Текст книги "Штопальщица"

Однажды Арина чуть не передралась за свободный столик с надменной барышней средних лет, перепутавшей свою очередь. Да, там иногда перед террасой хвост ожидания. Но можно читать газеты, коротая время до первого освободившегося столика, малюсенького, в половину велосипедного колеса.

* * *

Арина привыкала к новой стране мучительно, спасалась галереями (их множество!). Новые композиционные и цветовые решения на каждом шагу. Ярко, сочно, вызывающе и неповторимо. Чувственно, что неожиданно в стране сероватого климата. Голландцы раскрашивали свою жизнь, как могли. Знакомый художник сказал ей так: кто такой Ван-Гог? Так и мой сосед может нарисовать, здесь живопись в генах у каждого! Мы – наследники Рембрандта! (Это единственное имя, значительность которого никто не пытался опровергать.)

Еще одним ее увлечением стали ювелирные и антикварные лавочки на Ньюе Шпихелстраат (Nieuwe Spiegelstraat). Так хитро расположены! Гости города попадали туда неминуемо, выйдя из главного музея страны направо. Две дороги перейти – и склад достопримечательностей, целая улица. Маленькие магазинчики по обе стороны улицы, вперемежку с галереями и крошечными браун-кафе. Целый день можно провести, рассматривая и выбирая. Но в последний момент «вспоминая» – ах, я так спешу, в другой раз!

Арина покупала редко, но обожала эксклюзивные вещицы с историей. Вазы с часами на подставках, горы бирюзы, сердоликов и топазов с кораллами, толстопузые амурчики и фарфоровые чудеса ее не интересовали. Однако в дни таких вылазок – тем более за дверями и окнами дождь, по обыкновению, – она не уставала примерять бриллиантовые кольца и серьги, обсуждая с хозяйками салонов детали чистки изделия и прозрачность камней. Владелицы магазинчиков в Амстердаме любезны. Вход по звонку, из недр лавчонки появляется экзотическая женщина, впрочем, ни одна из них не была настолько запоминающейся и яркой, как Мария Каах, вышедшая Арине навстречу с бультерьером без поводка. Она будто и не задумывалась, что собака поначалу шокирует, вызывает ужас, нет, конечно, знала наверняка, потому что тут же пустилась в объяснения родословной «своей девочки», никого нет на свете дружелюбней и милее Велты, они постоянно обедают вместе, Велта ест рыбу и стейк, она обожает овощи, поэтому – ну что вы, никакого запаха! Когда Мария лечилась от… вы знаете, я перенесла четыре химиотерапии! Мне удалили правую грудь, но я здорова, представляете? Велта так измучилась в мое отсутствие, мою сестру Патрицию она совершенно не воспринимает, терпеть ее не может! Они обе замучились, пока я болела. Все это Мария рассказывала быстро и весело, поминутно скрываясь в подсобке и выискивая там что-то «специально для меня». «She is so sweet!» – умиленно о собаке, «Look at this!» – с восторгом о маленьком и невесомом украшении, сразившем меня, как пуля из чистого белого золота, наповал.

На тонкой платиновой цепочке – кулон с бриллиантами и сапфиром посредине, по форме напоминающий крест, но как-то странно напоминающй. Я еще не разглядела толком, но поняла, что вещица – моя и никому больше не должна принадлежать. Мария причитала, почти всхлипывая: это амулет, знак удачи, редчайшая вещь – стиль арт-деко, в единственном экземпляре.

– Автора лично знаете?

– Нет, этой работе уже больше ста лет. Особая вещь. Европейское исполнение, но форма – египетский анкх. Магический знак везения и счастья, история анкха – уходит в глубь столетий, вы обладаете амулетом. Когда вам скажут «Good luck!» – вы можете отшутиться: моя удача всегда со мной! Но лучше не говорите, храните в тайне. Мне иногда привозят такие вещицы со всего света, я отбираю. Хотела оставить себе, но…

Шею Марии окантовывало ожерелье из крупных бриллиантов, зачем ей мелкие? И затейливое, подчеркнуто простое одеяние цвета утреннего тумана, и короткие завитки седеющих волос. Стройна, держится прямо. Мне неудобно стало что-то покупать у леди из высшего общества, а передо мной стояла изысканная дама из Амстердама, сомнений нет.

