Текст книги "Водопад жизни"

ГЛАВА IV

Следующее лето прошло у нас под знаком музыки, потому что Роман, к моему большому изумлению привез пианино, взяв его напрокат. Оказалось, что он не так понял Риту, когда она попросила у него игрушечное пианино. Но это недоразумение было ко всеобщему удовольствию.

Анна окончила музыкальную школу и прилично играла, как и обе ее дочери, которые тоже учились музыке, а мой сын, бросивший аккордеон, хорошо знал клавиатуру и мог при желании что-нибудь разучить. Теперь у нас на фоне щебета птиц часто слышались голоса поющих детей.

Для полного счастья не хватало только бани, и мы с сыном решили сделать ее из курятника. Это была очень смелая затея, и мама, скептически взглянув на груду досок у сарая, сказала:

– Это займет не меньше года.

Начали мы с того, что пошли за советом к знающим людям. Нам подробно рассказали и показали, как набивать дранку и готовить смесь для штукатурки. Помогали сын с другом из соседнего дома. Я часами кидала на стены глину, смешанную с песком и опилками, потом все это заглаживала и белила известью, а печку выкладывала по кирпичику своими руками. Но ставить трубу и делать каменку пришлось нанять Тамира с приятелем. Наконец, положили полы и сбили лежак.

Прошло всего две недели, я смотрела на дело своих рук и не верила, что такое возможно. Маме, как посрамленной своим неверием в успех, первой предоставили открыть банный сезон.

В конце августа я начала морально и физически готовиться к началу учебного года. Мне дали вести химию в двух самых трудных 8-х классах и вдобавок ботанику, зоологию и анатомию.

– Я же не профессор около всяческих наук, – сказала я директору, на что он развел руками и улыбнулся:

– Больше некому, а у вас университет.

– От слова универсал, хотите вы сказать?

Начались нелегкие школьные будни. Я старалась быть добросовестной, насколько можно человеку, не любящему свой предмет, и странное дело, с учениками у меня постепенно складывались неплохие отношения. У меня даже появился любимый класс, с которым мы провели открытый урок, посвященный птицам. Я запоем читала дополнительную литературу о природе и могла что-то рассказывать детям. Иногда мы ходили в поход на берег Волги в семи километрах от поселка.

Рита пошла в первый класс, и была у меня на глазах. Присматривала я незаметно и за сыном, ограждая его от наглых выходок школьной банды, а если таковые случались, то разбиралась в них до победного конца не хуже любого следователя, выполняя фактически то, что должна была делать школа.

Одноклассник сына белобрысый Стасик, отстающий по многим предметам, но в целом безобидный увалень, приходил иногда к Илье делать уроки. Однажды он пришел с припухшей и синеватой от ушиба половиной лица и пожаловался:

– А если бы и тебя мордой об асфальт били?

– А зачем ты ходишь туда, где бьют мордой об асфальт? – резонно спросил Илья.

По моему совету он успешно применял прием проходящего мимо. Если ему наперерез шли какие-нибудь отморозки, то, не давая им опомниться, он шел как сквозь пустое место и будто не слышал, когда они орали ему вслед, удивленные таким ходом.

– Эй ты, стой, кому говорят?!

Такое было не раз и потом. Однажды он был проездом в Москве и всю ночь ждал поезда на вокзале. Пересекая большую вокзальную площадь, на которой не было ни души, он заметил, как вдруг из-за угла ему наперерез пошел какой-то узбек из гастарбайтеров, а другой остался на месте. Когда Илья с ним пересекся, то, не замедляя шага, прошептал ему на ухо пожелание из трех слов. Тот опешил и остался стоять с открытым ртом. Прием нехитрый, но если им пользоваться виртуозно, он избавляет от многих неприятностей.

Несмотря на мою зарплату, мы еле-еле сводили концы с концами. В стране был полный развал, и никто не знал, куда все катится. У нас был маленький черно-белый телевизор, и мы смотрели новости одну страшнее другой. Самым большим кошмаром была война в Чечне. Все у кого были сыновья призывного возраста, искали всяких путей избежать армии.

