Текст книги "Дорожные работы"

Доус стоял, глядя на Мальоре, и терпеливо выжидал, пока тот вдосталь нахохочется. Внезапно он осознал, что этот толстяк в очках с несуразно толстыми линзами продаст ему взрывчатку. Он смотрел на Мальоре с легкой улыбкой. На смех он не обижался. Сегодня этот смех был ему на руку.

– Да, приятель, вы точно спятили, – выдавил наконец Мальоре, закончив смеяться. Правда, он до сих пор еще похихикивал. – Жаль, Пит вас не слышал. Боюсь, он мне не поверит. Вчера вы обозвали меня м-мудозвоном, а с-сегодня… с-с-сегодня… – Он снова разразился заливистым смехом, а его жирные щеки сложились складочками наподобие гармошки.

В очередной раз утерев слезы, он спросил:

– И как же вы собирались профинансировать свою маленькую проказу, мистер Доус? Особенно теперь, принимая во внимание, что вы больше не состоите на оплачиваемой службе?

Занятное выражение. Не состоите на оплачиваемой службе. А ведь верно. Его уволили. И это не сон.

– В прошлом месяце я выкупил свою страховку, – сказал он. – В течение десяти лет я исправно платил взносы. Я получил три тысячи долларов.

– Ах, так вы уже давно вынашиваете свой замысел?

– Нет, – честно признался он. – Получая страховку, я еще не знал, для чего именно это делаю.

– Ага, значит, тогда вы еще думали, да? Выбирали, что лучше – сжечь ли дорогу, расстрелять ее, удушить или…

– Нет. Просто я еще сам не знал, что делать. А вот теперь знаю.

– Ну, в таком случае можете на меня не рассчитывать.

– Что? – Он вылупил глаза, ошеломленно моргая. Подобный поворот событий им не предусматривался. Да, он прекрасно понимал, что Мальоре всласть поизмывается над ним, и это было вполне нормально. Но потом Мальоре должен был продать ему взрывчатку. Присовокупив что-нибудь вроде: Если попадетесь, я скажу, что никогда даже не слыхал о вашем существовании.

– Что вы сказали? – выдавил он.

– Я сказал – нет. Нет. По буквам: н-е-т. – Мальоре нагнулся вперед. Глаза его больше не смеялись. Они стали холодными, непроницаемыми и – внезапно – какими-то крохотными, даже несмотря на линзы, которые резко их увеличивали.

– Но послушайте, – заговорил он, умоляюще глядя на Мальоре. – Если я попадусь, то никогда не признаюсь, что купил взрывчатку у вас. Я поклянусь, что вообще не слыхал о вашем существовании.

– Черта лысого! Да вы сразу запоете, а потом прикинетесь душевнобольным. Вас оправдают, а вот меня на всю жизнь упекут.

– Нет, послушайте…

– Это вы послушайте, – перебил его Мальоре. – Паясничайте, но знайте меру. Мы все обсудили. Я сказал нет, а это означает – нет. Ни оружия, ни взрывчатки, ни динамита, ничего. Почему? Да потому что вы чокнутый, а я бизнесмен. Кто-то наболтал вам, что я могу достать все, что угодно. Да, могу. И достаю. Кое-что при этом и мне самому перепадает. Так, в 1946 году меня осудили по статье «от двух до пяти» за незаконное хранение оружия. Десять месяцев отсидел. В 1952 году меня привлекли за соучастие, но адвокат выручил. В 1955 году меня пытались осудить за уклонение от уплаты налогов, но я снова вышел сухим из воды. А вот в 1959 году мне навесили срок за укрывательство краденого. Полтора года я оттрубил в Кастлтоне, но зато главный свидетель обвинения обрел вечный покой в земле. С тех пор меня еще трижды пытались привлечь к суду, но все три раза мне удавалось вывернуться – за недоказанностью или за отсутствием состава преступления. Копы спят и мечтают меня упечь, потому что в следующий раз мне светит уже двадцатник без права досрочного освобождения за примерное поведение. А я уже в таком возрасте, что через двадцать лет от меня останутся одни почки, которые даром пересадят какому-нибудь задрипанному негритосу в Нортонской клинике. Для вас это игра. Идиотская, но все-таки игра. А вот я уже в игрушки не играю. Обещая держать язык на привязи, вы искренне верите, что говорите правду. Но вы лжете. Не мне – самому себе. Поэтому в последний раз заявляю – нет. – Он воздел руки к потолку. – Шла бы речь о бабах, клянусь Богом, я бы вам бесплатно сразу двух поставил за одно лишь представление, что вы вчера тут закатили. Но обо всем остальном не может быть и речи.