Но торговалась я отчаянно. Я поняла, что куплю, Мария знала, что продаст. Нам оставалось только сойтись в цене. У кого сильней воля. У меня сильней, я снизила цену на 500 евро, Тэд потом не верил, что такое бывает.

Закончив с деловой частью встречи, мы пили зеленый чай (из особенной фарфоровой посуды, разумеется… чайника, к моему облегчению, не было, но и в пакетиках он у Марии достаточно ароматный: настоящий, я покупаю в Китай-Городе, у меня специальный поставщик!) в лавке чудес, у Марии поразительная способность быть естественной, рассказывая о смерти мужа, занимавшегося транспортировкой грузов; сердечный приступ настиг его в Средиземном море, очень сложный и выматывающий рейс: и Велта – это память о безвременно покинувшей этот мир бультерьерше Клэр, у нее нашли тяжелое заболевание почек, лечению не поддавалось. О многом рассказывала Мария, и я поняла, почему все, что она говорила, казалось милым и приятным – тембр голоса у нее не менялся: о трагичном, о радостном или о вовсе несущественном она говорила ровным голосом. Ворковала, глядя добрыми мудрыми глазами прямо перед собой. Так иногда эстрадная певица поет о превратностях любви – ни на миг не переставая улыбаться.

Мария на прощание заверила, что крест с овальной загогулиной приносит удачу, но толкователи (текстов об анкхе – море разливанное, и все о безделушке, при взгляде на которую Арина приходила в неописуемый восторг, настроение поднималось тут же, как мне повезло!) в один голос утверждали, что основная его функция – защищать.

Толкования расплывчаты и спорны, однако большинство записей утверждают, что он символизирует жизнь, бессмертие и вечность, является защитным знаком.

«Анкх активно использовался древними египтянами – наносился на стены храмов, на всевозможные предметы, использовался в амулетах, египетские боги изображались с анкхом в руке. Египтяне считали, что изображение анкха продлевает жизнь на земле. Крест как символ жизни, и круг как символ вечности. Их сочетание обозначает бессмертие. Именно такую форму, по представлениям древних, имеет ключ, которым можно открыть ворота смерти. С этим амулетом хоронили, чтобы быть уверенными в том, что усопших ждет жизнь в другом мире».

«Анкх, коптский крест – символ, ведущий свое происхождение из Древнего Египта. Известен как египетский иероглиф, а также как один из наиболее значимых символов древних египтян. Из-за своей схожести с христианским крестом вошел в коптскую символику как символ вечной жизни. Анкх клали в гробницу фараонам, чтобы после смерти их души смогли продолжать жизнь в другом мире».

Нет, Аринино приобретение во сто крат красивей, но форма такая, точь-в-точь:

Арина, вернувшись домой, целых три дня читала тексты о мистическом символе, ритуальном знаке, которым она завладела и собиралась носить в особых случаях. Знак жизненной силы – это прекрасно! Насчет гробницы с фараонами неожиданный поворот, но поди ж ты, сколько о безделице понаписано! Один взгляд на сверкающее великолепие делал Арину счастливой и без погружения в глубь веков. Маленький анкх, но уж больно навороченный, внимание привлекает мгновенно. Хранить свой амулет – в особой, изумрудного цвета коробочке с лепестками сияющего шелка внутри, фирменная упаковочная тара и замысловатая печатка Марии Каах на крышке – она будет всегда. Анкх приносит удачу, сказала Мария, – «Good luck!». И в коробочке амстердамской хозяйки салона, обожающей бультерьера Велту, – ее, Аринина, удача, верь не верь древним записям, пусть будет так.

