Текст книги "Чай из белой розы. История моего выздоровления"

– Я всегда могу вернуться, верно? – ответила я.

– Вы не представляете, как сильно я вам признательна! Спасибо огромное, Яромир Поликарпович! Вот бы и доктора здесь были такими понимающими!

– Не благодарите. Но все же возвращайтесь к нам, – сказал главврач и встал с места, провожая меня.

Я не вышла, а выпорхнула из кабинета, чувствуя легкость и радость.

Если бы существовало лекарство, превращающее людей в настоящих докторов, то рецептура выглядела бы примерно так: основа из профессиональной грамотности и осведомленности приправляется ложечкой доброты, щепоточкой уважения и приветливого взгляда, горсточкой искреннего участия, смешанного с состраданием, пониманием и сопереживанием. В содержимое добавляется несколько капель миролюбия, тактичности и уважения. Лекарство принимается за час до прихода пациентов и действует в течение всего дня. Побочных эффектов и противопоказаний не имеется.

Получилось! Благодарю, Господи! Я возвращалась домой, чувствуя прилив сил. Дышала счастьем, у которого в тот день был аромат лесных ягод с полянки, где живут добрые гномы. Я думала о визите к главврачу и мысленно благодарила его за понимание, тактичность, оказанную помощь. Вселенная улыбалась мне и отвечала взаимностью. Я стала на шаг ближе к исцелению.

Творите свою историю исцеления, начиная прямо с этой минуты. Не перекладывайте ответственность на других и не ждите, что все само сложится. Мы справимся!

Глава 4
Расстояние – не преграда

За первый год я прошла пешком не одну сотню, проехала на автобусе и поезде не одну тысячу, преодолела с родителями на машине не один десяток тысяч километров пути. Мы проезжали огромные расстояния за короткий промежуток времени, как будто переходили с одной стороны дороги на другую.

Каждый раз эта дорога представлялась мне неким путем, по которому иду к исцелению и обязательно дохожу. Мысленно я четко видела крупными буквами заключение врача: «Здорова» и радовалась, словно уже держала в руках такую бумагу. Воображаемая картинка вошла в привычку, и теперь я ежедневно вижу это жизнеутверждающее слово.

Куда бы я ни держала свой путь, я везде брала с собой в помощники веру.

После моего визита к главврачу прошло два дня. Я снова ехала в диспансер покрупнее. На сцинтиграфию костей с целью исключения метастазов.

Меня предупредили, что с собой нужно взять бутылку воды.

Нам, прибывшим на это исследование, объяснили, что внутривенно введут радиофармпрепарат, после чего мы должны будем сидеть минимум два часа в отдельной комнатке, пить воду и молчать. По коридору передвигаться запрещено, так как мы радиоактивные. Но, что удивительно, из помещения выйти можно – дверь на улицу совсем рядом, – не возбраняется даже сходить перекусить.

– Особенно тем, кто приехал из другого города и не взял с собой еды, – сказала добрая женщина.

Приезжих было несколько, включая меня. Я подумала, что хорошо бы выйти на улицу, прогуляться по территории больницы.

– Ну и куда ты такая радиоактивная пошла? – донеслось вслед.

– Мне разрешили, – на автомате ответила я, подумав, что кто-то из работников отделения вознамерился подшутить.

За мной шел такой же радиоактивный. Он тоже захотел провести время вне стен «комнаты молчания».

В тот день стояла необыкновенная жара. С раннего утра палило ярко-красное солнце, знойный ветерок доносил ароматы горячей травы и раскаленного асфальта. Природа грелась. Я наслаждалась дыханием жизни, получая удовольствие от каждого вдоха и выдоха.

Зашла в торговый центр, купила еще воды и вернулась обратно. В «комнате молчания» я провела больше часа. Потом за мной пришла медсестра в свинцовом фартуке и проводила на исследование. Я просто полежала на спине минут двадцать, пока аппарат сканировал мои кости.