– Ну ладно, – сказал он. Накатившая тошнота казалась уже нестерпимой. Он боялся, что его вот-вот вырвет.

– Здесь нас никто не подслушает, – сказал Мальоре, – это я точно знаю. Я знаю также, что вы не подсадная утка, однако, если вы попытаетесь осуществить свой идиотский план, я вам не позавидую. Но кое-что я вам еще скажу. Года два назад пришел ко мне один черномазый и тоже заказал взрывчатку. Причем он хотел подорвать вовсе не какую-то дурацкую дорогу. Он собирался подорвать здание федерального суда.

Больше ничего не рассказывайте, подумал он. Сейчас я блевану. Как будто желудок его был набит перьями, каждое из которых отчаянно щекотало изнутри.

– Одним словом, я продал ему то, что он просил, – продолжал Мальоре. – Всего понемногу. Уйму времени на переговоры потратили. И этот малый выложил круглую сумму. Потом, слава Богу, его схватили с двумя подручными, прежде чем они успели хоть что-то натворить. Ну так вот – я ни минуты не беспокоился, выдаст ли он меня легавым или федам. А знаете почему? Да потому, что у них была целая шайка чокнутых; чокнутых черномазых, а это – особое дело. Псих-одиночка вроде вас – ему на все начхать. Сгорает, словно лампочка, и нет его. Когда же в шайке тридцать человек, то все они между собой повязаны; если даже троих поймают, они все тут же язык проглатывают.

– Ну ладно, – повторил он. Глаза его предательски увлажнились.

– Послушайте, – увещевающе произнес Мальоре. – Трех тысяч на то, чтобы осуществить задуманное, вам все равно не хватит. Вы не обижайтесь, но мы ведь с «черным рынком» связываемся, а там расценки совсем другие. На такое количество взрывчатки потребуется раза в три больше. А то и в четыре.

Он промолчал. Повернуться и уйти без разрешения Мальоре он не мог. Как будто видел наяву кошмарный сон. Он только снова и снова повторял себе, что в присутствии Мальоре никакую глупость не выкинет; скажем, не станет щипать себя за руку, отгоняя сон.

– Доус?

– Что?

– Все равно у вас ничего не выгорит. Разве сами не понимаете? Вы можете устранить неугодную личность, подорвать часовню или уничтожить произведение искусства, как этот вонючий урод, который пытался осквернить Сикстинскую капеллу, – чтоб у него детородный орган иссох и отвалился! Но вот здания и дороги взрывать нельзя. Вот чего не понимают эти паршивые негры. Если сровнять с землей здание федерального суда, вместо него возведут два таких же: одно взамен уничтоженного, а второе – для расправы над всеми черномазыми, которые переступят через его порог. Если убить легавого, то на его место примут сразу шестерых копов, которые будут охотиться за вами до конца жизни. Победить в этой войне невозможно, Доус. Ни черным, ни белым. Если вы встанете у них поперек пути, вас просто утрамбуют в землю вместе с вашим домом.

– Мне нужно идти, – пробасил он внезапно севшим голосом.

– Да, видок у вас неважнецкий. Мой совет, старина, – выбросьте эту затею из головы. Могу подкинуть вам бабенку, если хотите. Она старая и тупая как пробка. Если хотите, можете ее отколошматить всласть. Вам нужна разрядка. Просто вы мне нравитесь…

Он не выдержал и кинулся наутек. Слепо промчался через приемную и вылетел на свежий воздух. Немного подморозило, падал снег. Ловя ртом студеный воздух, он стоял и дрожал как осиновый лист, уверенный, что Мальоре вот-вот выскочит следом, затащит его за шиворот в кабинет и снова начнет говорить не переставая. Даже когда вострубит апокалиптический седьмой Ангел, Циклоп Сэлли будет терпеливо доказывать неуязвимость власти и навязывать ему старых проституток.