Видения вначале затуманились, потом исчезли, передо мною снова – только нежно-молочная окружность шара. Я не чувствую веса своего тела, проваливаясь в небытие. В ладонь правой руки бархатно чмокнул позабытый мной пульт ремоут-контроля: я машинально нажала кнопку или крохотное меню само засигналило: «загрузка исходника» – не определить. Шар будто расширился от ворвавшихся звуков, исподволь нарастающая дробь ударных, громче и громче. Прямо передо мной возникло лицо темноволосой женщины с отчаянным взглядом, в глазах – тревога и одиночество. Я почему-то знаю, что ее одиночество беспредельно.

Откуда-то послышался знакомый уверенный голос с командными интонациями, хотя самой Таечки, мне показалось, нигде не было:

– Очнись, Арина, сосредоточься! Просмотр второго исходника начат в автоматическом режиме. Внимание!

Я так обрадовалась, что меня не бросили без внимания, что почти прокричала в пустоту:

– Да! Я воспринимаю, я готова!

ЛОГ #2. ЛИНДА

I

Шуршащее пиццикато струнных переросло в мелодию, которая завораживала напевностью. Поначалу. Потом становилось понятно, что мелодия была ломаной и капризной. Дэвид вдруг будто впервые услышал ее по-настоящему.

В огромном зале лондонского Альберт-холла музыка звучала иначе, чем ему представлялось. Он слегка взмахнул палочкой, показывая оркестровую паузу, оставив только арфу – переливы волнами гнали напряжение, томительное ожидание доведено до верхней точки.

Это момент вступления Линды.

Все ее инструменты будут сейчас приведены в движение, заработает безотказная машина фантастических ритмов – и она станет центром музыкального пространства. Так всегда было. Сейчас она снова сотворит чудо, и Дэвид испытает потрясение от того, как она выплескивается в прикосновения палочек-малет к деревянным пластинам маримбы, к многочисленным тимпани, тамтамам, сама наполняясь звонами тамбуринов, сверкающих треугольников и цимбал, просторным эхом стонущих деревянных пластин разного цвета и величины. Брет просто везунчик – получить согласие Линды на первое исполнение. Кто бы сделал это так, как она!

Но композиторы сейчас идут на все, чтобы она согласилась. Нильсен сделал хитрый ход – посвятил ей «Письма любви», и женское тщеславие включилось. Отказаться не смогла, поэма для оркестра стала с нетерпением ожидаемой премьерой года, вошедшей в программу фестиваля «Промс». Прекрасный оркестр, все билеты проданы заранее. Но музыка тоже, конечно, совсем не проходная. Хотя, если бы не Линда…

Босые ноги Линды плоско перемещаются по сцене, крепкие маленькие ступни никогда не теряют контакта с деревянным полом. Она слышит ногами. Шеей, щеками, бог его знает, чем еще слышат глухие музыканты. Но она всегда точна. И начинается совсем другая музыка – таинственная, непостижимая, как она сама. В эти моменты они оба сливались воедино, творили вместе. В эти моменты он любил ее. Взмахи его рук, ее метания по сцене – и всегда точные движения.

Реверберирующее пространство, наполненное звонами и дрожащим воздухом. Каждый раз это непостижимо, и каждый раз он готов был пожертвовать всем, чтобы оказаться с ней наедине. Он забывал о ее глухоте и нелепости. Он забывал о Полине и Мэрил. В эти моменты.

Перкуссионистка Линда Макдорманд была феноменальна.

Зависшее высокое ля ксилофона. Верхняя точка кульминации перкуссии. Линда застыла с поднятыми вверх руками, всем телом провожая воспаряющий звук.

Вступление рояля просто поддерживает ее игру, придает новые краски. Игра Яна была скрупулезно ритмичной. Собственно, больше от него ничего и не требовалось. Он понимал, что его партия – лишь сопровождение ударных. Функция ударных, на самом деле. Брет гениально это придумал и учел даже, как хорошо они с Линдой знают друг друга. Да, композитор лично просил его об участии в премьере, это лестно, конечно. Но только это. Партия рояля как поддержка перкуссии. Прекрасный лондонский зал. И премьера чужой музыки на этом престижном громоздком консилиуме. Композитор Ян Петерсен как группа поддержки для собственной жены, на которой он женился из сострадания. Нет, не из сострадания. Не так просто. Чтобы быть рядом с ней, помогать ей. И чтобы она играла его музыку.

