Текст книги "В ожидании Роберта Капы"

XXI

Старый дом устоял после нескольких месяцев осады. Он значился под номером 7 по улице Маркес-де-Дуэро и был реквизирован у наследников маркиза Эредиа Спинолы под штаб-квартиру Объединения интеллектуалов-антифашистов. Это было обветшавшее донельзя, уродливое помпезное здание, обставленное мрачной мебелью, с окнами, занавешенными тяжелыми бархатными шторами, однако внутри кипела жизнь целого тайного города. В салонах объединения вечно толклись актеры, журналисты, художники, писатели, испанские и иностранные, и, разумеется, поэты, как, например, Рафаэль Альберти, который занимал здесь пост секретаря. С начала зимы по конец весны в особняке побывали Пабло Неруда, продолжавший работать консулом Чили в Мадриде, Сесар Вальехо – верлибрист из Перу, Сернуда – всегда аккуратно причесанный щеголь с подстриженными усами, Леон Фелипе, каждый день подсчитывавший число жертв очередных бомбардировок, Мигель Эрнандес – поэт-пастух родом из Ориуэлы, обритый наголо, с лицом, почерневшим от фронтового загара, и крестьянской шаркающей походкой.

Герда молча прошла мимо фресок XVIII века, украшавших полутемные коридоры. Добравшись до своей спальни на втором этаже и открыв ореховый шкаф, она обнаружила целую коллекцию старинных костюмов, принадлежавших нескольким поколениям испанских грандов: строгие сюртуки, кружевные бальные наряды, адмиральскую форму синего сукна с позолоченными пуговицами, выцветший атлас, пропахший камфорой муслин.

– Тут чудо что такое! – сообщила она Капе, вытаращив от восторга глаза, как маленькая девочка.

Вдруг разом загоревшись одной идеей, вчетвером или впятером интеллектуалы-антифашисты вытащили эти пыльные древности из шкафа и, распугав моль, спустили на первый этаж по вощеным перилам красного дерева. Скоро большой зеркальный салон превратился в импровизированный театр: все исполняют роли в соответствии с доставшимся костюмом. Капа – академик в сюртуке и кружевной рубахе, Герда покачивает бедрами в красном платье с воланами и черной мантилье, Альберти завернулся в белую простыню, а на голове за неимением лавров – венок из огородного цикория, фотокорреспондент Вальтер Рейтер дымит трубкой в колете лейтенанта кирасиров, плакатист Хосе Ренау – епископ, чьи волосатые ноги торчат из-под пунцового одеяния, Рафаэль Диесте – церемониймейстер, руководит этим вертепом. Воздушная тревога, которую объявляли каждую ночь, застала ряженых в разгар потехи. Совсем как дети, они фехтовали щипцами для орехов, швыряли друг в друга шариками, скатанными из бумаги, смеялись, галдели. Смерть окружала их со всех сторон. Надо было как-то защищаться от войны.

Город превратился в один сплошной окоп: куда ни глянь – баррикады и воронки от бомб. По улицам Алькала, Гойя, Майор или по Гран-виа невозможно было проехать; на улицах, что шли с севера на юг, как Реколетос или Серрано, можно было ходить только вдоль фасадов, глядящих на восток, нельзя было переходить площади по прямой, надо было огибать их по краю, стараясь держаться поближе к подъездам, чтобы в случае чего в них укрыться. Таковы были правила, установленные генералом Миахой, возглавившим Совет обороны Мадрида. Они были вывешены на стенде у самого входа в объединение, на самом виду. Хотя уже несколько недель, как началась эвакуация мирного населения в Валенсию, снабжение оставляло желать лучшего и мадридцам приходилось выстаивать длинные очереди – сначала перед конторами, где выдавали продовольственные карточки, а потом перед магазинами. Но театры и кинотеатры работали как обычно. «Риальто», «Бильбао», «Капитоль», «Авенида»… Осажденный город не мог потерять надежду. Люди шли смотреть «Моря Китая» в «Бильбао», не подозревая, что главный ужас ждет их по выходе, на улице Фуэнкарраль. Но после тайфунов, малайских пиратов, кули и перестрелок в далеком целлулоидном Китае настоящая война пугала уже не так сильно. Джин Харлоу стояла на берегу мутной илистой желтой реки, и последней ее надеждой был пароходный гудок откуда-то из-за кадра. Сны наяву.