Когда он добрался домой, снегу намело уже на шесть дюймов. По дороге прошлись снегоуборочные машины, поэтому поворот к подъездной аллее преграждала невысокая насыпь заиндевевшего снега. Однако его «ЛТД» преодолел это препятствие без особого труда. Хорошая машина, тяжелая.

В доме было темно. Отомкнув дверь, он вошел, стряхнул с ног снег и прислушался. Ни звука. Даже Мерв Гриффин не трепался с приглашенными знаменитостями.

– Мэри? – позвал он. Никакого ответа. – Мэри!

Он уже начал было тешиться иллюзией, что ее нет, когда услышал в гостиной плач. Тогда он снял пальто и повесил его в стенной шкаф. На полу под самой вешалкой стояла небольшая коробка. Пустая. Каждую зиму Мэри ставила ее сюда, чтобы капли с одежды не стекали на пол. Он не раз задавался вопросом, кому, черт возьми, дело до каких-то капель в стенном шкафу? И вот в эту минуту ответ прозвучал в его мозгу с пугающей ясностью. Мэри было до этого дело – вот кому.

Он прошел в гостиную. Мэри сидела на диване напротив огромного телевизора «Зенит» и плакала. Даже не утираясь платочком. Руки ее безвольно висели, плечи поникли. Мэри всегда стеснялась проявлять свое горе на людях, поэтому обычно уходила плакать в спальню или, если несчастье настигало внезапно, прикрывала лицо руками. Сейчас же ее беззащитное лицо было искажено почти до неузнаваемости, словно лицо жертвы авиакатастрофы. Его сердце мучительно сжалось.

– Мэри, – тихонько окликнул он.

Но она продолжала плакать и даже не повернула головы в его сторону. Он присел рядом.

– Мэри, – промолвил он. – Все ведь не так уж плохо. Ничего страшного не произошло. – И тут же сам усомнился в искренности своих слов.

– Всему теперь конец, – пробормотала она, всхлипывая. – Все пропало. – И подняла голову. Поразительно, но именно в это безрадостное мгновение лицо ее, никогда не отличавшееся красотой, вдруг как-то особенно осветилось и сделалось почти прелестным. Он едва ли не впервые разглядел в своей жене прекрасную женщину.

– Кто тебе рассказал?

– Все! – выкрикнула она, по-прежнему не глядя на него, а рука ее, взлетев в воздух, тут же беспомощно упала на колено. – Сначала позвонил Том Грейнджер. Потом жена Рона Стоуна. Затем Винсент Мейсон. Все они спрашивали, что с тобой случилось. А ведь я ничего не знала. Я даже не подозревала, что с тобой что-то не так!

– Мэри, – промолвил он и попытался взять ее за руку. Она отдернула руку прочь, словно от прокаженного.

– Может быть, ты меня так наказываешь? – спросила она и наконец посмотрела на него. – Да, дело в этом? Ты меня наказываешь?

– Нет, – быстро ответил он. – Нет, Мэри, что ты! – Ему тоже хотелось плакать, но он понимал, что этого делать нельзя. Это было бы совсем неправильно.

– Потому что я родила тебе мертвого ребенка, а потом ребенка, который умер? Или ты думаешь, что я убила твоего сына? Да, это так?

– Мэри, но ведь он был нашим сыном…

– Твоим! – завизжала она. – Он был твоим сыном!

– Не надо, Мэри. Не надо, прошу тебя. – Он снова попытался взять ее за руку, но она отшатнулась.

– Не смей ко мне прикасаться!

Они смотрели друг на друга ошеломленно, словно впервые обнаружили огромные разделяющие их пространства – белые пятна на внутренней карте.

– Мэри, я никак не мог поступить иначе. Прошу тебя, поверь мне. – А ведь тут он, похоже, покривил душой. И тем не менее продолжил: – Без Чарли, конечно, тоже не обошлось. Это еще в октябре случилось, когда я обратил в деньги свою личную страховку. Это был первый серьезный случай, однако в моей голове давно уже творится что-то неладное. Просто мне легче совершить поступок, нежели что-то обсуждать. Понимаешь? Ты ведь можешь меня понять?

– Но что же теперь ждет меня, Бартон? Я ведь твоя жена – и все. И ничего больше не умею. Что мне делать?

– Не знаю.

– Как будто ты меня изнасиловал, – всхлипнула она и разразилась рыданиями.

