Текст книги "Ван Гог. Жизнь. Том 1. Том 2"

Осенью 1873 г. родители Винсента отметили новое, необычное настроение в посланиях старшего сына. «Нам приходят радостные письма», – с некоторым удивлением сообщает Дорус. Причиной тому, однако, была не Каролина Ханебек, которая, разумеется, отвергла странные ухаживания: Винсент нашел себе новую семью.

Винсенту оставалось жить семнадцать лет, и все эти годы он будет регулярно предпринимать попытки сблизиться с разными семьями, все больше отдаляясь от своей. К этому времени он как минимум однажды уже пытался обрести эрзац-семью в Гааге: в надежде стать своим в сплоченном семействе Терстеха он старательно завоевывал привязанность его маленькой дочки Бетси. Возможно, аналогичную попытку он предпринял и здесь, навещая дома жену и детей своего начальника Чарлза Обаха. Особенно трогали Винсента истории семей, где потеряли отца и мужа или где его никогда не было. В кои-то веки чувствуя себя нужным, он рвался заполнить эту пустоту.

Урсула Лойер и ее дочь Евгения должны были казаться ему именно такой семьей. Винсент снял комнату в доме номер 87 на Хэкфорд-роуд в Брикстоне, где мать с дочерью содержали небольшую школу для мальчиков. Аренда здесь была дешевле, а путь до работы занимал куда меньше времени (менее часа). С самого начала пятидесятивосьмилетняя вдова Урсула и девятнадцатилетняя Евгения, должно быть, показались Винсенту родственными душами: обиженные судьбой, странствующие в поисках «родины». Даже фамилия Лойер была грубо пересажена с родной почвы и потеряла свое милое французское звучание – Луайе, превратившись здесь в резкое английское Лойер.[13]13
  Юрист, адвокат, законник (англ.).


[Закрыть]

Урсула и Евгения Лойер

Дочь капитана дальнего плавания, Урсула обладала стоицизмом видавших многое женщин из семей моряков. «Ее имя вписано в книгу судьбы», – торжественно возвестил Винсент. Урсула была миниатюрная, худенькая, с непропорционально крупными чертами лица. Пережитые несчастья не сломили ее: «добрая душа», в которой «не было ни намека на уныние», как спустя годы описывала ее внучка.

Евгения же, напротив, была девушкой крупной. Большая голова, широковатый нос, крепкая фигура и копна непослушных рыжих волос – она могла сойти за сестру Винсента (все его сестры пошли в мать). Выросшая без отца и братьев, Евгения сама держалась по-мужски: волевая, немногословная, она была, по словам ее дочери, «властной и сложной в общении», с «острым умом» и взрывным характером.

Глава семейства, наградивший обеих «фамилией-полукровкой», уже десять лет как лежал в могиле. Жан Батист Луайе/Лойер был человеком без дома. Уроженец Прованса, вынужденный эмигрировать из-за каких-то семейных проблем, он приехал в Лондон и женился на Урсуле, с которой успел завести ребенка – Евгению. Вскоре после ее рождения он пал жертвой туберкулеза. Если верить семейной легенде, последним его желанием было умереть на родной земле. В сопровождении жены и маленькой дочери он отправился во Францию. Там семья арендовала небольшой домик у моря, откуда друзья каждый вечер отвозили больного на берег смотреть на закат. Когда смерть подошла к нему совсем близко, он исповедался, и «слышавшие эту исповедь вытирали слезы – настолько чистой и праведной была его жизнь». Документ, в котором все это описывалось, случайно попал в руки Винсента. Реальная или приукрашенная, история изгнания и возвращения домой так его тронула, что многие годы он не только хранил копию документа у себя, но даже переписал его и отправил своей семье. «Он любил природу и видел Бога, – завершал свой отчет о смерти Лойера очевидец, – и был чужим на грешной земле».

