Текст книги "В ожидании Роберта Капы"

XVII

На следующее утро они отправились обратно в Мадрид. Герда открыла окошко машины и всю дорогу слушала, как шины шуршат по сухой земле. Ей нравилось, что ветер дует в лицо: от этого девушка даже ненадолго забывала о том, как давно не мылась.

На рассвете они прибыли в Толедо, от постоянной тряски по ухабам болела спина. 18 сентября. Белесый свет лился на оливковые рощи, а вдали огромной рукотворной скалой вырисовывался силуэт Алькасара. Они остановились, чтобы позавтракать поджаренным хлебом с оливковым маслом и кофе в придорожной забегаловке менее чем в километре от города. Заодно размяли ноги и выкурили по сигарете. Капа говорил с трудом. Тер колючий от многодневной щетины подбородок, морщился, хмурил брови, будто заставляя себя отбрасывать неприятные мысли, и только после этого раскрывал рот. Герда тоже выглядела неважно. Начались месячные, и казалось, что низ живота пронзает раскаленная игла. Рубаха стала как будто толще от дорожной пыли, волосы грязные, кожа пересохла. Она осматривала камеры, вынимала линзы, тщательно протирала каждую. Лиловые тени под глазами были особенно заметны под рассветным солнцем.

К вечеру прибыла большая группа фоторепортеров, журналистов, кинооператоров хроники и правительственных чиновников. Все, собравшись в ближайшей оливковой роще, ждали подрыва западной стены Алькасара. В полседьмого раздался оглушительный взрыв. Пять тонн динамита. Солнце затянуло черным дымом, стемнело, как при затмении. Через несколько минут крепость начала извергаться, словно вулкан, но ее защитники сгруппировались с той стороны пролома и сумели отразить штурм. Женщины и дети стояли, прижавшись к стене из голого камня. Среди них был новорожденный Реституто Валеро, сын лейтенанта-националиста. Дитя Алькасара. Пройдут годы, годы борьбы, тюрем и смертей, и этот мальчик, ставший уже молодым капитаном штаба воздушно-десантной бригады, рискнет жизнью и карьерой вместе с еще девятью своими товарищами, выступив на защиту демократии против диктатуры того самого генерала Франко, который вынес его в пеленках из Алькасара. Парадоксы многогранны, и сквозь некоторые грани порой проступает живая плоть. Но тогда отчаянный плач ребенка среди выстрелов и взрывов заставлял содрогаться сердца ополченцев, намеревавшихся взять крепость во что бы то ни стало. Каждый раз, как республиканцы пытались ворваться в пролом, их отбрасывали прочь мятежники. Герда и Капа видели, как ополченцы взбирались по крутому склону и тут же падали, сраженные пулями. Раненых, истекающих кровью, относили на носилках в оливковую рощу. Там они и оставались лежать, глядя в небо. Герда опустилась на колени в кювете, навела на резкость. Мертвый боец был белокурым красавцем с родинкой на лбу. Где-то его наверняка ждут, возможно, жена, дети – испанцы женятся рано, – такие же светловолосые симпатяги зовут его папой, не зная, что от него осталось одно неподвижное тело под серебристыми оливами, где-то на полпути неизвестно куда на старом шоссе из Толедо в Мадрид. Развязав платок на шее убитого, Герда отогнала им мух с его лица.

Ей не нравилось фокусировать объектив на неподвижных предметах, от этого становилось как-то не по себе. Но лучше уж смотреть на трупы через видоискатель, чем просто так. Все-таки легче. Стоя на коленях, Герда чувствовала, как трава щекочет лодыжки. «Мертвые – самые одинокие люди», – подумала она, рассчитывая глубину резкости. Так оно и было. Герда вспомнила книгу Иова: «…Но когда вырвут его с места его, оно откажется от него: “Я не видало тебя!” Вот радость пути его! а из земли вырастают другие». Подумала – может, прикоснуться к нему, закрыть ему глаза? И не сделала этого.

Несколько дней спустя армия Франко вошла в Толедо, выручив осажденных в Алькасаре и освободив себе прямой путь к Мадриду. Республиканцы были совершенно деморализованы.