– Мэри, не надо, умоляю тебя. Пожалуйста… не плачь больше. Ну постарайся.

– Неужели ты ни разу даже не подумал обо мне, когда все это делал? Неужели ты не понимаешь, что я целиком от тебя завишу? Что я вся в твоей власти.

Он промолчал. Каким-то непостижимым образом ему казалось, что он снова разговаривает с Мальоре. Словно Мальоре перегнал его, первым приехав домой, а теперь сидит перед ним, нацепив маску Мэри, ее одежду и белье. А что дальше? Он снова предложит ему какую-то старую потаскуху?

Мэри встала.

– Я пошла наверх. Хочу прилечь.

– Мэри…

Она его не перебила, но он сам осекся, не найдя подходящих слов.

Она ушла из гостиной, и он слышал, как она поднимается по лестнице в спальню. Затем услышал, как скрипнула кровать под ее тяжестью. И снова послышался плач. Он встал, включил телевизор и увеличил громкость, чтобы не слышать ее рыданий. Мерв Гриффин развлекал очередного гостя.

Часть вторая
Декабрь

О, любовь, сделай, чтобы мы были верными

Друг другу! Ради мира, который, похоже,

Лежит перед нами, словно сказочная страна,

Такая разная, такая прекрасная и новая,

Но не знающая ни радости, ни любви, ни света,

Ни уверенности, ни мира, ни облегчения от боли;

А мы здесь, словно на покрытой мраком равнине,

Увлеченные толпой бегущих воинов

К ночному полю битвы несведущих армий.

Мэттью Арнольд

«Берег Дувра»

5 декабря 1973 года

Сидя перед телевизором, он потягивал свой излюбленный коктейль – смесь «Южного комфорта» с севен-апом – и смотрел какой-то полицейский сериал, названия которого толком и не запомнил. Главного героя – то ли полицейского в штатском, то ли частного сыщика – треснули по голове чем-то очень увесистым. От удара в мозгу то ли полицейского в штатском, то ли частного сыщика что-то помутилось, и он решил, что вот-вот распутает какое-то сложное дело. Однако не успел он поведать о своем открытии, как сериал прервался рекламой какого-то идиотского соуса. Телепродавец расхваливал его на все лады и спрашивал зрителей, не напоминает ли им вылитый на тарелку соус мясную подливу. Бартону Джорджу Доусу «подлива» напомнила разве что жидкие экскременты. Реклама кончилась, и фильм возобновился. Теперь полицейский в штатском (или частный сыщик) допрашивал темнокожего бармена, уже прежде судимого. Бармен сказал ну, даете. Бармен сказал отмочить. Бармен сказал сам фуфло. Бармен оказался несговорчивым малым, и все же Бартон Джордж Доус решил, что частный сыщик (полицейский в штатском) сумел добиться чего хотел.

Он уже здорово наклюкался и сидел перед телевизором в одних трусах. В доме было жарко. После ухода Мэри он врубил термостат на семьдесят восемь градусов[5]5
  семьдесят восемь градусов по Фаренгейту соответствуют 26 градусам Цельсия.


[Закрыть] и ниже не опускал.

Кто сказал, что в стране энергетический кризис? Никсон? Пошел ты в задницу, Дик! Вместе со своей любимой верховой лошадью. Да и Чекерса с собой прихватите! Выезжая на магистраль, он гнал со скоростью семьдесят миль в час, демонстрируя скабрезные жесты водителям, сигналящим, чтобы он снизил скорость. А тут еще и эта наглая баба, главный президентский эксперт по потреблению, этакий политический гермафродитик, два дня подряд заклинает с экрана, как нам с вами сберечь потребление электроэнергии дома. Вирджиния Кнауэр, вот как ее зовут. По окончании фильма он встал, отправился в кухню и включил электрический миксер. Миссис Кнауэр вещала, что миксеры – одни из наиболее расточительных электроприборов. Он оставил миксер включенным на всю ночь, а встав поутру – это было вчера, – обнаружил, что у него перегорел моторчик. А ведь мог и дом подпалить, подумал он. Будь он пьян. Вот и настал бы конец его мукам.

