки в Москве.

Село Сура на Пинеге. Престольный праздник в селе. На квартире разбираю свой багаж.

– Маменька, глянь-ко, глянь-ко! Анка Погостовска в большом наряде идет.

– Анка? Андели, андели, Анка Погостовска – да в большом наряде! Да сумеет ли выступить, сумеет ли гунушки сделать?

– Сделат, маменька, сделат, оногдысь делала, дак ладно вышло.

Не удержался, выглянул в окно. Девица в старинном алом штофнике, в парчовой коротенько, в высокой золотой повязке на голове перебиралась через плетень. Для сохранности штофник высоко подобрала.

– Что вас так дивит Анка Погостовска?

– А то и дивит, что девка из бедного житья. Наряд взяла на одеванье – отрабатывать нать будет. А в большом-то наряде в первый раз идет. А ты подешь нашу Петровщину смотреть? Коли подешь, дак не проклаждайся, опоздать к началу.

Наскоро свернул свои вещи. Поспел к началу. На место Петровщины сходились девицы в больших нарядах: цветные шелковые сарафаны, парчовые коротеньки, высокие золотые повязки на головах девиц, у молодух ярко-красные шелковые косынки на голове завязаны кустышками – широким бантом над лицом. Старинные шелковые шали перекинуты на руку, в руках беленькие платочки. Белые пышные рукава перевязаны лентами. Белизна рукавов подчеркивает переливчатую яркость золота и старинного шелка.

Спросил у старухи:

– Бабушка, я не опоздал?

– Отвяжись, сбивашь смотреть. – Обернулась ко мне, оглядела и уже ласковее заговорила: – Ты у Феклы Онисимовны остановился? Сказывают, ты сымальщик. Ну, дак не опоздал. Вишь, только собрались. Расшипериваться начали, потом телеса установят, личики сделают, гунушки сделают, тогды и пойдут. Да ты сам гляди и мне не мешай.

Гляжу, как не глядеть! Перед глазами – живое прошлое – XVII век! Девицы «расшиперивались», расправляли наряды. Тетки помогали изо всех сил: одергивали, расправляли сарафаны, взбивали рукава, расправляли ленты.

Большой наряд не простая забава, это большое дело. «Расшиперились». Начали «телеса устанавливать»: выпрямились, как-то чуть двинули себя – и телеса установлены. Это не по команде «смирно», это по команде «стройно», только команда не произнесена. «Личики сделать», «гунушки сделать» девицы учатся перед зеркалом. И тут все умеючи «сделали» спокойные лица – чуть торжественные и улыбку – чуть приметную, смягчающую торжественность. Готовы!

Моя соседка-старуха замерла в торжественном ожидании. Впрочем, не одна она, все мы замерли перед «действом».

Какой-то незаметный знак – и девицы чуть колыхнулись и поплыли.

И вдруг дождик частый, мелкий, торопливый. Мы не заметили, как набежала туча, – нам было не до того. Старухи всполошились:

– Охти мнеченьки, что девкам делать? И фасон сбить нельзя, и наряд мочить нельзя.

Девки вопрос решили просто: подол на голову – и под навес. Анка Погостовска выдержала экзамен. И кумушки, и тетки, и соседки признали:

– Хорошо Анка шла, как и не перьвоучебна.

Старики

День жаркий. У окна сидит старуха и прядет, веретено крутит и дремлет-засыпает за пряжей.

– Лихо прясть из-за солнышка. Споро прясть из-за огничка. Ох, хо-хоо…

– Бабушка, ты прилегла бы пошла, чем маять себя.

– И то повалилась бы пошла, да тебя совещусь, проезжего человека, – осудишь.

– Нет, не осужу. Отдохнешь – снова за работу возьмешься.

– Хорошо, коли так. Люди разные есть. Новые придут, глаза попучат – пойдут да и нас учат! А севодня я рано зажила. Севодня у нас помочь. Стряпала да пекла. А печеному да вареному не долог век: сели да поели – и все тут!

Анна Ивановна Симакова одна в комнате. Темно. Лампочка перегорела. Я присел на стул. Анна Ивановна заговорила:

– Сейчас вот сшевелюсь с кровати.

Сшевелилась, нащупала темную кофту на стуле. Одевается, на голову повязала темный платок.

– Анна Ивановна, зачем Вы одеваетесь в темноте? Так посидим. Не видно ведь…

– Как же так? Гость пришел, гостю надо честь оказать.

Анне Ивановне 84 года.

– Как себя чувствуете?

– Да все еще жива. Глаза открою и дивлюсь – еще жива. Уж сколько раз до краю дойду – и жива.

О козулях

Уходящий старый быт уносит с собой загадку про исхождения рождественских козуль.

Издавна завелось к рождеству печь козули. Но почему они пекутся к рождеству только? И откуда это название – козули? Это до сего дня вопросы… Наши этнографы пропустили их мимо внимания, видимо, потому, что приезжали в Архангельск летом, когда козуль не бывает. Попробую сказать несколько слов о козулях. Может быть, кто-либо откликнется и можно будет выяснить начало козуль.