Теперь они вместе готовятся к премьере в «Промс» – и звучит чужая музыка. А его неполноценная жена оказала честь ежегодному традиционному фестивалю Би-би-си, согласившись приехать. Как мужа, это должно его радовать. Маленькая, вечно дрожащая от обиды девочка добилась такого оглушительного успеха. Во многом благодаря ему, кстати. Впрочем, теперь даже странно об этом говорить.

Образ дрожащей девочки никому не известен. Только ему семнадцать лет назад. Теперь все знают ее как уникальное явление мировой культуры, выдающегося музыканта, так много сделавшего для развития современного музыкального языка. Как уверенную в себе женщину с личной концепцией мироздания. Знали бы они ее на самом деле… Истеричность и фанатизм – ничего более. Эти устремленные на него глаза, раньше беспомощные, а теперь полные непоколебимой веры во все, что она делает, говорит, думает. И талант, конечно.

Во время паузы он перехватил взгляд Хелен. Простота и незамысловатость. Виолончель и очарование. Очарование виолончельного тела. Гладкие светлые волосы, схваченные лентой на затылке. Женщина – и ничего более. При этом никогда ни одного фальшивого звука не исходит ни от нее, ни, кстати, от ее виолончели, на которую она так похожа. Пухлая фигура, роскошная грудь, толстоватые щиколотки, да, но это Хелен не портит. Сейчас она просто смотрит на него – она всегда смотрит на него именно так. В целом совершенно невинно. Со стороны и не понять, что у него с ней роман. Что и прекрасно.

Ян заставил себя сосредоточиться на музыке – всего три такта до его нового вступления. Резкие взмахи дирижерской палочки, вдохновенное лицо Дэвида – он явно в ударе. Тутти. В общем звуковом потоке сливаются оркестр, рояль, перкуссия, нет, не перкуссия – Линда, как она есть. Кульминация.

Перкуссионистка Линда Макдорманд была феноменальна.

Линда никогда не понимала, чем репетиция отличается от собственно концерта. Она выкладывалась полностью. Не потому, что хотела кого-то впечатлить. Она даже не понимала, что это значит – производить впечатление. Когда начинала вибрировать сцена, воздух и все ее тело откликалось на зов – Линда начинала слышать. Она чувствовала себя полноценной – это минуты и часы триумфа. Линда никогда не могла объяснить, как она слышит. Может быть, это просто даровано ей за все мучения обычной жизни. Каждодневные хлопоты, действия, совершаемые ею и не ею, – не главное. Вынужденная необходимость. Паузы. Она их заполняла, как и чем – неважно. Чаще всего – новыми, еще только воображаемыми ритмами, которые более реальны, чем вся так называемая реальность.

Сейчас она творила «Письма о любви». Снова мгновения пронизывающей высоковольтности. Линда воспринимала ток, проходящий сквозь нее, как наивысшее блаженство. Это ее настоящая жизнь. Во время игры она сама становилась музыкой. Оттого столько шума вокруг, столько рецензий и восторгов. А все просто. Вибрирующий воздух руководил движениями ее рук. Линда только двигалась, прикасалась к инструментам, реагировала на импульсы, будто ее тело напичкано датчиками специально для того, чтобы дать ей возможность играть. Сейчас одной из точек, которые она видела и – да, слышала! – стали глаза Дэвида. Они звучали для нее, и это так радостно – ему отвечать. Как новый опыт, которому она не знала названия. И этот опыт трансформировался в звуки.

