Текст книги "Велотренажер"

III. На дороге в Херкимер

Стояла осень 2002-го, с того дня как упали башни-близнецы, прошел год, и жизнь Нью-Йорка возвращалась к слегка сумасшедшей версии нормальности… только для Нью-Йорка легкое сумасшествие и есть норма.

Ричард Зифкиц никогда не чувствовал себя таким счастливым и здоровым. Его жизнь превратилась в четырехчастную гармонию. По утрам он работал над заказами, которые его кормили. Их в последнее время стало больше обычного. Газеты говорили, что экономика в упадке, но для Ричарда Зифкица, свободного коммерческого художника, экономика была превосходная.

Он по-прежнему ел у Дугана в соседнем квартале, но теперь обычно брал салат вместо жирного двойного чизбургера, а после ленча работал над новой картиной для себя: сперва над более подробной версией изображения на подвальной стене. Холст с Берковицем и командой стоял в сторонке, прикрытый старой простыней. Он остался в прошлом. Теперь Зифкиц хотел более детально написать дорогу в Херкимер после того, как ушли рабочие. А чего бы им не уйти? Разве он не поддерживает ее сам? Поддерживает, да еще как. В конце октября он снова посетил Брейди и сдал кровь на холестерин. На сей раз число было не красным, а черным: 179[8]8
  4,6 ммоль/л.


[Закрыть]. Брейди поглядел на Зифкица с большим уважением. Даже с завистью.

– Лучше, чем у меня, – сказал он. – Вижу, вы прислушались к моим словам.

Зифкиц кивнул.

– И живот ваш почти втянулся. Спортом занимаетесь?

– Стараюсь, – отвечал Зифкиц, но в подробности входить не стал.

К тому времени его занятия на велотренажере приобрели довольно странный характер. Во всяком случае, многие бы сочли их странными.

– Что ж, – сказал Брейди. – Мой вам совет: есть чем похвастать – хвастайтесь!

Зикфиц улыбнулся, но совету не внял.

Вечерами, составлявшими третью часть Обычного Дня Зифкица, он смотрел телевизор или читал, обычно прихлебывая томатный сок или «V8» вместо пива и чувствуя приятную усталость. Ложился он теперь на час раньше, и дополнительный сон явно шел ему на пользу.

Главной частью дня была третья, с четырех до шести. В эти два часа он ехал по голубой ниточке из Покипси в Херкимер. На подробных картах названия менялись: Старая Райнбекская дорога стала Каскадной, затем Лесной, а на каком-то отрезке к северу от Пеннистона даже Мусорной. Зифкиц помнил, как вначале каждые пятнадцать минут на велотренажере казались вечностью. Теперь ему иногда требовалось усилие, чтобы остановиться через два часа. Он стал ставить будильник на шесть. Агрессивный трезвон был как раз достаточно силен, чтобы…

…чтобы его разбудить.

Зифкиц с трудом верил, что засыпает в подвальном тупичке, крутя педали с постоянной скоростью пятнадцать миль в час, но не хотел принимать другое объяснение: что слегка чокнулся на дороге в Херкимер. Или в манхэттенском подвале, если вам так больше нравится. Что у него галлюцинации.

Как-то вечером, щелкая пультом, он наткнулся на передачу про гипноз. Гость в студии, гипнотизер, представившийся Джо Сатурном, говорил, что все постоянно занимаются самогипнозом. С его помощью мы входим в рабочее настроение по утрам, переживаем происходящее в книге или в кино, засыпаем. Последний пример особенно нравился Джо Сатурну: тот долго говорил о ритуалах, к которым прибегают «успешные засыпальщики»: кто-то проверяет запоры на окнах и дверях, кто-то выпивает стакан воды, кто-то читает короткую молитву или погружается в медитацию. Сатурн сравнивал эти приемы с пассами и «заклинаниями» гипнотизера: счетом от десяти до нуля или словами про то, что ваши глаза закрываются. Зифкиц с благодарностью уцепился за рассказ Сатурна и тут же решил, что проводит свои два часа на велотренажере в состоянии легкого или среднего гипноза.

Поскольку к третьей неделе перед стенной проекцией он проводил эти часы уже не в подвале. Он проводил их на дороге в Херкимер.

