Текст книги "В ожидании Роберта Капы"

XIX

Никогда она не видела таких битком набитых кафе. Даже в Париже. Пришлось стоять в очереди, ждать, когда освободится место. Трамваи тоже были забиты до отказа. С тех пор как правительство Республики переехало в Валенсию, многие журналисты эвакуировались туда же вместе с гражданским населением, бежавшим из Мадрида от бомбардировок. Шоссе, ведущее к порту Контрерас, охраняли бойцы колонны дель Росаля. Черноглазые, с крестьянской походкой, с бакенбардами, в ярких шейных платках, с пистолетами на поясе. Истинные анархисты. Храбрейшие из испанцев. Они помогали женщинам с детьми, таскали по двое ребятишек на плечах, но к мужчинам, оставившим баррикады, были безжалостны. Смотрели на них с яростью, как неукротимые быки на трусливых овец. Не взгляды, а молнии. Не прощали им, что те оставили столицу на произвол судьбы. Многих заставляли вернуться назад. Но малышам, голодным и больным, бредущим в ночи со своими узелками, они улыбались, показывая на далекие городские огни:

– Не дрейфь, пацан. Там тебе дадут риса вдоволь.

Сверкающая Валенсия, глядящаяся в море. Мечта.

Герда только что пришла. Она оглядывалась, не находя свободного столика. Кафе «Айдиал Рум», чьи огромные окна выходили на улицу Ла-Пас, было излюбленным местом встреч военных корреспондентов. Здесь всегда было полно журналистов, дипломатов, писателей, шпионов и интер-бригадовцев изо всех уголков мира. Они толклись под вентиляторами в своих кожаных куртках, дымя легкими сигаретами и распевая песни на разных языках.

Удивленный ропот пробежал над столиками «Айдиал Рум», когда в зале объявилась женщина без спутника. На голове – берет, на поясе – маузер.

– Герда, ты-то что здесь делаешь? – обратился к ней по-немецки какой-то тип, вскочивший со стула в глубине зала.

Оказалось, это Альфред Канторович, старый парижский приятель. Вместе они провели немало вечеров на диспутах в баре «Капулад». Канторович был высоким симпатичным парнем в круглых интеллигентских очочках. Именно он вместе с Вальтером Беньямином и Густавом Реглером сумел организовать работу Объединения немецких писателей в изгнании. Герда, Чим, Руфь и Капа часто бывали на его собраниях, где слушали стихи и смотрели короткие пьесы. Сейчас Канторович стал политко-миссаром 13-й бригады.

Герда села за его столик и представилась остальным интербригадовцам как специальный корреспондент «Се Суар».

– Журнал. Недавно начал выходить, – скромно добавила она.

Первый номер еще не появился в киосках, но все уже слышали о «Се Суар» – журнал должен был издаваться под эгидой компартии, а возглавил редакцию Луи Арагон.

То, что публика в кафе собралась из самых разных стран, можно было учуять по сигаретному дыму: «Голуаз блё», «Житан», дешевые сигары, «Пэл-мэл» и даже «Кэмел» и «Лаки страйк». Казалось, люди – это ручейки, стекающиеся отовсюду в одну большую реку. Французы, немцы, венгры, англичане, американцы… Границы между государствами словно стерлись. В Испании одежду, сшитую на родине, каждый менял на синий комбинезон или рубаху цвета хаки. Забудь о национальности – учила война. Для посетителей «Ай-диал Рум» Испания была воплощением всего истерзанного мира. Тут были рабочие-металлурги, врачи, студенты, линотиписты, поэты, ученые, как, например, биолог Холдейн, флегматик и резонер в летной куртке, купленной на Пикадилли. Герда почувствовала себя как дома. Из всех предложенных сигарет выбрала «Голуаз блё» и глубоко вдохнула, впуская в легкие дым так же охотно, как впускала в душу все новые идеи и ощущения.

– А Капа где? – спросил через какое-то время удивленный Альфред, привыкший всегда видеть их вместе.

