Текст книги "Дождь в разрезе"

Поэтическая тема

…И тема не нова. И Вертер старый.

Т. Кибиров

Тема этого очерка – поэтическая тема.

Слово, заезженное до темноты в глазах. От школьных сочинений – до докторских диссертаций. «Патриотическая тема…», «Тема лишнего человека у…», «Религиозная тема в…» Тема. Тема. Тема…

С другой стороны – как понятие оно почти не осмыслено. Просто используется как ярлычок, как инструмент классификации, расфасовки стихов (и поэтов).

К тому же тема слишком долго воспринималась почти исключительно в идеологической плоскости. Темы – свежа память – делились на «актуальные» и «неактуальные», на «глубокие» и «мелкие»… И главное – на «проходные» и «непроходные». Разговор о поэте зачастую редуцировался к разговору о его теме (темах).

Понятие темы было натуральным образом переэксплуатировано.

Может, стоит от него вообще отказаться?

* * *

…Но жизнь моя – не тема,

И я отнюдь не Одиссей.

И. Лиснянская

Попытаюсь подойти немного с другой стороны.

Недавно журнал «Знамя» провел дискуссию[59]59
  Стихи без героя? / Знамя. – 2012. – № 11 [http:// magazines.russ.ru/znamia/2012/11/c11.html].


[Закрыть]. Правда ли, что «из поэзии ушел (или уходит) и лирический герой»? Что поэтическое я все меньше «присутствует» в стихах? Кто-то ответил, что правда. Кто-то – что вопрос сформулирован некорректно.

А мне в этой связи вспомнилось из «Ars Poetica?» Чеслава Милоша (1968):

 
Польза поэзии в том, что она нам напоминает,
как нелегко остаться тем же, самим собой,
ибо наш дом распахнут, нету ключа в дверях,
а незримые гости ходят туда-сюда[60]60
  Пер. Н. Горбаневской.


[Закрыть].
 

Оставаться в стихах «тем же, самим собой» (tą samą osobą в оригинале) поэтам было трудно всегда. Но себя как я, как «ту самую особу» можно было до поры до времени делать лирической темой. Порой даже – главной. «Блок – самая большая лирическая тема Блока», если вспомнить известную фразу Тынянова[61]61
  Эта фраза прозвучала и в ходе дискуссии (у И. Роднянской). Впрочем, Тынянов лишь удачно перефразировал Гегеля («Поэтически конкретный субъект, поэт, и составляет настоящее содержание лирической поэзии»). Да и у Блока, с его обилием масок, «я-тема» выражена гораздо слабее, чем у его современников: Бальмонта, Северянина, Маяковского, Цветаевой…


[Закрыть].

Поэт как лирический герой не уходит из современной поэзии. Он все еще там. Исчез поэт как поэтическая тема. Стал в этом качестве менее заметен.

И эта тема исчезла не только потому, что сменился «поэтический этикет», что в поэзию стала проникать свойственная современной цивилизации анонимность и т. д., – как это было справедливо отмечено участниками «знаменской» дискуссии.

Поэт как тема исчез – не в последнюю очередь – с размыванием, распылением самого понятия поэтической темы.

Разговор о теме все больше подменяется разговором о сюжете или материале. Характерная цитата – из того же обсуждения в «Знамени»:

Если «я»… уходит из текста, оно окрашивает стилистику и тематику: ведь Сваровский неслучайно писал о роботах, Родионов – о люмпенах, а Мария Галина работала с мотивами детского фольклора (Л. Оборин)[62]62
  «Стихи без героя?»


[Закрыть].

К стилистике все перечисленное – люмпены, роботы и мотивы детского фольклора – вроде как не относится. А к теме (тематике)? Тоже, думаю, нет.

«Роботы» Сваровского – это не тема. Это сюжетный материал для его стихорассказов, темы в которых как раз и не просматривается. Просматривается прием: запись синопсиса сценария (или клипа) в виде стихотворения. Прием интересный, хотя и быстро исчерпаемый.

Не являются темой и «люмпены» Родионова…

Впрочем, здесь пора уточнить само понятие темы.

Сокрытое страданье… кто сказал,

Что это для поэзии не тема?

Ш. Хини (Пер. Г. Кружкова)

Чтобы выяснить, что есть поэтическая тема, придется перечислить, что она не есть.