Объединение было культурным сердцем фронта. По вечерам комнаты второго этажа превращались в импровизированную редакцию журнала «Синий комбинезон», призванного поддержать дух бойцов, а в зеркальном зале труппа «Новая сцена» под руководством Рафаэля Диесте ставила злободневные пьесы. Ужинали в девять за огромным общим столом при свете канделябров. Меню, как правило, не отличалось разнообразием, точнее, ограничивалось скромными порциями фасоли, полученной по карточкам, зато посуда была самая изысканная: богемское стекло, севрский фарфор.

Поздно вечером проводились музыкальные вечера, и молодые поэты с горящими глазами читали свои стихи, пока розовые рассветные лучи не разгоняли мрак грохочущей и взрывающейся ночи героического Мадрида. Герда и Капа очень скоро завоевали всеобщую любовь. Они, бывшие в Париже жалкими беженцами, которых пригрели из милости, в объединении наконец почувствовали себя дома. На своем не слишком уверенном испанском они охотнее всех подхватывали песни Сопротивления: «Над бомбами смеются, над бомбами смеются, над бомбами смеются, ах, мама, мама, бойцов отряды, бойцов отряды». Голос звучит – сердце на месте. Они прониклись грубоватым испанским юмором. Смеялись, когда на тарелках было пусто, или когда Сантьяго Онтаньон заявлял, что из каждой фасолины таращит глаза червяк, или когда поэт Эмилио Прадос принимался распевать «Марсельезу» с андалусским акцентом, или когда Герда говорила, что курит сигареты с «драва», или когда Капа заводил серьезную беседу со знатными дамами на портретах.

– Отчего это вы стали революционером, сеньор Капа, разрешите узнать? – спрашивала его Мария Тереса Леон, жена Альберти, подражая тусклому голосу старорежимных дам, чьими портретами были увешаны стены.

– Из благопристойности, сеньора маркиза, из благопристойности, – отвечал репортер.

Объединение интеллектуалов было их испанским домом, их единственной семьей.

Иногда сюда забегал и американский писатель Эрнест Хемингуэй в берете и в интеллигентских очках в металлической оправе. Он работал над романом о гражданской войне и повсюду таскал с собой старую пишущую машинку. Обычно с ним приходили корреспондент «Нью-Йорк таймс» Герберт Метьюз, один из самых проницательных репортеров, освещавших гражданскую войну в Испании, и Сефтон Дельмер из лондонской «Дейли экспресс», метр восемьдесят ростом, крупный и румяный, смахивающий на английского епископа. Чем-то эта веселая компания напоминала трех мушкетеров. Вскоре к ним присоединился и Капа, после того, как угостил всех паэльей в «Пещерах разбойника Луиса Канделаса» под аркой Кучильерос.

Ну а Герда была звездой объединения. Она покоряла всех своей белозубой улыбкой, способностью имитировать любой акцент, объясняться на пяти языках, и это не считая «капского», как называл Хемингуэй странный жаргон, на котором объяснялся Капа. Герда выходила из здания объединения рано утром, шла мимо израненного здания Национальной библиотеки, проходила по площади Сибелес, а потом уже ехала на машине от улицы Алькала или Гран-виа в сторону фронта. Работала целыми днями, сквозь объектив заглядывая в пропасти смерти, которые разверзались уже в траншеях у клинической больницы, всего в каких-то метрах ста от мадридских кафе. Камера в ее руках была словно винтовка. Капа видел, как она меняет под обстрелом кассету с пленкой, прислонившись к стенке окопа, ноздри раздуты, вся в поту, адреналин, кажется, сочится изо всех пор тела, губы плотно сжаты, глаза между снимками рыскают по сторонам.