Эта трогательная история неминуемо должна была преобразить в глазах Винсента образы пожилой домовладелицы и ее взбалмошной дочери (он ни словом не обмолвился ни об одной из них Тео). Винсент видел перед собой мужественную маленькую семью, пережившую великое горе. «Я ни разу не слыхал и даже не мечтал о такой любви, что была между ними», – писал Винсент сестре Анне. Поселившись в комнате на втором этаже, он уверовал в то, что это любящее семейство сможет заполнить пустоту его жизни. «Теперь у меня есть спальня, о которой я всегда мечтал», – писал он, сравнивая новое жилье с мансардой в Зюндерте. Желая утвердиться в своей фантазии, он пригласил Тео присоединиться к нему в Лондоне: «Эх, старина, как бы я хотел, чтобы ты приехал сюда!»

Все здесь напоминало ему о детстве: участок, где дамы Лойер выращивали цветы и овощи; коллекции бабочек и птичьих яиц, которых было множество в этом доме; повседневная суматоха приходящих на занятия и спешащих домой детей. В подарок членам обеих семей – родной и вновь обретенной – он сделал зарисовки улицы и дома, где теперь жил, своей комнаты. На Рождество 1873 г. Винсент помог украсить дом остролистом и отметил праздник «на английский манер», с пудингом и пением рождественских гимнов. Это первое Рождество вдали от семьи прошло для него без болезненной тоски по дому – верного спутника его будущих рождественских праздников. «Надеюсь, твое Рождество было таким же радостным, как мое», – хвастался он Тео.

Вновь обретенное ощущение причастности семейному кругу придало Винсенту смелости начать год с попыток вернуть свое место в настоящей семье. Он исправно писал домой («Винсент никогда не забывает нам написать»), и письма его, по свидетельству сестры Анны, всегда были жизнерадостными. Он относился к нудной работе с прилежанием, одобрительные отзывы начальства дошли до самого Парижа. Родители получили от дяди Сента письмо с сообщением, что «важные господа в Париже» настолько довольны работой Винсента, что увеличивают размер его жалованья. Обрадованный новогодней надбавкой, он стал посылать домой столько денег, что его щедрость обеспокоила родителей: не «отказывает ли себе в чем-либо» их «славный мальчик». Он даже наладил связь со своим предыдущим начальником и любимцем семьи, Х. Г. Терстехом.

Главной причиной кампании по реабилитации семейных отношений было желание привезти в Англию сестру Анну. Подыскав для нее место гувернантки в английской семье, он сумел бы одновременно облегчить финансовое положение в пасторском доме и вернуть расположение родственников. В январе Винсент приступил к реализации этого плана. Он упорно убеждал родителей в целесообразности приезда сестры в Лондон: здесь у Анны было бы больше предложений, чем в Голландии, здесь она могла бы лично пройти собеседование, к тому же для нее это была бы отличная возможность попрактиковаться в английском языке. Он размещал объявления в газетах, выбирал подходящие вакансии и составлял письма потенциальным работодателям. Он даже готов был вернуться домой и сопроводить Анну в поездке через Северное море. «[Винсент] такой милый, – писала его мать. – Он так старается помочь».

С Анной Винсент говорил в другом ключе, стремясь увлечь заманчивой идеей одинокое сердце девочки-подростка. Он расхваливал теплоту и гостеприимство матери и дочери Лойер – ведь это так не похоже на формальную атмосферу в школе-интернате. Винсент обещал, что, как и для него, для нее они станут второй семьей. Он писал, что они с Евгенией решили «быть друг другу как брат с сестрой» и Анна тоже «должна воспринимать ее как сестру». «Будь добра к ней хотя бы ради меня», – подытоживал он. Урсула написала Анне душевное письмо, в котором заклинала ее считать дом на Хэкфорд-роуд «своим» и приглашала ее на празднование помолвки Евгении с неким «приятным молодым человеком, который сумеет оценить ее по достоинству».