Готово. Я свободна. Никаких ощущений дискомфорта нет. Медсестра предупредила, что нужно пить как можно больше воды, чтобы поскорее вывести из себя препарат. Еще сказала, что в течение трех суток следует избегать тесного контакта с домашними, так как остаточные явления сохраняются семьдесят два часа, и я считаюсь радиоактивной. Результат будет у врача на следующий день, но носа казать туда нельзя до конца недели.

Когда ехала в автобусе обратно в Кинешму, я переживала за всех пассажиров. Вдруг их как-то коснется моя радиация?! Одной женщине стало плохо. «Совпадение», – гадала я. Написала маме шутливое сообщение: «Обниматься запрещено, держитесь от меня подальше», она прислала ответное: «Ох, как хочется поскорее обняться». Я улыбнулась и проспала всю дорогу до дома.

В тот день я выпила очень много прохладной и горячей воды – мой любимый чай из белой розы. Давным-давно я шутя окрестила так обычный кипяток. Мне хотелось поскорее вывести из организма радиацию. Старалась держать дистанцию, чтобы не зацепило родных. Не подпускала близко к себе сына. Самочувствие было прекрасным, пока не перевалило за полночь…

Я проснулась от невыносимой боли. Как будто кто-то выкручивал мне все кости и одновременно ломал их. Мышцы разрывало. Не удавалось даже пошевелиться. Могла только думать. И я думала…

…о том, что не хотела бы так закончить. О своих упущенных возможностях и о тех, какие еще могу использовать. О быстротечности жизни и о том, для чего мне болезнь. Удивлялась, как все может измениться буквально за миг… Думала и о направлении, которое, к счастью, получу в конце недели.

Размышляла о том, что еще столько всего не сделано, не сказано, не испробовано мной… и как же хочется вот прямо сейчас отправиться в длительное путешествие по миру. В течение двух дней я еле передвигалась: характерной утиной походкой, но со скоростью улитки.

На третий день отпустило.

От моей радиации родным все же досталось. Сынок слег с тошнотой и рвотой. Я отпаивала его специальным раствором, который снимал симптомы отравления. Маму мутило два дня.

О сильных побочных эффектах после введения радиофармпрепарата меня, конечно же, не предупреждали. Сначала я думала, что мой случай, возможно, является исключением. Однако потом врач подтвердила, что «некоторые пациенты, к сожалению, испытывают такие болевые ощущения».

Хочется предостеречь всех, кто столкнется с подобными последствиями процедуры. Не пугайтесь, если вас вдруг поломает пару дней. Чтобы поскорее вывести препарат из организма, пейте как можно больше чистой воды. Особенно сразу после исследования. Постарайтесь держаться подальше от родных. Увы, это не шутка.

Когда истек радиоактивный срок, я съездила на уже знакомое мне обследование – МРТ головного мозга. Особой подготовки к нему нет. Диагностика проводится в течение часа. Почти перед самым ее завершением внутривенно вводят контрастное вещество, после чего ты находишься в аппарате еще минут десять.

Главная задача – лежать и не двигаться. Можно отдыхать и думать о прекрасном. Слушать различные громкие звуки, похожие на тугие вибрирующие струны, молотки, бубны и прочие инструменты шаманов. Абсолютно никаких болевых ощущений после.

На следующий день после МРТ я снова поехала в диспансер покрупнее. За тем самым направлением. Но получила не только его. Меня словно огрели пыльным мешком по голове – доктор сообщила результаты исследований. В них говорилось о наличии метастазов, которые находились не только в глазу.

В выписке, прилагавшейся к направлению, стоял заключительный диагноз: «Рак верхней доли правого легкого. Множественные метастазы в обоих легких. Метастазы в задние отделы левого глазного яблока. Метастазы в кости скелета: левая теменная кость, шейные позвонки, гребни обеих подвздошных костей, IV клиническая группа». Однако и эта формулировка оказалась неполной…

Я сидела напротив врача и переваривала новости. «И для чего мне такое болезненное богатство?» – почти бесстрастно размышляла я. За последние дни произошло столько событий, что у меня не осталось сил на эмоции.