Они все больше рисковали. Но были слишком красивы, слишком молоды, слишком полны веселья и спортивного азарта. Никому и в голову не приходило за них опасаться. Вокруг этой парочки будто сиял божественный ореол. Солдаты радовались, видя Герду, словно она служила им талисманом. Если блондиночка, как они ее называли, рядом, значит, все как-нибудь обойдется. Несколько месяцев спустя Альфред Канторович признается Герде, что никогда не видел бойцов своей бригады такими чисто выбритыми и подтянутыми, как тогда, когда она бродила поблизости со своей камерой. У зеркала и умывальников немедленно начиналась толкучка. Иностранные корреспонденты чуть не дрались за право первыми уступить Герде место или подвезти на своей машине. Андре Шамсон предложил ей ездить в реквизированном лимузине, который отдали в его распоряжение. Она всем отвечала своей особой улыбкой, насмешливой и нежной одновременно, была со всеми любезна, но принципами не поступалась. Генерал Миаха, во время интервью гуляя с Гердой по садам объединения, подарил ей первую апрельскую розу. В библиотеке объединения она часто болтала с Рафаэлем Альберти. Под ее руководством в подвале, где они устроили небольшую лабораторию, поэт проявил свои первые негативы. Даже Мария Тереса Леон обожала ее со смесью материнской ласки и женской ревности.

На публике Герда покоряла всех. Это ее умение восхищало Капу с первых дней их знакомства, но теперь оно же внушало ему неуверенность. Он начал сомневаться во всем. Их связь стала пунктирной, неустойчивой. Они превратились друг для друга в тех, кем были в самом начале – в родственные души, в неразлучных товарищей, коллег, компаньонов. И иногда – только иногда – спали вместе. Словно отступили на обманчиво невинную нейтральную территорию. Но Капа был слишком горд, чтобы играть роль тайного любовника. Такого он вынести не мог. Когда Герда укрывалась за бастионом своей независимости или в большой компании заводила с кем-то разговор один на один, в то время как Капа стоял рядом, он, в приступе странной болтливости, начинал громко рассказывать анекдоты, которые даже ему самому не казались смешными. Капа всегда вел себя так, когда начинал думать, что его отправили в отставку. Пытался истолковать каждый жест Герды, будто тайный код. Подозревал, что она нашла ему замену. Однажды увидел, как Герда стоит в коридоре, держа за лацканы Клода Кокберна, корреспондента лондонской «Дейли уоркер», хохоча над чем-то, что он шепчет ей на ухо. Несколько следующих дней он преследовал бедного журналиста и доводил его до ручки. Но во что она, черт побери, играла? Он уже не верил в знаки нежности Герды, когда, проходя мимо, она гладила его по волосам или когда опиралась на его плечо, если им случалось оказаться на соседних стульях. «Если она не со мной, то против меня», – решил для себя Капа.

Но чем больше он старался не думать о ней, тем сильнее сходил с ума от тоски по ее телу, по равнине ее живота, по легкому изгибу лодыжки, по выступающей ключице. Только эту географию он признавал. Ему нужна была не одна ночь с нею, а все подряд ночи, чтобы кидать ее на любую из этих старинных кроватей под пологами, раздвигать ее коленки, проникать в нее, подчинять ее своему ритму так, чтобы она наконец забылась, чтобы исчезла из ее черт суровость, из-за которой Герда иногда казалась такой далекой. Отполировать ее, как ветер полирует голые скалы. В последний раз так и было. Жестко, яростно. Они оба рухнули на колени, его голова – под ее рубашкой, солоноватый вкус ее пальцев во рту, а потом – неудержимая страсть. Он схватил ее за волосы и с силой потянул назад, лицо его исказилось, он был неудержим, ненасытен, целовал ее – почти кусая, ласкал, едва удерживаясь, чтобы не оцарапать. Овладел ею, как дикарь, как будто не любил, а ненавидел. Но ненавидел он не Герду, а будущее.

– Я уезжаю, – сообщил он, не поднимая головы, прежде чем выйти босиком из ее комнаты.