Угнетенные постоянными денежными трудностями, родители Винсента нехотя согласились поддержать его план. Было решено, что в июне он приедет в Хелворт, чтобы сопроводить Анну в Англию, поможет ей найти работу и первое время будет поддерживать. Винсент был в восторге. «Наша Анна приедет сюда, – писал он друзьям. – Какая радость для меня. Я сам не верю своему счастью».

Но, несмотря на благосклонную оценку родными усилий Винсента, место успешного и заботливого сына в семье уже было занято. В ноябре, через полгода после переезда Винсента в Лондон, Тео перевели в гаагский филиал «Гупиль и K°». Теперь он жил в доме, где прежде жил его брат, и выполнял в магазине бо́льшую часть его обязанностей. Как когда-то Винсент, второй племянник Сента Ван Гога также получил от управляющего Терстеха приглашение на чашку кофе и назидательную беседу.

Контраст между братьями не мог быть разительнее. Благодаря приятным манерам и мягкости Тео легко вливался в любое общество. В Гааге, как прежде в Брюсселе, Тео незамедлительно принялся заводить полезные знакомства в профессиональной среде. Клиенты хорошо отзывались о нем. Тео не только больше Винсента был похож на своего знаменитого дядю внешне, он унаследовал его красноречие, «золотой язык». Уже в шестнадцать лет Тео «знал, как обращаться» с клиентами: как «помочь им сделать наиболее правильный выбор» так, чтобы «они полагали, будто это их собственное решение». Вскоре Тео заслужил похвалу не только своего требовательного начальника («Ты словно рожден для этого бизнеса», – восхищался Терстех), но и всевидящего дяди Сента, который не желал слышать ни слова против этого племянника.

После всех связанных с Винсентом разочарований вести об успехах Тео встречали в Хелворте с радостью и облегчением. Он не только вновь подарил семье надежду на явление достойного наследника дяди Сента, но в свои семнадцать лет практически обрел финансовую независимость и сам оплачивал жилье и стол. «То, что ты уже зарабатываешь столько денег, – большая честь, – писал Дорус. – Это кое о чем говорит!» В Гааге Тео с радостью исполнял семейные обязанности, которыми Винсент часто пренебрегал: ходил с визитами к родственникам и друзьям семьи, аккуратно вел переписку и был неизменно внимателен к родным. Тео являл пример образцового сына семьи Ван Гог, родители осыпали его благодарностями, поощрениями и откровенно выделяли среди остальных детей (в 1874 г. на свой двадцать первый день рождения Винсент получил от родителей запонки, пирог и шоколад, Тео же, на свой семнадцатый, – новый костюм, шарф и пару лайковых перчаток). «Будь здоров и всегда оставайся для нас источником радости и образцом успеха», – писали они ему.

Успехи Тео, активно обсуждавшиеся в письмах ко всем членам семьи, не остались не замеченными и в Лондоне. Во время рождественских праздников Винсент уже узнал от Терстеха о стремительном карьерном продвижении брата. Он написал Тео, что рад за него, но отчего-то, ведя активную переписку с другими членами семьи, Винсент стал писать брату реже и, кажется, с меньшей охотой: письма старшего брата к младшему свелись к коротким формальным запискам. Двухмесячный перерыв в общении он довольно грубо объяснил тем, что был очень занят. Прекратились и вечные просьбы рассказать о виденных картинах, поделиться свежими художественными впечатлениями. Теперь Винсент высокомерно предлагал Тео «подумать и, может быть, задать ему какие-нибудь вопросы [об искусстве]». Тео быстро приспособился к новому, нерегулярному ритму переписки и иногда по несколько недель не отвечал на письмо брата, в отличие от Винсента, который, как правило, писал ответное письмо в течение одного-двух дней. Эта асимметричность будет свойственна их отношениям и в будущем.