К тому времени Герда и Капа присоединились к 12-й интернациональной бригаде, сформированной из немецких и польских коммунистов Тельмановской сотни, с которыми они уже встречались в Лесиньене на Арагонском фронте. Батальоном командовал писатель Мате Залка, статный венгр в кожаной куртке, большой стратег, упрямец и любитель грубых и ядовитых шуток, более известный под псевдонимом «генерал Лукач». Бригада должна была выйти к реке Мансанарес и соединиться там с другими частями, также направлявшимися к Мадриду, чтобы защитить его от атак генерала Франко.

Чего оба не ожидали, так это встретить Чима. Все трое выехали из Парижа одновременно, но поляк отправился своей дорогой. Ему нравилось охотиться в одиночку. Чим сидел на камне, осматривая свою аппаратуру с сосредоточенным лицом ученого талмудиста, когда вдруг увидел друзей, идущих вдали по дороге. Поправил указательным пальцем очки на переносице, будто хотел настроить взгляд. Он тоже не рассчитывал встретить их здесь.

Бывают объятия, которые стоят тысячи слов. Крепкий хлопок ладонью по спине вмещает все, о чем не стоит долго разглагольствовать. Достаточно крепко, по-мужски стиснуть друга. Так обнялись Капа и Чим. А Герда повисла у приятеля на шее, целуя его в лоб, в глаза и не переставая твердить его имя. Чим встретил любовный шквал слегка смущаясь и пошучивая, будто досадуя на все эти телячьи нежности.

– Ну хватит, хватит, хватит уже… – повторял он, отстраняясь с робостью еврея-затворника. Но в глубине души был счастлив.

Это был момент высшей полноты чувств, какие иногда случаются посреди войны. Двое мужчин и женщина, идущие по тропинке между деревьями с камерами через плечо, вечерний свет, сигарета… Часовой механизм, отсчитывающий время до смерти каждого, уже был запущен, и, возможно, они знали об этом.

Есть картины, которые зависают в памяти в ожидании, когда время определит для них соответствующее место. И хотя будущее не ведомо никому, в сознании всегда присутствует тень предчувствия, предзнания. Много лет спустя именно это воспоминание стало последним, мелькнувшим в голове у Давида Сеймура, Чима, когда он стоял перед египетской расстрельной командой. Было это 10 ноября 1956 года у пограничной переправы, куда он приехал с другим французским фотографом делать репортаж об обмене пленными на исходе Суэцкого кризиса, когда уже начались мирные переговоры. Смерть всегда трагична, но еще более нелепой кажется она, когда сведены все счеты и война подошла к концу. Раздался треск пулемета, и все вокруг обрушилось, а потом фотограф понял, что лежит на земле, и из горла у него хлещет кровь. Но прежде чем навеки закрыть глаза, Чим на миг вернулся в тот день: Капа, Герда, он, такие молодые, шагают втроем по тропинке. Улыбаясь.

Воспоминания не выбирают, и Чим не мог знать, что эта встреча окажется последним, что он забудет. 12-я бригада с трудом продвигалась сквозь дикие травы по ничейной земле. Деревья вздрагивали от взрывов.

Что хорошо в ближнем бою, так это то, что метафизическая тоска вмиг разгоняется автоматным и винтовочным огнем. Кьеркегор, Ницше и Шопенгауэр тут же идут лесом. Вся философия сосредоточивается где-то на уровне гениталий и сводится к вопросу выживания, ты озабочен лишь тем, как спасти свою шкуру, добежать вот до этой стены, поскорее вскарабкаться на вершину холма, добраться до церкви, до развалин дома… и, если снова услышишь треск очередей, броситься на землю, впечататься в нее, чтобы оказаться ниже траектории пуль, забраться в любую рытвину, канаву, воронку от снаряда, лужу, нырнуть в грязь по самые уши, как буйвол, и пытаться двигаться вперед. Ощущения это вызывает противоречивые, но затягивает – из-за зверского притока адреналина. Мышцы превращаются в туго натянутые струны. Мысль становится действием. Оживают забытые инстинкты. Фокусируется взгляд. Голова кружится, как, должно быть, у атлетов перед забегом. Ты собран, полон сил, готов ринуться вперед в любую секунду. Все военные корреспонденты хоть раз да чувствовали это, как и воины Трои, хотя война, воспетая Гомером, велась людьми, которые и не мыслили о том, чтобы стать героями Илиады. Не то чтобы фоторепортеры вдруг почувствовали вкус к кровопролитию, просто никогда еще они не ощущали себя настолько живыми. Синдром Ахиллеса. Герда, Капа и Чим заразились им, не понимая толком, что с ними происходит. Это была их первая война.