А что же еще было делать? Он постепенно сходил с ума.

К тому же она прекрасно справлялась одна.

Работа поглощала Герду, как никогда прежде. Она привыкла вставать чуть свет и возвращаться затемно. На рассвете обходила Западный парк и всю запутанную систему траншей вокруг Университетского городка. Вернувшись с линии фронта, шла по проспекту Пятнадцать с половиной, встречая бродяг, равнодушно огибая труп какого-нибудь бедолаги, которому нынче не повезло (проведя на войне уже почти год, она, сама того не заметив, обросла защитной броней, разучилась бояться смерти). Однажды Герда остановилась перед киноафишей, с которой смотрела Джин Харлоу, наполовину злая, наполовину добрая, полуангел-полувампирша – как и положено героине, которую надо спасать, – и рядом с нею Кларк Гейбл, спаситель, улыбающийся, брутальный, нежный, мужчина, который должен был стать ее испытанием, отвергнуть ее, слегка унизить, облить презрением, но в то же время ответить на ее любовь неистовой любовью, могучей, как сама природа. Вечная история. Столько глубоко затаенной злости, столько душевных метаний – и все для того, чтобы спрятаться от собственной доброты. Кино – дань мечтам и призракам.

В середине марта мятежники предприняли очередную атаку на Мадрид с северо-востока. Но наступление итальянских войск, присланных Муссолини, было отражено и переросло в контрнаступление, окончившееся блестящей победой республиканцев под Гвадалахарой. Герда объехала отвоеванные районы по узким и топким дорогам, забитым грузовиками и танками. В этот день она вернулась в Объединение интеллектуалов усталая и бледная, штатив камеры был весь изрешечен фашистскими пулями.

Когда Рафаэль Альберти разволновался, оттого что Герда подвергается такой опасности, та показала на ножку штатива и сказала:

– Лучше уж сюда, чем в сердце.

Но не была уверена в этом.

Как обычно, она села со всеми ужинать, а после стали слушать радио. Диктор Аугусто Фернандес читал свежую военную сводку. Новости, без сомнения, были очень хорошие. Сражение при Бриуэге стало самой блестящей победой республиканцев с начала войны. Решено было устроить праздник в зеркальном зале, но Герда не хотела веселиться. Настаивали все: Рафаэль Диесте, Кокберн, не упускавший случая за ней приударить, Альберти, Мария Тереса Леон… но она со слабой улыбкой отказалась. Ушла к себе в комнату. И до поздней ночи, не сомкнув глаз, тщательно помечала свои негативы. Она делала это не как Капа, который надрезал край пленки треугольничком, а ниткой, как кинорежиссеры. Ручной труд помогал расслабиться. В душе у Герды бурлила мутная желтая река, утекающая в ночь. С тех пор как Капа уехал, общество ее уже не интересовало.

Как Джин Харлоу из «Морей Китая».

XXII

День выдался ясный, почти безоблачный. 26 апреля. Не слишком жарко. Прекрасный день, чтобы устроить базар – куры, кукурузный хлеб, ребятишки, играющие в шарики, звон колоколов. Первый самолет появился в четыре часа дня, «Юнкерс-52».

После поражения фашистов под Гвадалахарой Франко направил удар на промышленный пояс населенных басками провинций, чтобы получить контроль над железорудными и угольными шахтами. Генерал Мола дислоцировался в Бискайе с сорока тысячами бойцов, готовясь к Северной кампании. Но воздушная атака поручалась легиону «Кондор» под командованием лейтенанта гитлеровской армии Гюнтера Лютцова.

Четыре эскадрильи «юнкерсов», построившись треугольником, на бреющем полете в сопровождении десяти истребителей «Хейнкель-51» и нескольких итальянских резервных самолетов бороздили небо над Герникой. Сначала они сбросили обычные бомбы, три тысячи алюминиевых бомб, каждая по два фунта весом, потом мелкие гроздья зажигательных бомб, а тем временем истребители довершали дело, скользя над центром города и расстреливая из пулеметов все, что движется.