К концу июня, когда Винсент вернулся в Хелворт, чтобы затем ехать с Анной в Лондон, отношения между братьями охладели окончательно. Дома Винсент также не получил теплого приема, на который надеялся. Вместо интереса к его новой жизни и новой семье он обнаружил лишь подозрительность. Возможно, в этом была виновата сестра Анна. Попытки Винсента сладкими посулами втянуть ее в свои планы обернулись против него. Питая врожденную страсть к сватовству, Анна начала плести кружево школьных фантазий после получения первого же его письма с описанием семьи Лойер. И хотя Винсент предупредил ее: «Старушка, не думай, что в этом есть что-то большее, чем я тебе написал», сестра немедленно поделилась с Тео своими догадками – Винсента и Евгению «связывает нечто большее, чем просто братская любовь». Сколько бы Винсент ни отрицал этого и ни запрещал Анне «упоминать об этом дома», она без раздумий намекала на зарождающуюся любовь родителям, так же как ранее говорила о ней Тео. Последовавшее «уточнение» о помолвке Евгении с другим мужчиной лишь усугубило замешательство и озабоченность семьи, которая уже не раз имела повод сомневаться в достойном поведения Винсента. К тому же в Хелворте наверняка прослышали о его странном эпистолярном ухаживании за Каролиной Ханебек.

Отец и мать, как всегда, винили во всем окружение Винсента. «Дамы, в доме которых живет [Винсент], совсем обычные люди, ничего плохого о них сказать нельзя» – так мать оценивала первое лондонское жилье Винсента. Мать и дочь Лойер не удостоились подобной похвалы. Противоречивые сведения об избраннике Евгении выставляли в невыгодном свете и ее мать Урсулу, которую матушка Винсента пренебрежительно называла «та старая дама». Разве порядочная мать допустит двусмысленную ситуацию, которая может пагубно сказаться на репутации дочери? Да и сами жизненные обстоятельства, в которых оказались эти женщины и которые казались Винсенту столь трогательными, в глазах его родителей выглядели подозрительно и противоестественно. «Их семья не такая, как у других людей», – предупреждала Тео мать. Дорус же и подавно сомневался в нравственности любой затеи, где ему чудился налет французской аморальности. Мысль о том, что Евгения могла быть внебрачным ребенком, приводила его в настоящий ужас. В Хелворте были напуганы «множеством тайн», окутавших дом на Хэкфорд-роуд, и опасались, что семейство Лойер «приносит Винсенту один вред».

Чем больше Винсент живописал радости жизни в «прекрасной» новой семье – он называл ее «убежищем от жизненных трудностей и проблем», – тем больше его родители тревожились, как бы очередная странная блажь их сына не окончилась жестоким разочарованием. Чем подробнее он описывал дружелюбие, с которым к нему относятся, тем больше родителям чудилось, что жизнь Винсента на Хэкфорд-роуд слишком одинока и изолирована. Его мать обижали пылкие рассказы Винсента о семейном тепле, которое он нашел вдалеке от дома, беспечность, с которой он пропустил семейное Рождество. В мире Анны, где семейные связи были неизменны и нерушимы, не было места для его опрометчивых заявлений о новых «братских» отношениях и призывов воспринимать этих далеких незнакомцев как членов семьи. Дорус разделял опасения жены.

А затем явился Тео.

Вести о его последнем триумфе прибыли в Хелворт еще прежде его самого. В середине июня он удостоился чести лично приветствовать Софию, королеву Нидерландов, посетившую магазин на главной площади. Вскоре после этого дядя Сент представил Тео другой «знатной особе» – Адольфу Гупилю. Талант Тео был настолько востребован, что ему едва не пришлось отменить приуроченную к визиту Винсента поездку в Хелворт, – в итоге она сократилась до одного дня. Воссоединение двух братьев после года разлуки было в лучшем случае прохладно-вежливым. Они поговорили о работе в магазине, и этим, похоже, темы для разговоров оказались исчерпанными. По крайней мере, сдержанное и формальное письмо, которое Винсент затем написал брату, трудно расценить как продолжение задушевной беседы.