Прежде всего, она не тождественна теме стихотворения. Корректно ли сегодня вообще говорить о теме применительно к одному стихотворению (или даже двум-трем)? Не уверен. На вопрос «О чем оно?» ответить можно лишь при неимоверном упрощении, уплощении написанного. Стихотворение не поддается аннотированию; чем оно сильнее, тем «многотемнее».

Но главное: на уровне одного стихотворения (даже нескольких) тема поэта может не просматриваться. Стихотворение может быть и удачным. Назвать неудачей, скажем, «Бородино» – при всей его зависимости от «Полтавы» – язык не повернется. Но лермонтовская тема – романтическая тема избранничества и изгойства – не отражена в нем никак. И напротив: тема может быть проговорена «во весь голос» в стихотворении проходном или слабом.

Тема не тождественна и тому, что Квятковский называл «тематической категорией», имея в виду деление лирики на философскую, гражданскую, пейзажную и любовную. Само это деление сегодня больше применимо к продукции любительского стихотворства или эстрадного, чем к серьезной лирике. Здесь аналогичная ситуация, что и с лирическим героем. Любовь (природа, политика…) никуда из лирики не ушла – она перестала тематизироваться. Любовное высказывание ради любовного высказывания – если одновременно оно не вскрывает какие-то другие (метафизические, например) пласты – неинтересно. Пейзаж ради пейзажа – тем более.

Тема, о чем уже отчасти говорилось, не равнозначна материалу. Поэтому и «люмпены» Родионова – это не тема. Как, скажем, не был «народ» темой Некрасова; темой его была печаль о народе, некое заступничество за него. Народ, простонародье – это сюжетный и образный материал; причем, до конца XVIII века – преимущественно для юмористических сцен и пасторалей. Так и маргиналы, люмпены и прочие мизерабли – материал Родионова. Правда, Родионов все же «поэт с темой»: тема у него есть, хотя и не слишком оригинальная. «Жизнь – жестянка», говоря огрубленно. Пиши Родионов не о люмпенах, а об успешном «офисном планктоне» или олигархах – тема бы, думаю, не изменилась.

Иногда, конечно, материал может сойти за тему: в любительском стихотворстве или в «средней руки» профессиональном. Были же авторы, писавшие километрами о заводах и битвах за урожай. Как бы – тема. Недавно услышал о всероссийском конкурсе на лучшие стихи о полиции: обнаружилось немало стихотворцев, воспевавших тяжелые полицейские будни. Тоже неплохо. Или такой эпизод: пишет редактору литературного журнала самодеятельная поэтесса; стихи сразу не высылает, интересуется: «А на какие темы лучше прислать?..» Видимо, у нее были на разные.

Наконец, тему нужно отличать и от того, что хотел выразить сам поэт, от «мессиджа». Автор может и не осознавать свою тему. Когда Ходасевич писал о главной теме у Белого (правда, не поэта, а прозаика) – борьбе с «носимым в душе зародышем предательства и отцеубийства», он имел в виду именно тему неосознанную. И добавлял: «Ни с революцией, ни с войной эта тема по существу не связана»[63]63
  Ходасевич В. Ф. Андрей Белый / Ходасевич В. Ф. Колеблемый треножник: Избранное. Сост. и подгот. текста В. Г. Перельмутера. Комментарии Е. М. Беня. – М.: Советский писатель, 1991. – С. 303.


[Закрыть].

Добавление важное: тема может быть напрямую связана с историческими событиями, социальным контекстом, а может – и нет…

Вообще, тему невозможно придумать, ее можно только найти. Тема поэта – это, собственно, то, что у него «болит». Эта «боль» бывает горькой – или светлой и, как это ни парадоксально, радостной. В любом случае она связана с биографией поэта, его складом, его опытом. Связь эта может быть прямой и непосредственной. Например, тема превозмогания болезни, физического страдания у Игоря Меламеда. Или – осмысления судьбы бывшего заключенного у Евгения Карасёва. А может – довольно косвенной, как, например, у Александра Кушнера, в чьи стихи нечасто встретишь биографические отсылки.

Тема может быть узкой и быстро исчерпываемой – что порой объясняет «замолкание» поэта, вычерпавшего свою тему до алюминиевого блеска на донце. А может быть – широкой, так что поэт может едва наметить ее, предоставив разрабатывать другим. Тема может быть у поэта одна «на всю оставшуюся жизнь», а могут быть – две-три (редко больше), одновременно – или же сменяя друг друга[64]64
  Например, у Ахматовой изначальная тема: обретение «точки покоя» разлюбленной (разлюбившей) женщиной – затем дополняется другой. Условно говоря, гражданской – поиском «точки покоя» в эпоху «войн и чумы». Похоже, обретение этой второй темы отчасти и обеспечило Ахматовой поэтическое долголетие: исчерпанность первой очевидна уже в ее стихах 1920-х годов.


