Текст книги "В ожидании Роберта Капы"

XV

Пустынные дороги. Брошенные дома. Забитые окна и двери. Коровы, козы и овцы, без присмотра бродящие по улицам. Поселок-призрак. В таких местах здравый смысл подсказывает водителю, что надо затормозить, развернуться и ехать в другую сторону.

Они выехали из Мадрида на рассвете со всеми мыслимыми и немыслимыми удостоверениями и пропусками и за два с лишним дня добрались до главного штаба республиканцев в Монторо, что совсем рядом с Кордовой. Оттуда направились к Серро-Муриано. От разогретых солнцем стен и кровавой герани на балконах шел густой медовый запах. Был один из тех дней, когда машина войны на несколько мгновений останавливается, накапливая силы перед новым безжалостным ударом. Герда и Капа, воспользовавшись передышкой, тоже остановились попить воды из фонтана и сели на ступеньку у двери одного из домов, спрашивая себя, что за чертовщина здесь приключилась, почему не осталось ни души. Никаких следов разбоя, поля не сожжены, стекла не разбиты, однако на площади не было слышно ничего, кроме беспорядочного дребезжания козьих колокольчиков. Все сбежали. Мужчины, женщины и дети. Пешком, верхом, на машинах…

За несколько часов до этого мятежный генерал Кейпо де Льяно в радиообращении поклялся, что его солдаты скоро придут в поселок и оприходуют всех женщин.

Многие полагают, что самое ужасное на войне – это трупы с развороченными внутренностями, лужи крови и все прочее, что первым бросается в глаза, но главный ужас иногда остается на втором плане, прячется в растерянном взгляде изнасилованной женщины, опустив голову и прихрамывая бредущей среди развалин. Этого Герда и Капа еще не знали. Они были слишком молоды. Это была их первая война. Они еще находили в ней нечто романтическое.

Рано утром немецкие репортеры Ханс Намут и Георг Райснер, также поставлявшие материалы «Вю» и «Альянс Фото», и австрийский журналист Франц Боркенау засняли паническое бегство жителей Серро-Муриано под небом, кишащим франкистскими самолетами, пока радио Кейпо де Льяно продолжало изрыгать угрозы женщинам. Больше всего на свете Капа терпеть не мог приезжать туда, где всю работу уже сделали до него другие. Но на войне часто не поймешь, опоздал ты или явился раньше времени.

Они оставили машину в поселке, пошли вверх по шоссе пешком, сверяясь с картой, к тому месту, где, как им сказали, был разбит лагерь бойцов НКТ. По дороге фотографировали последних отставших беженцев. Те шли молча, женщины несли детей на руках, старики с покрасневшими глазами то и дело оглядывались назад. Так смотрела жена Лота за мгновение до того, как превратиться в соляной столб. Так смотрят те, кто спасается бегством.

Капа глядел на Герду, молча шагавшую по другой стороне дороги. Она не оборачивалась. Камера на груди, челка, упавшая на лоб, короткая, очень светлая, выгоревшая под солнцем, серая рубаха, тонкие ноги в парусиновых брюках, заправленных в солдатские башмаки, под которыми похрустывал гравий. Маленькая, складная, со спины Герда напоминала сына полка. Вот она остановилась у обочины, осмотрелась настороженно, точно охотник, что-то обдумала, мысленно готовя кадр. По мере приближения к линии фронта шаг ее ускорялся, будто Герда торопилась на свидание. Капа тоже кое-что прикидывал, и согласно его подсчетам, месячные у нее задерживались уже на неделю.