В Москве орудовали банды, которые поделили город между собой на сферы влияния. Это было проклятое время для многих. Осенью 1995 года случилось ужасное несчастье – пропал сын тети Киры, мой двоюродный брат Игорь. После смерти жены он жил в Москве со второй семьей и служил в чине подполковника. Военное ведомство и МУР сбились с ног в его поисках, но безрезультатно. Спустя год на каком-то заброшенном пустыре нашли только его автомобиль, а обезумевшим от горя родителям выдали черную бумагу о насильственной смерти, хотя никто его больше никогда не видел.

Когда я узнала эту новость, то потеряла покой. Мы с Игорем вместе росли и любили друг друга. Он часто говорил,

– Не будь ты моей сестрой, я бы женился на тебе.

В новом учебном году мне добавили биологию в старших классах, и я должна была поехать на городской семинар. Среди вопросов, которые там обсуждались, был вопрос о происхождении человека согласно теории Дарвина. По этой теме тогда появилось много литературы, где высказывались самые разные и даже невероятные точки зрения. От этого голова шла кругом. Рядом со мной сидела учительница с Александровского поля. Мы оказались единомышленниками и сошлись на том, что человек не мог произойти от обезьяны, это слишком унизительно для него. К тому времени я успела познакомиться с адаптированным вариантом библии.

– Даже если принять эволюцию Дарвина, то кто же тогда ее автор? – высказалась Инна, так звали мою новую знакомую.

Разговор наш не прекращался и после семинара. Мы шли на автобусную остановку и никак не могли наговориться. Инна посещала сеансы некой целительницы Эльмиры, которая недавно объявилась в Жигулевске. Меня это мало интересовало, но когда прозвучало слово «ясновидящая», я встрепенулась. А вдруг она поможет в поисках Игоря. От горького бессилия я готова была уцепиться за любую соломинку и через день вместе с Инной поехала на сеанс.

– Только возьми с собой фотографию брата, – предупредила она.

Эльмира – дородная женщина, одетая с претензией на стиль, словно песню пела, говоря с малороссийским акцентом. Она рассуждала о высоких материях, но удивительно приземленно. По ее словам она испытывала на нас новую методику.

Я плавала тогда в полном тумане, не имея четкого мировоззрения, и шла на ощупь, прислушиваясь более к голосу сердца, чем разума. Поэтому не удивительно, что меня занесло сюда, на странный сеанс, к странно вещающей Эльмире. Я держала в руках фотографию улыбающегося Игоря, и мне хотелось поскорей услышать о нем что-нибудь определенное.

Посмотрев на фото, Эльмира сказала:

– Он уже неживой, вы его никогда не увидите. Хороший был человек, жаль, что умер не сразу. Его бросили в какую-то яму.

От услышанного меня бросило в озноб, а голова стала раскалываться на тысячи частей.

Вместе с Инной я продолжала ходить на сеансы. Мне было любопытно слушать о невероятных вещах, об ауре, третьем глазе, назывались фамилии Блаво, Рерих, Блаватская, мой ум получал новую пищу. Мне стали давать литературу, из которой я узнала о том, что вселенная ментальна, о философии Розенкрейцеров, которые якобы только одни обладают тайными знаниями обо всем сущем. Я читала запоем, но одно меня смущало – там, где обычно указывается издательство, было написано – Белое братство. Не так давно по телевизору показывали, как в Киеве разоблачили опасную секту под таким же названием. Тем не менее я продолжала читать, делала выписки и извела на это несколько толстых тетрадей.

Занимая, таким образом, все свое свободное время, я стала чувствовать, что закапываюсь в какие-то глухие дебри и теряю вкус к обычной человеческой жизни. Спрашивается, зачем мне это нужно? Ищу какой-то высший смысл, истину? Но ведь давно известно, что истина должна быть простой и ясной, а в этих книгах какой-то мрак, уводящий в болото.

Я вспомнила преподавателя ОБЖ из нашей школы, Константина Степановича, он был верующим православным человеком, и у него было много религиозных книг. Я спросила себя – почему я с таким остервенением изучаю книги, чуждые мне по духу, и совершенно ничего не знаю о своей родной вере, в которой меня крестила моя бабушка. Она рассказывала мне о страшном суде, водила в церковь и вложила в мое детское сердце то зернышко, которое заставило сейчас остановиться и задуматься, ощутить всей душой ложность так называемых «знаний». Это был настоящий перелом в моем сознании. От мыслей я немедленно перешла к делу – сожгла все, с таким усердием исписанные тетради, а книги вернула и навсегда забыла дорогу к Эльмире.