Так странно. Австралиец Нильсен написал «Письма любви», посвятил симфоническую поэму ей именно сейчас! Когда она сама полна теми словами, которые Дэвид пишет ей, которые она читает на экране своего маленького лэптопа. Она счастлива, а ей это так незнакомо. Она не знает, что это значит – быть женщиной. Что означают эти слова. Но их можно сыграть. Его письма. И ее ответы. Она рассказывала ему о себе, и конечно, все понимают, что именно она хочет сказать. Но это не казалось неприличным. Играя, она просто вообще никогда не думала о чем-то другом, кроме музыки. И даже о музыке не было мыслей, в которых есть слова. Она играла ощущениями, ее движения посвящены ему, и только ему. Если это и есть любовь, то такая любовь ей нужна. Она даст ей то, о чем она всегда мечтала. Состояние полноценности. Вдохновение. Новый творческий импульс, в конце концов. Все, что она делала сейчас на сцене, было для нее любовью. Это любовь звучала и диктовала ей движения, становилась ритмом.

Финал. Разбившее воздух глиссандо маримбы и виброфона повисло над нею, как не решающиеся упасть капли града и дождя. Пуховыми наконечниками деревянных палочек она добавила звук, но почти одновременно пальцами успокоила диски, стушевывая металлическое эхо цимбал. Линда посмотрела на арфистку – последнее арпеджио обрывалось кратким щелканьем треугольника. Случилось.

– Феноменально!

Этот возглас Линда Макдорманд уже давно различала как привычный энергетический импульс. Видеть говорящего было необязательно.

II

Дэвид Луччи был нетипичным баловнем судьбы. Он явно родился под счастливой звездой, но в отличие от обычных счастливчиков осознавал, что должен быть этой звезде благодарен.

Дэвид гармоничен – а это дар, который дается немногим. Невысокого роста, на редкость пропорционально сложен, смуглая кожа, черная, зачесанная назад грива волос и глаза, излучающие энергию, делали его неотразимым. Он никогда не добивался чьего-то расположения, он просто жил, окруженный любовью. Его хотели видеть на приемах и презентациях, двери в высшее общество Нью Йорка открылись для него сами собой после первого же публичного концерта.

Споры о том, какая школа дирижирования имеет право на существование – манера впечатляющих жестов или точная сдержанность стиля, его нисколько не касались. Он не относился ни к одной из них. Классическая строгость и даже педантичность трактовок органично сочетались с эмоциональностью и внешними эффектами в подаче музыки. Как он это делал – одному богу известно. Музыку Дэвид любил самозабвенно, это мир, понятный ему с детства. При этом он никогда не пытался сочинять и даже не ставил таких задач. Дэвид прекрасно читал партитуры и сразу же слышал оркестровое звучание, акценты и вступления, синкопы и паузы, accelerando и rubato, собственная интерпретация. Большое будущее ему прочили с первых шагов, поэтому он не очень и заботился о том, чтобы добиваться чего-то специально. Он всегда знал, куда идти, как поступать и что делать.

Его отец, итальянец по происхождению, был популярнейшим в Бостоне парикмахером, владельцем респектабельного салона, названного именем любимой жены. «Ангелика», оборудованная по последнему слову цирюльных достижений и оформленная как художественная галерея, никогда не испытывала недостатка в дамах, желающих приводить себя в порядок. Дэвид вообще не помнил отца в плохом настроении. Карл Луччи, кудрявый весельчак и балагур, пользовался бешеным успехом у клиентов, что позволяло ему взвинчивать цены по собственному разумению. Сама Ангелика – полька из аристократической семьи, мать Дэвида, была тиха, загадочна и любила Шопена. Она играла мазурки, вальсы и ноктюрны на стареньком, но добротном рояле, стоявшем у окна в ее комнате, увешанной портретами божественного Фредерика. Она настояла, чтобы Дэвид учился игре на скрипке, потом он сам освоил рояль. Вскоре стало понятно, что молодой Луччи наделен незаурядным дирижерским дарованием. Он мгновенно запоминал единожды услышанную мелодию, после симфонического концерта Дэвид мог повторить партию любого инструмента и показать, как бы он это сыграл. А главное, он понимал, как и из чего музыка сделана.