Он смешал себе очередной коктейль и, потягивая его, начал вспоминать старые телевизионные программы, те, что они еще молодоженами смотрели вместе с Мэри по их первому черно-белому телевизору. Да, а ведь это было нечто. «Программа Джека Бенни», «Эймос и Энди» – разудалые негры. А потом «Драгнет», еще настоящий «Драгнет», где вместе с Джо Фрайдеем играл Бен Александр, а не этот новый парень, Гарри какой-то. Потом «Дорожный патруль» с Бродериком Кроуфордом, который орал в микрофон, а вокруг все гоняли на «бьюиках». «Шоу из шоу». «Ваш хит-парад», в котором Гизела Маккензи распевала «Зеленую дверь» или «Незнакомца в раю». Увы, с наступлением эпохи рок-н-ролла эта музыка канула в Лету. А викторины? Сколько удовольствия доставляли они! «Тик-так», например, или «Двадцать одно» по понедельникам с неподражаемым Джеком Барри. А «Вопрос ценой в 64 тысячи долларов» с Хэлом Марчем? «Дотто» с Джеком Нарцем. Субботние утренние программы вроде «Энни Оукли», которая вечно вытаскивала своего младшего братишку из очередной передряги. Он даже думал, уж не является ли этот братец на самом деле ее незаконнорожденным сыном. А еще «Рин-тин-тин», «Сержант Престон», «Рейндж-райдер», «Дикий Билл Хикок»… Мэри, бывало, укоряла его: «Господи, Барт, да узнай кто-нибудь, что ты смотришь всю эту дребедень, люди подумали бы, что ты умом тронулся. Тебе не стыдно?» А он неизменно отвечал: «Я хочу знать, о чем своим детям рассказывать». Но вот только с детьми у них не получилось. Первенец родился мертвым, а о втором, о Чарли, было бы лучше вообще не вспоминать. Встретимся во сне, сынок. Похоже, ночи не проходило, чтобы Чарли ему не приснился. Бартон Джордж Доус и Чарльз Фредерик Доус постоянно встречались благодаря чудесам подсознания. И вот, ребята, мы с вами вновь в Диснейленде и впервые совершаем путешествие по стране Трагедиландии, где можно покататься в гондоле по каналу Слез, посетить музей Пожелтевших фотографий и проехаться на грустномобиле по автостраде Разбитого сердца. Последняя остановка – Западная Крестоллен-стрит. Она вот здесь, внутри этой исполинской бутылки «Южного комфорта», заключена навечно. Вот-вот, мадам, только пригнитесь, входя в горлышко. Скоро его расширят. А вот дом Бартона Джорджа Доуса, последнего жильца с этой улицы. Загляните в окно – видите? Вот он сидит в трусах перед телевизором, попивая коктейль и обливаясь горючими слезами. Он плачет? Ну конечно, плачет. А чем еще можно заниматься в стране Трагедиландии? Он постоянно плачет. Поток слез управляется специальным устройством, которое разработали НАШИ ЗНАМЕНИТЫЕ НА ВЕСЬ МИР ИНЖЕНЕРЫ. По понедельникам он плачет чуть меньше, но зато в остальные дни рыдает навзрыд. По уик-эндам он напивается, а вот к Рождеству, боюсь, нам уже придется его проводить. Разумеется, выглядит он отталкивающе, но все же он из лучших экспонатов Трагедиландии. По популярности он может сравниться разве что с Кинг-Конгом на крыше Эмпайр-Стейт-Билдинга. Он —

Он размахнулся и швырнул стакан в телевизор.

Промахнулся на добрый ярд. Стакан врезался в стену и с громким звоном разбился. И тут он и впрямь разрыдался навзрыд.

Плача, подумал: Господи, да посмотри же на меня, полюбуйся мной.

До чего же ты омерзителен! Смотреть на тебя противно. Искалечил жизнь себе и Мэри, а теперь еще сидишь тут и дурака валяешь. Боже, Боже, Боже —

Лишь на полпути к телефону он остановился. Накануне ночью, пьяный и заплаканный, он позвонил Мэри и начал умолять ее вернуться. Молил до тех пор, пока она сама не разревелась и не повесила трубку. И сейчас ему было больно и стыдно вспоминать этот позор.

Он побрел на кухню, взял совок с веником и вернулся в гостиную. Выключил телевизор и убрал осколки стекла. Слегка пошатываясь, отнес мусор на кухню и выбросил в ведро. Постоял, думая, что делать дальше.