– Верю, что справлюсь и с этим! – уверенным голосом сказала я онкологу.

Доктор посмотрела на меня, слегка улыбнулась и кивнула.

* * *

 
Привет, Москва! Я снова у тебя в гостях!
Будь ласкова со мной и бережлива.
Ах, как люблю я эту жизнь!
Но на душе пока тоскливо.
 

Вторым маяком надежды оказалась для меня Московская городская онкологическая больница номер шестьдесят два.

Огромная территория приветствовала нас с мамой тихим шепотом листвы, жужжанием шмелей в ветвях цветущих кустарников, пением птиц, плеском воды в фонтанах. Мы шли по асфальтированной тропинке к главному корпусу. Можно было подумать, что приехали в санаторий: кругом зелено, облагорожено, почти сказочно… если бы не мимо проходящие улыбающиеся люди в платочках и ажурных шапочках.

– Какая красота, мамочка! Какой свежий воздух! Чувствуешь? – восторгалась я. – Пусть даже это место для онкобольных, но тут есть жизнь! Заметила?

Мне виделось чудесное во всем, и я наполнялась, отовсюду черпала силы и была настроена оптимистично.

Мама надеялась, что здесь опровергнут мой диагноз. Я и сама лично слышала много историй о том, как люди из разных городов приезжали сюда на консультации смертельно больными, а возвращались домой здоровыми. Признаюсь, во мне тоже теплилась крошечная надежда – а вдруг врачи допустили ошибку – но больше я все-таки верила, что здесь меня вылечат.

Двадцать восьмого июня мне посчастливилось стать свидетелем того самого чуда. Сидя в просторном холле, я ждала приглашения к торакальному хирургу. Кто-то так же сидел на диванчиках с задумчивым видом, кто-то стоял…

Мое внимание привлекла одна из женщин. Она переминалась с ноги на ногу у кабинета и теребила края шифоновой блузы, кусала губы, смотрела вверх, словно молилась… у нее по щекам текли слезы. Я сопереживала вместе с ней.

Затем она зашла в кабинет. А когда появилась снова, это была другая женщина: плечи расправились, глаза сияли, она будто пританцовывала и улыбалась. Закрыв дверь, женщина триумфально провозгласила: «Рак не подтвердили!» Потом подняла руку, потрясла бумагами и побежала.

«Поздравляю!» – крикнула я ей вслед. Она обернулась, по-ребячьи подпрыгнула и засмеялась. Мы с ней переглянулись, и она ушла. А я осталась. С ощущением счастья за другого человека, словно мне самой только что сказали: «Вы абсолютно здоровы!»

Однако в случае со мной события развивались немного иначе. Двое молодых, энергичных врачей разложили на столе результаты моих обследований. Похоже, они собирались разрабатывать стратегический план. Я заволновалась, сжалась на стуле в маленький комочек. Недавний оптимизм куда-то испарился. Мама, сидевшая чуть поодаль от меня, тоже нервничала: смотрела сосредоточенно и слегка покусывала губы.

– Ну что, тут полный набор. Все в метастазах, – говорил один врач другому. – По обоим легким словно килограмм риса рассыпали.

Доктор небрежно махнул рукой, будто на самом деле только что раскидал рис на лежащие на столе бумаги. Другой врач что-то сказал первому на латыни, и они вместе продолжили разглядывать мои снимки.

Тот, что постарше и поактивнее, по-доброму ко мне обратился:

– Голубушка, вас не прооперировать. Сначала вам нужно с очагами в голове разобраться. Поедете в Склиф? – спросил он меня.

Я смотрела недоумевающе. Какие еще очаги в голове? Доктор начал куда-то звонить. Я сидела и опять не верила, что происходящее относится ко мне. Неужели вот это и есть окончательное заключение?! Оно и радовало и расстраивало меня. С одной стороны, хорошо, что большего уж точно не найдут, с другой – и здесь сказали, что меня не прооперировать.