Мусор на дороге. В кювете осел со вспоротым брюхом. Чим обогнал их и начал прикидывать, как это будет выглядеть в кадре. Лукач говорит о чем-то, бурно жестикулируя, Боб рядом с ним с камерой через плечо, мрачен, явно возражает. Герда в двух шагах, чуть отстала, курит и потихоньку посмеивается. Щелк.

К опасности все трое относились одинаково: они бросали ей вызов. Труднообъяснимый порыв, возможно, дело в юношеской отваге, в том, чтобы выпить залпом бутылку вина, закусить рисом и рвануть в гущу битвы, заниматься любовью чуть не на каждом углу, ненавидеть врага и быть верным идеалам. Это жизнь. Или особая манера жить.

Они были убеждены, что в Испании решается будущее Европы, а потому полностью окунулись в борьбу, встали на одну из сторон, забыв о профессиональной дистанции, сражаясь всеми доступными средствами, становясь все более беспощадными. Полурепортеры-полубойцы. Камера в одной руке, пистолет в другой.

Капа вольготно чувствовал себя с Лукачем, весь день напролет болтая по-венгерски, правда, матерщину предпочитал вставлять испанскую. А Герда больше помалкивала. Ей нравилось слушать. И она слушала – внимательно, слегка наклонив набок голову, с пониманием, не упуская ни одной детали, но с чуть надменным взглядом, необходимым, чтобы держать дистанцию при общении с мужчинами. Чим в их компании отвечал за здравый смысл, выносил основательные суждения, подобающие серьезному образованному еврею. Он был, пожалуй, слишком тщедушен для походной жизни, однако осторожен и надежен, как старый морской волк.

Все трое многому научились от генерала: распознавать калибр снарядов, различать направление выстрела – в нас стреляют или кто-то из наших, готовить пути отхода прежде, чем сунешься в опасное место, вслепую передвигаться в тумане в воде по пояс, как привидения, следя, как идет по воде зыбь, подняв руки, чтобы не намокли камеры или винтовки, навострив слух, чтобы не заблудиться и не нарваться по ошибке на врага. Но когда они наконец пришли к водоразделу, обнаружили только пустые траншеи. Никто не ждал 12-ю бригаду. Они были одни.

Мадрид белел вдали, словно заяц, за которым гонится по пашне свора охотничьих собак.

XVIII

РАСПЯТАЯ СТОЛИЦА. «Регар» анонсировал на первой полосе фоторепортаж Капы. Герда накинула на плечи теплый шерстяной жакет и присела рядом с Руфью на диван в их квартире. Они снова были вдвоем, как в старые дни. За окном стоял пасмурный день, легкая печальная дымка, какая временами бывает в Париже, парила над крышами. Подруга была как надежная пристань, куда все возвращаются после сражений. Капа, Чим, она… Руфь Церф выслушивала всех самозабвенно, с поистине материнской заботой, глядя в глаза, наморщив лоб – с таким лицом женщины морозным утром укутывают детей, застегивают на все пуговицы пальтишки, завязывают потуже шарфы. Журнал, открытый на фотографии последствий бомбардировки, лежал на столике рядом с подносом, на котором стояли две чашки чая и блюдечко с бретонскими галетами. Герда смотрела на лица этих женщин из рабочего района Вальекас, снятых буквально через минуту после того, как они вернулись домой и обнаружили, что их квартиры горят, а соседи погребены под руинами. Идущая в гору улочка с облезлыми деревьями, двое ополченцев с одной винтовкой, ждущие удобного момента, чтобы выстрелить во врага. Молодая мать с тремя малышами на платформе метро, переделанного в бомбоубежище. Шоссе, за которым раскинулись серые поля с горящими хлевами. Бойцы интербригады, с ранцами за плечами, идут строем, опустив головы и глядя на следы, которые они оставляют на мокрой земле, сосредоточенные, как перед битвой. Крупный план: ополченка, почти подросток, целится из маузера, прячась за баррикадой в здании медицинского факультета. Герда рассматривала кадр за кадром и мысленно возвращалась в Мадрид, снова и снова ныряла в колодец воспоминаний, от которого не могла оторваться с самого возвращения. После всего, что она пережила в Испании, парижская жизнь казалась невыносимо скучной.