Отправившись в 18-летнем возрасте в Нью-Йорк, он тут же поступил в Джульярдскую школу. К этому моменту он уже дирижировал репетициями Бостонского филармонического оркестра. Доказал, что владеет материалом блистательно. Осталось получить серьезное образование – просто как официальное доказательство его права дирижировать оркестром.

Дэвид умудрился провести это время с пользой для себя, изучая ту музыкальную литературу, которая ему казалась наиболее интересной. Находил параллели, сопоставлял стили, сравнивал манеру и технику композиции разных эпох, играл, а самое главное – слушал. Он неизменно посещал концерты и мастер-классы маститых дирижеров, не упускал возможности знакомиться и говорить с ними, а так как в музыке он разбирался блестяще, общение с именитыми давалось ему без труда. Находились дирижеры, которые видели в Дэвиде преемника, посвящали в свои тайны, любой из них был уверен, что молодой человек станет преданным учеником, последователем. Но Дэвид хотел только одного – идти собственным путем, играть ту музыку, которая будет его, и только его, Дэвида Луччи, открытием.

Дэвида влекла современная музыка, к моменту завершения учебы его вкусы определились окончательно. Пристрастием стало непременное исполнение в симфонических концертах музыки авангардной. После того как дебютные вечера в Карнеги-холле с обычным традиционным набором симфоний Брамса и Малера получили блестящую прессу, пути были открыты. Все. Ему осталось только выбирать. Дэвид Луччи стал сочетать в одном вечере добротную, проверенную временем классику с премьерными исполнениями новой музыки; отбирал он, конечно, самостоятельно. Казалось, рисковал – но продуманно. Он выиграл. Приглашения дирижировать большими симфоническими оркестрами в известнейших залах мира посыпались как из рога изобилия.

И, конечно, женщины. Везде и всегда, страдающие и нервные, милые и неотразимые, загадочные, многозначительные, ветреные и неверные. И каждая так желанна. Но никогда надолго.

Природа одарила Дэвида щедро. И одно из дарований – способность влюбляться мгновенно, очертя голову подчинять новую возлюбленную и очень вскоре выходить совершенно сухим из круговорота нахлынувших страстей. Истории любви сопровождали его постоянно, но настоящей привязанностью была только музыка, а музой – девушка с волосами цвета льна, немного изможденная в своей утонченности жена Полина, так похожая на его мать. Правда, Полина не любила Шопена, или, скажем так, была к нему равнодушна. Зато она была неравнодушна к Дэвиду, его мелкие приключения ее не интересовали. Возможно, она и вправду ничего не знала. В конце концов, официальных заявлений никто по этому поводу не делал. Муж вызывает обожание? Но это само собой разумеется! В ее верности и преданности он был уверен. Полина сопровождала Дэвида повсюду, когда ей самой этого хотелось. Правда, с того времени, как родилась Мэрил, – несколько реже, чем прежде. Впрочем, она достаточно непредсказуема во всем, что не касалось их отношений. Ее женская природа была совершенна в своем изяществе.

Но сейчас он удивился неожиданному появлению жены. Перед ним стояла безукоризненно элегантная дама с вместительной на вид сумкой и чемоданом на колесиках, тут же вкатившимся в комнату. Из-за длиннополого бежевого пальто показалась взвинченная кудряшками прелестная головка Мэрил. Дэвид замер на мгновение, глядя на эту картинку. Он ощутил себя бесконечно счастливым – впервые за время изматывающих репетиций.

– Дэвид, милый, извини, если мы мешаем, но мне стало так грустно! Ты же знаешь, самолет для меня – испытание, но и лучшее лекарство от тоски. Нет, лучшее – ты. Правда, с Мэрил рискованно летать, но она молодец.

– Папа, дорога такая красивая! И самолет красивый, и гостиница красивая, и лестница красивая! Я так люблю это слово, я тоже красивая, да?

– Ты самая красивая. После мамы, конечно.