Герда пожала плечами. Повисла пауза. Канторович не сводил глаз с выреза ее блузки.

– Я ему не нянька, – наконец ответила Герда с достоинством.

Валенсия была городом учтивым, щедрым, благоухающим. В те дни она являла собой самый приветливый из ликов войны. Все здесь были проездом куда-то и убивали время как могли. Сначала выходили на площадь Эмилио Кастелара с ее большими круглыми люками, обеспечивающими воздухом и светом подземный цветочный базар. Потом направлялись к гостинице «Виктория», где располагалось правительство Республики, чтобы разузнать последние новости. Обедали корреспонденты обычно в гостинице «Лондрес», особенно по четвергам, когда подавали паэлью. Метрдотель во фраке со скорбным видом ходил между столиками и приговаривал:

– Прошу извинить за качество обслуживания и блюд… С тех пор как всем заправляет комитет, стало совсем не то, что прежде.

Валенсийцы были любезны, жизнелюбивы и малость крикливы, вечно с шутками и прибаутками наготове. Герде, уже более или менее овладевшей языком, понимать их все же было трудно, но девушка быстро научилась вставлять в речь междометие «че», так что ее тут же принимали за свою. Некоторые люди умеют, не прилагая никаких усилий, нравиться всем. Это что-то врожденное, как, скажем, манера смеяться, тихо, как будто шутка собеседника – это ваш с ним общий секрет. Герда была из таких. Языки ей давались чрезвычайно легко. Любой акцент она воспроизводила с легкостью музыканта-импровизатора. Ругательства произносила так элегантно, что покоряла любого. Слушала собеседника, слегка склонив голову, будто говорила: мы с тобой заодно. Внешность Герды не совсем соответствовала устоявшимся канонам женской красоты, но война придала ей особое обаяние, обаяние выжившей. Тощая, угловатая, с высоко поднятыми ироничными бровями, неизменно одетая в голубой комбинезон или военную рубаху, она сводила с ума всех и каждого. Отсутствие Капы придало смелости ухажерам, и Герде самой стало нравиться принимать ухаживания. Официанты держали для нее лучший столик. Между мужчинами в ее присутствии вспыхивало глухое соперничество, все наперебой спешили предложить ей рюмочку, угостить чем-нибудь вкусным, рассмешить или пригласить на танцы в один из салонов на улице Тринкете-де-Кабальерос.

ТАНЦЗАЛ – ПРИХОЖАЯ БОРДЕЛЯ! ЗАКРОЕМ ПРИТОН РАЗВРАТА! – гласил черно-красный плакат, подписанный тремя буквами: ФАИ.

– Похоже, хозяин здесь – не анархист, – заметила Герда, когда кто-то перевел ей лозунг.

– Еще какой анархист. Из самых стойких, один из создателей этой самой Федерации анархистов Иберии.

– Как же он тогда держит такое заведение?

– Ну… поскольку запрет – прерогатива властей, он таким образом демонстрирует, что никто не имеет права им командовать. Ты же знаешь, как у них – «ни бога, ни хозяина».

Анархисты! Такие свои, такие надежные, такие человечные. Испанцы до мозга костей. Герда усмехнулась про себя.

Бывало, они спускались веселой компанией к пляжу Мальварроса поесть креветок и поглазеть на корабли. Это Герде нравилось больше всего. Сесть на песок и смотреть, как вытягивают на берег парусники из Грао. Рыбаки загоняли волов в море по колено, привязывали к их хомутам лодочные канаты, и животные выволакивали лодку на песок, пока сияющие волны обгоняли их и разбивались о берег. Герда могла часами сидеть на берегу, покуривая и глядя вдаль, а соленый ветер освежал кожу и воспоминания.

