Текст книги "Дорожные работы"

7 декабря 1973 года

И все-таки он не удержался и посетил ее в ту ночь.

Ему снова приснился сон про собаку мистера Пиацци, но на этот раз он точно знал, что мальчик, который приблизился к озверевшему псу, – его собственный сын Чарли. Вот почему, когда собака прыгнула на ребенка, он слепо забился во сне, словно заживо похороненный, тщетно пытающийся выбраться из могилы.

Он беспомощно барахтался, рассекая руками воздух – уже не во сне, но еще не проснувшись, – пока не свалился на пол, пребольно ударившись плечом. Придя в себя, он порадовался, что находится в своей гостиной, а ужасный сон ему лишь привиделся. Реальность была скверной, да, но по крайней мере не настолько ужасающей.

Что же он наделал? Трагическое осознание содеянного, всего того, что он натворил со своей жизнью, ужаснуло его. Он сам разорвал жизнь посередине, словно кусок дешевой ткани. Ничто больше не служило ему утешением. Ноющая боль выгрызала нутро. К горлу поднялась изжога; отрыгнув горечь, слабо отдававшую «Южным комфортом», он снова проглотил слизистый комок. Внезапно на него напала мелкая дрожь, и, чтобы унять ее, он сел, обхватив колени руками. Ну и ночка выдалась! И вообще, что он тут делает, сидя в гостиной, стиснув колени и дрожа, как пьяный забулдыга в подворотне? Или, скорее, как какой-нибудь психопат. Может, в этом дело? Неужто он и вправду спятил? Может, он псих? Не то что какой-нибудь чудак или безобидный шизик, а самый настоящий умалишенный. При этой мысли его прошиб холодный пот. Неужто он и в самом деле ездил к этому бандиту за взрывчаткой? Неужто он и правда прячет в гараже два ружья, причем из одного из них можно запросто уложить слона? Жалобно заскулив, он привстал, скрипя всеми суставами.

Осторожно ступая и выкинув из головы все мысли, он поднялся в спальню.

– Оливия? – шепотом позвал он. Чинно и торжественно, словно в старом фильме с участием Рудольфа Валентино. – Вы не спите?

– Нет, – ответила она. В ее голосе не было и тени сонливости. – Чертовы часы не давали мне спать. Тикали прямо над ухом. Я их отключила.

– Ну и правильно, – сказал он. А что он еще мог сказать? – Мне приснился страшный сон.

Зашуршали откидываемые простыни.

– Залезайте. Прижмитесь ко мне.

– Но…

– Может, хватит болтать, а?

Он послушно улегся рядом. Девушка была абсолютно голая. Они предались любви. Потом уснули.

Утром температура понизилась до десяти градусов. Оливия спросила, получает ли он газеты.

– Когда-то получал, – ответил он. – Кенни Апслингер разносил их по домам. Его семья перебралась в Айову.

Она покачала головой:

– Ну надо же – в Айову. – И включила радио. Передавали прогноз погоды. День ожидался ясный и холодный.

– Яичницу будете?

– Да. Из двух яиц, если можно.

– Можно. Послушайте, я хочу извиниться за вчерашнее поведение…

– Не стоит. Я, между прочим, кончила. Со мной это крайне редко случается. Мне понравилось.

Его невольно охватила мимолетная гордость; возможно, Оливия того и добивалась. Он поджарил яичницу. Из четырех яиц – по два на каждого. Приготовил тосты и кофе. Она выпила три чашки с сахаром и сливками.

– Ну так что же вы собираетесь делать? – спросила она, когда они оба покончили с кофе.

– Отвезти вас на автостраду, – тут же ответил он.

Она досадливо отмахнулась:

– Я не об этом. Как вы дальше жить собираетесь?

Он ухмыльнулся:

– Как-то это у вас серьезно прозвучало.

– Это для вас серьезно, – промолвила она.

– Я еще это не обдумывал, – сказал он. – Видите ли, раньше… – он подчеркнул слово раньше, – прежде чем заварилась вся эта каша, я чувствовал себя как приговоренный к смертной казни. Ничто больше не казалось реальным. Словно я жил в каком-то бесконечном кристальном сне. Но вот этой ночью… Словом, то, что случилось, было абсолютно реальным и осязаемым.