[Закрыть].

Итак. Поэтическая тема не сводима ни к теме стихотворения, ни к «тематической категории», ни к материалу. По отношению к ним она выступает скорее как мета-тема. Как сквозная тема, проходящая через все творчество автора или какой-то период.

Может ли быть «поэт без темы»?

Мне долго казалось, что такой – притом гениальный – поэт был: Пушкин. Что тем у него было слишком много. Потом понял, что тема все же была – одна, ведущая. «Признание в любви» (реже – в нелюбви). Колоссальный вброс любви в русскую лирику; во всех градациях: любви-страсти, любви-дружбы, любования, облюбовывания… В поздней его лирике это постепенно слабеет.

Средний поэт может вполне без темы обходиться. К его услугам всегда есть суррогат в виде материала или «тематической категории». «Написал два любовных стихотворения – закрыл тему». Или просто заимствует тему у кого-то «из классиков» – вместе с набором метафор, рифм, размеров.

Серьезный поэт без темы – скорее исключение. Его тема может быть не слишком глубокой, даже не слишком оригинальной (однако решенной на новом материале, в новой стилистической окраске). Главное, она – есть.

Как писала Лидия Гинзбург: «Когда писатель умеет писать, ему нужно найти, о чем писать». Это о чем и есть его тема, в которую кристаллизуется его социально-биографический опыт. В противном случае он будет просто уметь писать.

* * *

…вполне владея техникой и темой…

А. Цветков

Возвращаясь к вопросу, стоит ли сегодня говорить о теме.

Лет двадцать назад на него можно было бы ответить отрицательно. Да вопрос тогда серьезно и не ставился. После десятилетий «темоцентричного» подхода к поэзии фокус закономерно переместился на ее формальную сторону. Спорили о метафорах, о постмодернистской цитатности, о вытеснении силлаботоники верлибром…

Не испытывался – до поры до времени – и дефицит темы. Какое-то время тема по инерции выстраивалась «от противного»: в противовес советскому (уже уходящему) идеологическому контексту. Что не удивительно: этот контекст десятилетиями служил темообразующей рамкой для прежней неофициальной (или полуразрешенной) поэзии. Подавлялась индивидуальная свобода – темой становилась апология индивидуализма. Под подозрением оставалась культура – и стихи превращались в демонстрацию культурной эрудиции. Под запретом религиозная тема – стихи утыкивались ангелами и церквями, как изюмом…

Но к концу девяностых эта прежняя идеологическая рамка ушла. Советское прошлое, конечно, продолжает тематизироваться и в двухтысячные. Но происходит это уже в другом качестве: как нечто подлежащее осмыслению через призму индивидуальной судьбы. Это, например, становится темой Бориса Херсонского, о чем мне уже доводилось писать[65]65
  Абдуллаев Е. Парадокс Херсонского, или «Нарисовать человечка» // Вопросы литературы. – 2010. – № 6.


[Закрыть]. Отчасти – у Марии Галиной: переживание прошлого через его тотальную мифологизацию[66]66
  В том числе – и через упомянутую Обориным «работу с мотивами детского фольклора», хотя для Галиной это всего лишь один – среди очень многих – источников; да и кроме стихотворения «Вызывание пиковой дамы» («Знамя», 2007, № 9) нигде, похоже, не проглядывается.


[Закрыть].

Советские реалии, советское прошлое могут еще становиться темой. Но не более чем одной из многих возможных.

Написал и задумался: а из многих ли?

Тем, если приглядеться, оказывается значительно меньше, чем поэтов. Ярких, причем, поэтов, интересных. Я затрудняюсь определить, например, тему Марии Степановой, Аркадия Штыпеля, Светланы Кековой, Владимира Строчкова… Как «сделаны» их стихи, в чем их стилистическое, интонационное своеобразие – я понять могу. Понять, оценить. Или у Михаила Айзенберга. Безупречная стихотворная техника; мысли, метафоры – все наличествует. Спросите о теме Айзенберга – не отвечу[67]67
  Относительно темы Айзенберга можно что-то найти в «Ста поэтах» Д. Бака: «Айзенберг тематизирует <…> не мысленные взлеты, но всматривается в броуновское движение сознания, поглощенного миром вещей и от них неотличимого» («Октябрь», 2009, № 2). Конечно, поэтическая тема не обязана быть простой, как огурец; но когда она определяется столь глубокомысленно и многословно, невольно возникает вопрос: «А был ли мальчик?»