Однако она не отдыхать сюда приехала. Надо было собирать материал для репортажей. Герда теперь работала на себя. Под каждой фотографией стояла подпись «Фото Таро». Еще никогда в жизни она не чувствовала себя такой самостоятельной. Вот она присела на корточки под аркой внутреннего двора Института Луиса Вивеса, колени вместе, зрачки превратились в две точки, перед ней – колонна бойцов народной армии. Сфокусировалась на переднем плане, схватила перспективу. Щелк. В противовес военным сценам Герде нравилось снимать повседневную жизнь. Парочка пьет оршад в кафе «Санта Каталина», конкурс самодеятельных оркестров под диптихом, изображающим Мачадо и Гарсия Лорку, мальчишки обучаются искусству тореро. Валенсия стала ей родной. Она была городом компанейским, чувственным и гостеприимным. Голодным беженцам с линии фронта Валенсия казалась изобильным раем, землей обетованной, где прилавки ломятся от снеди. Но фронт с каждым днем становился все ближе, и с балконов на площади Эмилио Кастелара видны были толпы бегущих от массовых расстрелов крестьян из Малаги со стертыми в кровь ногами и перекошенными от ужаса лицами.

Герда долго не раздумывала. Ее аккредитация распространялась только на Валенсию. Поэтому она повесила на шею камеру и отправилась в отдел пропаганды Совета обороны, чтобы получить разрешение на проезд и сделать репортаж о многотысячных толпах беженцев с западного побережья Андалусии. Пропуск получить было не просто. Власти изучали каждое заявление чуть ли не под микроскопом, чтобы не пропустить ни одного самозванца, желающего воспользоваться ситуацией. В кругах европейской богемы вошло в моду нечто вроде военного туризма. Люди, искавшие сильных впечатлений и желавшие разогнать скуку, поселялись за счет информационных агентств в лучших отелях Валенсии или Барселоны, чтобы, словно зрители корриды, наблюдать из-за барьера, как испанцы убивают друг друга. Республиканские власти не могли такого допустить. Так что большинство корреспондентов вынуждены были подолгу ждать аккредитации и места в машине, жуя сигары, нервно стуча на пишущей машинке и требуя у телефонистки срочно соединить их с кем-то, с кем так и не удавалось поговорить.

Однако Герде и десяти минут не потребовалось, чтобы получить пропуск, да еще и скрепленный печатью Объединения интеллектуалов-антифашистов. Она умела находить ходы и выходы, не лезла за словом в карман, запросто изъяснялась на пяти языках, неотразимо улыбалась, но при необходимости превращалась в стальной антибюрократический таран.

День за днем Герда наблюдала, как беженцы бредут по приморскому шоссе. Сначала – запряженные мулами телеги, следом – женщины и старики с пожитками в узлах, за ними грязные испуганные дети, потом – все прочие. Отчаявшиеся, босые, оборванные, изможденные, с невидящим взглядом людей, которым уже все равно, вперед идти или назад. Человеческое половодье. Сто пятьдесят тысяч покинувших дома, бросивших все, что было у них в этой жизни, бежавших сначала в Альмерию, а потом в Валенсию, в поисках ближайшего убежища в стане республиканцев, не зная, что худшее ожидает их в дороге. Ад. По суше беженцев преследовали и безжалостно обстреливали франкистские танки. С воздуха их осыпали бомбами итальянские и немецкие самолеты, а на тех участках дороги, которые ближе подходили к морю, атаковала морская артиллерия. Это была западня. С одной стороны – обрыв, с другой – вертикальная скала. Бежать некуда. Матери завязывали детям глаза, чтобы те не видели горы трупов на обочинах. Двести километров пешком без еды. Время от времени слышался шум моторов и проезжали грузовики ополченцев с обвисшим зеленым брезентовым верхом, битком набитые, держащиеся на честном слове, запыленные, печальные. Родители на коленях умоляли взять в машину детей, хотя понимали, что если их заберут, то едва ли они еще когда-нибудь с ними увидятся. То был самый страшный эпизод войны. Большинство беженцев пребывали в состоянии шока. Некоторые падали от изнеможения. А самолеты возвращались и снова принимались за свое, свивая в небе зловещую невидимую паутину. Никто не пытался прятаться. Всем было уже все равно.