В черном дыму ничего не было видно. В конце концов бомбы уже швыряли вслепую. Три часа огненного ливня, горящие дома. Целый поселок исчез с лица земли. «Первое в истории полное уничтожение беззащитного гражданского объекта путем авиационного налета», – гласил заголовок «Юманите». Никогда раньше не бывало ничего подобного. Капа прочел новость в киоске на площади Согласия.

Он договорился позавтракать с Руфью. Они не виделись с самого возвращения Капы из Испании, а ему надо было поговорить о Герде. В голове еще пылали угли последней ночи в объединении, он помнил, как она умудрялась уклоняться от любых обещаний и обязательств, помнил ее отчужденность, вопросы без ответов, погружавшие его в пучину невыносимой неопределенности. Все было так непрочно, все балансировало на грани. Накануне ночью его печенке пришлось несладко. Сначала Капа бродил по набережным Сены, засунув руки в карманы, поддавая ногами камушки, мучительно размышляя и ровным счетом ничего не понимая. Потом забрел в какой-то бар на пристани и через час был пьян в стельку. Виски. Безо льда, без соды, без закуски. Каждый лечит тайные раны по-своему. Лишь когда бутылку можно было смело пускать по волнам без риска утопить, он смог слегка успокоиться, движения стали медленнее, боль в сердце и в паху стихла, и Герда Таро снова превратилась в обыкновенную польскую еврейку, одну из многих тысяч польских евреек, бродящих по шумным парижским бульварам. Ни умнее, ни красивее, ни лучше других. Подобно воспоминаниям Капы, очертания бара начали слегка расплываться, все стало немного не в фокусе, как на лучших его фотографиях. Тоска одиночества, грусть, страх потерять ее… Он поклялся себе, что никогда больше не станет так влюбляться. И выполнил клятву. Были, конечно, другие женщины. Некоторые – просто красавицы, ко всем он был очень внимателен, со всеми напорист, решителен, оправдывая свою репутацию соблазнителя, но без привязанности и без каких-либо обязательств. Он окопался в воспоминаниях, как можно дальше от окружающей действительности, словно позволить кому-то войти в этот тайный грот означало предать себя. Годы спустя, когда Европа начнет выбираться из пропасти Второй мировой войны, он даже приударит за Ингрид Бергман. С приятелем Ирвином Шоу в вестибюле отеля «Риц» они задумают отправить актрисе такое приглашение на ужин, от которого ни одна умная женщина не в силах будет отказаться. Сочинят это послание в два счета, хохоча как сумасшедшие, напишут его на кремовой бумаге со штампом отеля:

Вниманию мисс Ингрид Бергман

1. Это продукт коллективных усилий. Коллектив состоит из Боба Капы и Ирвина Шоу.

2. Мы собирались послать Вам букет цветов с приглашением поужинать нынче же вечером с нами, но в ходе обсуждения стало очевидно, что мы в состоянии оплатить либо цветы, либо ужин, но никак не то и другое. Вопрос был поставлен на голосование, и с минимальным перевесом победил ужин.

3. Поступило предложение на случай, если ужин для Вас не представляет интереса, все-таки послать Вам цветы. В настоящее время окончательное решение по этому пункту еще не принято.

4. Оставляя в стороне цветы, заметим, что оба мы обладаем целым рядом сомнительных достоинств.

5. Если мы продолжим писать, то сказать нам будет уже нечего, поскольку наши запасы обаяния весьма ограничены.

6. Мы позвоним Вам в 6:15.

7. Мы не спим.

Подпись:

Претенденты

Так он поддерживал в себе жизнь, подсмеиваясь надо всем, что видел, хотя уже ничего не занимало Роберта Капу. Одно было несомненно: никогда никого он не любил так сильно, как эту проклятую польку, чью насмешливую улыбку даже целая батарея бутылок виски не в состоянии была стереть из его памяти. В тот вечер он глушил их одну за другой, не переводя дыхания, пока официант водружал стулья на столы и шуршал веником.