Чем с большим недоверием и равнодушием родные относились к Винсенту, тем больше и он в свою очередь отдалялся от них. Первые дни в Хелворте Винсент провел, заполняя рисунками маленький альбом, предназначенный в подарок пятилетней Бетси Терстех: лондонский пароход, дом на Хэкфорд-роуд, набросок фигурки спящей, свернувшись клубочком, маленькой девочки (возможно, самой Бетси), уходящая вдаль аллея… Не успев закончить работу из-за стремительного отъезда Тео, Винсент сопроводил подарок запиской, в которой явственно читается обида: «Дорогая Бетси! Я хотел заполнить эту маленькую книжку рисунками, но Тео уезжает уже сегодня… Тебе придется пока довольствоваться тем, что есть». После отъезда Тео в подарок сестрам Лис и Вил Винсент нарисовал пасторский дом; родителям он подарил большой рисунок с видом из окна его комнаты в доме на Хэкфорд-роуд (либо копию того, что он привез с собой, либо воссозданный по памяти). Возможно, его целью было убедить родителей в необходимости отпустить с ним Анну или продемонстрировать свои намерения относительно будущего в этом доме; возможно, имелось в виду и то и другое. В выражениях, подобных которым Винсент долгое время не слышал от своих домашних, Анна решительно одобрила его занятия рисованием, назвав их дельным времяпрепровождением. «Мы все очень этому рады, – писала она Тео. – Это чудесный дар, который он может использовать себе во благо».

Винсенту, как обычно, не хотелось покидать родительский дом. По мере приближения отъезда он становился все более раздражительным и отчужденным. Когда речь заходила о Лондоне, он начинал ворчать о вечном тумане. «Он был сам не свой», – жаловалась мать Тео спустя некоторое время. Дорус, в мае потерявший отца, был нездоров и по привычке отстранился от домашней жизни, погрузившись в мрачное уединение. Винсент почти не видел его в течение последней недели в Хелворте. Несмотря на то что он и так задержался дольше запланированных десяти дней, в последний момент он написал начальнику Обаху с просьбой дать ему больше времени. Он также отказался от идеи заехать в Гаагу повидаться с братом, проведя выгаданный день в последнем лихорадочном приступе рисования, как будто его рисунки имели силу смягчить сердца родных, которые, казалось, ополчились против него.

И в самом деле, кампания по реабилитации доброго имени в глазах родных провалилась. К 14 июля, когда Винсент с сестрой отправились в путь с хелвортской станции, родители считали Анну спасением для Винсента, а не наоборот («Мы надеемся, что присутствие Анны пойдет ему на пользу»).

Меньше чем через месяц после возвращения в Лондон Винсент покинул дом на Хэкфорд-роуд, так никогда и не объяснив причин своим близким. Его отношения с Лойерами оставались по-прежнему дружелюбными и после возвращения из Хелворта, Урсула и Евгения с радостью приняли Анну. «Они хорошие люди, – сообщала она в письме домой, – и стараются обеспечить нам максимальный комфорт». Поначалу присутствие сестры делало Винсента безумно счастливым. «Представь себе, как здорово быть здесь вместе», – писал он Тео. Каждое утро Анна проходила вместе с ним часть пути до его службы, днем она играла на фортепиано в гостиной дома Урсулы Лойер. Она посетила рабочее место брата и «провела чудесный вечер с семьей Обах». По выходным они вместе ходили в музеи и устраивали пикники в парках. Винсент научился плавать.