Герда не знала, куда смотреть. Это был конец света. Увидела высокую женщину, везущую на крупе белой лошади мешок муки, и машинально ее щелкнула. Казалось, все это – бред, горячечные видения. Никто не хоронил мертвецов, ни у кого не было сил подбирать раненых.

Когда стемнело, она услышала странный шум. Треск, хруст, глухие удары – и лучи фонарей в темноте за ближайшим поворотом. Герда пошла на свет, как будто ничего, кроме него, в мире не осталось. Это был передвижной полевой госпиталь. Мужчина в белом халате, залитом кровью, как фартук мясника, бинтовал голову старику. Канадский доктор Норман Бетюн был похож на восставшего из мертвых. Тощий, небритый, с красными глазами. Он не спал трое суток, переливал раненым кровь, собирал по дороге детей.

Герда никогда не думала, что гнев и грусть могут быть так близки. Она посильнее выкрутила фитиль керосиновой лампы, чтобы круг света стал шире, накинула на плечи одеяло и пошла к санитарной машине. Слышались стоны больных и раненых, голос матери, что-то нашептывающей ребенку. Задний борт грузовика превратили в операционной стол. Если разрезать вену после заката, кровь кажется черной, как нефть. Хуже всего был запах. Сейчас Герда все бы отдала за то, чтобы Капа был рядом. Он нашел бы слова, чтобы ее успокоить. Он умел заставить человека улыбнуться даже в самую тяжкую минуту.

Она стояла в задумчивости, докуривая сигарету, вспоминая прикосновение его шершавых и надежных рук, преданные спаниельи глаза, то, как он дул ей в шею после близости, его насмешки над самим собой и способность сказануть что-то такое, что выводило ее из себя, – и тут же загладить вину взглядом, который мог заставить простить что угодно. Нежный и хитрый эгоист. «Гребаный венгр», – в который раз подумала Герда и чуть не произнесла это вслух, чтобы подавить подступавшие к горлу рыдания. Она шла одна по обочине дороги между мертвых тел, сложенных штабелями, бледная, потерянная.

Казалось, Герда умрет, если не увидит прямо сейчас хоть какое-нибудь знакомое лицо, и тут она услышала тихий треск, как от свечи, которая вот-вот погаснет. Кто-то пальцами сломал ампулу с морфином. Герда узнала его даже со спины. Длинные ноги, закатанные рукава, руки шарят в дорожной аптечке, чем-то похож на Гэри Купера.

– Тед!

Парень обернулся. Они не виделись с тех событий у Серро-Муриано. Ее девятнадцатилетний ангел-хранитель постарел. Герда подошла, уперлась лбом в его грудь и впервые с тех пор, как приехала в Испанию, расплакалась, не думая о том, смотрят на нее или нет. Она всхлипывала тихо, неудержимо, не говоря ни слова, а Тед Аллан нежно гладил ее по голове – тоже молча, такой же растерянный, как Герда. Его рука на ее белокурых волосах была единственным утешением в этой людской реке. Казалось, рыдания зарождаются не в груди, а в горле, не давая дышать. Герда долго стояла так, выплакиваясь впервые за шесть месяцев войны, которую переносила со всей стойкостью.

Она была в аду.

XX

«Мне двадцать пять лет, и я знаю, что эта война знаменует конец одного из этапов моей жизни. Возможно, конец молодости. Иногда мне кажется, что ею закончится молодость мира. Война в Испании что-то сделала с нами со всеми. Мы больше не те, что прежде. Время, в которое мы живем, настолько полно перемен, что трудно узнать себя в тех, кем мы были года два назад. Даже представить не могу, что еще произойдет в будущем…» Она сидела, закутавшись в одеяло, с красной тетрадкой на коленях; на горизонте угасал последний луч света. Эти мгновения нравились Герде сильнее всего. Будь она писательницей, то именно в этот час садилась бы за новый роман – в час, принадлежащий ей одной, когда можно отпустить мысли бродить на воле. Даже любовнику не дано было войти в сумеречные владения Герды. С небольшой возвышенности она видела следы бомбардировок, гектары разоренных полей. Измученную землю Испании. Снова поднеся ручку к белой поверхности бумаги, она продолжала: «В последние месяцы я изъездила эту землю вдоль и поперек, впитывая ее уроки. Я видела людей замученных и сломленных, видела стойких женщин, мужчин, одержимых причудливыми трагическими видениями, мужчин, готовых надо всем посмеяться. Такая загадочная страна, такая чужая, такая родная. Я видела, как она рассыпалась в прах при каждой бомбардировке, но наутро возрождалась, залечивая свежие раны. Я еще не пресытилась ею. Хотя когда-нибудь это произойдет. Я знаю».