Зифкиц весело мчал по грунтовой дороге через пахнущий хвоей лес, слышал крики ворон и хруст палых листьев под колесом. Велотренажер превратился в трехскоростной «Релей», на котором двенадцатилетний Ричард гонял по пригороду Манчестера в Нью-Гемпшире. Далеко не единственный его велосипед (Зифкиц сменил их штуки три, пока в семнадцать не получил права), но безусловно лучший. Пластиковая подставка стала самодельным (не слишком аккуратным, зато удобным) металлическим кольцом на корзине перед рулем, и вместо «Ред-Булла» в нем стояла банка «Липтон-Айс-Ти». Без сахара.

На дороге в Херкимер всегда был конец октября и всегда примерно час до заката. Хотя Зифкиц ехал два часа (что всякий раз подтверждали будильник и одометр велотренажера), солнце никогда не меняло положения; оно всегда отбрасывало на грунтовую дорогу такие же длинные тени и проглядывало из-за деревьев под одним и тем же углом, пока Зифкиц катил вперед, а встречный поток воздуха отдувал волосы с его лба.

Иногда, если его дорога пересекала другие, на деревьях попадались указатели. «Каскейд-роуд», стояло на одном. «Херкимер, 120» на другой. Вторая табличка была со старыми дырками от пуль. Указатели всегда соответствовали тому, что утверждала подробная карта, прибитая к подвальной стене. Зифкиц уже решил, что, доехав до Херкимера, рванет в Канаду, даже не остановившись купить сувениры. В Херкимере дорога кончалась, но он купил книгу под названием «Дорожные карты Восточной Канады». Можно просто нарисовать свою дорогу тонким синим карандашом, сделав ее поизвивистей. Извивы добавляют миль.

Можно будет до Полярного круга доехать, если захочется.

Как-то вечером, после того как будильник вывел его из транса, Зифкиц подошел к проекции и долго, оценивающе разглядывал ее, склонив голову набок. Любой другой на его месте мало бы что увидел: так близко усиленная перспектива переставала работать, и для нетренированного глаза лесная сцена превращалась в цветовые пятна: светло-бурые на дороге, темно-бурые там, где на нее намело палой листвы, сине– и серо-зеленые мазки елей, желтовато-белесый кружок солнца далеко слева, в опасной близости от двери котельной. Однако Зифкиц по-прежнему видел картину правильно. Она твердо отпечаталась в памяти и никогда не менялась. Если он не сидел на велотренажере, конечно, но и тогда он подспудно чувствовал ее фундаментальное постоянство. И это успокаивало. Постоянство было своего рода гарантией, что все происходящее – не более чем сложная игра ума, нечто, подключенное к его подсознанию, и он может отключить это, как только захочет.

Зифкиц еще раньше принес вниз краски, чтобы иногда дописывать мелкие штрихи, и сейчас, не особо задумываясь, добавил к дороге несколько бурых пятен, подмешав черного, чтобы получилось темнее палой листвы. Он отступил от стены, посмотрел на проекцию и кивнул. Дополнение было маленькое, но по-своему совершенное.

На следующий день он катил на трехскоростном «Релее» через лес (до Херкимера оставалось всего шестьдесят миль, до канадской границы – восемьдесят) и за очередным поворотом увидел оленя. Олень стоял и смотрел на него черными бархатистыми глазами, потом взмахнул белым хвостиком, вывалил на дорогу кучку помета и убежал в лес. Зифкиц заметил еще один взмах белого хвостика, затем олень исчез. Зифкиц поехал дальше, обогнув помет, чтобы не набился в протекторы.

В шесть он отключил будильник, подошел к картине, на ходу утирая пот вытащенной из заднего кармана джинсов банданой, и, уперев руки в боки, долго критически разглядывал проекцию. Затем, с обычной уверенной сноровкой – как-никак, почти двадцать лет за мольбертом – записал помет, превратив его в кучку ржавых пивных банок, брошенных каким-нибудь охотником на индеек или фазанов.

– А ты их пропустил, Берковиц, – сказал Зифкиц в тот вечер, прихлебывая пиво вместо овощного сока «V8». – Я завтра уберу, но чтоб такое было в последний раз.