Она хлебнула чаю, и тоска обожгла губы. Герде не хватало Испании. Вспомнилась Гран-виа в последние дни сентября перед обратной дорогой, дождь из снарядов с утра до вечера и с вечера до утра, небо в перекрещивающихся лучах прожекторов, крыши Австрийского Мадрида, здание Телефонной компании, где находился правительственный пресс-центр и откуда ей приходилось, согнувшись в три погибели, передавать информацию по телефону, пока над головой проносились снаряды, улица Алькала, огромные окна Центра изящных искусств. Синие линии, геометрический рисунок на потолке гостиничного номера, куда ее сейчас увлекала память.

– Нам надо спуститься в убежище, – сказала Герда, услышав гул моторов, а следом сухой треск зенитных орудий, в тот день, когда фашисты предприняли вторую жестокую бомбардировку города.

Репортеры жили в отеле «Флорида». Они только что вернулись из Каса-де-Кампо, парка на западе столицы, где республиканцы окапывались и строили баррикады из матрасов, дверей и даже из чемоданов, добытых из камеры хранения Северного вокзала. Кадры получились хорошие. Прижав к глазу ткацкую лупу, Капа просматривал негативы на свету, помечая лучшие крестиком. Стоя у притолоки двери и глядя на него, Герда вдруг почувствовала нестерпимую нежность. Капа казался одновременно и мальчишкой, играющим с любимой игрушкой, и взрослым серьезным мужчиной, полностью поглощенным чрезвычайно тяжелым, таинственным и важным делом, ради которого готов рискнуть жизнью.

Когда он обернулся, она застала его врасплох поцелуем. На несколько секунд Капа замер с распахнутыми руками, скорее от удивления, чем от нерешительности, прежде чем подтолкнуть Герду к кровати, одновременно расстегивая ремень, и она животом почувствовала давление его напряженного члена. Она обхватила его ногами, она целовала его шею, его шершавый небритый подбородок, горький и мужественный на вкус.

– Нам надо бы спуститься, – неуверенно пробормотала Герда, а сирены тем временем выли снаружи, а он проникал все глубже, не сводя с нее серьезного взгляда, как будто хотел запечатлеть ее в камере-обскуре своей памяти – слегка наморщенный лоб, жадный полуоткрытый рот, голова покачивается туда-сюда, как всегда, когда она вот-вот кончит. И тогда, держа ее за бедра, он вошел на всю глубину, неторопливо пронзая ее и ощущая долгое и мощное извержение, и в конце застонал, как и она, и уронил голову ей на плечо. Синие лучи прожекторов кружили по потолку. Это Герда научила его такому громкому выражению чувств. Ей нравилось слушать, как он от наслаждения рычит почти по-звериному, но Капа упрямо не желал давать себе воли, то ли стесняясь, то ли не желая поступаться мужской гордостью. Никогда не кричал он в оргазме так громко, как в тот день, под оглушительный рев пролетавших над самыми крышами самолетов и лай зенитных орудий, отдававшийся эхом от стен. Какое-то время они лежали молча в синеватом мареве, среди кружащих по потолку теней, Герда гладила его по спине, Мадрид переводил дух после очередного налета, а Капа смотрел на нее, как будто с другого берега, своими красивыми цыганскими глазами.

Герда поставила чашку на поднос, взгляд у нее был все еще затуманенный.

– Я опять поеду в Испанию, – сказала она Руфи.