Я ухватилась за фразу о том, что для начала нужно разобраться с головой, и держалась за нее, пока находилась в кабинете. Значит, потом можно будет разобраться с остальным? Но когда до меня дошел смысл всего сказанного, из груди вырвался протяжный стон. «Спокойствие, только спокойствие», – я тут же осадила себя, вспомнив Карлсона.

– А я-то думаю, отчего так торможу иногда… Оказывается, опухоль в мозжечке… – пошутила и посмотрела на доктора.

Он засмеялся и ответил, что это временно, что все поправимо и с таким подходом я быстро вылечусь. Своими словами он вселил такую уверенность, что рис, недавно рассыпанный по моим легким, перестал меня тревожить.

Дальше события происходили быстро. Второй доктор выписал мне направление в НИИ имени Склифосовского. Предупредил, что действовать нужно незамедлительно. Дал свой номер телефона, чтобы я сообщила ему о результатах консультации в Склифе. Сказал, что необходимо срочно сдать биоматериал на генетические мутации. А самое главное – сохранять положительный настрой. Последнего у меня было хоть отбавляй. Хватило бы поделиться со всеми, кто так или иначе попал в «раковые» сети. Доктор проводил нас до дверей кабинета, и мы отправились в лабораторию.

Оказалось, кроме стекол с биоматериалом, которые я привезла с собой, для исследования на мутации требовались еще и какие-то парафиновые блоки. Видимо, те же самые, о которых мне недавно говорил онколог из ММОЦ. В них содержались образцы опухоли, взятой для биопсии при бронхоскопии.

Тогда я еще не совсем понимала, зачем нужны эти «мутации» с зашифрованными названиями на латыни… BRAF, EGFR, МЕТ, два HERа: HER1, HER2… и так далее. Но они были очень важны. От их наличия или отсутствия в результатах зависело мое предстоящее лечение. Чем скорее проведут исследования, тем раньше доктора поймут, подойдет ли мне какая-то терапия.

Не обошлось без сюрпризов. Во-первых, о блоках я услышала только сейчас и, естественно, у меня их с собой не было. А второе, направление оформили не совсем правильно. Я и мама вышли из лаборатории расстроенные.

И снова яркая гроза. Мы будто сбегали, покидая территорию больницы. Спешили быстрее уехать, чтобы скорее вернуться. С новым направлением и блоками. Срок растягивался как минимум на неделю.

Неожиданный выдался день. Родители опечалились, а я сохраняла спокойствие. Какой смысл переживать за то, чего не оказалось на руках? Ведь в данной ситуации от меня ничего не зависело. Блоки не появляются как по волшебству. Просто нужно немного подождать.

«Всему свое время! – размышляла я, пока ехала в машине. – Главное, не суетиться и не волноваться. Сохраняем равновесие. Даже если не сразу получится, я смогу! Это лишь очередное испытание, справлюсь. В любом случае, раньше, чем придут результаты недостающих анализов, грамотного и эффективного лечения мне не назначат…»

На следующий день мы посетили нейрохирурга в Склифе. Доктор изучил снимки МРТ и сказал, что можно провести радиохирургическую операцию на головном мозге. Желательно без промедления, так как под угрозой полная потеря глаза. Он добавил, что лечение, увы, является бесплатным только для жителей Москвы…

У меня не было времени искать другую клинику, которая приняла бы по полису и с направлением. Поэтому предстояло найти на операцию больше двухсот тысяч рублей. В кратчайшие сроки. Тогда я не знала, каким чудом это у нас получится. Но кое-что я усвоила:

Порой мы даже не можем предположить, каким образом к нам придет то или иное благо. Нужно просто отпустить желаемое вовне, искренне веря в его осуществление, и оно произойдет в самое нужное время.

Глава 5
Любовь со вкусом вишни и гвоздики

Однажды мама сказала: «Ты заново научила меня радоваться жизни». И правда, за время, проведенное вместе после того, как я начала лечение, мои родители улыбаются и смеются больше, чем за всю их прежнюю жизнь.

