Текст книги "Драгоценнее многих (Медицинские хроники)"

С испанского дворянина начался его путь в анатомию, испанским дворянином он заканчивается.

Монахи, заполонившие все места, нестройно тянули заупокойные молитвы. Собрались мирские чины: доктора Якоб Оливарес и Григорий Лопец, королевские медики и консультанты, пришли впервые в жизни взглянуть на таинства анатомии. Появился молодой герцог де Кордона, ещё несколько придворных. Судья мадридской судебной палаты лиценциат Гудиэль объявил указ о разрешении вскрытия и дал знак Везалию.

Когда Везалий провёл первый разрез, по толпе прошёл стон, монахи закрестились, многие в ужасе воздели руки, прикрывая глаза широкими рукавами ряс. С каждой секундой Везалию становилось яснее, что перед ним разыгрывается заранее задуманный и хорошо поставленный спектакль. Ну и пусть, лишь бы его не остановили, прежде чем он изучит ход сосудов в лёгких.

«Лицемеры! – с холодным отчаянием думал Везалий, – когда палач затягивает гарроту на шее живого человека, вы не отводите глаз, считая это поучительным зрелищем, а сейчас ваши чувства оскорблены!..»

– Вы видите перед собой мышцы грудной клетки, – сказал он вслух, – из которых первые…

– Домине, – перебил его Лопец, – нам бы хотелось в первую очередь увидеть внутренние органы и особенно сердце, являющееся вместилищем души, как то полагают многие учителя и среди них блистательный Маймонид.

«Причём здесь Маймонид? – подумал Везалий. – Маймонид не писал об анатомии, он гигиенист. Или меня собираются обвинить в склонности к арабским авторам? Так для этого достаточно взять мои «Парафразы» к Разесу. И, кстати, как этот болван собирается увидеть сердце «прежде всего»?

Везалий молча, не давая никаких пояснений, отпрепарировал мышцы и лишь после этого сказал:

– Грудная клетка образована рёбрами, являющимися как бы крепостью для жизненно важных органов.

– Как это поучительно! – воскликнул кто-то из монашествующей братии, судя по виду, учёный проповедник. – Расскажите нам о числе рёбер, коих у мужчин менее, нежели у женщин, ибо из одного ребра господь сотворил Адаму супругу.

– Рёбер и у мужчин, и у женщин с каждой стороны по двенадцати, сомневающиеся могут подойти и пересчитать их. Ни грудная кость, ни позвонки не имеют места для прикрепления лишнего ребра, так что мнение, будто мужчины на одной из сторон лишены ребра, совершенно смешно, ведь если Адам, по воле творца, и страдал подобным изъяном, то это вовсе не значит, что и всё его потомство должно быть кривобоким.

Богослов отступил. Везалий вернулся к столу. Пока он перекусывал и отгибал рёбра, монахи возобновили пение.

«Какая знакомая молитва! – мелькнуло в голове у Везалия. – Ну конечно же, это обращение к святому Роху, ведь покойного звали Рохелио!»

Много раз в юности слышал Везалий этот унылый речитатив. В Брабанте, неподалёку от Лувенского университета, где он учился, стояла церковь, носящая имя этого святого. Там, рядом с царством наук процветало жутковатое суеверие. Случалось, что у добрых католиков появлялся мёртворождённый ребёнок, или дитя умирало, не восприяв святого крещения. Тогда единственно заступничество святого Роха могло спасти ангельскую душу от вечного пламени, уготованного некрещёным. Разносилась под сводами заунывная молитва, а специальный служка растирал холодное тельце, стараясь вернуть его к жизни. И вдруг – о чудо! – служитель отступал на шаг, и все видели, как колеблется грудь младенца, а иной раз словно бы слабый плач вырывался из горла. И хотя больше не появлялось никаких признаков жизни, младенца срочно крестили, назвав в честь святого покровителя, и в тот же день хоронили на кладбище позади церкви.

Везалий тряхнул головой, избавляясь от тягостного видения, распрямился и, указав вниз, сказал:

– Перед вами вместилище жизненной силы – сердце.