Дэвид подхватил чемодан и сумку Полины, прошел в глубь номера. Привычное спокойствие вдруг овладело им, состояние внутренней гармонии вернулось. Все стало на свои места. Есть Полина, есть Мэрил. И есть Линда, которая замечательно владеет перкуссией. Ничего более. И не может быть ничего более. Несмотря на все игры – ее с ним, его с ней. Она может быть опасна. Впервые Дэвид ощутил, что женщина может быть опасна. Пожалуй, это первая опасная женщина в его жизни. Не следовало все это начинать. Она слишком неординарна. Интересно, да. Но совершенно непредсказуемо. Не так непредсказуемо, как Полина. Гораздо безысходнее. Гораздо.

Он подошел к жене, обнял ее. Она замечательно пахла, и духи, как всегда, казались просто запахом тела.

– Полина, я счастлив, что ты приехала. Но у вас всего один час – принять душ и переодеться. Концерт начинается в восемь.

– Дэвид, извини бога ради, но нам нужен отдых. Мы соскучились и безумно устали. Мы подождем здесь. Мэрил уснет, я тоже. Потом ты придешь, мы проснемся и поедем куда-нибудь. Или не поедем – неважно. Я так рада тебя видеть! Уверена, что там и без нас все пройдет замечательно. Ты же гений!

В гримерке Альберт-холла Дэвид появился в превосходном настроении.

III

С каким трудом Ян Петерсен довел этот концерт до конца! Он чувствовал, что окончательно простужен, и даже овации в конце вечера не отвлекли его от невыносимой головной боли. Овации, так или иначе, предназначались Дэвиду и Линде, Брету Нильсену – кому угодно, но не ему. Сегодня он, как один из музыкантов симфонического оркестра, выполнил все, что от него требовалось, и теперь может спокойно ехать домой с чувством исполненного долга и ощущением потерянного времени.

В конце концов, в Амстердаме его ждут. Собственная музыка и собственный квартет.

В артистической уборной Ян переоделся одним из первых, поменяв ненавистный фрак на голубой свитер и потертые джинсы. Пряча лицо в огромный синий шерстяной шарф и надеясь, что никем не замечен, он выскользнул на улицу. Сейчас он никого не хотел видеть, боже упаси – столкнуться с Линдой, которая, естественно, начнет много говорить, быстро и нервно жестикулируя. Не может слышать, что говорят ей, это ее и не интересует. Поэтому постоянно говорит сама. Какая удачная в результате неполноценность!

То, что ей нужно, – она слышит, а то, что ей не нужно, – никогда. И не придерешься – действительно, 90-процентная глухота. Потрясающая женщина! Как он сразу не понял, что она вовсе не обделена возможностью слышать, а наделена отсутствием этой возможности!

Промозглая лондонская погода мало отличалась от той, к которой он привык в это время года, но само настроение города чуждо, ничто не располагало задерживаться здесь. Сегодня же он летит в Амстердам, где можно закрыться от всех и носа на улицу не высовывать. К тому же он будет один, Линда остается еще на пару дней. А если повезет – она вернется нескоро, гастроли в Нью-Йорке не за горами. Да пусть она делает что хочет.

Ян нашел бар поблизости, заказал пиво и удалился в самый темный угол, усевшись спиной ко всем, кто мог его увидеть.

Как все замечательно начиналось! Семнадцать лет назад, когда он заметил ее в коридоре консерватории, испытал чувство пронзительного сострадания к Линде, отчужденной ото всех и похожей на странную обиженную птицу.

Отец Яна тоже похож на птицу. Не такую, конечно, как Линда, нет. Маленький и щуплый, и профиль у него треугольником к носу. Ричард Петерсен – птица смешная и очень упрямая. Он все делал по-своему и гордился, что он особенный. Он даже на круглолицей, ширококостной Маруле, с которой живет всю жизнь, так и не соизволил жениться. Ричард, владелец небольшого магазина канцелярских товаров, называл безропотную женщину своей герлфренд, повторяя, что никогда не пойдет на подписание брачного контракта, это очень рискованно. У них было уже трое взрослых детей, а папаша все еще продолжал историю про герлфренд. Бойфренд и герлфренд с детьми жили в Эйндховене, небольшом городке на юге Голландии. Ян до сих пор объезжал это место десятой дорогой.