Мамочка постоянно хлопочет, суетится, но в то же время она немного медлительная и очень тихая. Мягкая и легкоранимая, но стойкая и выносливая, вопреки всем невзгодам и утратам, которые она пережила. Совсем не переносит детских слез, даже если ребенку двадцать с хвостиком или уже сорок годиков.

Пока мои дети были малышами, она старалась всячески их баловать. Давала им украдкой конфеты и шоколадки, разрешала пить газировку, покупала ненужные игрушки-безделушки. А ведь кажется, еще совсем недавно, когда я ходила в школу, она была со мной строга. Работала учителем начальных классов, а там – никаких конфет!

С детства меня восхищала мамина элегантность. Она со вкусом одевалась и всегда следила за собой. Заботилась о том, чтобы я тоже хорошо выглядела. «Как благородная воспитанная девочка, – ласково говорила мама, подавая мне стакан вишневого компота, – а не как мальчишка-хулиган, который только что перелез через забор».

В те минуты ее взгляд был наполнен особенной теплотой и нежностью. И я понимала: вот она – материнская любовь со вкусом кисло-сладкой вишни, которая оставляет на языке приятный вяжущий след и сохраняется на долгие годы.

Правда, через заборы я тоже перелезала и так испортила немало юбок. Моя страсть к заборам передалась и сыну – его тоже приходилось с них снимать.

Я любила наблюдать, как мама сушила на ногтях лак. Сидя в низком кресле с деревянными подлокотниками, она величаво раскладывала руки и время от времени взмахивала ими. В такие моменты мама напоминала царевну из сказки. Ядреный запах советского лака разносился по всей квартире, и у меня щипало в носу. Но в этом ацетоновом шлейфе безусловно присутствовало что-то королевское.

Мой родной папа служил военным летчиком. Он часто возвращался домой с полетов ночью, пока все спали. К утру квартира наполнялась ароматом авиакеросина, которым была пропитана его потертая летная кожаная куртка темно-коричневого цвета.

От этого запаха я просыпалась, вскакивала с кровати и подбегала к закрытой двери родительской спальни. Босые ноги быстро замерзали на холодном полу. Я становилась на цыпочки и пританцовывала.

Мама тем временем уже хлопотала на кухне в красивом длинном халате и тапочках на танкетке. Я бежала к ней, садилась на табурет, складывала руки на столе, как за школьной партой, и клала на них голову. Ждала, когда выйдет папа.

Вскоре дверь открывалась, и я с визгом бросалась в папины объятия. Он всегда говорил, что в правом кармане куртки для меня есть подарочек с небес, и разрешал самой погрузить туда руку. Каждый раз я доставала разное – конфеты с надписями на незнакомом языке, заколки или яркие резинки для волос, часы, пупсов, маленькие шоколадки и многое другое.

Меня переполняло такое счастье, что казалось, будто я увеличивалась в размерах, и становилось трудно дышать. «Какой волшебный у папы карман, – думала я. – Настоящие чудеса!»

Я подхватила папину идею и удивляла этим уже своих детей. Когда они доставали из кармана любимые киндеры-машинки-куколки, я словно сама становилась ребенком – искренне удивлялась неожиданным находкам и радовалась вместе с Алёнкой и Сёмой.

* * *

Если бы меня попросили описать свое детство одним предложением, то выглядело бы оно примерно так: почти круглый год солнечно, ярко и тепло, но иногда можно утонуть в сугробах и чудесах с новогодними ароматами мандаринов и волшебной гвоздики.

А о строгости и каких-то лишениях я совсем не помню.

Запах гвоздики придает сил и наполняет любовью с далекого 1996 года. Тогда я надолго попала в больницу с желтухой, и ко мне никого не пускали.

Мама с папой приносили в сине-зеленой тряпичной сумке передачки: горячую еду, карамельки «черная смородина», печенье и сменную одежду. Внутри котомки всегда лежала записка, в которой родные признавались, что скучают по мне и ждут домой, а еще – передавали приветы от одноклассников.