Но к утру алкоголь уже выветрился. Встав на рассвете помочиться, Капа поразился звону своей прямо-таки конской струи. От вчерашнего осталось одно сверло в мозгу, оно дребезжало, отдаваясь в висках, – и Капа позвонил Руфи. Только женщина могла помочь ему увидеть свет в конце туннеля, женщины умеют разглядеть скрытое, они знают друг друга, понимают, что надо делать, черт возьми.

– Герда – она такая. С детства в броне. Дай ей время, – когда-то советовала ему Руфь, не зная, что времени-то как раз и не будет.

Капа слушал ее, уставившись в пол, молча, воображая Герду-подростка, такой, какой видел ее на одной фотографии, хранимой вместе с другими памятными вещами в коробочке из-под айвового мармелада. Она сидела на пристани в коротких бриджах и с удочкой. Босые ноги, светлые косы и та же упрямая и гордая складочка между бровей. «Чертова кукла», – подумал он, задержал дыхание, чтобы не поддаться нежности, и наконец выдохнул с тихим стоном, не то жалобным, не то сердитым.

Тут он встал и, шатаясь, побрел через площадь к газетному киоску. И застыл, словно оледенев. Человеку, погруженному в свою боль, нет дела до остального мира. Но сейчас с фотографии на Капу смотрел не «остальной мир», а Испания, плоть от его плоти. Поселок, сметенный с лица земли, превращенный в груду обломков. Герника. Внутри Капы словно разрывались один за другим все сброшенные на людей снаряды.

– В бога, в душу мать…

В тот же день он договорился с «Се Суар» о командировке, приехал в Биарриц, а оттуда на французском легком самолете отправился в Бильбао.

И снова небо под крылом, снова синий простор, ограниченный с юга черной береговой линией. Немецкие самолеты продолжали бомбить траншеи басков на склонах горы Сольюбе, а танки франкистов неуклонно продвигались вперед по шоссе. Но в самом осажденном городе ситуация была еще хуже. Капа видел, как среди руин, словно грязные привидения, бродили оборванные женщины и дети, солнце заливало жарким светом развалины домов, похожие на изуродованные тела с культями вместо конечностей. Он чуял запах развороченных внутренностей города, где множество трупов гнило под обломками, запах, липнущий к коже, не желающий исчезать, сколько бы ты ни тер себя мыльной губкой. Забыть его невозможно. Как и лица матерей в Бильбао. В разбомбленном голодном порту они прощались со своими детьми – те с чемоданчиками поднимались на борт французских и английских кораблей, которым пришлось прорвать блокаду, чтобы прийти на помощь беженцам. Женщины кусали губы, чтобы малыши не видели слез у них на глазах, в последний раз старательно причесывали сына или дочку, застегивали все до единой пуговицы на пальто. Они знали, что больше им не суждено увидеться. Некоторые дети были так малы, что их, завернутых в одеяльца, несли на руках братишки и сестренки пяти-шести лет.

Капа только озирался, не в силах фотографировать. Руки онемели. Он присел на мешки рядом с репортером Матье Корманом. На поле боя было бы в тысячу раз легче. Они еще долго сидели, уставившись на черную воду, дымя сигаретами, молча, пока корабли не отошли совсем далеко от берега.

Капа думал о том, что невозможно передать чувства, обуревающие человека, когда он присутствует при таких событиях. Смерть – не самое худшее.

Ужасней всего – странное отчуждение, навеки остающееся в сердце, будто неизлечимый холод. Он вспомнил, как уезжал из Будапешта, семнадцатилетний, с парой рубах, в ботинках на двойной подошве и шароварах, понятия не имея, куда податься. Чтобы запечатлеть происходящее в порту, «лейки» было недостаточно. Нужна была камера, умеющая ухватить движение, кинокамера. Неподвижная фотография не могла передать голоса детей, показать, как отчаливают корабли, как женщины стоят на пристани до самой темноты, и никакими силами нельзя заставить их уйти оттуда, ведь им кажется, что где-то на горизонте все еще маячат крохотными точками уплывшие суда. На фотографии не запечатлеть влажный воздух, от которого мостки становятся скользкими. И мрачное безмерное пространство моря.