Потом в школе после уроков я подошла к Константину Степановичу и попросила у него что-нибудь почитать. Для начала он дал мне книгу «Серафим Роуз» со словами:

– Эта книга будет для вас особенно ценна тем, что написал ее американец – выходец из протестантской среды, но который стал православным монахом и вся его жизнь – духовный подвиг. По смерти его тело осталось нетленным.

Целый год одну за другой читала я книги святых отцов церкви, и передо мной открывался удивительный мир, который был мне понятнее и ближе. Многие места из библии постепенно прояснялись, как будто кто-то снимал с моих глаз повязку. Мое мировоззрение претерпевало серьезные изменения. Я перечитала свой дневник – три толстые тетради, и испытала отвращение, ибо нашла в нем море житейское и «Сие море великое и пространное, тамо гади, ихже несть числа, животная малая с великими…». Без всякого сожаления я бросила его в печь.

Наступившая весна 1997 года была необыкновенной. Нет, все было по-прежнему – распускались бутоны на вишневых деревьях и яблонях, дружно гудели в гуще бело-розовых цветков пчелы, выполняя извечную свою работу, в воздухе пахло медом. Но добавилось что-то новое. Что?

Я как будто ощущала, что рядом… Бог, что Он заботится обо мне, оберегает. И разве не тогда я открыла Ему свое сердце, когда сожгла все эти вредные тетради и в детской простоте обратилась к Нему, как учила когда-то бабушка.

Захотелось вставать пораньше, чтобы встретить солнце, когда оно еще нежное и ненавязчивое. Я прижималась спиной к старой яблоне, смотрела на это восходящее чудо, и мне было необыкновенно хорошо. Когда еще я испытывала подобное? И мне вспомнилось одно летнее утро в украинском селе, где я гостила у младшей маминой сестры тети Шуры, и тоска по красоте, которая проснулась в моей детской душе.

В области груди было тепло, я не чувствовала бремени жизни и была счастлива оттого, что стою здесь, смотрю на сад, потрясающе красивый в лучах зари, словно первая женщина в раю. Где ты, мой Адам?!

Я стала иногда ходить в церковь на исповедь и причастие, завела дома красный уголок с иконами, мне захотелось молиться.

На праздник введения в храм Пресвятой Богородицы – 4 декабря я увидела в своем почтовом ящике белый конверт. Кроме денежных переводов на алименты я никогда ничего не получала. Я достала конверт. Сердце мое подпрыгнуло и заныло от предчувствия. Это было письмо от… Германа! Дрожащими руками я развернула небольшой листок бумаги – «Таюшка, я все помню, и если ты тоже не забыла меня, то ответь. В следующем письме я напишу обо всем подробнее. Целую».

Господи, как можно забыть?! Я тут же ответила ему тоже коротким, но красноречивым письмом.

Следующее его письмо было таким длинным и страстным, каких я никогда и ни от кого не получала. Он писал, что пришел теперь по этапу к прежнему месту прописки и находится недалеко от Самары. Что годы на зоне летят как дни, и пусть в наших сердцах горит огонь любви к своим родным и близким.

Началась переписка, в которой мы открывались друг другу заново. Как лавина снега, прорвались чувства, накопленные годами и не осознанные до конца.

Недолго думая, я собрала кое-какую передачу и отправилась на электричке в сторону Кирпичного комбината, где находился Герман. Стояли крещенские морозы, но мне было все нипочем.

Место заключения было обнесено мрачным серым забором и колючей проволокой. В комнате для посетителей холодно и неуютно, прошло несколько часов, когда меня окликнули. Щелкнули засовы нескольких железных дверей, прежде чем я увидела сначала знакомый свитер с дырявым рукавом, а потом и его, моего бледного и исхудавшего Гешечку. Я стала называть его так. Мы схватились за руки, боясь отпустить их, смотрели друг на друга и не могли отвести глаз, о чем-то говорили, не замечая никого вокруг, зато сами были объектом внимания и удивления окружающих.

Всю обратную дорогу я была в счастливом забытьи. В электричке было довольно холодно, но я вся горела и совершенно не чувствовала мороза. А когда вернулась домой и вошла в нашу маленькую кухню, дети в один голос воскликнули:

– Мама, ты вся светишься, ты такая счастливая!

Илья ходил за мной по пятам и всматривался в мое лицо, будто впервые видел. На самом деле он в первый раз воочию видел счастье – феномен, при котором внутренний свет вырывается наружу, пронизывая всего человека.