Сильнее всего я радовалась именно этим коротким весточкам. С особым волнением брала в руки втрое сложенный тетрадный листок и, закрывая глаза, пыталась угадать, кто писал.

Затем я вдыхала заветный аромат и сквозь бумагу чувствовала домашнюю обстановку. Мамину губную помаду ярко-красного цвета с глицериново-земляничным запахом. Или папин одеколон. Его приятная терпкая горчинка для меня тесно связана с папиной любовью и волшебством. Она согревает меня и сейчас.

Иногда мы общались через окно второго этажа. Я вскакивала на подоконник и на несколько минут открывала форточку, чтобы услышать родные голоса и подышать свежим воздухом.

В тот год зима не спешила со снегом. Помню, вечером четырнадцатого декабря ко мне пришел только папа. Я, радостная, прилипла к окну. В воздухе все еще витал аромат опавших листьев. Папа смотрел на меня и говорил, как сильно любит и гордится мной. Как хочет, чтобы я была счастлива. Я отвечала, что тоже его очень люблю и улыбалась ему, а он улыбался мне… На прощание мы помахали рукой друг другу…

В ту ночь папы не стало, ему было всего тридцать семь. Но его улыбка осталась со мной: я улыбаюсь так же, как он, больше – левым уголком губ.

Прошло время, у меня появились свои дети. Иногда я с особым трепетом рассказываю им о дедушке Вале, который летал на самолетах и прыгал с парашютом. Меня с детства считали копией папы. И у моего сына папины черты лица. Как сказала бы в шутку моя подруга: «Гены тряпкой не сотрешь».

После смерти папы многое изменилось. Мама погрузилась в себя. Мне тоже было тяжело. Еда на время потеряла вкус, одежда – цвет.

В этот же период появился Юрий Викторович. Очень быстро он стал частью нашей семьи. Я радовалась – в маминых глазах вновь появился озорной блеск, а в движениях – легкость.

Юрий Викторович – простодушный, добрый, но в то же время немного своенравный человек. В чем-то очень старомодный, в чем-то категоричный и бескомпромиссный. Но всегда искренний. Я отношусь к нему с большим уважением, потому что он любит маму и по-своему заботится обо всей нашей семье. Мои дети для него – любимые внуки.

* * *

Я рано повзрослела и научилась принимать самостоятельные решения. Это и не удивительно – ведь во мне с детства воспитывали самостоятельность и умение отстаивать свое мнение перед друзьями или учителями. Мне даже не нужно было запрещать, я сама точно знала, что можно делать, а что нельзя.

«Ой, Наташка, береги девку, она ж така настырна! И не смотри, что дома сидит, не заметишь, как выскочит из-под спидницы[12]12
  юбка на белорусском, ударение на второй слог (прим. автора).


[Закрыть]», – предупреждала маму покойная бабушка Лена.

Будучи чистокровной белорусской, она часто заменяла русские слова на свои. Я часами могла слушать, как она говорила на родном языке.

А еще любила наблюдать, как бабушка пряла и ловко управлялась с деревянным веретеном, которое удивительно быстро крутилось в умелых руках.

Этот процесс казался мне сказочным: на глазах из пушистого и чуть колючего комочка бело-серой овечьей шерсти с деревенским запахом чудесным образом получались тонкие прочные нити. Потом нити, как по волшебству, превращались в носочки и варежки. Я внимательно следила за магией вязания, перенимая опыт бабушки Лены – по-белорусски она звалась бы Оленой.

С раннего детства я научилась вязанию, и все мои куклы были одеты в разноцветные кофточки, штанишки и шапочки. А затем дети – в такие же яркие шапочки, штанишки, кофточки.

Бабушка Лена словно напророчила. Почувствовав себя взрослой, я рано выскочила из-под маминой юбки. Наверное, потому, что не желала более обременять родителей. К тому же, я всегда хотела жить отдельно и нести ответственность за себя и свою жизнь. Правда, не обошлось без ошибок. А кто не падает и не ошибается? Дважды побывала замужем. И теперь у меня двое чудесных детей. У каждого из них – свой папа, а я – счастливая мама.