Его голос прозвучал резким диссонансом, на мгновение прервав нестройную молитву. И тут же в ответ раздался истошный вопль:

– Смотрите! Сердце бьётся!

– Сердце бьётся! Он жив! – подхватило множество возбуждённых голосов.

Везалий молниеносно обернулся. Распростёртый на столе Рохелио де Касалья был мёртв как никогда. Дряблое старческое сердце в потёках нездорового жира и не думало биться.

– Он мёртв! – крикнул Везалий.

– Он был жив только что! – ответили ему. – Его зарезали на наших глазах!

– Он мёртв уже два дня! – надрывался Везалий. – Господин Оливарес и вы, домине Лопец, подтвердите мои слова. Вы же видите, что в теле не осталось природной теплоты, да вот трупные пятна, в конце концов!

– Нам известны великие заслуги перед господом святого заступника Рохелио де Касалья, – скрипучим голосом ответствовал Оливарес, – кроме того, столь великое множество свидетелей не может ошибаться разом. Вероятнее ошибка одного. Что же касается нас, то мы, полагаясь на вашу добросовестность, не осмотрели пациента, прежде чем передать его в ваши руки.

Судья Гудиэль выступил вперёд, требуя тишины.

– Андреас Витинг из Везаля! – торжественно начал он. – Я вынужден начать следствие по поводу произошедших событий. В настоящее время нет достаточных оснований для взятия вас под стражу, но предупреждаю, что всякая попытка скрыться из города и королевства равносильна признанию в предумышленном убийстве, растлении нравов и оскорблении божества.

Везалий выронил нож. Он всё ещё не мог понять, что же произошло. Двое монахов, завернув в простыни, унесли тело прочь, остальные, сгрудившись у стен в упор рассматривали Андрея. И никого не интересовало, отчего же на самом деле умер Рохелио де Касалья.

Вскоре Везалий получил послание, подписанное Антонио Пересом – первым государственным секретарём.

«…было признано, – писал министр, – что будет хорошо и удобно, если вы понесёте епитимью за совершённую вами ошибку, епитимья эта будет мягка и умеренна в уважение услуг, оказанных вами его величеству. Для ознакомления с решением по вашему делу, вам следует незамедлительно явиться в святой трибунал. Всё это приказано для славы божией и для блага вашей совести.»

Везалий перечитывал письмо, не смея верить. Если это не очередная насмешка, то не будет костра, картонной коросы на голове, в руках свечи зелёного воска, на шее грубой дроковой верёвки. А на санбенито вместо языков пламени нашьют лишь покаянный андреевский крест. И, может быть, потом, когда-нибудь, отпустят домой. О большем Везалий не смел думать. Он лишь благодарил судьбу, добросердечную Изабеллу или декрет покойного императора – Андрей не знал, кто или что сохранило ему жизнь.

Епитимья оказалась тайной. Ночью, в зале инквизиционного суда, стоя в колеблющемся свете множества свечей, Везалий произнёс отречение от всех вменяемых ему мнений и покаялся в том, что не имея злого умысла, по неосторожности зарезал капитана Рохелио де Касалья, вскрыв ему живому грудь и обнажив сердце.

Везалий отстоял назначенное число молитв и заказал двенадцать заупокойных месс в двенадцати церквях Мадрида. Последним требованием приговора было, чтобы преступник, виновный в анатомических вскрытиях, во искупление греха совершил паломничество к гробу господню. Посылать Везалия к папе инквизиторы, не ладившие с римской курией, не посчитали нужным.

Через месяц Везалий был в Брюсселе. Он оставил Анну с маленькой Марией у родственников и отправился в путь. В Испанию он твёрдо решил не возвращаться, хотя там осталось всё его имущество, из королевства его выпустили нищего, как жителя Сори. Но прежде, чем заново устраивать жизнь, нужно совершить путешествие в Палестину. Открытое непослушание опасно, даже если Испания в ста милях от тебя.