Однако когда он на следующий вечер спустился в подвал, банки записывать не пришлось: они уже исчезли. В первый миг от страха засосало под ложечкой – он что, сам спустился сюда во сне, как лунатик, с верной баночкой растворителя и кистью? Но через минуту Зифкиц стряхнул неприятное чувство, влез на велотренажер и скоро уже катил на «Релее», вдыхая свежие запахи леса и радуясь тому, как ветер отдувает со лба волосы. Однако не тогда ли все начало меняться? В тот день, когда Зифкиц понял, что на дороге в Херкимер есть кто-то еще. Одно было несомненно: в ночь после исчезновения пивных банок он увидел по-настоящему страшный сон, а на следующее утро нарисовал гараж Карлоса.

IV. Человек с обрезом

Это был самый яркий его сон с четырнадцати лет, когда три или четыре ночные поллюции ознаменовали переход во взрослость. И самый страшный – то есть абсолютно вне конкуренции. Сильнее всего пугало ощущение неотвратимости, красной нитью проходящее через сон. Зифкиц все время понимал, что спит, но поделать ничего не мог, как будто его спеленали какой-то жуткой кисеей. Он знал, что кровать рядом и что он на ней, но не мог пробиться к Ричарду Зифкицу, мечущемуся на простыне в пропотевших спальных трусах «Биг-Дог».

Перед ним возникли подушка и бежевый телефон с треснутым корпусом. Потом коридор с фотографиями – он знал, что это его жена и три дочери. Потом кухня. На микроволновке мигало 4:16. Миска с бананами (они внушили ему ужас и скорбь) на кухонном столе. Крытый переход. Пес Пепе лежал, уткнув морду в лапы, и не поднял голову, а только закатил глаза, чтобы посмотреть на него, показав страшное, налитое кровью веко и полумесяц белка. И тогда Зифкиц заплакал во сне, понимая, что все кончено.

Теперь он был в гараже. Пахло смазочным маслом и сеном. Газонокосилка стояла в углу будто пригородный божок. Зифкиц видел тиски, прикрученные к старому, потемневшему верстаку с прилипшей к нему стружкой. Рядом стеллаж. На полу – ролики его дочерей, шнурки – белоснежные, как ванильное мороженое. По стенам аккуратно развешан инвентарь, все больше для работы в палисаднике. Палисадником занимается…

(Карлос. Я Карлос.)

На верхней полке, куда девочкам не дотянуться, хранился дробовик калибра.410, который он не доставал сто лет, и коробка патронов, такая темная, что слово «Винчестер» едва читалось, но все же оно читалось, и Зифкиц понял, что попал в мозг самоубийцы. Он изо всех сил старался остановить Карлоса или хотя бы проснуться, и не мог ни того ни другого, хотя чувствовал: кровать совсем близко, сразу за кисеей, опутавшей его с ног до головы.

Теперь ружье было зажато в тиски, рядом стояли патроны. Он ножовкой отпиливал ствол, потому что так легче осуществить задуманное, а когда открыл коробку с патронами, их оказалось две дюжины – две дюжины толстых зеленых гильз с медными капсюлями, – и когда Карлос переломил ружье, оно щелкнуло не «клик»! а КЛАЦ! и во рту стало масляно и пыльно, масляно на языке, пыльно – на зубах и за щеками, а спина болела, она болела, как сука, это слово они писали на стенах брошенных, и не только брошенных, зданий, когда мальчишками бегали по улицам Покипси, СУКА, и вот так болела его спина, но теперь все, что он откладывал из премиальных, потрачено, Джимми Берковиц не может больше платить премиальных, и у Карлоса Мартинеса нет денег на лекарства, которые немного снимают боль, и на мануальщика, и на выплаты по ипотеке – каррамба, как говорили они в шутку, но сейчас он не шутит, плакал их дом, хотя до финиша осталось меньше пяти лет, си, сеньор, а все из-за этого козла Зифкица, из-за его поганого хобби, и крючок под пальцем был как полумесяц, как жуткий полумесяц внимательного собачьего глаза.

Вот тут-то Зифкиц и проснулся, дрожа и плача, ноги по-прежнему на кровати, голова свесилась, волосы почти касаются пола. Он на четвереньках выполз из спальни и так же двинулся через главную комнату к мольберту под мансардным окном. Где-то на середине Зифкиц обнаружил, что может идти.