[Закрыть].

Поэтов менее заметных – но тоже талантливых, профессиональных, публикуемых в не худших изданиях, – у которых не просматривается тема, перечислять просто не буду. Прошу поверить на слово: их много. Очень много.

При этом я не имею в виду тех поэтов, у которых тема была, но по каким-то причинам стала «уходить». Это может быть так: в какой-то момент поэт начал чувствовать ее исчерпанность, искать новую. Например, у Максима Амелина тема периода лучших его сборников, «Dubia» и «Коня Горгоны», – апология разумности, устойчивости, полнокровности бытия; тема, своеобразие которой – особенно на фоне ироний и меланхолий лирики конца девяностых – даже более очевидно, чем своеобразие амелинского стиля. В стихах последних четырех-пяти лет эта тема все глуше. Приходит ли новая? Сказать пока сложно.

Или, бывает, тема не уходит – но вытесняется на периферию. Поэт стремится освоить новые для себя тематические области, продемонстрировать всем и самому себе свои возможности, широту диапазона. Иногда за счет этой экспансии находится новая тема – но чаще теряется прежняя, своя.

До сих пор я называл имена поэтов, условно говоря, старшего и среднего поколений. Но сегодня, похоже, чем младше поколение, тем тематически беднее. Мне пока сложно назвать хотя бы одного поэта «с темой» среди нынешних «тридцатилетних». При том что яркие имена назвать могу: Нитченко, Русс, Порвин, Делаланд, Маркова… Или это поколение еще не вошло в пору зрелости – свидетельством которой как раз и становится кристаллизация своей темы? Или для темы требуется некоторое количество идеализма – содержание которого и у самого «поколения ноль», и в той реальности, в которой оно социализуется, стремится к нулю?

Могут возразить, что задача критика – не констатировать отсутствие у поэта темы, а попытаться ее отыскать. Выявить ее, применив все свои филологические умения… Согласен, тема у поэта может не лежать на поверхности; порой не сразу видна, а порой видна лишь с определенной временнóй дистанции. Но верно и другое: если мы принимаем факт наличия темы у поэта как некое априори, вся наша виртуозная экзегетика может привести к тому, что Умберто Эко назвал overinterpretation, избыточной интерпретацией. В нашем случае – к искусственному конструированию темы. «Вычитыванию» ее там, где она и не ночевала.

Известна загадка, которую загадал Карл II своим придворным. «Почему мертвая рыба тяжелее живой?» Те придумывали разные объяснения, звучавшие порой вполне научно. Никому в голову не пришло задаться вопросом: а правда ли, что мертвая рыба тяжелее? (Ответ – нет.)

Так и с темой. Прежде стоит спросить: а есть ли у поэта имярек тема? Является ли он – перефразируя загадку короля – «живой рыбой»?

Впрочем, не исключаю, что мог у кого-то из перечисленных поэтов тему не разглядеть. Для меня вообще как-то привычнее судить об отдельных стихах, от силы – поэтических сборниках, нежели о поэтах.

(«…Людей, о коих не сужу, / Затем, что к ним принадлежу», как писал Александр Сергеевич.) Да и – может быть, дефицит тем в современной лирике видится мне одному?

* * *

…Мы так от главной темы далеки.

А. Тимофеевский

В последнем номере «Октября» за 2012 год завершился цикл очерков Дмитрия Бака «Сто поэтов начала столетия».

Поэтов, правда, оказалось не сто, а восемьдесят три. Поясни это Бак в своем заключительном слове (вроде того, что проект не мыслится завершенным), вопрос, куда подевались «семнадцать негритят», и не возник бы. Не пояснил. Ну да и ладно: восемьдесят три поэта – тоже немало.

Так вот, у скольких из этих поэтов Бак выделяет тему?

У Елены Шварц: «Старение слов, увядание нот – одна из магистральных тем в стихах Шварц последнего времени».