Холодильник жужжал, как какое-то неведомое насекомое. Почему-то это жужжание испугало его, и он отправился спать. И снова видел сны.

6 декабря 1973 года

В половине четвертого он мчался домой по автостраде на скорости семьдесят миль в час. День стоял ясный и прохладный, градусов тридцать с хвостиком. После ухода Мэри не проходило и дня, чтобы он не предавался продолжительным гонкам по автостраде; занятие это превратилось для него в подобие работы. Езда в автомобиле его успокаивала. Глядя на разворачивающееся впереди асфальтовое полотно, окаймленное по обеим сторонам высокими сугробами, он ощущал покой и умиротворение. Порой, запуская радиоприемник, он громко подпевал ему звучным голосом. Не раз во время таких поездок его охватывало желание просто мчать куда глаза глядят, покупая бензин по кредитной карточке. Гнать и гнать к югу без остановки, пока не закончится дорога, а то даже и земля. Интересно, можно ли проехать на машине до самой оконечности Южной Америки? Ответа на этот вопрос он не знал.

Однако всякий раз он возвращался. Съезжал с автострады, закусывал гамбургером и картофелем-фри в первой попавшейся забегаловке и возвращался в город на закате солнца или вскоре после него.

Он всегда проезжал по Стэнтон-стрит, останавливал машину и вылезал, чтобы посмотреть, насколько продвинулись за день строительные работы по продолжению автомагистрали номер 784. Дорожная компания возвела специальную платформу для зевак – в основном это были старики и посетители окрестных магазинов, – на которой в дневное время яблоку было негде упасть. Люди выстраивались вдоль металлических рельсов ограждения, словно глиняные утки в тирах; выпуская изо рта облачка пара, они глазели на экскаваторы, бульдозеры, грейдеры и скреперы, с детским любопытством следили, как специалисты колдуют над геодезическими инструментами. Господи, с какой радостью он перестрелял бы их всех.

Однако ночью, когда температура падала ниже двадцати, на западе багровела горькая ленточка заката, а на свинцовом небе холодно загорались тысячи звезд, он мог безмятежно следить за дорожными работами в полном одиночестве. Минуты и часы, которые он там проводил, приобрели для него особую важность – каким-то непонятным образом они словно перезаряжали его организм, помогали ему сохранять хотя бы частичную ясность ума. В эти минуты, что предшествовали его длительным ночным возлияниям, постепенному погружению в ступор, неизбежным поползновениям позвонить Мэри и путешествиям по стране Трагедиландии, он был самим собой, хладнокровным и трезвым. Вцепившись в холодное ограждение, он пялился на строительную площадку, пока пальцы его не немели, делаясь такими же бесчувственными, как сами рельсы, и становилось невозможным различить, где кончается его внутренний мир – мир живого человека – и где начинается мир машин, кранов и зрительских трибун. В такие минуты уже ни к чему было предаваться горестным, разъедающим душу воспоминаниям, а можно было оставаться самим собой. В такие минуты он ощущал, как его собственное горячее естество пульсирует в холодном безразличии ранней зимней ночи; он ощущал себя настоящей личностью, даже почти целостной.

Но сейчас, бешено мчась по автостраде, еще в сорока милях от трибун Уэстгейта, он вдруг заметил на обочине одинокую фигурку в куртке и черной вязаной кепочке. В руках у фигурки он разглядел (даже удивительно – при таком-то снегопаде!) плакат, на котором крупными буквами было выведено: ЛАС-ВЕГАС, а внизу четко и лаконично: ИНАЧЕ – КРЫШКА!

Он резко затормозил, чувствуя, как врезается в живот и грудь ремень безопасности, и поневоле возбуждаясь от резкого визга тормозов. Он остановился ярдах в двадцати от фигурки, которая, заткнув плакатик под мышку, бегом кинулась к нему. Что-то в движениях и очертаниях силуэта подсказывало ему: перед ним девушка.

Открыв дверцу, она впорхнула в машину.

– Уф, спасибочки!

– Не за что. – Кинув взгляд в зеркальце заднего вида, он тронулся с места, быстро набрав прежнюю скорость. Впереди вновь расстилалось бескрайнее асфальтовое полотно. – Далековато до Вегаса.