На мольберте по-прежнему стояла картина с пустой дорогой, лучшая и более полная версия проекции на подвальной стене. Зифкиц не глядя отбросил ее в сторону и поставил на мольберт кусок картона два на два фута. Потом схватил первый попавшийся инструмент (это оказался роллер «Юниболл-Вижн-Элит») и принялся рисовать. Шли часы. В какой-то момент (он помнил это смутно) ему понадобилось отлить, и горячая струйка побежала по ноге. Слезы катились градом, пока он не закончил рисунок. Только тогда Зифкиц перестал плакать и отступил посмотреть, что получилось.

Это был гараж Карлоса ранним октябрьским вечером. Пес, Пепе, стоял, навострив уши. Его привлек звук выстрела. Карлоса на картине не было, но Зифкиц точно знал, где тело: левее, рядом с верстаком, к которому привинчены тиски. Если жена дома, она услышала выстрел. Если она ушла в магазин, или скорее на работу, тело найдут не раньше, чем через час-два.

Под рисунком стояли слова: «ЧЕЛОВЕК С ОБРЕЗОМ». Зифкиц не помнил, когда это сделал, но узнал свой почерк и одобрил название. Правильное название, хотя на картине не было ни человека, ни обреза.

Он вернулся в спальню, сел на кровать и обхватил голову. Правая рука сильно болела от того, что слишком долго сжимала непривычный, тонкий инструмент. Зифкиц убеждал себя, что просто видел кошмарный сон, из которого родилась картина. Что ни Карлоса, ни «Липидной компании» нет. Они возникли в его воображении из неосторожной метафоры доктора Брейди.

Однако сон рассеялся, а образы – телефон с трещиной на бежевом корпусе, микроволновка, миска с бананами, глаз собаки – были все такими же яркими. И даже ярче.

«Одно ясно, – сказал он себе. – Пора завязывать с чертовым тренажером. Если так будет продолжаться, скоро он отрежет себе ухо и пошлет по почте не девушке (ее у него не было), а доктору Брейди, из-за которого все и началось.

– С велотренажером покончено, – сказал он, не отрывая лица от рук. – Запишусь в «Фитнес бойз» или что-нибудь такое. А тренажер – к черту.

Только он не записался в «Фитнес бойз» и через две недели без упражнений (Зифкиц ходил пешком, но это было не то – слишком много народа на тротуарах, никакого сравнения с покоем дороги в Херкимер) сорвался. Он задерживал последний заказ, картинку в духе Норманна Рокуэлла для кукурузных чипсов «Фритос». И его агент, и человек, занимавшийся «Фритос» в рекламной конторе, уже звонили. Такое с ним было впервые.

Хуже того, он не спал.

Воспоминания о кошмаре поблекли, и Зифкиц решил, что все дело в рисунке с гаражом Карлоса. Рисунок смотрел на него из угла, оживляя сон, как пшик из пульверизатора оживляет увядшее растение. Уничтожить его Зифкиц не мог (слишком хорошо получилось), но повернул картон лицом к стене.

В тот вечер он спустился на лифте в подвал и сел на велотренажер, который превратился в трехскоростной «Релей» почти сразу, как Зифкиц устремил взгляд на стену и начал крутить педали. Он пытался убедить себя, что чувство, будто его преследуют – мнительность, следствие кошмара и лихорадочных ночных часов за мольбертом. Некоторое время убеждение работало, хотя Зифкиц и знал, что обманывает себя. У него были на то серьезные причины. Главная – что он проспал всю ночь и с утра принялся работать над заказом.

Он закончил картинку с четырьмя мальчишками в бейсбольной форме, уплетающими «Фритос» на идиллическом загородном поле, отправил ее с курьером и на следующий день получил чек на десять тысяч двести долларов с запиской от Барри Кессельмана, своего агента. Ты меня напугал, старина, стояло в записке, и Зифкиц подумал: «Не только тебя. Старина».

В следующую неделю Зифкиц периодически думал, что надо бы кому-нибудь поведать о своих приключениях под красным небом, и всякий раз отгонял эту мысль. Он мог бы сказать Труди, но будь она рядом, ничего такого бы не произошло. Сказать Барри – смешно. Обратиться к доктору Брейди – страшновато. Доктор Брейди посоветует хорошего психиатра быстрее, чем ты успеешь выговорить слово «психодиагностика».