Что же положило конец этой недолгой летней идиллии? В отсутствие каких-либо объяснений родители Винсента лишь уверились в обоснованности своих дурных предчувствий. «Оказалось, что не все в доме Лойеров так уж замечательно, – писал Дорус. – Я рад этому, поскольку мысль об их пребывании там беспокоила меня». «Я рада, что он там больше не живет, – соглашалась его достойная супруга. – Настоящая жизнь отличается от той, что мы рисуем в своем воображении». Годы спустя вокруг неожиданного отъезда Винсента сложилась целая легенда о неразделенной любви. В своих ранних воспоминаниях будущая жена Тео Йоханна Бонгер высказала предположение, что Винсент был влюблен в Евгению Лойер. Ее рассуждения в сочетании с романтическими домыслами его сестры Анны подарили биографам повод для разнообразных спекуляций. «Он делал все возможное, чтобы заставить [ее] разорвать помолвку, – писала Йоханна, – однако не добился успеха». Она настаивала, что именно это стало «причиной первой великой скорби», которая навсегда изменила Винсента и заставила его обратиться к искусству. Согласно Ирвингу Стоуну, самому удачливому из продавцов ее версии событий, «оттого, что он страдал… он сделался чувствительным к страданиям других».

В реальности же, конечно, все было не так просто и куда более прозаично. «Приемная» семья Винсента на Хэкфорд-роуд не имела шансов продержаться долго. По сути, он едва знал свою сестру Анну, которая, едва выйдя из подросткового возраста, превратилась в подозрительную и весьма критично настроенную к окружающим девятнадцатилетнюю девицу. Но главную роль, возможно, сыграл тот факт, что и она совсем его не знала. Спустя несколько недель безуспешных поисков работы шансы Анны найти место казались все более призрачными. «Я думаю, это будет очень непросто, – объяснял Винсент Тео. – Все говорят, что она слишком молода». Когда в августе подошло время платить за жилье, Винсент, обещавший поддерживать сестру, пока она не подыщет место, оказался на грани финансового кризиса. В такие моменты он всегда был особенно уязвим. Совокупность обостренного чувства вины Винсента, требовательной нетерпеливости Анны и вспыльчивости Евгении привели идиллию к неизбежному и скорому краху.

К середине августа Винсент нашел несколько новых вариантов съемного жилья менее чем в миле от Хэкфорд-роуд, положив конец первой в его жизни искренней привязанности, продлившейся целый год; за попыткой найти здесь замену собственной семье последовал внезапный и болезненный разрыв. «Он склонен идеализировать людей, – писала сестра Анна в своем единственном письменном комментарии к событиям месяца, проведенного с Винсентом в доме Лойеров. – Когда они не оправдывают его скороспелых суждений о себе, он разочаровывается так жестоко, что эти люди становятся для него не более чем букет увядших цветов».

Что бы ни было причиной изгнания (или побега) Винсента с Хэкфорд-роуд, это событие ознаменовало начало одной из тех затяжных депрессий, которыми пестрит история его жизни. Волею судеб в те же дни Анна нашла работу в Уэлине, небольшом городке в пяти часах езды на поезде от Лондона, и съехала из новой квартиры на Кеннингтон-роуд. Впервые за год оставшись в одиночестве, Винсент вновь вернулся к старым привычкам. «Здесь, в Англии, меня больше не тянет рисовать… Я снова много читаю». Он мало ел и не следил за своим внешним видом. Он прекратил общаться с людьми и пренебрегал рабочими обязанностями, заслужив гневные упреки из самого Принсенхаге. По словам матери Винсента, дядя Сент «хотел бы, чтобы он выходил на улицу и общался с людьми, ведь это так важно для его будущего». Как будто пытаясь наказать свою старую семью за неудачу с новой, Винсент прекратил писать домой. «Нам горько оттого, что Винсент не пишет, – делился Дорус беспокойством с Тео. – Верный знак, что он в нелучшем состоянии».

В Лондоне не было пустошей, куда мог бы сбежать Винсент. Однако этот город предлагал такие способы развлечения и утешения, каких нельзя было найти на берегах Гроте-Бек, а животный мир здесь был куда разнообразнее. Позднее Винсент говорил одному из друзей, что в особенности по вечерам, после долгого рабочего дня, он «много времени проводил, блуждая по окраинам».