Ричард де Рошмон, режиссер документального сериала «Марш веремени», обходительный и сдержанный человек, воспитанный в Гарварде, по возвращении в Париж дал Капе попробовать себя в киносъемке. Он разъяснил фотографу основные правила работы с техникой и выдал небольшой аванс, поручив снять для «Марша времени» несколько сцен с испанского фронта. Камера была марки «Аймо», маленькая и легкая в управлении. В то время о событиях в Испании делали множество художественных и документальных фильмов. Геза Корвин, друг детства Капы, снимал станцию переливания крови доктора Нормана Бетюна, надеясь потом собрать средства от проката картины в Канаде. А Норис Ивенс, женатый на подруге детства Капы из Будапешта, уже начал работать над «Испанской землей».

Кино было великим искушением в те дни позора и славы.

Вот так и случилось, что Герда увидела Капу в порту Навасеррада в черном свитере грубой вязки и с «аймо» на плече. Ей тоже было чем похвастаться: новая сверкающая «лейка», купленная в последний приезд в Париж. Сокровище из сокровищ.

Она медленно подошла к нему:

– Как дела?

Неуверенный голос, сердце бьется как бешеное.

– Ну а сама как думаешь? – улыбнулся Капа немного смущенно, проводя ладонью по волосам. – Дерьмово.

Он немного подался к Герде, казалось, обнимет – но нет, всего лишь осторожно коснулся пальцем ее лба, отводя в сторону челку, и тут же убрал руку. Еле заметный жест. Они стояли в нескольких сантиметрах друг от друга, то заговорщически улыбаясь, то снова делаясь серьезными, вглядываясь друг в друга с изумлением и страхом, дивясь чуду, в которое обращалась каждая их встреча после разлуки.

Войска республиканцев под командованием генерала Вальтера только что перешли в наступление недалеко от Сеговии, и больше всего на свете и Герде и Капе хотелось запечатлеть великую победу. Они работали бок о бок, выходя на передний край, меняясь «лейкой» и «аймо». Серое небо, солдаты меж сосен, гулко притопывающие по плотной земле сапогами, пытаясь согреться на ледяном рассвете. Они снимали танковые маневры, запечатлевали, как боевые машины ползут вперед, поворачивая пушку из стороны в сторону, офицеров, говорящих по телефону и изучающих топографические карты в палатке за складным столом, саперов рядом с горой снарядов, помеченных сбоку желтым мелом. Но ни Капа, ни Герда не имели опыта киносъемки. Они обходились с «аймо», как с фотоаппаратом. Сначала ловили удачный неподвижный кадр, а потом вели в сторону метра на полтора, как будто снимали панораму. Мало что из отснятого ими материала удалось использовать в «Марше времени», однако некоторые эпизоды этой хроники очень помогли их другу Эрнесту Хемингуэю в работе над романом, который он собирался назвать «По ком звонит колокол».

Республиканские войска тоже не достигли успеха. Наступление провалилось, и Герда с Капой опять вернулись в Мадрид без желанных снимков. Но быстро забыли о неудаче, поглощенные местной атмосферой: предвечерний свет над полями, платки женщин, ремонтирующих дорогу после взрыва мины, темно-синие очертания отрогов сьерры, запах кофе по утрам над лагерем, а на заднем плане – горы, занятые врагом. Капа смотрел вокруг с ностальгией человека, который заранее знает, что ему придется покинуть эту страну навсегда. Он не раз еще подумает, что Испания – это состояние души, земля отчасти выдуманных воспоминаний, где Герда останется навсегда и откуда он так и не сможет окончательно выбраться.

Потом настали дни тяжелой работы и отчаяния: поражение, смерть друзей, гибель генерала Лукача на Арагонском фронте, сражения за каждый дом в пригороде Карабанчель. Каждый вечер Герда и Капа возвращались совершенно разбитые в дом номер 7 по улице Маркес-дель-Дуэро, ничего не желая и не имея времени подумать о себе. Только победа республиканцев могла вывести их из тупика, в котором они оказались.