Полевой госпиталь расположился на склоне, огней не зажигали, чтобы не привлекать внимания вражеской авиации. Многие беженцы спали, завернувшись в одеяла, под тентами грузовиков. Дети с забинтованными ногами лежали вповалку на грудах мешков. Правительство старалось эвакуировать из Альмерии всех, кто мог выдержать поездку в автобусе, поезде или на корабле, но раненых было слишком много.

Капа приехал 14 февраля, когда худшее уже было позади. На спортивном самолете прилетел из Тулузы в Валенсию. Многие из его коллег еще дожидались в городе пропусков. Отдел по работе с прессой, где за горой документов, бумаги обычной и копировальной едва помещались пишущие машинки, не успевал рассматривать все заявления. Видя, что другого транспорта не дождешься, репортер решил нанять такси за собственные деньги, выехать по идущему вдоль рисовых полей шоссе на Сольяну, а потом двигаться по низкому берегу Хукара до Андалусии. Он сам не догадывался, до какой степени война обострила его чувства. Кроме шофера, никого рядом не было. Он, считай, остался наедине со своим персонажем, намереваясь быть верным ему до последнего, пребывая в таинственном мире, где жизнь – легенда, которую сам для себя сочиняешь. «Лейка» на плече, взгляд прикован к стрелке счетчика пробега. Добравшись до места, Капа увидел против света силуэт Герды. Она расстилала на траве простыню, пока Тед Аллан готовил в ванночке свинцовые примочки.

– Не знал, что ты заделалась санитаркой, – сказал Капа с едва заметным ехидством. По губам пробежала кривая усмешка, полунежная-полунастороженная. Он был на нее обижен, хотя никакой конкретной причины вроде и не было, отчего делалось еще хуже.

– Раньше надо было приезжать, – парировала Герда, не уточняя, что он упустил – исход беженцев или свою судьбу.

Капа терпеть не мог этих двусмысленностей, ненавидел, когда она пряталась от него за бастионами своей гордости. В форме ополченки, бледная, величественная, как средневековая воительница, Герда показалась ему невыносимо прекрасной. Капа посмотрел на девушку, ожидая, что она еще что-нибудь скажет. Но сказать больше было нечего. Пока.

Шли дни, и лед между ними начал таять – несмотря на холодную погоду и благодаря искреннему товарищескому участию Теда и Нормана. Когда на Валенсию стали падать зажигательные бомбы, решено было перегнать грузовики госпиталя в одну старинную усадьбу неподалеку от города. Сам дом был чуть ли не в руинах. На лестницах не хватало ступеней, перила обвалились. У некоторых комнат в восточном крыле не было потолка. Бывало и так, что открываешь внутреннюю дверь, а за нею – чистое поле. Но кухня сохранилась. Здесь доктор Бетюн готовил раствор цитрата натрия, чтобы консервировать кровь для переливаний. Капе нравилось играть с детьми, он устраивал им театр теней на стенах, шевеля пальцами и белым платком. Герда с улыбкой смотрела на то, как он паясничает.