– Это точно. – Она улыбнулась дежурной улыбкой, предназначавшейся любому, кто бы сказал, что до Вегаса далековато, и стащила перчатки. – Не возражаете, если я закурю?

– Нет, пожалуйста.

Девушка достала пачку «Мальборо».

– Хотите?

– Нет, спасибо.

Она вставила в рот сигарету, вынула из кармана куртки коробок спичек, зажгла сигарету, глубоко затянулась, выдохнула облачко дыма, от которого ветровое стекло на мгновение затуманилось, спрятала «Мальборо» со спичками в карман, развязала синий шарфик и сказала:

– Даже не представляете, как я вам благодарна. Почти в ледышку уже превратилась.

– Долго ждали?

– Почти час. Последний водитель оказался пьян в стельку. Мне чудом сбежать удалось.

Он кивнул.

– Я подброшу вас до конца автострады.

– До конца? – Она посмотрела на него. – Вы что, в Чикаго едете?

– Что? О нет. – Он назвал ей свой город.

– Но ведь автострада и дальше продолжается. – Она вытащила из другого кармана дорожную карту, затрепанную по углам от частого использования. – Во всяком случае, если верить этой карте.

– Разверните ее и посмотрите внимательнее.

Девушка послушалась.

– Какого цвета наша автострада?

– Зеленого.

– А какого цвета та ее часть, что идет через город?

– Тоже зеленого, но обозначена пунктиром. А, так она… Черт побери, так она еще не достроена?

– Вот именно. Знаменитое на весь мир продолжение автострады номер семьсот восемьдесят четыре. Так что, девушка, вам никогда не добраться до Вегаса, если не будете читать карту повнимательнее.

Она уткнулась в карту, едва не касаясь ее носом. Кожа у нее была гладкая и нежная, но сейчас, должно быть, от морозца, щеки и лоб разрумянились. Покраснел и кончик носа, с которого свешивалась капелька влаги. Коротко – и не слишком аккуратно – подстриженные волосы. Сама, наверное, стриглась. Цвет красивый – каштановый. Жалко такие стричь, а уж тем более – плохо. Как назывался этот чудный рождественский рассказик О’Генри? «Дары волхвов». Кому ты купила эти замечательные часы на цепочке, маленькая бродяжка?

– Зеленая дорога снова начинается в Лэнди, – сказала она. – Это очень далеко от окончания автострады?

– Миль тридцать.

– Черт!

Она снова углубилась в изучение карты. Мимо промелькнул указатель шоссе номер 15.

– А что тут за объездные дороги? – спросила она наконец. – Для меня это все как лабиринт.

– Вам лучше всего воспользоваться шоссе номер семь, – сказал он. – Это самое последнее ответвление от магистрали. В Уэстгейте. – Чуть поколебавшись, он добавил: – Только лучше бы вам переночевать где-нибудь. В «Холидей инн» хотя бы. Когда мы доедем, будет уже за полночь, а в такое время лучше там машины не ловить.

– Почему? – спросила она, глядя на него. Глаза у нее были зеленые и волнующие; о таких глазах иногда читаешь, но почти никогда не встречаешь сам.

– Это городское шоссе, – пояснил он, смещаясь в крайний ряд и обгоняя вереницу автомобилей, идущих со скоростью пятьдесят миль в час. Некоторые гневно сигналили ему вслед. – Четырехрядка с бетонным разделительным ограждением посередине. Две полосы ведут на запад, к Лэнди, а другие две – на восток, в город. По обеим сторонам тянутся бесконечные цепочки магазинов, закусочных, кегельбанов и прочих заведений. Дальнобойщиков вы там не встретите. Никто даже не притормозит.

– Понятно, – вздохнула она. – А автобус-то хоть до Лэнди ходит?

– Был там раньше один городской маршрут, но вот только компания обанкротилась. Может быть, только «грейхаунд»[6]6
  Название современной, крупнейшей в США, компании и, соответственно, принадлежащих ей автобусов, обслуживающих междугородные маршруты.


[Закрыть] какой-нибудь проезжает…

– Тьфу! – Она сложила карту и запихнула в карман. Затем мрачно уставилась перед собой на дорогу.

– А что, на мотель не хватит? – осведомился он.

– Мистер, да у меня всего тринадцать баксов в кармане. На такие деньги мне и собачью конуру не сдадут.