После жесткой посадки в Барселоне она стала более молчаливой, замкнутой, то ли из-за самой аварии, то ли в силу удивительных свойств здешней земли, заставляющей людей меняться. Герда постоянно читала все, что только могла найти по истории Испании, ее географии, ее традициям… Она открывала для себя страну, открывая одновременно себя самое. Ее увлечение самообразованием не укрылось от Капы, он видел, как Герда с каждым днем преображается, подбородок становится все более волевым, скулы заостряются, глаза делаются все прозрачнее, как виноградины в пору урожая, но при этом словно хранят какую-то тайну. Капа боялся этих еле заметных изменений в ее взгляде, изменений, не имеющих к нему никакого касательства. Он считал, что у женщин способность к метаморфозам развита гораздо сильнее, чем у мужчин, и именно это страшило фотографа больше всего: в глубине души он боялся, что изменения уведут от него Герду. Та больше не нуждалась в нем, не просила совета, как бывало вначале. И фотографии ее все больше и больше отличались от снимков Капы, она приобретала свой собственный взгляд. Герда всегда шла от формы вещей, изучая их границы – очертания челюсти, линию обрыва над пропастью… Все более независимая, все более хозяйка своих поступков. Именно тогда Капу обдало холодной ясностью прозрения: жизни без нее он не вынесет.

К полудню они добрались до холма Ла-Малагенья. Ополченцы НКТ планировали в ближайшие дни атаковать Кордову, расположенную в тринадцати километрах к югу. Однако в войсках царила полнейшая дезорганизация. Командование практически отсутствовало. Солдаты напоминали новобранцев, полных отваги, но совершенно не обученных. Небольшая группа ополченцев браталась с журналистами, которые, готовясь освещать наступление, совершенно расслабились, проводили время за картами и возлияниями.

– Самое тоскливое на войне – ждать, парень, – сказал, заметив на лице Капы разочарование, один матерый репортер. Это был Клементе Симорра из «Ла Вос», с которым они познакомились в «Чикоте», только без своего транзистора и наушника.

Но долго ждать и не пришлось. Несколько минут спустя солдаты двинулись в бой. Это была первая стычка, которую Герда и Капа увидели вблизи. Группа состояла из нескольких журналистов и пятидесяти ополченцев, чьей задачей было защищать артиллерийский полк из Мурсии, расположенный за первой линией пехоты из Алькоя. Капа настаивал, чтобы Герда ушла с холма.

– Слишком опасно, – заявил он.

– Опять ты за свое, – ответила она обиженно. – Мы уже много раз это обсуждали.

Она встала на ноги, чтобы достать зажигалку из кармана брюк. Поднесла к губам самокрутку. Капа все так же твердо смотрел на нее, не желая уступать.

– И не вздумай.

– Что ты о себе вообразил? Ты кто мне, отец? Брат? Нянька? – теперь она смотрела на него в упор, в глазах горел вызов.

– Не дай бог, с тобой что-нибудь случится, – сказал он примирительным тоном со своей обычной кривоватой улыбкой, то ли насмешливой, то ли ласковой, и добавил: – Не то чтоб я особо переживал, но не хотелось бы остаться без импресарио.

– Придется привыкать.

Звучало это как угроза, да ничем иным и не было. Капа отвел глаза. Она отвечала быстро, уверенно, и было видно, что никому спуску не даст. Капа снова взглянул на Герду и смотрел минуты полторы, не говоря ни слова. До чего же решительная, уверенная, дерзкая, как никто способная вывести его из себя.

– Ладно, – сказал он. – Как хочешь.

Он любил эту тощую, упертую, эгоистичную и несносную еврейку. Любил до мозга костей.

Они пошли вслед за колонной к вершине холма, по жнивью цвета охры, в котором попадались камни, а кое-где торчали покалеченные недавним обстрелом деревья. Вдали виднелись голубоватые очертания сьерры. Капа шел впереди, иногда останавливаясь, чтобы посмотреть, справляется ли Герда с подъемом. Один раз подал девушке руку, чтобы помочь вскарабкаться на крутой уступ скалы, но она отказалась от помощи.

– Я сама, – отрезала Герда. Она всегда хотела справляться сама.

Краем глаза Капа следил за тем, как Герда взбирается по самому крутому участку у вершины холма. Молча, без стонов, без жалоб, осматриваясь в поисках очередного сюжета для снимка.

– Делай точно то же, что и я. Не отходи от меня. Внимательно наблюдай за местностью. Всегда примечай склон, чтобы укрыться. Передвигаться надо перебежками. – Капа давал ей инструкции не глядя, как будто говорил сам с собой, угрюмым, мрачным тоном. – И ни в коем случае не поднимай чертову камеру объективом к солнцу, когда рядом самолеты!