Дорога шла через Париж. Здесь не осталось уже никого из старых знакомых. Везалий задержался во французской столице на один только день, чтобы отыскать на кладбище для бедных могилу доктора медицины, королевского консультанта, профессора Якоба Сильвиуса. Даже на собственные похороны автор «Наставления бедным студентам медикам» пожалел денег. Простая известковая плита, никаких украшений. На гладком камне какой-то насмешливый парижанин успел выцарапать эпиграмму:

 
Сильвиус здесь погребён,
Ничего он не делал бесплатно.
Умер – бесплатно,
И больно ему от того.
 

Тот, кто хорошо знал обстоятельства жизни старого профессора, не стал бы укорять его за этот недостаток.

– Прости, учитель, – сказал Везалий, – но я не мог иначе. Теперь, когда ты там, где нет места ложному, ты знаешь это. Знаешь и то, что сам тоже много виноват передо мной.

Ещё из Мадрида Везалий послал письма в Венецию. Одно Фаллопию, с благодарностью за присланные «Анатомические наблюдения», другое – Тиеполо – венецианскому посланнику при испанском дворе, через которого Андрей все годы поддерживал связь с остальным миром. Во втором письме он просил ходатайствовать перед сенатом о предоставлении ему какого-либо места.

В Венеции Андрей узнал, что писал мёртвым. Случайный порез во время вскрытия лишил жизни неутомимого Габриэля Фаллопия, а Тиеполо умер ещё раньше, во время вспышки холеры.

И всё же венецианцы не побоялись принять опального медика, испанский король не указчик городу, вольность которого вошла в поговорку. Недаром же папа Павел Третий желчно писал об этих полуитальянцах и полукатоликах: «ОНи любят самую разнузданную свободу, которая необычайно велика в этом городе». Везалию предложили… освободившуюся кафедру анатомии и хирургии в Падуанском университете!

Дело оставалось за малым – прежде нужно съездить в Иерусалим. Покрытый бесчестием лжец, не сдержавший торжественной клятвы, не может претендовать на уважение учеников.

До Иерусалима Везалий добрался благополучно, но на обратном пути начались неприятности. Корабль попал в бурю, дважды его относило к турецким берегам. Это было не так страшно, хозяина-венецианца охранял от пленения договор, заключённый республикой, а вот Андрей очень плохо переносил бурное плавание. От непрерывной качки его мутило, желудок отказывался принимать пищу, болела голова. На третий день Везалий окончательно слёг.

Но даже в бреду его не оставляло нетерпеливое ожидание. Скорее! Завтра, а быть может и сегодня, начнётся новая жизнь, вернее возобновится жизнь старая. Шесть лет он пробыл в аду. «Оставь надежду, всяк сюда входящий!» Но сказано и другое: «Нет дороги непроходимой для доблести». В Падую он возвратится сильнее, чем был, с новыми планами и жаждой работы. Из Иерусалима он везёт не мощи и реликвии, а собрание арабских и греческих рукописей, которые ждут переводчика и издателя.

Сколько впереди трудов!

Ему было очень плохо, но всё же, превозмогая себя, Везалий выбрался на палубу. Пронизывающий ветер гнал по морю пену. Толстобокий купеческий корабль грузно переваливался с волны на волну.

– Скоро ли Италия? – спросил Везалий у корабельщика.

– Какая к дьяволу Италия! – крикнул тот. – Это остров Зант, он под ветром, а на нас идёт шквал. Если мы не удержимся вдали от берега, за наши шкуры я не дам и дырявой греческой драхмы!

С высокой кормы купца раздались частые удары колокола.

Смутно, как о чём-то отвлечённом, Везалий подумал, что за свою жизнь так и не научился плавать.

– Сударь! – крикнул капитан. – Ступайте лучше в каюту!

– Ничего, – сказал Везалий. – Invia virtuti nulla est via![3]3
  Нет дороги непроходимой для доблести (лат.)


[Закрыть]

Рванул ветер. Мощный с белым гребнем на верхушке вал тяжело ударил в борт корабля.