Мы продолжали переписку с Германом. Я читала и перечитывала его слова: твои доверчивые ручки, я теперь твой душой и телом; любимая, родная, мы уедем, и я буду носить тебя на руках по берегу Японского моря; твое лицо, глаза, в которых я тону, мы поженимся и обвенчаемся, ваш муж и отец. Это только малая часть писем, которых давно уже нет. Душа Германа словно лежала на моей ладони. Я отвечала ему тем же. Только в письмах можно сказать то, о чем лицом к лицу не говорят, и мы пользовались этим. Раз в месяц я навещала его, говорили мы немного, но каждая встреча компенсировалась в письмах еще более бурной вспышкой чувств.

– Бумага все выдержит, – высказалась однажды мама, когда я зачитала ей несколько слов из письма.

Герману оставался еще год, но мы уже сходили с ума от ожидания. Я закрывалась в доме, зажигала свечи и с горючими слезами читала молитвы и длинные акафисты, часто не понимая смысла, но так мне было неизмеримо легче.

Я ощущала душу Германа бесконечно родной себе и готова была на все жертвы, чтобы только он был счастлив. Из книг я узнала, что есть такая святая Анастасия Узорешительница, и стала ей молиться. Так мне легче было переживать разлуку. По временам я слушала Эннио Морриконе, особенно мне нравилась известная тогда музыка из кинофильма «Профессионал».

Одно из писем Геша прислал мне не по почте, а через кого-то, там была просьба – запечь в булке 15 рублей, предварительно завернув их в фольгу, и еще, привезти любую краску для ремонта. Это было похоже на детектив. Я сделала все, как он просил. Меня вызвал к себе начальник зоны, стал расспрашивать о Германе и, само собой, не услышал о нем ничего плохого.

В июне начались выпускные экзамены. Мой сын оканчивал школу, но каких-либо особенных пристрастий кроме музыки не обнаруживал. Немного подумав, мы решили, что в соответствии с духом времени можно податься на инженерно-экономический факультет в Самару. Правда, образование стало платным, на бюджетное отделение проходили единицы, но попробовать стоило.

На выпускной вечер собирали по 200 рублей, которых у нас не было, и я решила подработать – сшить костюм своей бывшей коллеге по ТОАЗу, она была на инвалидности и занималась астрологией. Я поехала к ней, чтобы взять ткань и снять мерки. Оксана, так её звали, сидела за столом с карандашом и линейкой в руках, перед ней лежал лист бумаги и толстая книга «Эфемериды». Она не на шутку увлеклась этим делом, закончила даже какие-то курсы и составляла гороскопы за деньги. Но не мне, конечно. Я с иронией относилась к предсказаниям по звездам, и мы нередко спорили по этому поводу.

– Так, посмотрим, какие у нас тут аспекты, – сказала она, как обычно, хотя я никогда не просила ее прогнозировать мою судьбу.

– Ты будешь страдать по человеку издалека, – говорила она, несмотря на мой скепсис, – а когда тебе будет за шестьдесят, ты переживёшь кризис из-за любви.

– Смех! Какая любовь в 60 с лишним лет? Может, у дочери что-нибудь?

– Нет, у тебя. Это твой гороскоп.

Я посмеялась,

– Ну а скажи, например, долго ли я буду жить?

Оксана посмотрела на чертеж, немного подумала и сказала,

– Да нет, долго ты жить не будешь.

Хоть я и не верила во все это, мне стало не по себе. Оксана улыбнулась и сказала успокаивающе:

– Но сначала ведь кризис надо пережить.

– Знаешь, по отношению к Тому, Кто сотворил звезды, твоя астрология вторична. И лучше быть в союзе с Богом, тогда предсказания не будут действовать. Это все – магия.

– Но ведь волхвы предсказали по вифлеемской звезде, что родится Иисус Христос, – возразила Оксана. – А союза с Богом не может быть.

Я не стала спорить, потому что не чувствовала себя достаточно сильной в этом вопросе.

С 1 июля я ушла в отпуск. Какое блаженство! С каждым летом я замечала, что от учительской работы постепенно накапливается усталость, и я не могу полностью восстановиться к новому учебному году. Почему так? Работают же другие десятилетиями. В первый свободный день я ничего не делала, ходила по саду, наслаждаясь отдыхом. После обеда, часов в пять вечера, пошла на поляну за домом, и вдруг крик:

– Мама, мама! Это был голос дочки, которая сидела в своем любимом месте – цветнике.