«Серро-Муриано, 5 сентября 1936 года. Молоденькие парень с девушкой… почти дети, – писал Клементе Симорра в своей заметке, сделав Герду и Капу, не спросив у них позволения, героями дня, – с одними только камерами в руках, с «лейкой» и «роллейфлексом», ловят каждое движение самолета, покачивающего крыльями прямо у них над головой.

Он и она, ребята, которые работают тут вместе со мной, умудряются делать снимки в самой гуще событий. Шныряют по наиболее простреливаемым участкам… Журналистская отвага – не миф, поверьте мне. Это смелость юных, стремящихся запечатлеть историю. Это наши люди. Люди с Левого берега».

Наступление прекратилось между часом и тремя пополудни. Они воспользовались передышкой, чтобы восстановить силы в базовом лагере. Сели рядом. Капа не сводил глаз с Герды. Серая рубаха так плотно облегала ее упругую грудь, что он внезапно почувствовал, как жмут в паху брюки. В последнее время с ним это случалось все чаще и чаще. Опасность обостряла все инстинкты, и те, что помогали вовремя пригнуться и спрятаться за косогором, и те, что требовали стиснуть Герду в горячих объятиях, – неудивительно, ведь смерть могла в любую секунду настигнуть фотографа, как Марио Аррьетта, корреспондента «Юманите», погибшего на Арагонском фронте вскоре после того, как они уехали из Лесиньены. Или погибнет она, и этого Капа выдержать не сможет, так что умрет и сам от отчаяния и тоски и от раскаяния, потому что не простит себе, что вовремя не влепил ей пощечину. Ему с самого утра хотелось это сделать. Взять и врезать ей хорошенько. Чтобы опомнилась. Потому что одно дело снимать тыловые операции, и в этом он ей никогда не чинил препятствий, и совсем другое дело – передний край. Тут все совсем по-другому. Тут надо ползать на брюхе под огнем, по уши в грязи, пытаясь продвинуться вперед хотя бы до ближайшей каменной ограды, чтобы увидеть наконец, что творится по ту сторону. Но вот она сидит рядом с угрюмой физиономией, лоб исцарапан, брюки в грязи, далекая, как никогда, преисполненная уверенности в своей правоте, с кьеркегоровской морщинкой между бровей, и единственное, чего ему хочется, – целовать ее до тех пор, пока морщинка не разгладится. Капа ничего не мог с собой поделать. Невозможно было злиться на Герду дольше нескольких секунд. Он хотел сжать ее крепко-крепко, так, чтобы она забыла обо всех резких словах, которые они друг другу наговорили и наговорят еще, потому что важно было лишь одно: ощутить друг друга телом накануне битвы. Тепло. Близость. Нежность. Покой. Но Герда, казалось, была всецело занята едой. Галеты из конопляного семени и свежий сыр. Обтерев нож куском хлеба, она засунула его обратно в карман, не проронив ни слова. Свинцовые тучи плыли над горизонтом.

После обеда они разошлись в разные стороны. Капа решил остаться с ополченцами из Алькоя в траншее недалеко от склона холма, надеясь сделать фотографию, на которой видно бы было движение, действие. Она предпочла пройти несколько километров вперед с остальными журналистами, в надежде, что состоится объявленный артобстрел республиканцами позиций генерала Варелы в Кордове. Среди иностранных журналистов был девятнадцатилетний канадец Тед Аллан, с которым она подружилась. Застенчивый, длинноногий, светлоглазый, он немного походил на Гэри Купера в фильме «Жизнь бенгальского улана».

Именно Тед первым услышал автоматную очередь со склона Ла-Малагеньи. Тра-та-та-та-та-та-та… И следом – тишина. Потом – еще очередь, покороче: тра-та-та-та. И опять гулкое молчание. Они были на равнине, и звук долетал, отраженный окрестными холмами.

– Это итальянский автомат «бреда», – сказал Тед. – Похоже, перекрестный огонь.

Канадец был молод, но отслужил свой срок в саперных войсках и знал, о чем говорит. Он мог определить, откуда стреляют, за несколько километров – по долготе эха. Тед машинально взглянул на часы. Пять вечера. Все опасались, что вражеские войска просочатся в тыл республиканцам и обстреляют их позиции и спереди, и сзади, взяв в клещи. Алькойское ополчение было вооружено только винтовками Маузера и легкими пулеметами.