Капа был в Мадриде с ноября. На волне успеха предыдущих снимков, особенно «Смерти солдата-республиканца», он получил новое задание. Все французские издатели уже давно поняли, что знаменитый Роберт Капа – не кто иной, как венгр Эндре Фридман, но фотографии его стали неизмеримо лучше, и он так рисковал, чтобы их сделать, что все приняли эту игру. И согласились платить столько, сколько он требовал. Псевдоним окончательно поглотил оборванца-мальчишку из рабочего района Пешта. Теперь он был Капой, Робертом, Бобби, Бобом… Нужда в маскараде отпала, журналистский мир принял его, а он, со своей стороны, вжился в роль, сросся со своим персонажем и не выходил из образа, чего бы это ни стоило. Капа верил в себя и в свою работу, как никогда раньше. Полагая, что его снимки могут подвигнуть западные державы поддержать республиканское правительство, он отказался от пресловутой журналистской беспристрастности и с головой нырнул в войну, которой суждено было разбить ему жизнь.

В письмах он рассказывал Герде, как мадридцы рискуют головой, выходя против танков, бросая под них динамитные шашки и бутылки с бензином, которые поджигают сигаретами, потому что спичек не хватает. На огонь новейших немецких автоматов приходилось отвечать старыми маузерами. Давид против Голиафа. Сдача города казалась неизбежной, однако Мадрид отбивал атаки с отвагой, приобретавшей мифические черты в репортажах «Регара», «Вю», «Цюрихер иллюстрирте», «Лайф», британского еженедельника «Уикли иллюстрейтед» и ведущих газет мира с тиражами в сотни тысяч экземпляров. Испанская война стала первым вооруженным конфликтом, информация о котором распространялась по всему миру ежедневно. «Без иллюстрации борьба будет не только забыта, но и проиграна», – писал Капа Герде 18 ноября, в тот самый день, когда Гитлер и Муссолини признали Франко главой государства.

Она им, разумеется, гордилась. В конце концов, именно ей принадлежала честь изобретения Роберта Капы. Однако Герду не могло не коробить то, что лучшие ее снимки, сделанные в Испании, опубликованы без ее подписи, приписаны ему. Может, она напрасно пошла на это? Или пора пересмотреть их творческий союз и начать работать на равных? «Капа & Таро» – неплохой получился бы фирменный знак.

Но война – территория мужчин. Женщины там не котируются.

«Я ничто и никто», – сказал он ей, помнится, однажды на берегу Сены, когда его первый репортаж из Саара опубликовали без подписи. Герде казалось, с тех пор прошло тысяча лет и теперь в ничто обратилась она. Перестала существовать. Иногда, стоя перед зеркалом в ванной, она в замешательстве разглядывала новые морщинки на лице, словно боясь, что время, жизнь или она сама в конце концов разрушат все, что осталось от ее надежд. Превратят Герду в женщину-невидимку.

– Что с тобой? – спросил он через несколько часов после той воздушной тревоги в номере «Флориды», уже на рассвете. Герда вдруг резко села в кровати. Она проснулась в поту, мокрые взлохмаченные волосы прилипли ко лбу, сердце колотилось как бешеное.

– Кошмар приснился, – выдавила она, наконец отдышавшись.

– Черт побери, Герда, ты как из преисподней выскочила.

Она будто стала лет на десять старше: лицо заострилось, под глазами темные круги, старушечий взгляд.

– Тебе принести воды?

– Да.

Она не знала, из какой приснившейся преисподней только что спаслась, но ясно, что из темной и глубокой. Никак не удавалось прийти в себя. Капа принес стакан воды, но Герда не могла удержать его. Руки тряслись, как будто она вдруг лишилась той каменной стены, которая защищала ее, – любви. Капа заботливо поднес стакан к ее губам, но вода пролилась на подбородок, намочила рубаху и даже простыню. Если все, чему она научилась, нигде не запечатлено, зачем она вообще жила? Герда рухнула обратно в постель, но не смогла заснуть, смотрела, как утренний свет понемногу просачивается сквозь жалюзи, как светлеет потолок, и думала, что смерть, должно быть, такая же черная, как этот кошмар, приведший ее на границу не-существования.