Я не успела еще ничего сообразить, как увидела стремительно идущего ко мне… Германа! Я оторопела, и мы бросились друг к другу. Потом крепко – крепко обнялись и сели на первую попавшуюся колоду.

– Мы теперь вместе и навсегда, Таюшка!

Глаза Германа были широко открыты.

– Передо мной сейчас все нереально, как в кино, – сказал он.

– Тебя отпустили раньше? – спросила я, приходя немного в себя.

– Представляешь, благодаря какой-то краске! – А я подумала про себя – Анастасия помогла.

Прибежал Илья, прискакала Рита, нужно было накрывать на стол, и я срочно побежала в магазин за рябиновой настойкой на коньяке.

Наконец, все уселись за столом, как настоящая семья, и Геша произнес тост кота Леопольда:

– Ребята, давайте жить дружно!

Поздно вечером, когда все улеглись, я засыпала под его шепот – я буду очень, очень любить тебя, буду любить всегда.

На следующее утро я встала рано и собрала кружку ягод.

Геша поднял голову с подушки и все никак не мог открыть глаза, жмурился и улыбался.

– Просыпайся, ты похож на котенка.

Он съел несколько ягод и окончательно проснулся. За завтраком, уплетая пельмени, он сделал открытие,

– Сейчас я только начинаю жить.

После завтрака дети убегали кто куда, а мы с Гешей оставались одни, и наше утро длилось почти целый день. Я включала Морриконе. Находясь рядом, мы скучали друг за другом каждое мгновение. Он изучал черты моего тела, словно оно было продолжением его собственного. Вдруг он вспомнил сон, который видел на зоне.

– Это было что-то странное и удивительное, я как в космосе растворился в тебе.

Мое женское лоно, уже готовое к полному покою, вдруг ожило и пролилось алыми каплями, словно роса под восходящими лучами солнца.

Красота необыкновенная, – говорил он, созерцая то, что было подвластно только ему.

Мы теперь всецело принадлежали друг другу. Все наши движения покорялись таинственному и безупречному закону притяжения, а наши сердца, словно всю жизнь знали и тосковали об этом.

Вскоре Герман отыскал и привел к нам своего приятеля из прежней жизни. Приятель был не очень приятен на вид – порченые зубы, свороченный набок нос, тяжелый взгляд, неулыбающееся лицо и немногословность. Я пригласила его к обеду. Они вспоминали неизвестные мне дела минувших дней. Видимо, за спиной тоже зона, подумала я.

Потом они уехали куда-то по делам, а через день появился автомобиль. Они взяли его напрокат у знакомого.

– Я же говорил, что Геша и дня не сможет прожить без машины, – засмеялся Илья.

Пора было подавать документы в вуз. Ранним утром мы все вместе, включая Риту и приятеля, отправились в Самару. На обратном пути машина сломалась, потому что в сущности это был старый драндулет, и мне вспомнилась великолепная тойота. Меня с детьми подобрал проходящий автобус, а Герман с другом остались на дороге, чтобы отбуксировать машину на ремонт.

Дома я застала маму. Она доедала кусок моего фирменного торта, который я испекла в честь освобождения Геши.

– Соседи сказали, что ты с детьми и каким-то мужчиной сели в машину и уехали. Я так и подумала, что это Герман.

Вскоре появился и он, весь потный и чумазый, и я повела его на отмывку.

– О, молодцы! – похвалил он, оглядывая баню. На печке стоял целый бак воды, было тепло. Герман разделся,

– Я тебя не смущаю? – спросил он.

– Нет, – ответила я, скрывая неловкость.

Он был до невозможности исхудавший и слегка покашливал. У меня мелькнула мысль о туберкулезе, но я отогнала ее. Сначала он побрился, потом глядя в зеркало на свое изможденное лицо и, поглаживая его, сказал, передразнивая попугая из известной юморески:

– Хороший Геша, Геша хороший.

– Давай я тебе помогу, вот мыло, мочалка, – засмеялась я. Он мылся и рассказывал о своем позавчерашнем визите.

– Вот, говорю, отмотал четыре года. И только за то, что обратился, ты уже пожизненно обязан.