Герда почувствовала укол под ложечкой. Внутри у нее все заледенело, сердце как будто остановилось. Это ощущение пришло прежде осознания, прежде, чем она успела взмолиться своему богу: Яхве, Гоб, Элохим, Громовержец… Чистый рефлекс, без участия воли, как бывает, когда инстинктивно заслоняешься руками от удара. Она замерла, озираясь, не зная, что предпринять. Бледная. Растерянная. Во рту пересохло, ладони похолодели. Первым порывом было бежать сломя голову к холму. Но Тед удержал девушку за плечи.

– Спокойно, – сказал он. – Через открытое поле мы идти не можем. Надо дождаться темноты и возвращаться кружным путем через поселок.

Герда сделала несколько шагов в сторону скал. Ее мутило. Почувствовав, как скрутило желудок, девушка уперлась ладонями в камень, наклонилась, и весь ее обед вырвался наружу.

Очереди становились все реже. Ожидание. Тишина, какая бывает после боя. Темное небо. Черный силуэт горной цепи. Она увидела первую падающую звезду, лежа в траве на спине, как в детстве, и успокоилась. Мир вокруг застыл, Герда словно оказалась среди театральных декораций. Тед тихо сидел рядом. Молчаливый ангел-хранитель.

В лагерь они вернулись поздно ночью, и метров за двести Герда услышала Капу, правда, голос у него был какой-то тусклый, безжизненный, словно говорил потухший вулкан. Слов было не разобрать, но похоже, Капа ругался с кем-то.

– Ты фотографию хотел? Так получи свою сраную фотографию, – бросил скорее гневно, чем презрительно командир бригады, как раз в тот момент, когда Герда, Тед и остальные вышли на площадку посреди лагеря. Это был здоровяк с мускулистыми руками и почерневшей от загара кожей. Он смотрел на Капу, не сводя глаз, то ли пытаясь запомнить навеки каждую черточку его лица, то ли едва сдерживаясь, чтобы не съездить по нему кулаком.

Капа избегал его взгляда, потирал затылок – растерянный, как оглушенный боксер, не слышащий гонга, последние силы тратящий на то, чтобы сохранить достоинство. Без сомнения, он напился. Капа еле держался на ногах, а такого угрюмо-подавленного взгляда Герда никогда у него не видела.

Казалось, он перешел некую черту, из-за которой не возвращаются. Расстегнутая рубаха, не заправленная в брюки, волосы всклокочены. Капа не был таким, даже когда умер его отец.

– Что все-таки случилось? – поинтересовалась Герда.

– Вот его и спрашивай, – ответил комбриг.

XVI

Ополченец бежит по стерне вниз с холма. Рукава белой рубахи засучены выше локтя, пилотка съехала на затылок, в руке винтовка и три патронные сумки алкойской кожи на портупее. Пять часов вечера. Фигура бойца отбрасывает длинную тень назад. Одна нога слегка приподнята над землей. Грудь вперед, руки раскинуты крестом. Распятый Христос. Щелк.

Позднее, в красном мареве лаборатории в Париже лицо солдата всплыло со дна ванночки с проявителем. Густые брови, большие уши, высокий лоб, подбородок, выставленный вперед. Неизвестный ополченец.

Фотография была опубликована журналом «Вю» в специальном сентябрьском номере, посвященном гражданской войне в Испании, а на следующий год она же появилась в «Регаре», в «Пари суар» и в журнале «Лайф» с подписью, в которой объяснялось, как Роберт Капа поймал в кадр испанского солдата в тот самый момент, как пуля попала ему в голову на поле боя под Кордовой. Своим душераздирающим совершенством снимок поразил весь мир. Сотни потрясенных читателей слали письма в редакции. Ни европейские, ни американские обыватели никогда не видели ничего подобного.