У Юрия Арабова: «У Арабова есть своя тема, своя нота, безошибочно узнаваемая в его стихах на протяжении многих лет. Жизнь в ожидании вечно свершаемого таинства и чуда, которое присутствует в мире и сейчас, но забыто…»

У Евгения Бунимовича: «Монолитна и постоянна у Бунимовича тема сравнения самого себя с неким неодушевленным предметом, продуктом конвейерного городского производства…»

У Сергея Гандлевского: «Воспоминание, его, как сказано почти два столетия тому назад, тягостно разворачивающийся в ночи длинный свиток – магистральная тема Гандлевского».

У Геннадия Русакова: «Русаков последнего десятилетия – поэт одной темы… Речь <…> идет о едином комплексе переживаний, связанных с последовательностью вполне конкретных трагических и счастливых событий в жизни человека по имени Геннадий Александрович Русаков» (к вопросу о поэте как поэтической теме).

Наконец, у Виктора Сосноры: «Соснора <…> добровольно замкнулся в одиночестве, ставшем одной из ведущих тем для размышлений в стихах и прозе».

То есть у шести поэтов.

Еще о двух сказано несколько невнятно. О «броуновском движении сознания» как теме Айзенберга, что я уже цитировал. И еще о Татьяне Щербине: «…в поэзии Т. Щербины появляется новый спектр тем, связанных с компьютером, сетевым мышлением, „электронной стилистикой“…» Здесь, опять же, смешивается тема и материал: все перечисленное у Щербины – именно материал (языковой, образный, сюжетный). Вообще не уверен, что компьютер или Интернет могут стать поэтической темой – если у поэта, конечно, нет проблем с «жестким диском».

Но даже с Щербиной и Айзенбергом получается восемь поэтов.

А что же с темой у остальных семидесяти пяти?

Я бы не задавал этот вопрос, если бы Бак сам не декларировал: «Большой поэт всегда начинается с узнаваемых тем, образных рядов, которые постепенно (либо – стремительно) складываются в цельный и обжитой мир» («Октябрь», 2009, № 8). Курсив, понятно, мой.

Возьмем другой заметный «серийный» критический проект последних лет: рецензии Данилы Давыдова в рубрике «Хроника поэтического книгоиздания в аннотациях и цитатах» журнала «Воздух». Первые несколько номеров Давыдов вел эту рубрику сам, затем – вместе с другими рецензентами (Галиной, Горшковой, Голубковой…).

Общее количество опубликованных им в этой рубрике рецензий уже исчисляется сотнями. Случаи, когда он упоминает о поэтической теме того или иного автора, можно перечислить по пальцам одной руки.

Конечно, короткая, в шесть-семь строк, рецензия – не самый подходящий жанр для выявления поэтической темы. Но ведь в некоторых, пусть считаных, случаях Давыдов находит возможность это сделать (говоря о поэзии Бобышева, например). Значит, это возможно. С другой стороны, в более пространных рецензиях, собранных в его сборнике «Контексты и мифы» (2010), о поэтической теме критик фактически не говорит. Так что дело не в объеме – а в установке.

И Бак, и Давыдов – критики, чей профессионализм не вызывает у меня никакого сомнения. И то, что они избегают разговора о поэтической теме, – это не их личный недостаток. Это отражение общего для современной критики отсутствия интереса к поэтической теме.

Дефицит поэтических тем все острее – но критика его не фиксирует. Или фиксирует косвенно, вроде вопроса упомянутой уже дискуссии в «Знамени» об исчезновении поэтического я.

Опять-таки относительно исчезновения этого я… В начале очерка я привел по этому поводу отрывок из «Ars poetica?» Милоша – для перехода к финалу позаимствую из «Ars poetica» Тимура Кибирова («Знамя», 2007, № 6):

 
Гляди! Во все глаза гляди, читатель мой!..
Ну хоть одним глазком, хоть взгляда удостой!
 
 
Хоть краешком взгляни!.. Да нет же, не сюда!
Не на меня, дурак, чуть выше – вон туда!
 
 
Глаголу моему не хочешь – не внемли,
Но только виждь вон то, что светится вдали!
 

Та же, что и у Милоша, идея отказа поэта от притязаний быть «темой самого себя» («взгляни… не на меня»). У Милоша метафорой этого отказа от самотематизации выступает незапертый дом со множеством невидимых гостей, у Кибирова – «то, что светится вдали».

 
Блик, облик… Да не блик, не облик никакой,
Не Блок, а облака над тихою водой.
 
 
Всего лишь облака подсвечены слегка.
Да ты на них уже смотрел наверняка.
 