Я догадывалась, что речь идет о каком-то главаре, но ни о чем не спрашивала.

– А теперь я тебя помою, раздевайся, – не терпящим возражения голосом сказал он. – Не стесняйся, все твое это мое и ты вся – моя.

На выходе из бани нас увидела Паша:

– А-а, привет! Ну как дела?

– Хорошо.

– Больше туда не попадай, – приказала она.

Мама собиралась уезжать и поправляла у зеркала косынку.

– Тебе идет это платье, – заметила я.

Герман внимательно посмотрел на нее и сказал:

– Вы очень похожи на мою маму. Она умерла два года назад.

Ему вдруг срочно понадобилось съездить в Тольятти, и они вышли вместе с мамой.

– Он как будто твой сын, – крикнула я им вслед, стоя у калитки.

– Дай бог, – отозвалась мама.

Герман наносил «визиты», возобновлял старые связи, вместе с приятелем они пытались вытрясти должок из одного типа, но не получилось. Просто пойти работать ему как-то не приходило в голову. И тут отыскался верный дружок Цыган. Он снабдил Германа деньгами на карманные расходы, сигаретами «Честерфилд», и они кое о чем договорились.

Как-то вечером мы устроили ужин с рябиновой настойкой, и Герман начал впервые рассказывать о себе.

– Взяли нас в Красноярске. В комнате чуть меньше твоей кухни поместили 50 человек. Зимой люди гнили заживо, и по утрам выносили трупы. У многих туберкулез.

– Ужас! Как ты все это вынес?!

– Я старался занять место у окна. У меня тоже есть на теле засохшие гнойники. Днем обычно всех сгоняют на кусок бетонированной земли, и вот там все тусуются, годами. Кого я только не перевидал, большинство из них – ничтожества, неспособные сделать ни плохое, ни хорошее. А больше всех ненавижу наркоманов, маму родную продадут.

– Ты не болен туберкулезом? – решилась я спросить.

– Нет. А если бы был болен?

– Тогда бы мы лечились.

– Мне нужно лететь во Владивосток.

– Зачем?

– У меня в Находке двухкомнатная квартира, хочу продать ее и купить нам с тобой где-нибудь здесь, где захочешь, можно в Тольятти.

– Только не в Тольятти, лучше в Самаре, может быть, Илья будет там учиться.

– В Самаре выйдет даже дешевле. Дом продавать не будем, оставим для отдыха. Купим машину. Какое счастье – тащить все в дом! И у детей все будет.

– А где сейчас Лора, как вы расстались?

– Она приезжала ко мне в Красноярск, привозила мощную передачу. Я отказался от квартиры в ее пользу.

Герман с легкостью рисовал наше радужное будущее, но у меня все его слова вызывали смешанные чувства. Если бы он знал, как мало мне нужно для счастья. Мы вышли в сени, я обняла его и, глядя прямо в глаза, сказала:

– Мне не нужны твои деньги, мне нужен ты.

Потом я села на сундук и стала глядеть в одну точку. Герман ходил взад-вперед, потом остановился:

– А вот задумываться так – это мое дело.

Что-то там происходило в его мозгу, вероятно, в мыслях он уже опережал все события, и ему не терпелось. Он взглянул на меня,

– Я хочу, чтобы твои глазки всегда светились, как сейчас. Есть во мне один недостаток – мстительность. Ты единственный человек, которому я никогда ничего плохого не сделаю. Мне надо ехать, делать наши с тобой дела.

Стояло настоящее июльское лето, дни проходили в тихом райском блаженстве. Когда я занималась домашними делами, Геша сидел в самодельном кресле на поляне под яблоней, попыхивая сигаретой Честерфилд, и размышлял, вероятно, об очень важных вещах. После обеда мы усаживались на боковом крыльце, где нас мало кто видел, пили чай и созерцали Божий мир вокруг себя. Было элегическое настроение, потому что все было так хорошо, как не бывает в обычной жизни. Тонкой серебристой стеной шел дождь и придавал пейзажу нереальное очарование. Я смотрела на Германа, и мой взгляд отдыхал на каждой его черте, а его широко открытые глаза будто искали что-то во мне. Потом он сказал:

– Знаешь, я никогда тебе не изменю. Ты для меня… даже не женщина, а что-то высшее, – и он посмотрел на небо.

– А что ты почувствовал в первый раз?