«Смерть солдата-республиканца» вместила в себя весь ужас «Расстрела повстанцев» Гойи, все ожесточение, вылившееся позднее в «Гернику» Пикассо, всю ту загадочную силу, овладевающую душой, заставляющую людей идти в бой, зная, за что они сражаются. Ужас, печаль, бесконечное одиночество, разбитые мечты. Сама смерть, запечатленная в пустынных испанских полях. Сила этого снимка заключалась не столько в том, что было на нем изображено, сколько в том, что стояло за изображением. Это и превратило «Смерть солдата-республиканца» в символ.

Кто останется равнодушным перед лицом такого варварства? Как пройти среди мертвых, закрыв глаза и не замарав ботинок? Как не принять ничью сторону? Есть фотографии, чье предназначение не хранить воспоминания, а заставлять людей задуматься. Снимки, ставшие символами эпохи, хотя их авторы, щелкая затвором, и вообразить такого не могли. Фотограф сидит, прижавшись к стенке окопа, слышит автоматную очередь, поднимает камеру не глядя. Остальное – таинство. «Премиальная фотография рождается в воображении издателей и зрителей», – признал Капа в интервью нью-йоркской радиостанции WNBC почти десять лет спустя, когда Герда уже была на темной стороне эфира и слушала его в миллионах световых лет от Земли, свесившись через перила балкона на своей звезде.

«Однажды и я сделал снимок, который был оценен гораздо выше, чем все остальные. Снимая, я, конечно же, не представлял, что делаю что-то особенное. Это было в Испании. В самом начале моей карьеры. В самом начале гражданской войны…»

Люди всегда хотели видеть войну такой, какой она им представлялась. Так повелось со времен Трои. Героизм и трагедия, жестокость и страх, отвага и поражение. Все фоторепортеры ненавидят эти снимки, преследующие их всю жизнь, как привидения. Ненавидят за то, какой удивительной и живописной предстает на них жестокость. Эдди Адамса вечно мучил кадр, сделанный им в 1968 году. Генерал сайгонской полиции расстреливает в упор в висок пленного вьетконговца со связанными за спиной руками. Лицо жертвы непроизвольно морщится за миг до того, как тело начинает падать. Репортер Ник Ют из Ассошиэйтед Пресс так и не смог забыть голую девятилетнюю девочку, обожженную напалмом, бегущую по дороге недалеко от деревни Транг-Банг. В 1994 году Кевин Картер сфотографировал в Судане обессилевшую от голода малышку, скорчившуюся в поле, всего в километре от пункта раздачи еды ООН. К ребенку подбирались два грифа. Картер получил за этот снимок Пулитцеровскую премию, а через месяц покончил с собой. Роберт Капа так и не смог оправиться после «Смерти солдата-республиканца», лучшей военной фотографии всех времен. Фотографии, четвертовавшей его душу.

Герда лежала, свернувшись калачиком, левой щекой на парусиновом покрывале, вместо подушки подложив под голову согнутую в локте руку, повернувшись к Капе. Глаза открыты, смотрят на него.

– Угадай, который час…

Не самый худший способ прервать молчание.

– Не знаю… Сегодня – еще вчера? – Он рассеянно провел ладонью по волосам, как будто пары алкоголя не совсем еще улетучились из его мозгов или как будто говорил во сне.

Она притронулась к его плечу. И так и не закрыла глаза, чтобы видеть электрические искры от его черных-пречерных волос в темноте палатки.

– Эндре… – сказала она очень тихо.

Имя застало Капу врасплох. Уже давно Герда его так не называла. Теплый голос что-то разбередил в нем. Неожиданно фотограф почувствовал себя беззащитным, как в детстве, когда сидел на лестнице и гладил и гладил кошку, дожидаясь, когда стихнут крики и можно будет на цыпочках со сжавшимся сердцем прокрасться в свою спальню.

– Да?…

– Что все-таки произошло?

– Я не хочу об этом говорить.

– Лучше выговорись сейчас, Эндре. Нехорошо держать все в себе. Ты попросил солдат, чтобы они изобразили атаку?

– Нет, мы просто валяли дурака, вот и все. Кажется, я пожаловался, что слишком спокойно и нечего снимать. Несколько парней тогда стали сбегать с холма, и я побежал за ними. Потом мы опять поднялись на холм и спустились бегом. И так несколько раз. Всем было весело. Мы смеялись. Они стреляли в воздух. Я сделал несколько снимков. – Капа замер, скривил губы. – …Черт бы драл эту фотографию.