В тот день, когда пришел чек от «Фритос», Зифкиц заметил перемену в подвальной росписи. Начав заводить будильник, он вдруг остановился и подошел к стене (в левой руке банка диетической колы, в правой – надежный брукстоновский будильник, в кармане старой рубашки – овсяное печенье с изюмом). Что-то и впрямь изменилось, совершенно точно, но Зифкиц не мог понять что. Он закрыл глаза, сосчитал до пяти (проверенный способ очистить сознание), а потом резко распахнул их широко-широко, как комик, изображающий преувеличенный испуг. И сразу стало ясно, в чем дело. Ярко-желтый овал рядом с дверью в котельную исчез, как раньше банки из-под пива. А красное небо над деревьями стало темнее. Солнце либо село, либо садилось. На дороге в Херкимер наступала ночь.

Все, пора завязывать, подумал Зифкиц, и потом: завтра. Может быть, завтра.

С этой мыслью он сел на велотренажер и поехал. Было слышно, как в лесу за его спиной птицы устраиваются на ночлег.

V. Для начала хватит отвертки

В следующие пять-шесть дней время, которое Зифкиц проводил на тренажере (и на своем детском «Релее»), было разом прекрасным и пугающим. Прекрасным, потому что он никогда не чувствовал себя лучше. Он был на абсолютном пике формы для мужчины своего возраста и сам это понимал. Конечно, есть еще профессиональные спортсмены, но они в тридцать восемь приближаются к концу карьеры, и это отравляет им радость от превосходной физической формы. А Зифкиц, если захочет, может рисовать еще лет сорок. Да что там сорок. Пятьдесят. Пять поколений футболистов и четыре – бейсболистов придут и уйдут, пока он будет спокойно стоять у мольберта, рисуя книжные обложки, автомобильные аксессуары и пять новых логотипов для «Пепси-Колы».

Вот только…

Вот только это не тот финал, которого ждут люди, знакомые с такими историями. Да и сам Зифкиц его не ждал.

Чувство, что его преследуют, усиливалось с каждой поездкой, особенно после того, как закончилась последняя карта штата Нью-Йорк и пришлось взять первую канадскую. Синим роллером, тем самым, которым рисовал «Человека с обрезом», Зифкиц продолжил Херкимерскую дорогу на листе, где раньше дорог не было, добавив множество поворотов. Однако теперь он ехал быстрее, часто оглядывался через плечо и заканчивал поездку весь в поту, такой запыхавшийся, что не сразу мог слезть с тренажера и выключить будильник.

С оглядыванием через плечо тоже было занятно. Первый раз Зифкиц мельком увидел подвальный тупичок и проем, ведущий в помещение с кладовками. Увидел ящик из-под апельсинов «Помона» со стоящим на нем будильником и даже заметил время. Потом все заволоклось красной дымкой, а когда она рассеялась, сзади была дорога, деревья в ярко-желтой листве по обеим ее сторонам (впрочем, не такой уж и яркой, потому что сумерки сгущались) и темнеющее красное небо. В следующие разы, оглядываясь, он уже не видел подвала, даже в первый миг. Только дорогу, ведущую назад в Херкимер и дальше в Покипси.

Он отлично знал, что высматривает у себя за спиной: фары.

Фары «доджа-рам», если быть совсем точным. Потому что если раньше Берковиц и его команда тихо злились, то сейчас они в ярости. Самоубийство Карлоса стало последней каплей. Они во всем винят Зифкица и хотят с ним поквитаться. И уж если догонят, то…

То что?

Убьют меня, подумал он, угрюмо крутя педали. Нечего себя обманывать. Если они меня догонят, то убьют. Я влип по-крупному. На всей карте – ни одного городка. Даже ни одной деревеньки. Можно хоть обораться, и никто не услышит, кроме олененка Бемби, мишек Гамми и енотика Руди. Так что если я увижу фары (или услышу мотор, потому что Фредди может ехать с выключенными фарами), надо, на хрен, возвращаться, не дожидаясь будильника. Я кретин, что вообще сел на тренажер.

Однако возвращаться было все труднее. Когда звонил будильник, «Релей» еще секунд тридцать оставался «Релеем», дорога впереди оставалась дорогой, а не пятнами краски на цементе, да и сам будильник звучал издалека и как будто ласково. Зифкиц подозревал, что когда-нибудь звонок покажется ему гулом самолета, например, «Боинга-767», держащего курс из Кентукки через Северный полюс на другую сторону земного шара.

Он зажмуривался, потом широко открывал глаза. Пока получалось, но Зифкиц не знал, сработает ли в следующий раз. И что тогда? Ночь в лесу, без еды, под полной луной, похожей на налитый кровью глаз?