Лишенный навыков общения, но страстно этого общения жаждущий и давно не испытывавший угрызений совести за нарушение приличий, Винсент оказался в мировой столице платной любви. Более восьмидесяти тысяч проституток, многие из которых едва достигли подросткового возраста, предлагали свои услуги в городе, где половая близость по взаимному согласию допускалась при условии, что женщине исполнилось двенадцать лет. В тех районах Лондона, которые Винсент посещал чаще других, возможностей было сколько угодно. «Нельзя пройти и сотни шагов, не задев двадцати проституток», – сетовал один приезжий после прогулки по Стрэнду. В городе работали три тысячи официальных борделей и в придачу к ним в полтора раза больше таких, которые прикрывались вывесками кофеен, табачных лавок, танцевальных залов и «ночлежных домов», причем везде действовали одни и те же тарифы. Посетившего Лондон русского писателя поразил вечерний Хеймаркет. Это место он описывал как «квартал, в котором по ночам, в некоторых улицах, тысячами толпятся публичные женщины», подытоживая: «подобную массу… нигде не увидите в таком размере, как в Лондоне». Хорошо известны были и другие места скоплений жриц продажной любви: Оксфорд-стрит, площадь Сент-Джеймс, Ковент-Гарден – некоторые из них буквально в двух шагах от магазина фирмы «Гупиль и K°». «Все это жаждет добычи и бросается с бесстыдным цинизмом на первого встречного», – писал русский путешественник. Как только не называли этих женщин: проститутки, распутницы, падшие сестры, «лоретты», беспутницы, шлюхи, «падшие создания»…

Винсент называл их «девушками, полными любви».

В письме Тео, написанном в августе, Винсент беззастенчиво заявлял о своей новой жизни в Лондоне: «Душевная непорочность и телесная нечистота могут сосуществовать». Если он не в силах вернуть расположение родителей, то должен, по крайней мере, вернуть себе преданность брата. Что звучит убедительнее для молодого человека, чем соблазн сексуальной вседозволенности?

Винсент, несомненно, знал, что отец вел войну с темными ангелами Тео с тех самых пор, как тот в возрасте пятнадцати лет уехал из дома. Большой город, Брюссель, таит особые соблазны, предупреждал Дорус, но и перевод Тео в относительную безопасность Гааги (возможно, им и инициированный) не остановил идущий из Хелворта поток завуалированных наставлений. «Будь начеку», «не попади в беду», «старайся не прослыть повесой» – все это были отцовские предостережения об опасностях сексуальной распущенности. Когда неразделенная страсть заставила Тео отправиться на поиски доступных отношений в темные закоулки Гест, Винсент был тут как тут.

Если Дорус призывал к соблюдению приличий и воздержанию, Винсент проповедовал терпимость и плотские удовольствия. «Нужно выпустить зверя на волю», – объяснял он. Дорус посоветовал Тео купить календарь с цитатами из Библии и начинать каждое утро с соответствующего стиха – Винсент предлагал свои библейские уроки: «Вы судите по плоти; я не сужу никого»; «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень». Он призывал Тео твердо противостоять отцу («иметь собственное мнение») и вместо Христа цитировал Жюля Мишле, автора другого «евангелия» – книги «Любовь». Пока Дорус запугивал Тео зловещими картинами «отвратительных» и «диких нравов» больших городов, Винсент искушал его образами вроде «Маргариты у фонтана» Гёте – видением благообразной непорочности, беспомощной перед лицом страсти. («Ты видел „Маргариту у фонтана“ Ари Шеффера; можно ли представить себе существо более несчастное, чем эта девушка, полная любви?»)