– А потом-то что случилось?

Он долго, тяжело молчал.

– Случилось то, что вдруг все стало по-настоящему. На противоположном склоне стоял франкистский пулемет. Возможно, мы привлекли внимание голосами. Я не услышал выстрелов… Вначале не услышал… – Он не отрываясь смотрел на Герду, пристально, искренне, но в то же время словно обороняясь.

Она не разгадала этот взгляд. Он слегка испугал ее, вернее, показался подозрительным. Непонятно было, как его толковать. Герда отвела глаза.

– Достаточно. Если не хочешь, не продолжай. – Внезапно она вспомнила о том, что сама предпочла бы забыть. – Не нужно рассказывать мне об этом, правда. Не рассказывай.

– Ты сама спросила. Теперь придется выслушать, – в голосе Капы не было ни упрека, ни злобы. Но и жалости не было.

– Где был ты?

– Немного впереди и в стороне, на холме, который называют Ла-Коха. Вторая очередь была короче. Один из ребят хотел прикрыть отход остальных, тут раздалась пулеметная очередь, я поднял камеру и щелкнул. – Он опять замолчал на несколько секунд, как будто стараясь поточнее сформулировать сложную мысль. – Фотографировать людей – значит в какой-то мере ставить их в положение, на которое они совершенно не рассчитывали. Они куда-то шли, а ты их останавливаешь, у них были планы – ты их нарушаешь, они привыкли вести себя так, а ты вынуждаешь поступать иначе. Иногда вынуждаешь умирать.

– Ничьей вины тут не было, Эндре. Так случилось. Вот и все, – сказала Герда и застыла, потрясенная совпадением. Именно эти слова произнес Георгий, когда случилось то, что случилось на озере в Лейпциге. Те же слова, такой же тихий голос. Книга Джона Рида на льняной скатерти, ваза с тюльпанами и пистолет. С тех пор она ни с кем об этом не говорила.

– Я щелкнул механически, не задумываясь, – продолжал Капа. – Когда я увидел, что он упал, то не подумал, что он мертвый. Подумал, что притворяется. Что это игра. Вдруг все стихло. Все смотрели на меня. Двое ополченцев оттащили его в траншею, одного из них тоже задело, когда он вернулся за винтовкой. Только тогда я понял, что случилось. Расстреляли его фашисты, но убил – я.

– Нет, не ты, Эндре, – стала утешать она, хотя знала не хуже его, что, не окажись Эндре там со своей камерой, не случилось бы того, что случилось.

– На самом деле я не знаю, кто виноват. Но треск пулемета засел у меня вот здесь, – он указал пальцем на голову. – Даже его настоящего имени не знаю. Он из Алькоя, пошел на фронт добровольцем вместе с младшим братом, ровесником Корнеля. Я машинально нажал на кнопку, и он упал навзничь, как будто это я выстрелил ему в голову. Причина и следствие.

– Это война, Эндре.

Капа отвернулся к стенке. Герда не могла видеть его лица. Только спину и голые руки. Этой позой он словно возводил стену между ними. Теперь Эндре был по ту сторону разрушенного моста, а она не могла перейти на его берег. Он не был неподвижен, он не спал. Его спина тихо тряслась. Телотрясение. Плача, человек расходует больше энергии, чем при любом другом действии. У Герды в жизни тоже было такое, о чем лучше не думать. Еще не рассвело. Силуэт Эндре выделялся на фоне темной парусины. Герда хотела было положить ему руку на плечо, но передумала. Иногда мужчине надо справляться самому.

Всю ночь она оставалась с ним в палатке, прикрывая ему спину, но не прикасаясь к нему. Успокаивала, когда он просыпался, пугаясь кошмаров, дожидалась, когда он притихнет и уснет, не смыкала глаз, думала и о себе самой тоже, об одиночестве, которое въедается в кости, грызет их, словно неизлечимая болезнь, о событиях, которые ломают всю жизнь, и ничего с ними не поделаешь. Больше они об этой фотографии не говорили. И она больше никогда не называла его Эндре.