Нет, они раньше его догонят. Вопрос, намерен ли он это допустить. Как ни трудно поверить, Зифкиц отчасти желал встречи. Он злился. Ему хотелось крикнуть Берковицу и двум оставшимся рабочим в лицо: «Чего вам надо? Чтобы я снова принялся жрать пончики и не обращал внимания на промоины, когда канавы засорятся и выйдут из берегов? Вы этого добиваетесь?»

Однако другая часть сознания убеждала не дурить. Да, он в отличной форме, но все равно выходит трое на одного, а кто сказал, что миссис Карлос не вручила ребятам мужнин карабин со словами: «Да, прикончите гада и обязательно передайте, что первая пуля – от меня и от девочек».

У Зифкица был приятель, который в восьмидесятых поборол тяжелую кокаиновую зависимость. Он рассказывал, что первым делом надо убрать эту дрянь из дома. Конечно, ты всегда можешь купить еще, крэк сейчас продается везде, на каждом углу, но это не повод держать его под рукой, где всегда можешь взять, если дашь слабину. Поэтому он собрал все, что было, и спустил в унитаз. А трубку выкинул. Проблемы на этом не кончились, говорил приятель, но это было начало их конца.

Как-то вечером Зифкиц вошел в подвальный тупичок с отверткой в руке. Он твердо намеревался разобрать велотренажер, а будильник поставил на шесть просто по привычке. Будильник (и овсяное печенье с изюмом) были, как догадывался Зифкиц, его трубкой для крэка: гипнотическими пассами, которые он проделывал, механизмом засыпания. Первым делом надо разобрать тренажер, а там и будильник отправится на помойку, как трубка приятеля. Жалко, конечно: надежный маленький «Брукстон» не виноват в той идиотской ситуации, в которую Зифкиц себя загнал. Но он себя заставит. Ты же ковбой, говорили он друг другу в детстве. Подбери нюни, и вперед.

Тренажер состоял из четырех основных секций, и Зифкиц понял, что потребуется разводной ключ. Ладно. Для начала хватит отвертки. Можно отвинтить педали, а потом одолжить у коменданта разводной ключ.

Зифкиц встал на одно колено, вставил чужую отвертку в прорезь первого винта и замер. Интересно, выкурил ли приятель последнюю дозу крэка перед тем, как спустить остальное в унитаз? Просто по старой памяти? Наверняка выкурил. Кайф успокоил тягу и облегчил задачу. Что, если прокатиться в последний раз и отвинтить педали, пока тело накачано эндорфинами? Может, будет не так тяжко? Может, он не станет воображать, как Берковиц, Уэлан и Фредди заходят в ближайший бар, берут кувшин светлого «роллинг-рок», потом второй, поминают Карлоса и пьют за то, что все-таки одолели гада?

«Ты сошел с ума, – сказал себе Зифкиц и снова вставил отвертку в прорезь винта. – Покончи с этим и забудь».

Он даже повернул отвертку один раз (без усилия: тот, кто собирал тренажер на складе «Фитнес бойз», явно не утруждался), но тут овсяное печенье в кармане хрустнуло, и Зифкиц подумал, как же вкусно есть его во время езды. Просто отрываешь правую руку от руля, достаешь печенье, откусываешь раза два и запиваешь глотком чая. Идеальное сочетание. Так хорошо – тут тебе разом и поездка, и пикник – а эти сволочи хотят отнять его маленькую радость.

Десять поворотов отвертки, наверное, даже меньше, и педаль упадет на цементный пол – дзынь! Тогда можно будет взяться за вторую. И за свою жизнь.

Это нечестно, подумал он.

Еще разок, просто по старой памяти, подумал он.

Перекидывая ногу через раму и опуская зад (куда более крепкий и подтянутый, чем в день красного холестеринового показателя), он думал: «Так всегда кончаются такие истории, верно? Чувак говорит себе: все, последний раз и больше никогда».

Истинная правда, думал он, но, готов поспорить, в реальной жизни такое сходит с рук. Сплошь и рядом.

Какая-то часть сознания нашептывала, что это не реальная жизнь, а то, что он делает (и переживает), не имеет к реальной жизни решительно никакого отношения, но Зифкиц не желал слушать.

Вечер был – будто специально для велосипедной прогулки.