Это, собственно, извечная тема самой поэзии – каждый раз новый взгляд на привычное, приглядевшееся. Тема, по-разному «светящаяся», «играющая» у разных поэтов – через грани их собственных тем. Главных, важных, второстепенных…

Разговор о поэтической теме сложен. Он сопряжен с сильной редукцией, сведением многообразия поэтического мира автора к одной-двум темам. Он провоцирует, как правило, раздражение самих поэтов. Он вызывает споры среди критиков. Действительно ли то-то – тема (а не просто мотив или сюжет)? Действительно ли эта тема – тема именно того-то, притом наиболее важная у него?

«Разговор на эту тему портит нервную систему», как пелось в одной оперетке.

Но разговор о поэтической теме необходим. Как и более широкий разговор о содержательной стороне современной поэзии – при всей затертости пары «форма – содержание». О том, какие идеи она отражает и порождает. О ее – простите за совсем уж неприличное слово – идеалах. («Ну, вспомнил!» – А я и не забывал…) Но эта тема уже для другого, отдельного, разговора.

«Арион», 2013, № 3

О новом натурализме

Название этих очерков – «Поэзия действительности» – заключает в себе как бы двойную оптику. В одних очерках резкость наводится на поэзию (рифму, эпитет, тему…), а действительность присутствует фоном. В других, напротив, разговор идет именно о том, что же является действительностью современной поэзии, какую реальность она отражает, трансформирует, создает.

Говорить о поэзии действительности в этом, втором, смысле сложнее. Действительность – категория ускользающая. Она везде – и нигде конкретно; всё – и ничто в отдельности. «Одна на всех» – но при первом же приближении распадается на множество слоев и фрагментов.

Действительность, в которой движется, кормится и размножается обитатель мегаполиса, не похожа на действительность жителя провинциального городка. Действительность офисных клерков отличается от действительности гастарбайтеров. Действительность «отцов» – от действительности «детей»; и тех и других – от «дедов».

По-разному могут не только осознавать, но и просто видеть одну, казалось бы, и ту же реальность представители разных вер, племен, наречий, даже – как утверждают теоретики гендера – полов.

Так, собственно, было и всегда. Но в ситуации более иерархически организованной социальной жизни один из способов восприятия действительности – сословный, религиозный, национальный – занимал верхние, «главные» этажи. Остальные «действительности» ютились в нижних и полуподвальных.

Иерархия сохраняется, но в изрядно подтаявшем виде. «Действительности» уже не ранжируются по вертикали, но борются за горизонталь, за место на плоскости. И заявляют о себе, транслируют себя все одновременно.

Символом прежней иерархии был 540-метровый шпиль Останкино, изливавший с высоты единый, доминирующий видео– и аудиообраз реальности. Символ нынешней – горизонтальная ризома Интернета, с ее многоголосием и многоразличием.

Поэзия сегодня оказывается не перед одной, пусть даже сложной и многослойной, действительностью, а перед огромным числом ее фрагментов, осколков, которые продолжают дробиться и крошиться до единичных голосов. Уже не скажешь, следом за Мандельштамом: «Голос – это личность» – личность как субъект, если не действия, то, по крайней мере, высказывания… Дело даже не в анонимности значительной части звучащих ныне «голосов»; сами высказывания уступают место спонтанной, краткой речи, в пределе ужимающейся до «смайла», «лайка» или заменяемой фотографией или видео.

Сказанное относится не только к Интернету: он лишь наиболее грубо и зримо отразил – и ускорил – процессы, которые начались задолго до триумфа соцсетей. Интерес к нон-фикшну проснулся уже с середины девяностых. С конца девяностых документализм проникает в драматургию (вербатим), а затем и в прозу. Повторяется на новом витке ситуация 1920-х годов, когда тон задавала «литература факта».

Какие изменения происходят в поэзии под воздействием этой многоголосой, текучей и визуальной реальности?

Лирическое я становится менее выраженным; монологичность уступает место полилогу, звучанию в одном стихотворении нескольких равноправных голосов.

Описание состояний лирического я вытесняется фиксацией внешних состояний, событий, фактов; поэзия становится более фабульной.

Поэтическое высказывание заслоняется визуальной конкретностью предметного мира; убедительность мысли замещается убедительностью «картинки».