– Дай, думаю, поеду, посмотрю, что там за дура на хату меняется. А когда приехал и увидел тебя, у меня мировоззрение изменилось.

Он вспомнил своего отца, который давно умер, и стал рассказывать о своем детстве, родителях, юности, о том, как ходил на корабле, о брате и сестрах.

– Отец был старше матери на 12 лет. Нас четверо детей, две сестры, брат Артур, ты его видела, и я, самый младший. Когда я учился в 8 классе, то был почти беспризорником, просто предоставлен самому себе. – В его словах чувствовалась боль.

Я слушала затаив дыхание. В эту минуту я приобщалась к его жизни, он говорил так интересно, что впору было за ним записывать.

– Твои рассказы как у Джека Лондона, – не удержалась я.

– Когда мы проходили Анадырь, то за судном плыл маленький тюлененок, видно, от матери отстал. Мы ему сгущенку по борту лили, так он её слизывал.

– А еще что-нибудь расскажи.

– Ходили зимой на охоту с братом в тайгу, когда жили в Сибири. Идем и вдруг видим впереди проталину, и она как будто дышит, а это мы на берлогу медведя наткнулись.

– Тебе бы книжки писать.

– То, что я видел и знаю, уместилось бы в очень толстую книгу. А потом осталось бы только сделать пластическую операцию и сменить фамилию, – засмеялся Герман.

Настоящий авантюрист и романтик – подумала я, – и во мне тот же дух приключений и дальних странствий.

Тюрьмой от него и не пахнет, словно он там не был. Не слышала я от него и никаких блатных словечек. Среди «друзей», от вида которых заплакали бы дети, он был как белая ворона. Только худоба, легкое покашливание и кое-какие наклонности, которых я в нем никогда не замечала прежде, напоминали о зоне. Ничто не проходит даром. Он затушил сигарету и как будто подтверждая мои мысли, сказал:

– Еще я хотел бы тебя попросить – не будь недотрогой, дай мне тебя сильнее почувствовать, позволь мне больше, если я захочу.

Он хотел от меня того, чего раньше никогда не требовал, большего проявления страсти без всяких табу.

– Иди в баню, я сейчас приду.

Герман пошел в дом. Вернулся он с бутылкой рябиновой настойки и тарелкой, на которой лежали хлеб, колбаса и помидоры. Мы устроились прямо на полу в предбаннике, подстелив под себя старое покрывало. Через маленькое окошко проникал свет луны. Мы пили, и он продолжал рассказывать. О том, как недалеко от Находки заблудился в темноте, и его машина застряла посреди небольшого озера, а потом ему помогли, и очень кстати в багажнике оказались всякие припасы и выпивка, чтобы отблагодарить спасителей. О том, как убегали на лодке от цунами. Да, передо мной сидел потенциальный Джек Лондон с внешностью Шона Бина. Я жадно слушала и только удивлялась.

– И это все было с тобой?

– Я рассказываю тебе свою жизнь! – Он схватил меня в объятия.

– Я хочу почувствовать тебя всю, слышишь?

– Я сейчас закричу, – теряя рассудок, шептала я и затыкала рот рукой.

– Кричи!

Цыган дал Герману денег на самолет до Иркутска. Перед отъездом он позвонил брату в Ангарск и сестре во Врангель. Диалоги были краткими и отрывистыми, в них не чувствовалось родственного тепла. Он объяснил:

– Я брату оставил все – машину, два мотоцикла, свои вещи. Вот приеду и попрошу его предоставить мне мои костюмы. Сестрам столько денег передавал, а им все мало, и рады, если бы я снова сел.

Поймав мой вопросительный взгляд, он продолжал:

– Жадные все, родителям даже могилы не могут поправить.

Поздним вечером 18 июля 1998 года к дому подъехал на машине Цыган, чтобы отвезти Германа в аэропорт. В свете фонаря на фоне темноты выделялась его футболка в широкую бело-серую полоску, светло-серые брюки – он любил этот цвет, и мой светлый сарафан. Мы прощались.

– Вот, возьми, пусть она хранит тебя, – я протянула ему маленькую бумажную раскладную иконку.

– Ну что, Таюшка, все будет у нас хорошо, ты меня жди, – мы обнялись. – Сердце мое сжалось, улетает ведь на самый край света. Увидимся ли еще? Я отогнала эту коварную, невесть откуда взявшуюся мысль, и машина скрылась в темноте.