– Можете остановиться у меня, если хотите, – несмело предложил он.

– Угу, но только я лучше выйду прямо здесь.

– Ладно, не обижайтесь. Предложение снимается.

– Не говоря уж о том, как отнеслась бы к этому ваша жена, – проворчала девушка, устремив взгляд на его обручальное кольцо. В голосе прозвучала такая укоризна, как будто незнакомка подозревала его по меньшей мере в совращении малолетних.

– Мы с женой разъехались.

– Давно?

– Нет. Первого декабря.

– Понятно. Теперь, значит, на стороне утешения ищете, – промолвила она. Он уловил в ее голосе презрение, но скорее это было презрение ко всему мужскому полу, а не к нему лично. – На молоденьких бросаетесь.

– Лично я никого трахать не собираюсь, – чистосердечно ответил он. – Думаю, у меня даже не встанет.

Он вдруг осознал, что только что употребил два слова, которые никогда прежде в присутствии женщины не произносил, однако почему-то в ее обществе они показались вполне приемлемыми. Не хорошими и не плохими, а самыми обычными, словно речь шла о погоде.

– Это следует расценить как вызов? – спросила девушка. Затем снова затянулась и выпустила дым из ноздрей.

– Нет, – ответил он.

– А почему вы не спрашиваете, с какой стати такая милая девушка, как я, голосует по ночам на дороге? – чуть помолчав, произнесла она. – Обычно это всех интересует. – На сей раз в ее голосе, помимо презрения, прозвучало скрытое удивление.

– Да ладно вам, – отмахнулся он. – Вы просто невыносимы.

– Наверное, – призналась она и, загасив окурок в пепельнице, наморщила носик. – Господи, вы никогда ее не вытряхиваете, что ли? Посмотрите – она доверху забита всякими фантиками, обертками и прочей мурой. Может, вам проще с собой мусорный мешок таскать?

– Просто я не курю. К тому же вы не предупредили меня заранее, что собираетесь голосовать на дороге. И не попросили очистить пепельницу. Сами виноваты… Ладно, вытряхните ее, к свиньям, на дорогу.

– А вы шутник, – заулыбалась она.

– Жизнь заставляет.

– А знаете, как долго разлагаются сигаретные фильтры? Двести лет, вот сколько. К тому времени уже и ваших внуков на Земле не останется.

Он пожал плечами:

– Вас не волнует, что я дышу вашими канцерогенами и забиваю легкие копотью, но вот выбросить на дорогу окурок вы не можете. Что ж, пусть будет так.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ничего.

– Эй, мистер, может, мне лучше выйти? Вы этого добиваетесь, да?

– Нет, – ответил он. – Послушайте, почему бы нам не поговорить о чем-нибудь нейтральном? О здоровье доллара, например. О политике правительства. О достопримечательностях штата Арканзас.

– Если вам все равно, то я лучше вздремну. Похоже, остаток ночи мне предстоит провести на ногах.

– Пожалуйста.

Она надвинула на глаза козырек кепки, скрестила на груди руки и затихла. Минуту спустя дыхание ее стало более редким и глубоким. Он поглядывал на девушку урывками, словно пытаясь украдкой запечатлеть в памяти ее образ. На ней были тонкие выцветшие синие джинсы, плотно облегавшие ноги. Судя по очертаниям, колготки она вниз не поддела. Глядя на ее длинные ноги, согнутые в коленках, он подумал, что они сейчас, наверное, красные, как свежесваренные лобстеры, и жутко чешутся. Он уже раскрыл было рот, чтобы спросить, не чешутся ли у нее ноги, но затем передумал. Почему-то сама мысль о том, что она снова будет в такой холод голосовать на дороге, одна, в тонких джинсах, была ему неприятна. Впрочем, дело ее. Если замерзнет, то всегда может зайти куда-нибудь и погреться. Как хочет.

Они миновали пару развилок. Он уже перестал поглядывать на нее, сосредоточившись на езде. Стрелка спидометра застыла на семидесяти милях, и он по-прежнему ехал в крайнем левом ряду. Когда он проехал съезд на шоссе номер 12, водитель фургона с наклейкой НЕ ПРЕВЫШАЙ 50 трижды просигналил ему и негодующе замигал фарами. В ответ он продемонстрировал поднятый вверх средний палец.