– Я очень рада, – сказала Оливия. При этом она и выглядела обрадованной. – Но что вы дальше делать будете?

– Честное слово, не знаю.

– Как все это грустно, – вздохнула она.

– Честно? – спросил он.

Они снова сидели в машине, направляясь по шоссе номер 7 к Лэнди. На городской окраине были сплошные пробки. Люди спешили на службу. На месте продолжения автострады работа уже кипела вовсю. Дорожные рабочие в желтых защитных шлемах и зеленых резиновых сапогах трудились не переставая, выдыхая облачка пара на морозном воздухе. Один из могучих оранжевых грузовиков разогревался; его мотор пыхтел и фыркал, а иногда покашливал, как миномет, пока наконец не огласил воздух мерным ревом.

– С нашей верхотуры они кажутся детьми, которые копошатся в песочнице, – заметила Оливия.

За городом поток автомобилей стал реже. Деньги – двести долларов – Оливия все-таки взяла; без смущения или неохоты, но и без особого желания. Она осторожно подпорола подкладку куртки, засунула за нее купюры, затем аккуратно зашила подкладку синими нитками, которые нашла в шкатулке со швейными принадлежностями, оставленной Мэри. Она не захотела, чтобы он отвез ее на автовокзал, сказав, что деньги продержатся у нее дольше, если она по-прежнему будет голосовать на дорогах.

– И куда же вы так стремитесь? – спросил он.

– Что? – встрепенулась она, словно выходя из собственных мыслей.

Он улыбнулся:

– Почему именно вы? Почему Лас-Вегас? Вы живете на грани допустимого, как и я. Расскажите о себе хоть немного.

Она пожала плечами:

– Пожалуйста. Мне, правда, рассказывать особенно нечего. Я училась в колледже Нью-Хэмпширского университета, в Дареме. Это под Портсмутом. Год всего проучилась. Жила на одну стипуху. Правда, парень у меня был. С наркотой вот только мы с ним переборщили.

– Вы имеете в виду героин?

Она звонко расхохоталась.

– О нет! Я даже не знаю, употреблял ли героин хоть кто-нибудь из наших знакомых. Нет, мы по-простому ширяли. Галлюциногены главным образом. ЛСД. Мескалин. И прочую «дурь». За последние три месяца я раз шестнадцать «улетала». А то и восемнадцать.

– На что это похоже? – спросил он.

– Что вы имеете в виду? – недоуменно переспросила она.

– Именно то, что я сказал. На что это похоже – «улетать»? Или ширяться, если я правильно выражаюсь.

– Никаких особых последствий я у себя не заметила. И никаких таких страхов тоже не испытывала. Правда, один раз мне вдруг пригрезилось, что у меня лейкоз. Вот это было жутковато. Хотя в основном мерещилась всякая ерундистика. Бога я никогда не видела. И ни разу не испытывала желания покончить с собой. Или убить кого-нибудь.

Чуть подумав, она продолжила:

– Все в свое время хоть недолго, но сидели на химии. Нормальные ребята – Арт Линклеттер, например, – считают, что химия смертоносна. А вот придурки уверяют, что химия перед тобой все двери открывает. Можно даже внутри себя пещеру раскопать и найти собственную душу, как сокровище из романа Райдера Хаггарда. Вы его читали?

– В детстве читал роман «Она». Это ведь он написал?

– Да. А вам никогда не казалось, что ваша душа подобна изумруду на лбу идола?

– Никогда об этом не задумывался.

– А вот мне так не кажется, – промолвила она. – Я расскажу вам о самых замечательных и самых страшных случаях из собственного опыта общения с наркотой. Самый кайф вышел однажды, когда я сидела дома и пялилась на обои. Они были испещрены крохотными круглыми точками, которые постепенно, прямо у меня на глазах, превратились в снежинки. Я сидела в гостиной и смотрела, как передо мной разыгрывается настоящая метель. И вдруг я заметила, как прямо из снега появляется маленькая девочка. На голове у нее был повязан платочек из какого-то грубого материала вроде джута, и она держала его вот так. – Оливия сжала кулачок под подбородком. – Я решила, что она идет домой, как вдруг – бах! – и передо мной открылась целая улица, заваленная снегом. Девочка перебралась через сугробы и вошла в ближайший дом. Это было просто потрясно. Сидеть дома и смотреть телевизор. Вернее – «обоевизор». Хотя Джефф называет это глюками.