Самые древние козули – холмогорские и мезенские – из черного теста, иногда расцвеченные белым тестом. Холмогорские козули по виду напоминают оленя. Из теста вылеплена фигура на четырех ногах, голова, куст рогов ветвистых, на рогах яблоки, на яблоках птички, вернее крылышки птичек, сделанные из белого теста (яблоко с крылышками напоминает изображение крылатого солнца). И вся козуля кажется перенесенной из очень давнего языческого мира. Чудится какая-то оккультная запись в этой странно красивой фигуре. Размер такой козули бывает 5-6 вершков. Меньшего размера козули делают без яблок на рогах, а только с птичками (птички напоминают кисти рук с растопыренными пальцами). Пекут козули и маленького размера – около вершка, упрощенные по рисунку, или пытаются придать им сходство с коровой, конем (иногда с всадником на коне). Профессор Зелинский в 1913 году заметил, что эти маленькие козули по форме и размеру очень похожи на фигуры каменного века.

В Мезенском уезде, кроме маленьких, подобных холмогорским, еще пекут плоские козули: раскатывают тесто длинной лентой толщиной в половину карандаша и свертывают ее разными рисунками, порой неожиданно похожими на священный лотос в волнистом окружении, напоминающем сияние. Бывают также птички на гнезде и другие.

Весной в 1914 году по моей просьбе старуха взялась настряпать козули. Раскатала из теста нити и начала складывать рисунок, что-то нашептывая. Я спросил: «Что, бабушка, шепчешь?» Остановилась старуха и строго сказала: «А ты не сбивай, коли нужны козули». Имело ли шептание старухи какое-либо отношение к козулям, не знаю. Старуха не объяснила. Другие отговаривались незнанием.

В Архангельске козули пекутся из пряничного теста, режутся железными формами (пряничные силуэты) и украшаются (разделываются) сахарной глазурью, белой и цветной (чаще розовой), обильно облепляются «золотом» и «посыпью». Формы, сделанные из железа, иногда довольно толстого, сохраняются долго, переходя из рода в род. Расспросами удалось установить давность форм до 200 лет, но, несомненно, есть формы и значительно большей давности. У Ел. Пет. П-вой формы от ее матери, бабки и т.д. Также и у других мастеров козуль наиболее древних рисунков из дошедших до нас. Козульницы и козульники часто совершенно не умеют рисовать карандашом, а возьмут палочку или трубочку с глазурью и по силуэту пряника, повторяя виденное и перенятое у старших, творят удивительные по красоте рисунки.

В 1913 или 1914 году я увидел у торговки-козульницы на рынке козулю, изображающую орла. На груди у него буква "А" и одна палочка (Александр I). Спросил ее: "Почему у тебя на орле буква "А" и одна палочка? Надо "Н" и две палочки". И услышал в ответ: "А потому, что так надо. Моя маменька да моя бабушка делали букву "А" да одну палочку – значит, так надо. А ты что за указчик выискался?" Изменениям подвергаются формы в кондитерских. Там мастера придумывают новые формы и изощряются в затейливости разделки, мало считаясь с установленными рисунками.

Печь козули начинают с октября. В начале декабря козули появляются в булочных и кондитерских. В половине декабря ими заполняются все витрины и полки булочных и кондитерских. Размер козуль – от полутора до 10-12 вершков. Стоимость их – от копейки до рубля, а более вычурные изделия кондитеров стоят до 10 рублей и более.

Перед рождеством козули заполняют рынок. Торговки козулями выстраиваются рядами и развертывают свои короба – предлагают покупателям широкий выбор. Громадное количество посылок с козулями рассылалось по России и за границу.

Многое в Архангельской губернии сохранилось от очень глубокой старины. Мне кажется, что и козули холмогорские и мезенские (и в ряде других уездов) являются наследием здешних первонаселенников. Возможно, что пришедшие сюда новгородцы и москвичи принесли с собой пряники. И из древней козули из черного теста и из пряника могла выявиться наша козуля. Но, может быть, пряник завезен на Север иноземцами и приспособлен взамен языческого печения к христианскому празднику.

Рисунки наиболее давних форм – звезда, ангел, пастух, корзина (с дарами), птицы, близкие к человеку животные, елка, виноград, вазы с цветами, олень с санями, лев (лев как царь зверей, а может быть, тут сказалось влияние английское или норвежское). Более поздние козули – амазонка, извозчик, собака с будкой, кошка. И появившиеся за последние десятки лет – пароход, паровоз, велосипедист, аэроплан. А после 1920 года – серп и молот и дед с лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». В 1925 году я видел на рынке козулю с изображением нового орла: форма пряника та же, что и раньше, только на груди орла серп и молот, крест отрезан, а на короне – «РСФСР».

В прошлом, 1926 году я встретил в Москве Н. Д. Виноградова, собравшего большую и, кажется, единственную в России коллекцию пряников как образцов народного творчества. Видя, как Н. Д. Виноградов любовно и внимательно относится к этому виду народного творчества, я поставил перед собой задачу – собрать ему по возможности полную коллекцию козуль. И, может быть, с помощью Н. Д. Виноградова и других дельных на то людей удастся выяснить их происхождение.