На вторую ночь она разулась и на четвереньках залезла в его палатку. Как только его рука коснулась ее кожи, Герда поняла, что сейчас произойдет именно то, чего она хочет. Крепкий, мужской вкус его губ, шепчущих нежные и непристойные слова, а снизу, между ее ног – движения медленные, уверенные, длящие до предела каждую ласку, сводящие ее с ума, заставляющие забыть обо всех принципах. В последний момент она посмотрела вверх, на потолок палатки, надеясь найти, за что бы ухватиться. Но не нашла. И почувствовала себя как никогда уязвимой. Быть свободной, защищать свою независимость, не принадлежать никому, влюбляться до невозможности – как все это сложно!

Она уже слышала об этом от Камилы, коренастой цыганки-гадалки и подрывницы:

– Детка, мужчину любить труднее, чем поезд под откос пустить.

Цыганка знала, о чем говорит. Ей пришлось пустить под откос не один поезд. Камиле шел пятый десяток, ходила она в черной юбке, с гладко расчесанными на прямой пробор волосами, затянутыми сзади в тугой пучок и заколотыми позолоченным гребнем. Сильная, как мул, женщина с железной хваткой, она привязывала ребятишек веревками себе к поясу и, когда они, измотанные дорогой, стонали и жаловались, что не могут больше идти, хлестала концом веревки, как коз, чтобы ускорили шаг. Но когда видела, что дети и вправду не в силах двигаться, сажала их по двое себе на закорки и тащила по очереди в гору, поднимаясь и спускаясь столько раз, сколько было нужно. Капа подшучивал над ней, когда видел, как она пьет вино из бурдюка залпом, не переводя дыхания, как дорожный рабочий. С Гердой Камила прекрасно находила общий язык, хотя была глуховата и говорила с жутчайшим андалусским акцентом. Цыганская душа.

Как-то раз Герда, желая подурачиться, протянула Камиле руку для гадания. Та развернула ее ладонь и осторожно провела по ней большим пальцем. Подержала между своими ладонями и мягко отстранила, так ничего и не сказав. Они пили кофе у вечернего костра. Рано утром Герда и Капа уезжали и пришли попрощаться. Они решили ехать в сторону моста Арганда, где шли ожесточенные бои.

– Что ты там увидела, Камила? – спросил Капа, не выпуская изо рта сигарету.

– Девочка у тебя горячая, мадьяр, но опасайся ее укусов. – У Капы на шее еще виднелся след вчерашней любовной баталии: синяк цвета баклажана как раз под левым ухом.

– Она должна была родиться вампиром, – пошутил он, изображая руками крылья летучей мыши, – вампиршей, точнее, и из самых опасных. Широкоухим складчатогубом.

– Будет хорошей женой, если сумеешь обуздать ее.

– А вот хрен вам! – ответила Герда на безупречном испанском.

Все посмеялись. Было забавно слышать, как очаровательная иностранка бранится точно погонщица мулов, не теряя при этом ни капли своего шарма. Ругательства в ее устах теряли всякий изначальный смысл, что только добавляло им пикантности. Слушать Герду было все равно что смотреть на ангорскую кошечку, гоняющую мышей, как заправская дворовая мурка.

– А что насчет будущего? – спросил Тед, которому уже не раз пришлось убедиться в удивительной верности цыганкиных предсказаний. Опустив голову на поджатые к груди колени, канадец сидел рядом с Гердой, и любопытство в нем боролось с застенчивостью. Тед всегда краснел при Герде, но Капу обожал, как старшего брата. Довольно скоро туманным днем в Париже им предстояло утешать друг друга, подливая вина и поддерживая пьяную беседу, в ожидании самого горького рассвета в своей жизни. Канадец был человеком честным и надежным. Он бы скорее умер, чем предал его или ее. Война стала для тонкой любящей души Теда настоящей пыткой. Камилу он спрашивал не просто так – это был вопрос ангела-хранителя, который, возможно, предвидел многое из того, что вскоре должно было произойти. – Ты ничего нам не нагадаешь?

– Ничего.

– Можете говорить что угодно, – подбодрила цыганку Герда, как всегда с уважением обращаясь к ней на вы. – Я все равно в это не верю.