– Джефф – это ваш парень?

– Да. А самое страшное случилось со мной, когда я попыталась прокачать сток в унитазе. Сама не знаю даже, что на меня нашло тогда. Порой, когда ты под кайфом, тебе в голову лезет всякая чушь, хотя кажется, что все нормально. Так вот, мне вдруг втемяшилось в башку, что я обязана прокачать унитаз. Я взяла вантуз, начала качать, и оттуда поперло всякое дерьмо. До сих пор не пойму, какое дерьмо было настоящее, а какое – нет. Кофейная гуща. Обрывок рубашки. Здоровенные комья какой-то мерзкой черной слизи. Какая-то красная дрянь, похожая на кровь. И наконец – рука. Мужское запястье с пальцами.

– Что?

– Запястье. Я позвала Джеффа и сказала: «Слушай, кто-то тут мужика в сортир спустил». Но Джефф уже куда-то слинял, и я была дома одна. Я качала как одержимая и – выкачала предплечье. Запястье лежало в раковине, заляпанное кофейной гущей, а тут еще и предплечье поперло! Представляете? Я сбегала в гостиную, убедилась, что Джеффа по-прежнему нет, а потом, когда вернулась в ванную, руки с предплечьем и след простыл! Меня это тогда здорово ошарашило. До сих пор еще снится.

– Жуть какая, – процедил он сквозь зубы, плавно притормаживая перед мостом, проходящим под новой автострадой.

– Да, от химии у кого угодно крыша поедет, – торжественно кивнула Оливия. – Иногда это даже к лучшему. Но чаще – нет. Как бы то ни было, мы уже здорово увязли. На игле сидели. Вы видели когда-нибудь плакаты с изображением атомной структуры – протоны там всякие, нейтроны, электроны?

– Да.

– Вот, нам как раз казалось, что наша квартира – это ядро, а люди, которые входят и выходят, – это протоны и электроны. Входят, выходят, вплывают, выплывают – как у Дос Пассоса.

– Я не читал его.

– А зря. Джефф просто упивается им. Клевый писатель. У нас часто случалось так, что мы торчали в гостиной, пялясь в телевизор с выключенным звуком, рядом надрывался проигрыватель, вокруг была еще куча народа под кайфом, в спальне кто-то трахался, а мы не имели ни малейшего понятия, кто все эти люди. Понимаете?

Вспомнив, что и сам не раз, упившись вусмерть, бродил по подобным вечеринкам, обалделый, как Алиса в Зазеркалье, он кивнул.

– Однажды мы вот так сидели и смотрели шоу Боба Хоупа. Все были под кайфом и хохотали как ненормальные. Сидя перед ящиком чин чином, как мамаши и папаши. И вдруг меня осенило: вот, значит, для чего понадобилось воевать во Вьетнаме. Чтобы Боб Хоуп смог ликвидировать пропасть между поколениями. Вопрос лишь в том, чтобы все могли «дурь» достать.

– Но вы были слишком невинны для всего этого.

– Невинны? Нет, не в этом дело. Просто последние пятнадцать лет стали казаться мне какой-то гротескной игрой в «Монополию». Пауэрса на его У-2 сбили. Щелчок по носу. Негров в Сельме разогнали брандспойтами. Кучу народа в тюрягу посадили. В Миссисипи обстреляли участников марша протеста. А убийство Кеннеди? Вьетнам? Мартин Лютер Кинг? Студенческие забастовки, движение суфражисток и все прочее? А все ради того, чтобы кучка наколовшихся и накурившихся обалдуев могла сидеть перед ящиком и смотреть Боба Хоупа? Да пошли они все в задницу! Словом, я решила завязать.

– А как же Джефф?

Она пожала плечами:

– Он продолжает учиться. И неплохо. Через год заканчивает. Но только я сначала посмотрю на него, а уж потом решу, продолжать нам или нет.

– Скучаете без него?

– По ночам.

– А почему вы едете именно в Вегас? Вы там кого-нибудь знаете?

– Нет.

– Странное место для такой идеалистки, как вы.