Его письма с фронта вызывали у Герды противоречивые чувства. Капа подробно рассказывал о боях в Каса-де-Кампо и в Университетском городке. Она боялась за его жизнь, но в то же время отчаянно завидовала, читая описания его приключений. Как все это было ей знакомо – стенка траншеи, к которой прижимаешься спиной, проклиная по-арамейски сук-фашистов и их мерзких матерей, леденящая тишина после обстрела, ни на что не похожая тишина, острый запах земли, физическое ощущение того, что нет ни прошлого, ни будущего, одно «сейчас».

А потом, в двухстах метрах от линии фронта, в барах на Гран-виа – потрясающий кофе со сливками, в высоких узких стаканах. Десерт после боя. Сама того не подозревая, Герда уже была заражена вирусом войны.

Она не переставала напевать песни, выученные в Испании. «Мадрид, ты не боишься, Мадрид, ты не боишься, Мадрид, ты не боишься, ах, мама, мама, бомб и снарядов, бомб и снарядов…» Она пела это в ванной, на кухне, готовя еду, выглядывая в окно, и Париж казался ей маленьким, потому что единственный мир, в котором стоило жить, начинался по ту сторону Пиренеев. Наконец нашлась твердая земля, не уходившая у нее из-под ног. Другие гордо именовали себя испанцами, получив от Испании куда меньше.

Руфь хорошо знала подругу и понимала, что Герда не из тех, кто терпеливо, как Пенелопа, ждет возвращения любимого, ткет и распускает ковер воспоминаний. Она выслушивала Герду смиренно, как мать или старшая сестра, – брови чуть приподняты, волосы уложены волной надо лбом, халат запахнут на груди, – прерывая, лишь чтобы дать совет, обреченный влететь в одно ухо и вылететь из другого. Наблюдая за тем, как Герда курит с, казалось бы, рассеянной улыбкой, Руфь понимала, что решение уже принято. Наймет ли ее «Альянс Фото» или нет, с удостоверением репортера или без него – она все равно уедет в Испанию.

В этом была вся Герда. Прыгнуть в первый же поезд, решить мгновенно. Быть или не быть. Черное или белое. Выбирай!

– Нет, Руфь, – возразила она, когда подруга высказала свои мысли вслух. – На самом деле выбора у меня никогда не было. Я не выбирала того, что случилось в Лейпциге, я не выбирала Париж, я не выбирала, уехать ли или остаться с семьей, я не выбирала разлуку с братьями, я не выбирала, в кого влюбиться. Я даже профессию не выбирала. Фотография сама меня настигла, а я уж как могла, так и действовала в сложившихся обстоятельствах. – Она встала и теперь играла с янтарной бусиной, перекидывая ее с одной ладони на другую. – Сценарий мне писали другие. У меня такое впечатление, что я вечно живу в чьей-то тени, сначала в тени Георгия, теперь – Боба… Настало время самой решать свою судьбу. Не хочу быть ничьей собственностью. Возможно, я не такой хороший репортер, как он, но у меня своя манера, и, когда я навожу на резкость, прикидываю расстояние, нажимаю на спуск, я знаю, что на снимке будет то, что вижу я, и больше никто на свете, ни он, ни Чим, ни Фред Штейн, ни Анри, никто другой не сможет снять того, что вижу я, и снять это по-моему.

– Ты как будто немного обижена на него.

Герда сунула кулаки в карманы брюк и смущенно пожала плечами. Она и вправду почувствовала, будто ее предали, не увидев своего имени под фотографиями. Успех Капы отодвинул ее на второй план. Но описать чувство, охватившее ее в последние недели, было нелегко. Чем сильнее разгоралась любовь Герды, тем больше она отдалялась от любимого. Ей требовалось свободное пространство, и Капа должен был его уступить. Герда понимала, что не сможет уважать себя, пока не добьется профессиональной независимости. Но как можно любить и одновременно бороться с тем, кого любишь?

– Я не обижена, – сказала она. – Просто устала немного.

Сколько бы Герда ни отрекалась от своей веры, она все равно оставалась еврейкой. Было в ее отношении к жизни нечто, что роднило ее с предками. Герду воспитывали на ветхозаветных преданиях. Авраам, Исаак, Сара, Иаков… Традиции семьи, рода были для нее святы, и ей претила мысль о том, чтобы умереть безымянной.