– А во что ж ты тогда веришь, детка?

– В свои идеалы.

– Идеалы, идеалы… – пробормотала себе под нос Камила, как будто молясь.

– Ты нас заинтриговала, – подмигнул Капа цыганке, уверенный, что та пытается замолчать какую-то угаданную в будущем Герды любовную историю.

– Ну же, – настаивала Герда, – расскажите, что вы прочитали по моей руке. Мне интересно.

– Ничего, – повторила цыганка сурово, да еще и помотала головой, поднимаясь, чтобы уйти. – Ничего я там не прочитала, детка.

Они выехали на рассвете пасмурного дня, ехали по лужам, под мутным небом, смотреть на которое было так же тоскливо, как бросать последний взгляд на пропахший вчерашним сигаретным дымом гостиничный номер, в который никогда не вернешься.

Пейзаж за окном мог бы развеять грусть, если бы не рытвины и ухабы, из-за которых Герда и Капа то и дело бились головой о крышу машины. По пути на запад им то и дело встречались колонны раздолбанных военных грузовиков, набитых тюками. Попадались старые «паккарды» и танки. По мере приближения к Харамскому фронту движение и суматоха усиливались. По обе стороны гравийной дороги поднимались и зависали между землей и небом столбы черного дыма. Мятежники пытались перерезать шоссе Мадрид-Валенсия, чтобы оставить столицу без основного пути снабжения. Но республиканцы сумели защитить дорогу, буквально зубами вцепившись в мост Арганда. На закате Герда и Капа явились в штаб, который интернациональные бригады устроили в долине Мората-де-Тахунья, окруженной высокой пшеницей – вскоре ей предстояло полечь под шрапнелью. Но в этот час в лагере было спокойно.

Бывают голоса, от которых сотрясаются деревья, как от винтовочных залпов. Голос, который Герда и Капа услышали вечером по приезде, был из таких. Ol’Man river/That ol’Man river…[13]13
  Старик река. О, старик река (англ.).


[Закрыть] Человек двести или более сидели на земле, как будто в ритуальном круге.

– Черт побери, что за негр! – воскликнул Капа потрясенно. Это был Поль Робсон, гигант из Нью-Джерси, ростом под два метра, с широкой и крепкой грудью регбиста, в которой обитал голос мощный, как трубы органа. Он стоял посреди поля, окруженный тонущей во мраке публикой, которая разразилась овацией, когда потомок чернокожих рабов закончил пение на низком всепроникающем ребемоле.

Сотни людей, затаив дыхание, обратившись в неподвижные статуи, слушали спиричуэл, прилетевший с хлопковых плантаций Миссисипи. Герда почувствовала, как музыка мягко овладевает ею, проникает в самое нутро, подобно псалмам. Что-то глубоко библейское было в этой одинокой песне. Темнота, запах полей, люди, собравшиеся со всех концов света. Все очень молодые, почти дети, как Пати Эдни, восемнадцатилетняя англичанка, которая влюбилась, встав на подножку санитарной машины на Арагонском фронте, или Джон Корнфорд, парень двадцати одного года в кожаной летной куртке, с детской улыбкой, куривший без передышки сигареты без фильтра, который мог бы стать прекрасным поэтом, если бы пуля не разворотила ему легкие в горах у Кордовы. С кем-то Герда и Капа встречались в Лесиньене, с кем-то – в Мадриде, когда фашисты вышли к берегам Мансанареса и вступили в бои с бригадой генерала Лукача. У Герды и сейчас стояло перед глазами лицо писателя Густава Реглера, которого после бомбардировки несли меж руин на носилках два ополченца; помнила она и албанского парня, который напился с Капой до чертиков после сражений в Каса-де-Кампо, потому что был влюблен по уши в замужнюю женщину намного старше себя; помнила американца Бена Лейдера, позировавшего в очках-консервах вместе со всей своей эскадрильей на фоне истребителя «Поликарпов И-15», на котором он защищал Мадрид, пока его не сбили. Каждый истребитель-биплан, вылетая на задание, покачивал крыльями над могилой Лейдера в Кольменар-де-Ореха. Герда помнила Фриду Найт, кормившую голубей на площади Санта-Ана и приходившую в бешенство, когда птиц распугивали разрывы фашистских снарядов; помнила Людвига Рена с пунктиром розовых шрамов от автоматной очереди на левом плече; помнила Симону Вейль, растерянно взиравшую сквозь круглые интеллигентские очки на ужасы войны; Чарльза Донелли с плотницким карандашом за ухом, при свете свечи писавшего стихи на равнине Мората; Алека Мак-Дейда, остроумного флегматика, смешившего всех своими британскими шуточками, поглощавшего консервы из тунца, сидя на краю тротуара, в то время как в небе над Гран-виа проносились франкистские самолеты, едва не задевая карнизы домов. Вспоминались американцы из бригады Линкольна, болгары и югославы из батальона Димитрова, поляки из бригады Домбровского, немцы из батальонов Тельмана и Эдгара Андре, французы из «Марсельезы», кубинцы, русские… Герда ожидала увидеть здесь Георгия, зная из его последнего письма, что он уже три месяца сражается в Испании, но судьбе не угодно было устроить их встречу.