– Вот как – по-вашему, я идеалистка? – Она засмеялась и закурила. – Возможно, так и есть. – Чуть помолчав, добавила: – Нет, дело тут не в идеалах – просто я давно хочу посмотреть этот город. Он настолько не похож на все остальные, что мне там может понравиться. Я ведь не играть еду. Попробую на работу устроиться.

– А что потом?

Оливия выпустила из ноздрей дым и пожала плечами. Тем временем они миновали придорожный щит:

ЛЭНДИ – 5 МИЛЬ

– Попробую начать новую жизнь, – произнесла она вдруг. – С наркотиками я завязала, а скоро и с этим покончу. – Она кивком указала на сигарету. – Перестану притворяться, будто моя жизнь еще не началась. Ведь процентов двадцать я уже прожила. Самые сливки слизнула.

– Вон, смотрите. Поворот на автостраду.

Он подкатил к обочине и остановился.

– Ну а вы? Что с вами будет?

Тщательно выбирая слова, он ответил:

– Посмотрим, как что повернется. Я еще не выбрал.

– Поосторожнее, – сказала она. – Не обижайтесь, но вы не в лучшей форме.

– Я не обижаюсь.

– Вот, возьмите. – Она протянула ему зажатый между пальцами пакетик из алюминиевой фольги.

Он взял пакетик и повертел его в руке, разглядывая. Яркий утренний свет отражался от фольги, ослепляя глаза сверкающими брызгами.

– Что это?

– Синтетический мескалин. Чистейший. Лучшее из всего, что на свете есть. – Чуть поколебавшись, она добавила: – Если хотите, можете его в унитаз спустить. От него вам может и хуже стать. Или наоборот. Бывали и такие случаи.

– Вы сами о них знаете?

Она горько улыбнулась:

– Нет.

– Сделаете мне одно одолжение? Если сможете.

– Если смогу.

– Позвоните мне на Рождество.

– Зачем?

– Вы для меня вроде книги, которую я не дочитал. Я хочу знать, что будет дальше. Позвоните за мой счет. Сейчас я вам запишу номер моего телефона.

Он порылся в кармане, вытащил авторучку, но девушка твердо сказала:

– Нет.

Он озадаченно приподнял голову и спросил с обидой:

– Но почему?

– Телефон, если понадобится, я и в справочнике разыщу. Но, возможно, будет лучше, если я этого не сделаю.

– Почему?

– Не знаю. Вы мне нравитесь, но… на вас как будто порчу навели. Я не могу этого объяснить. Мне кажется, что вы вот-вот какой-то безумный фортель отколете.

– Вы думаете, что я чокнутый, – услышал он свой голос словно со стороны. – Ну и катитесь к дьяволу.

Она вылезла из машины. Он перегнулся через сиденье.

– Оливия…

– Может, меня вовсе не так зовут.

– Может. Позвоните, пожалуйста.

– Вы только полегче с этой хренотой, – предупредила она, указывая на блестящий пакетик. – Вы ведь и без того в облаках витаете.

– До свидания. Берегите себя.

– Беречь себя? Это что-то новенькое. – Снова горькая улыбка. – До свидания, мистер Доус. Спасибо. Кстати, в постели с вами здорово было. Это без дураков. До свидания.

Она захлопнула дверцу, пересекла шоссе номер 7 и остановилась на обочине автострады. Подняла большой палец. Ни одна из машин не остановилась. Убедившись, что дорога свободна, он развернулся и, помигав на прощание фарами, дал газу. Увидел в зеркальце заднего вида, как она помахала вслед.

Вот дуреха, подумал он, качая головой. Надо же быть такой самонадеянной.

И все же, включая радиоприемник, он увидел, что рука его дрожит.

Вернувшись в город, он выехал на автомагистраль и понесся по ней со скоростью семьдесят миль в час. Проехал миль двести. Однажды чуть не выкинул пакетик из фольги в окошко. В следующую минуту с трудом удержался, чтобы не проглотить таблетку прямо сейчас. Кончилось тем, что он упрятал пакетик во внутренний карман.