В поистине дьявольской борьбе за душу Фауста – Тео Винсент использовал все доступные ему средства. Он отправлял брату гравюры, – вероятно, любимые им самим женские образы. Был здесь и портрет Камиля Коро (известного не только благодаря своим работам, но и своей любовнице). Из увиденного на Салоне в письмах брату Винсент отметил крестьянских девушек Жюля Бретона, танцующих вокруг костра в исступлении чувственной невинности («Канун Святого Джона»), – культовую для своего времени картину, эталон дозволенного эротизма. Из представленного в Королевской академии художеств он особенно оценил элегантных дам и кавалеров Джеймса Тиссо, не удостоив малейшего упоминания скандал того года – «Очередь в ночлежный дом» Люка Филдса.

Что касается литературы, то тут к месту пришлись не только немецкие романтики, вроде Гёте и Гейне (который, как известно, состоял в связи с девушкой низкого происхождения), но и французские авторы: Шарль де Сент-Бёв, в сонетах которого благоговение перед природой переплеталось с похотливыми мечтами об идеале женской красоты; Арман Сильвестр, который в описании крестьянских женщин говорил, что «души их глубоки, как море», а «блузы обтягивают грудь»; романист Эмиль Сувестр, певец несчастной любви («В этом году мое сердце разбито, ибо та, которую я люблю, меня, увы, не полюбила»); и Альфред де Мюссе, само олицетворение романтической тоски, – не менее чем литературными свершениями он прославился пылким романом с Жорж Санд.

В рассуждениях Винсента стали появляться такие понятия, как любовь и родство душ, меланхолия и тоска, – все то, что, несомненно, не давало ему покоя в его собственной одинокой жизни. К началу 1875 г. он купил для Тео альбом, в который аккуратным мелким почерком переписал длинные отрывки из Уланда и Гейне, Жюля Бретона и Жюля Мишле… Когда в первом альбоме закончились чистые листы, он купил второй, который также исписал от корки до корки, копируя тексты ночами при свете газовой лампы.

Неизвестно, сколько таких лихорадочных рефренов было в письмах Винсента, – ни одного письма из отправленных им брату в течение шести месяцев (с августа 1874 по февраль 1875 г.) не сохранилось. Тем не менее все указывает на то, что письма эти существовали. В первую очередь на это намекают два небольших, обернутых в цветную бумагу альбома, составленные Винсентом для брата. Семьдесят три записи на более чем сотне страниц свидетельствуют, с какой страстью и отчаянием зимой 1874 г. Винсент, все более отдаляющийся от остального мира, пытался возродить особый союз, который в его воображении был заключен по дороге в Рейсвейк.

Демонстративно пренебрегая велениями семейного долга, домой Винсент не писал почти два месяца. Не дождались от него письма в родительском доме и ко дню рождения матери в сентябре. Всем стало очевидно, что молчание старшего сына было враждебным. «Винсент не напишет даже по случаю важной даты, – причитала Анна. – Ах, Тео! Ты не представляешь, какую боль нам это причиняет». В отсутствие каких-либо новостей родители воображали худшее. У них имелось с десяток предположений относительно того, что не так с Винсентом: он плохо ест, мало бывает в обществе (ему нужно чаще общаться с обеспеченными людьми), он слишком много времени проводит в одиночестве или же сам лондонский воздух ему вреден. Каким бы невероятным это ни казалось, они даже допускали, что Винсенту нужно больше читать («Это помогает отвлечься»). Их беспокоило, что он перестал ходить в церковь, и Анна обвиняла сына в противостоянии Господним планам на его счастье.

Наступил октябрь, а Винсент все молчал; родители не находили себе места от мрачных предчувствий. Впервые им пришло в голову, что проблема может быть куда серьезнее. «Бедный мальчик, – писали они, – он так изводит себя». «Когда мы собой недовольны, для нас наступают непростые времена». В сентябре дядя Сент заехал в Хелворт, и тут уж Анна и Дорус не смогли больше держать в себе переполнявшие их тревоги. Вскоре после этого Винсент получил от «важных господ» из «Гупиль и K°» уведомление о том, что его временно переводят в Париж.