– Мне нравится негритянская музыка, – сказала Герда.

Песня воодушевила их, заразила общим восторгом, все вокруг здоровались, подняв сжатый кулак к виску: «Салют! Салют!»

Они шли к палатке. Равнина вокруг становилась все светлее, по мере того как глаза привыкали к темноте, брезентовые палатки и пшеница тихонько колыхались под ветром; стояла ясная холодная ночь, все звуки, запахи казались чище, шум в лагере стих, как будто кто-то опустил на него с неба стеклянный колпак. Герда и Капа шли держась за руки, наслаждаясь чувством особого слияния, почти геологического, ночного. Капа подумал, что эта земля так прекрасна, что можно и умереть на ней.

– Если бы я предложил тебе мою жизнь, ты бы отказалась, да? – спросил он. Это была не жалоба и не упрек.

Она не ответила.

Капа никогда никого так не любил, и эта любовь заставляла его осознать, что и он смертен. Чем больше Герда жаждала независимости, чем более недосягаемой казалась – тем сильнее была нужна ему. Впервые в жизни Капа был одержим обладанием.

Он ненавидел ее самодостаточность, злился, когда она предпочитала спать одна. В такие ночи Капа не мог не думать о Герде, вызывая в памяти каждый миллиметр ее кожи, ее голос, все, что она говорила, даже когда они ссорились из-за ерунды, то, как она на четвереньках влезала в его палатку и прижималась к нему, слегка наморщив лоб, становясь похожей на святую или Деву Марию с андалусских образов.

Капа обернулся к Герде и нежно притронулся к ее запястью:

– Выходи за меня замуж.

Услышав эти слова, девушка подняла глаза. В них не было растерянности. Она была тронута. И несколько месяцев назад согласилась бы с радостью.

Они стояли лицом к лицу, и Герда смотрела на Капу пристально и нежно, не решаясь утешить лаской, как будто была в долгу перед ним или обязана что-то ему объяснить. Она чувствовала себя бессильной перед тем огромным, что невозможно высказать, искала и не находила слов, которые могли бы выручить ее. Вспомнилась старая польская пословица: «Если ты обрежешь ласточке крылья, она будет твоей. Но не сможет летать. А ведь ты любишь ее за то, что она летает». Герда предпочла не говорить ничего. Опустила глаза, чтобы не унижать его жалостью, выпустила его руку и пошла к палатке одна, чувствуя мощь земли под ногами и невыносимую печаль в сердце, думая, что едва ли сможет полюбить кого-нибудь так сильно, как этого венгра, который смиренно смотрит ей вслед с вечной своей полугрустной-полуиронической улыбкой, будто читает ее мысли – зная, что на самом деле договор меж ними нерушим. Где бы они ни были – здесь, там, нигде…