Хотя и жаловаться не на что. Смысла нет. Ричард относился к Яну как отец семейства к семейной гордости. Он так хотел, чтобы сын стал знаменит, не жалел денег на обучение. По его разумению, стать музыкантом и стать знаменитым – одно и то же. «Мой сын будет знаменитым!» – повторял он так же часто, как и рассказ о брачном контракте. Ян рос и учился игре на рояле, твердо усвоив, что, когда он вырастет, его имя станет известно всем и каждому в Голландии, да что там – в целом мире! Мать только вздыхала, глядя на него. Она была не особенно разговорчивой. Вечно занята кухней и домом, ее тайные мысли неведомы. Может, она и вовсе не думала, всегда соглашаясь с Ричардом без колебаний и споров.

После музыкального колледжа в Гааге Ян поступил в Амстердамскую консерваторию, на композиторский факультет. Ричарду сочинение музыки казалось более надежным путем к славе, Ян много занимался. Подавал ли он надежды – неизвестно. К нему были внимательны. Его ценили, но в основном за вежливость и отзывчивость. Растрепанные рыжие волосы, короткий вздернутый нос, светло-голубые глаза с бесцветными ресницами. Долговязый и очень худой юноша с горлом, всегда перевязанным длинным шарфом. Ян был подвержен простудам и вызывал сочувствие. Особого честолюбия в нем никто не подозревал. Славный парень. Переведет старушку через дорогу, поможет девушке нести тяжелую сумку.

За такую славу не награждают, но и помех она не создает.

Когда Ян встретил Линду, он тут же понял – это его шанс. Ян занимался сочинительством, но старательная музыка восторга не вызывала, его уважали, не более того.

Странную перкуссионистку в консерватории знал каждый, и каждый знал, что она совершенно сумасшедшая. Она одинока, как и он сам. Ян и Линда будут работать вместе! Перкуссия делает звучание и значение музыки особенным. Он будет писать для нее! Не так много композиторов пишут специально для ударных. Они подружились. Постепенно стали неразлучны, а это уже нечто большее, чем просто совместное музицирование.

Линда не вызывала у людей особого желания приближаться, но приблизившись – от нее невозможно было отстраниться.

Яна затянула бездонная глубина глаз, молчаливая трепетность очаровывала. Линде надо было видеть источник звука. Видеть говорящего, чтобы его понять. Она прекрасно читала по губам. Если что-то шумело или звенело – в общем, звучало, Линда тут же поворачивала голову, она ощущала необъяснимые импульсы и реагировала мгновенно. Впечатление, что она вот-вот взлетит, если не спугнуть.

Ян Петерсен и Линда Макдорманд поженились.

Вскоре Ян собрал небольшой оркестр камерной музыки, стали репетировать. Играли композиции в небольших залах, записывали диски. Стали известны среди музыкантов, которые делали то же самое. Сочинениям Яна не доставало широты и размаха, аудитория тоже собиралась узкая.

Немассовая.

Но Линду заметили. Она так явно выделялась на фоне группы музыкантов, творила совершенно несусветные вещи, воплощение неведомого Яну абсолютно чистого творческого состояния.

Ее приглашали на гастроли с другими оркестрами, для нее писали все более и более известные композиторы, а семь лет назад у Линды появился собственный импресарио, начались фантастические сольные выступления. На грани безумия. Всегда на грани. И овации – в ответ.

Сейчас внушительные количеством и весом наборы инструментов перкуссионистки Линды Макдорманд, «киты» – стоят наготове в семи странах мира, методично распределенные по всему земному шару. Для перемещения артистки в нужную точку света в кратчайший срок. Линда не только состоялась творчески, она стала очень состоятельной дамой. Они жили в огромной квартире, купленной на ее деньги, Ян ездил в машине, купленной на ее деньги. И когда для его оркестра (теперь уже просто струнного квартета) понадобились новые инструменты – он должен был просить Линду о помощи. Он стал просто ее мужем. И законченным неврастеником.