Выношу за скобки разговор о том, хорошо это или плохо. Это – то, что есть; то, что происходит сегодня в поэзии. О полилоге в современной лирике мне уже приходилось говорить[68]68
  См. статью «Десятилетие поэзии – или прозы?».


[Закрыть]; о фабульности надеюсь написать в скором времени. В этом очерке речь пойдет о третьей, последней, тенденции: об описании предметного мира, о том, что я бы назвал натурализмом в современной поэзии.

Для начала – несколько стихотворных примеров.

Андрей Пермяков, «К дождю» («Волга», 2013, № 1):

 
Пахнет невкусным обедом и красными грушами
(потому что на этом закате всё красное).
Чайки летают над бывшим городом Тушино,
падают к смутной воде и у воды становятся разными.
 
 
Человек на соседней скамейке роняет стакан.
Другой человек односложно его ругает.
Волк привыкает к железу и попадает в капкан,
а человек вообще ко всему привыкает.
 
 
А «человек вообще» это такое неясное,
очень смешное и, в сущности, непоправимое.
Листья ракиты свисают пологие, красные.
Капли с них падают краткие, неуловимые.
 

Григорий Медведев («Знамя», 2012, № 1):

 
Трудно полюбить, а ты попробуй,
этот чёрный мартовский снежок,
на котором старый пёс хворобый
подъедает скользкий потрошок.
Около размокшего батона
воробьиная серьёзная возня.
Трансформаторную будку из бетона
украшает экспрессивная мазня:
с ведома муниципалитета,
где за лучший двор ведут борьбу,
рощица берёз в лучах рассвета
тянется к районному гербу…
 

Алексей Григорьев («Зеркало», 2011, № 37–38):

 
В подъезде новые римейки:
«Наташа – б…» и «Коля – жид»,
А у подъезда на скамейке
Окоченевший бомж лежит.
 
 
На четверть пиво не допито —
Не бомж, а барин на понтах,
И тут же рядом вьётся свита —
Два санитара, два мента.
 
 
Приспущен флаг у горсовета,
Погода в целом не ахти,
И персональная карета
Движком противно тарахтит.
 
 
А я иду к метро не быстро,
Несу в кармане пирожок,
И снег идёт за мной без смысла —
Обычный мартовский снежок.
 

Станислав Ливинский («Дружба народов», 2012, № 10):

 
Там в залог оставим паспорта.
Здесь перекантуемся на даче.
На покрышку сядем у пруда.
Плещется зелёная вода.
– Можешь плавать?
– Только по-собачьи.
 
 
Не свисти – несчастья не накличь.
Дерево сухое, рядом свая.
Битые бутылки и кирпич.
На холме раздолбанный «Москвич»
без колёс – тебя напоминает.
 
 
Что ещё? Палатки, молодёжь:
выпивают – чем тебе не смена?
Вытрешь о траву и спрячешь нож.
Снимешь всё с себя – идёшь-идёшь,
а воды всё время по колено.
 

Этот иллюстративный ряд можно было бы продолжить. Добавить что-нибудь Алексея Дьячкова или Владимира Иванова. Стихотворения эти кажутся мне удачными; на стихи Григорьева, Ливинского, Дьячкова и Иванова доводилось откликаться во вполне комплиментарном ключе.

И лет, скажем, десять назад все это радовало. Я имею в виду открытие заново в лирике тогдашних «тридцатилетних»[69]69
  За исключением Григория Медведева (год рождения 1983-й), все остальные названные поэты родились в самом начале 1970-х.


[Закрыть] предметной конкретности окружающего мира – особенно после многочисленных попыток заменить ее всяческими концептами и интертекстуальными ссылками[70]70
  Не говоря уже о графоманской поэзии, которая вообще неспособна увидеть реальный предмет, но только его расхоже-условное изображение.


[Закрыть]. Так в свое время акмеизм, с его вниманием к материальной фактурности, возник как реакция на символистские «тени», «отблески» и прочие мимолетности.

С начала 2000-х эта «новая предметность» уже вполне оформилась и, как видно из примеров, стала проявлять черты стилистической инерции. Как в стихотворении Ливинского: «…идёшь-идёшь, / а воды все время по колено».

Нет, еще пишутся и, вероятно, будут писаться интересные зарисовки-перечисления узнаваемых повседневных реалий: будок, скамеек, палаток, битого стекла… Дело, однако, даже не только в однообразии, сколько в натуралистическом характере самой этой оптики.