Добравшись до дома, он почувствовал себя абсолютно вымотанным, вконец опустошенным. Проклятая автомагистраль за день заметно продвинулась; еще две недели – и прачечную придется сносить. Тяжелая техника уже подтягивалась. Три дня назад Том Грейнджер поведал ему об этом странным голосом, позвонив почти ночью. Что ж, он проведет там целый день, наблюдая, как будут рушить здание, где он столько проработал. Возможно, даже прихватит с собой пакет с обедом.

Брат Мэри, который жил в Джексонвилле, прислал ей письмо. Ему еще не было известно об их размолвке. Он рассеянно отложил конверт в кипу почты для Мэри, которую уже давно забывал переслать по ее новому адресу.

Он привычно поставил разогревать в духовку замороженный ужин и подумал, не выпить ли. Решил, что не стоит. Он хотел вспомнить сексуальный эпизод с Оливией, посмаковать его, перебрать в памяти все сладостные нюансы. Выпьешь – и красочные картинки расплывутся, приобретут аляповатые, размытые очертания кадров из какого-нибудь порнофильма низкого пошиба. Нет, так он вспоминать не хотел.

Однако, как ни старался, видения не оживали. Он не помнил ни упругой тяжести ее грудей, ни дурманящего аромата сосков. Сам половой акт, возникавшие при этом ощущения были приятнее, чем с Мэри. Внутри Оливия была потуже Мэри; однажды его член выскользнул из ее влагалища с таким хлопком, словно пробка из бутылки шампанского. Однако приятное чувство не возвращалось. Его вдруг остро потянуло поонанировать. Желание было столь сильным, что ему даже стало противно. И стыдно. А потом стало стыдно за то, что было стыдно. Он уселся ужинать. Да, Оливия, конечно, не ангел. Обычная потаскушка. Надо же – в Лас-Вегас ей надо! Вдруг он пожалел, что не смог посмотреть на себя со стороны опытным глазом Мальоре. Эта мысль доставила ему наибольшее отвращение.

Уже позже он все-таки напился, а около десяти его обуяло уже привычное желание позвонить Мэри. Вместо этого он, сидя прямо перед телевизором, занялся онанизмом и испытал бурный оргазм в тот самый миг, когда голос за кадром рекламного ролика уверял, что анацин – лучшее болеутоляющее средство в мире.

8 декабря 1973 года

В субботу он не стал гонять по автостраде. Бесцельно слоняясь по дому, он, как мог, откладывал то, что должен был сделать. Наконец все-таки позвонил Мэри. Лестер и Джин Каллоуэй, ее родители, уже приближались к семидесятилетнему порогу. Обычно, когда он звонил, Джин (Чарли всегда называл ее «мамочка Джин») снимала трубку сама, но, как только узнавала, кто звонит, голос ее превращался в ледяную глыбу. Для них с Лестером он, несомненно, был сродни бешеному зверю, который, вконец обезумев, покусал их дочь. И вот теперь зверь, наверняка пьяный в стельку, звонит и слезно молит их дочурку вернуться, чтобы искусать ее вновь.

Однако, к своему нескрываемому облегчению, он услышал голос Мэри:

– Алло?

– Мэри, это я.

– О, привет, Барт. Как твои дела? – Голос бесстрастный и ровный.

– Ничего.

– Как там запасы «Южного комфорта»? Не истощились?

– Мэри, я больше не пью.

– Ну надо же! – Тон ее показался ему язвительным, и он вдруг испугался: насколько плохо он все-таки знал Мэри. Как могла женщина, с которой он прожил столько лет (и которую, как ему казалось, знал словно свои пять пальцев), бросить его с такой легкостью?

– Да вот, представь себе, – пробормотал он.

– Насколько мне известно, прачечная уже закрылась, – сказала она.

– Возможно, временно. – Ему вдруг показалось, что он едет в лифте и беседует с каким-то незнакомцем, которому кажется страшной занудой.

– Жена Тома Грейнджера так не считает.

Ага, наконец нападки. Все-таки лучше, чем ничего.

– Тому ничто не грозит. Его ведь уже давно на куски разрывают. Руководство «Брайт-клин» его теперь наверняка переманит.

Ему показалось, что Мэри вздохнула.

– Зачем ты звонишь, Барт?

– Мне бы хотелось, чтобы мы с тобой помирились, – осторожно ответил он. – Мы должны поговорить, Мэри.