В конце июня они отправились в южную часть Мадрида, в штаб батальона имени Чапаева, неподалеку от Пеньяройи. Издалека заметив Герду с фотоаппаратом на шее и винтовкой на плече, Альфред Канторович улыбнулся и полез в палатку переодеваться. Он не забывал Герду со дня ее триумфального появления в кафе «Айдиал Рум» в Валенсии.

Ее присутствие действовало на мужчин мгновенно. Пробуждало в них первобытные инстинкты. В тот же день солдаты воспроизвели перед камерой Герды небольшое сражение, произошедшее незадолго до этого в Ла-Гранхуэле. Надо было отснять материалы для документального фильма, и Герда и Капа с «аймо» в руках уже не понимали толком, кто они теперь – репортеры или режиссеры. В реконструкции военных действий они не видели ничего зазорного, но все же ничто не воодушевляло так, как «живая» съемка. На следующий день они пошли с той же ротой к линии фронта. Позиция была крайне опасная. Герда взвалила камеру на плечо и, к восхищению интербригадовцев, пробежала – под изрыгаемые Канторовичем проклятия на арамейском – сто метров, отделявших ее от траншеи, при свете дня и безо всякого прикрытия.

«Мне мало наблюдать из безопасного места, – написала она в тот же вечер в красной тетради. – Предпочитаю переживать события так, как их переживают солдаты. Это – единственный способ разобраться в происходящем».

А что же происходило? Она работала без отдыха, вернулась в Валенсию, чтобы освещать Международный конгресс писателей в защиту культуры. Впервые литераторы и художники собрались в воюющей стране, чтобы выразить свою солидарность. Более двухсот участников приехали из двадцати восьми стран. Всю ночь гудели сирены воздушной тревоги. Андре Мальро, Жюльен Бенда, Тристан Тцара, Стивен Спендер, Малкольм Коули, Октавио Пас… Но, закончив репортаж, Герда тут же вернулась в Мадрид, в старый дом на улице Маркес-дель-Дуэро. Во что бы то ни стало надо было снять победу республиканцев. Она все больше рисковала, почти до безрассудства. Однажды Капа увидел, как под обстрелом Герда присела рядом с каким-то ополченцем за невысокой скалой, маленькое гибкое тело, голова слегка запрокинута назад, в венах бурлит адреналин войны. Щелк.

А еще он сфотографировал ее у каменного дорожного столба с буквами PC. Столб обозначал границу муниципального округа – partido comunal, и им показалось забавным, что сокращение подходило и для коммунистической партии – Partido Comunista. На снимке Герда сидела, поджав ноги, на тужурке Капы, облокотившись о столбик и положив голову на согнутую руку – черный берет, блестящие на солнце светлые волосы. Щелк. Война открыла в ней новые трагические глубины, уподобила Герду древнегреческой богине, до того прекрасной, что не верилось, будто смотришь на живую девушку.

В комнате Капы на стене, приколотый кнопками, висел подробный план Мадрида. Фоторепортер собирался в дорогу под звуки радио. Он должен был вернуться в Париж, чтобы отдать де Рошмону обещанные пленки. На улице перед зданием объединения ждала машина. Вещей у Капы было немного, так что складывал он их не торопясь: нижнее белье, одну чистую рубаху и несколько грязных засунул в боковое отделение на молнии, на дно сумки уложил черный шерстяной свитер, брюки цвета хаки, крем для бритья и несколько лезвий в кожаном несессере. Хотел было взять с собой и книгу Джона Дос Пассоса о Джоне Риде, но в последний момент передумал.

– Оставляю тебе, – сказал он Герде. Капа знал, что Рид – ее герой.

Закончив сборы, он подошел к ней – немного враскачку, слегка смущаясь, руки в карманах – не зная, что делать. В цыганских глазах застыла беззащитная серьезность, почти беспомощность.