Натурализм – не только в описании малоприятных вещей малоприятным образом (вариант – обыденных вещей обыденным образом). Главное – его самоцельность, его замкнутость на самом себе, нежелание – и неспособность – выйти за пределы «здесь и теперь».

В 1913 году Максимилиан Волошин предложил интересное – хотя немного схематичное – разграничение натурализма и реализма.

Реализм (от res – вещь) «создает вещи, которых раньше не существовало», тогда как натурализм (от naturalis – природный, естественный) лишь «повторяет вещи, уже существующие, ищет только внешнего сходства». Реализм «приводит к идеализму в платоновском смысле, то есть в каждой преходящей случайной вещи ищет ее сущность, ее идею». Натурализм же есть «простое копирование природы вне всякого обобщения»[71]71
  См.: Власенко А. Категория «ужасного» в эстетике Волошина // Октябрь. – 1994. – № 4 [http://magazines.russ.ru/ october/1999/4/vlasen.html]. Близкое понимание реализма можно встретить и у другого русского модерниста – Врубеля: «Реализм родит глубину и всесторонность». См.: Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике. – М.; Л.: Искусство, 1963.– С. 60.


[Закрыть].

Последующая терминологическая судьба реализма, как известно, сложилась не слишком удачно: более полустолетия он дискредитировался добавкой «социалистический». Хотя, по волошинской классификации, соцреализм следовало бы назвать скорее социалистическим натурализмом: возобладало именно «копирование без обобщения». «Обобщение» если и было, то «цеплялось» в виде готовых, идеологически выдержанных клише.

Этот насаждавшийся, как картошка, реализьм и вызвал такую аллергию, что, даже избавившись от эпитета «социалистический», уже почти четверть века отсутствует в серьезных разговорах о литературе. Дискуссии девяностых об интертекстуальности, казалось, окончательно «отменили» реализм и вообще любую отсылку к реальности – кроме реальности текстов и дискурсов…

Речь сейчас не о попытке воскрешения термина «реализм». Ушел – и ушел. Он нужен, чтобы точнее разобраться в том, что такое натурализм.

Приведу еще один пример – на этот раз из прозы, и не современной.

Серой тонкой змеей, протянутой через весь партер, уходящий неизвестно куда, лежал на полу электрический провод в чехле. От него питалась малюсенькая лампочка на столике, стоящем в среднем проходе партера. Лампочка давала ровно столько света, чтобы осветить лист бумаги на столе и чернильницу. На листе была нарисована курносая рожа, рядом с рожей лежала еще свежая апельсиновая корка и стояла пепельница, полная окурков. Графин с водой отблескивал тускло, он был вне светящегося круга.

Можно ли назвать эту великолепную зарисовку интерьера из булгаковского «Театрального романа» натуралистической?

Предметы, вроде бы, сугубо приземленные. Электрическая лампочка, курносая рожа на бумаге, апельсиновая кожура, пепельница с окурками… Но – каждый предмет словно увиден впервые, а все вместе составляют не просто некое множество, но единство, на которое работают и оптические метафоры (свет – тьма), и общий, «театральный», подтекст: предметы на столе подобны декорациям или даже актерам на сцене.

Единство – вот еще одно ключевое слово в отделении натурализма от реализма. Натуралистические зарисовки оставляют ощущение дробности, несвязанности, либо связанности каким-то случайным образом. Это может быть, кстати, сделано талантливо. Вообще, сам по себе натурализм не хуже и не лучше реализма, все зависит от конкретного художественного воплощения, его удачи или неудачи. И все же – натурализм обычно останавливается на этапе «расчленения» действительности, ее распада. Если огрубленно: натурализм – аналитичен, реализм – синтетичен.

Поэтому, повторюсь, дело не в обыденности как предмете описания. Дело в зрении поэта, его интенции. Один видит вокруг себя только случайно, как на свалке, наваленные предметы; другой даже в груде хлама углядывает «чистый замысел творца».

Могут возникать и промежуточные случаи – вроде бы почти документальное, натуралистическое письмо, «реестры вещей» неожиданно просвечиваются вторыми, третьими планами. Например, у Бродского – в любовной лирике («Я обнял эти плечи и взглянул…») или в философской («Большая элегия Джону Донну»). Аналитичное, отстраненное перечисление заурядных предметов («…стены, пол, постель, картины…») позволяло сломать стереотипную «красивость» лирического высказывания – и одновременно служило отправной точкой для движения вверх, от «реального» к «сверхреальному».