– Ты имеешь в виду развод? – Вопрос прозвучал вполне спокойно, но ему вдруг показалось, что он уловил в ее голосе панические нотки.

– А ты хочешь, чтобы мы развелись?

– Я сама не знаю, чего хочу. – Голос ее дрогнул и казался теперь разгневанным и испуганным одновременно. – Я ведь почему-то, дурочка, всегда считала, что у нас с тобой все хорошо. Я была счастлива и думала, что ты тоже счастлив. И вдруг – как гром среди ясного неба…

– Ты считала, что у нас все хорошо, – эхом откликнулся он. Внезапно его захлестнула ярость. – Господи, ну как можно быть такой черствой! Неужели, по-твоему, я поставил крест на своей карьере просто так, шутки ради? Словно прыщавый старшеклассник, который бросает дымовую шашку в школьный туалет?

– Ну а тогда в чем дело, Барт? Что случилось?

Гнев его мигом растаял, словно прошлогодний сугроб. Под желтоватым снегом обнаружились слезы. Он угрюмо боролся с ними, преисполненный мрачной решимости и чувствуя себя преданным. И почему это происходит, когда он трезв как стеклышко? Ведь в трезвом виде легче держать себя в руках. Его же так и подмывало расплакаться у нее на плече и выболтать все как на духу; словно мальчишке с расквашенным носом у мамочки в объятиях. В любом случае он не сумел бы поведать ей, что случилось, поскольку в глубине души и сам этого не знал; а уж беспричинный плач и вовсе говорил о том, что дальше некуда. Только в психушку.

– Не знаю, – ответил он наконец.

– Чарли?

Беспомощно он произнес:

– Если дело в Чарли, то почему ты не замечала всего остального?

– Я ведь тоже тоскую по нему, Барт. До сих пор. Каждый час, каждую минуту.

Опять обида. Странно ты это выказывала.

– Нет, так ничего не выйдет, – сказал он наконец. Слезы катились по щекам, но он не замечал их и не позволял голосу дрожать. – Это не телефонный разговор. Давай пообедаем вместе в понедельник. Скажем, в «Хэнди-Энди».

– Хорошо. Во сколько?

– В любое время. Думаю, с работы меня отпустят. – Шутка прозвучала банально и в пустоту.

– В час устроит?

– Вполне. Я закажу столик.

– Хорошо. Только не вздумай прийти на пару часов раньше и напиться.

– Не напьюсь, – угрюмо буркнул он, зная наперед, что это не так.

Воцарилось молчание. Говорить больше было не о чем. Где-то в отдалении чьи-то голоса еле слышно обсуждали свои проблемы. И вдруг Мэри произнесла нечто, заставшее его врасплох:

– Барт, мне кажется, тебе следует показаться психиатру.

Ему показалось, что он ослышался.

– Кому?

– Психиатру. Я понимаю, как дико это звучит, но хочу, чтобы ты уяснил себе: если не покажешься психиатру, я ни за что к тебе не вернусь.

– До свидания, Мэри, – медленно произнес он. – В понедельник увидимся.

– Барт, я бессильна тебе помочь. Тебе необходим психиатр.

– Я и сам это знаю. До свидания, Мэри, – тщательно подбирая слова, ответил он и, прежде чем она успела что-либо сказать, положил трубку. И вдруг поймал себя на том, что почти рад. Он победил. Выиграл гейм, сет, а с ним и всю игру. Швырнул через всю комнату пластмассовый молочник и тут же порадовался, что не бросил нечто бьющееся. Открыл шкафчик над кухонной раковиной, взял два первых подвернувшихся под руку стакана и, от души размахнувшись, шмякнул их об пол. Послышался звон, во все стороны брызнули осколки.

– Скотина ты чертова, сукин ты сын! – заорал он на самого себя. – Ну почему бы тебе не перестать дышать, пока ты не ПОСИНЕЕШЬ?

Пытаясь заглушить внутренний голос, он изо всей силы треснул кулаком о стену и завопил от боли. Обхватил покалеченную правую кисть левой рукой и стоял посреди кухни, дрожа и покачиваясь. Наконец, совладав с собой, взял совок со щеткой и подмел осколки. Чувствовал он себя вконец разбитым и несчастным.