* * *

Всякий раз, когда наступал переломный период, родители предлагали мне вернуться домой, говорили, что у них всегда найдется место для любимой «лягушки-путешественницы». Но я в таких случаях хотела чувствовать немного другое – их веру в мои силы.

Когда жила в Северодвинске, меня грело, что где-то там, за полторы тысячи километров, есть родительский тыл. Мне нравилось приезжать в гости, и я шутила, что вернусь позже, когда выйду на пенсию. Тогда я даже не могла себе представить, что моя пенсия начнется так рано и я стану инвалидом первой группы в тридцать девять лет.

Родители всегда считали, что мне не нужно оставаться на севере. «Там же сплошная радиация, баллистические ракеты, подводные лодки проплывают на фоне загорающих жителей и рыбаков. Все-таки чужой город, двое детей и съемная квартира» – по их мнению, мне приходилось очень нелегко. Но все было совсем наоборот. Я совсем не ощущала тяжести и жила там счастливо!

Выходит, родители чего-то боялись и не очень в меня верили? А может, мама просто не могла принять то, что я живу вдали от нее, потому что когда-то она сама себе такого не позволила – в советское время не переехала с папой в Ригу из-за своей мамы. Все-таки у нас с мамулей абсолютно разные взгляды на этот счет, у каждой – собственный выбор, что ничуть не умаляет моей любви к ней.

Родители, конечно, радовались, что я наконец вернулась домой, когда началась жизнь После. «Так спокойнее», – твердили они. «Наверное, голова не болит, когда дочь рядом, – шутила я, с грустью думая: – Чему тут радоваться, ведь мы с сыном приехали всего лишь в отпуск, во время которого случайно выяснилось, что у меня неоперабельный рак».

Говоря о возвращении в Северодвинск, я всякий раз видела страх в глазах родителей. Мне даже казалось, они считали, будто я отрекаюсь от них исключительно из-за желания жить в другом городе. Словно расстояние могло стереть нашу родственную связь. Я делилась этими мыслями с мамой, и мы вместе смеялись, представляя километры, стирающие кровные узы.

Разумеется, я все понимала. Мне пришлось остаться, чтобы получать бесплатное лечение по месту регистрации, и я почти все время нахожусь в диспансере покрупнее на дневном стационаре. Но в те первые месяцы мне казалось, что я живу не своей жизнью. Никак не получалось примириться с переездом и новыми обстоятельствами.

Меня выкорчевали, как дерево, которое уже прижилось на своем месте и даже обзавелось пышной кроной. Выкорчевали без моего согласия и пересадили в неподходящие климатические условия, чтобы проверить, выживу я или сломаюсь. Сначала было больно – действительно, как будто приживалась. Но я старалась сохранять равновесие и думала только об исцелении, представляя, что просто приехала в отпуск с открытой датой его окончания.

* * *

Сперва такая жизнь мне очень не нравилась. Нервировало все: каждый шорох, любое слово, звук льющейся воды и бренчание посуды по утрам, комната, в которой нам приходилось ютиться с сыном вдвоем.

За те шестнадцать лет, что я провела в Северодвинске, у меня сложились свои устои и традиции. Я сама уже давно стала родителем и жила с детьми так, как считала нужным, правильным и уместным.

Для меня идеальный звук – тишина. Для родителей – чем громче, тем живее. Мне не хватало северодвинской чистоты, светильников с мягким желтым светом и порядка. Я тосковала по своему привычному образу жизни.

Меня раздражали вещи в чемоданах и дурацких коробках, которые некуда было сложить. Иногда я в сердцах пинала или швыряла их, а потом смеялась над собой. Порой мне хотелось кричать из-за вещающего на весь дом телевизора…

Еще не нравилось то, что мама пыталась всячески под меня подстроиться. Внимание родителей напоминало мне цунами. Это одновременно и умиляло, и вызывало неприязнь – наверное, потому что я не привыкла находиться в центре событий.

Я мягко просила родных умерить свой пыл, показывала им бодрое расположение духа и хорошее настроение. Мы много времени проводили вместе, и от этого я утомлялась. Казалось, моих мам-пап так много!.. Хотелось спрятаться в кладовке или улететь в другую галактику. Родители проявляли гипер-заботу, гипер-внимание и гипер-отчаяние. Я понимала, что им нелегко, но чуть не начала страдать манией преследования. Искала любую возможность, чтобы остаться одной.

Уйду, к примеру, на прогулку. Дышу спокойно и размеренно, представляю себя здоровой, не слежу за временем – мне хорошо. Через час начинаются звонки, и тревожные голоса наперебой спрашивают, где я, как я, что со мной, не случилось ли чего.

– Мам-пап, ваш взрослый ребенок, который давным-давно вырос, просто гуляет и думает о приятном, – отвечала я ласково и улыбалась.

Или закроюсь в свободной комнате, и тут же всем вдруг срочно нужно что-то оттуда взять. Ни раньше ни позже, а вот прямо сейчас обязательно требуется ватная палочка, листок бумаги или что-нибудь еще.

Внутри я закипала, как гейзерная кофеварка, но на домашних не фыркала и свои эмоции не выплескивала. Смеялась от души над всякими нелепостями и продолжала идти вперед. Я сочувствовала родным, понимая, что им тяжело и они пока не находят в себе сил со смирением принять ситуацию. Я понимала, что у каждого своя реакция на сильнейший стресс, который мы все переживали в тот момент – у родителей одна, у меня другая. Наедине я могла побыть задирой и забиякой, но мысленно давала себе подзатыльник за то, что иногда сердилась на близких. «Никто из нас не виноват, – думала я. – Так сложились обстоятельства, просто сейчас наше совместное проживание – это самый лучший для меня вариант».

В конце концов, нам всем пришлось привыкать к новой жизни – каждый мечтал о моем исцелении, пусть и по-своему.

Как-то мне приснилось, что я стою на трибуне в центре большого очерченного круга, тем самым показывая личные границы, и обращаюсь к близким: «Дорогие мои, я вас очень люблю! У меня болит душа из-за того, что вы так сильно обо мне беспокоитесь. Я бесконечно благодарна вам за жизнь, заботу, внимание, вкусные котлеты и теплые разговоры. Но у каждого из нас своя дорога. И желания у нас с вами разные. Если я живу и действую не так, как вам хочется, – заметьте, хочется для самих себя, – то это вовсе не означает, что теперь вы не мои родители, что я перестала почитать и уважать вас. Умерьте свои гипер, прошу… Просто любите меня, даже если я соберусь в тундру или вообще в другую страну».

* * *

Из-за случившегося я не находила себе места и постоянно искала его: в родительской квартире, где мне было тесно; в старинном уездном городе, знакомом с детства, но по-новому открывшемся для меня; в людях, которые постоянно недовольны и чем-то обременены. В этой жизни, где на самом деле полно места для всех, и для меня тоже, просто в тот сложный период я никак не могла его увидеть.

Я смотрела на сопутствующие обстоятельства отстраненно и делала шаги к исцелению – размышляя, принимая, любя и веря в чудеса.

Я не хотела ранить родителей, поэтому доверяла все мысли березам и облакам: «У меня своя жизнь. Свои планы. Я хочу жить так, как сама того желаю, а не так, как решили за меня. Жить в полной мере, ярко и празднично. Да, у меня рак, но это не повод видеть все в блеклых тонах и душить меня чрезмерной заботой».

Для меня родительский дом – это место, где пахнет любовью, волшебной гвоздикой и вишневым компотом. Место, куда всегда можно приехать и на время остаться для внутренней подзарядки. Знаю, что есть семьи, в которых родители и дети живут под одной крышей всю жизнь. Но я так не могу.

* * *

Порой близким было тяжело от моих разговоров… Помню, в самом начале, обдумывая и прикидывая разные варианты своего положения, я пришла с прогулки к маме на работу. В магазине как раз находилась ее подруга Таня.