Текст книги "Миракль рядового дня"

 
– У него много ребят,
Все на лавочках сидят.
Все на лавочках сидят,
Кашу с маслицем едят…
 

Теперь всё вокруг напоминает об этом: случайный отблеск на полированной поверхности, неловко сказанная фраза, даже колыбельная песня – она с тех времён, она о тех людях. Инна вдруг представила, как изнывшаяся по недоступному материнству горбунья поёт племяшечке:

 
– Кашка масленая,
Ложка крашеная.
Ложка гнётся, нос трясётся,
Сердце радуется.
 

– Не-ет! Я так не могу! Таточка спит наконец-то, а я больше не могу!

Инна быстро вышла из номера. В холле она увидела Регину. Та расположилась в кресле у мягко светящегося торшера. Окна и здесь были зашторены, хотя отгородиться от призрачного дня не удавалось. Услышав шаги, Регина спокойно подняла голову, улыбнулась.

– Ну как, Ин, всё в порядке?

Инна села напротив, сжала лоб руками.

– Я всё время вижу кровь, – сказала она.

– Они опять дерутся? – удивилась Регина.

– Я говорю про утро, сейчас-то вокруг спокойно, ты разве сама не видишь?

– Нет, не вижу. Мне сообщили прекрасный способ, – Регина вытащила из кармана аптечную упаковку. – Вот, пожалуйста, по полтаблетки два раза в день – и никаких неприятностей.

– Азолеум, – прочла Регина. – Им же душевнобольных лечат!

– Пусть, – коротко сказала Регина. – Главное – проглотил таблетку и не видишь всего этого безобразия. Азолеум галлюцинации снимает. Я, например, ничего сейчас не вижу, и мне хорошо.

– Это не галлюцинация, они живые, и они нас тоже видят.

– Всё равно, их нет! Их даже сфотографировать нельзя, их солнце фотоплёнку не засвечивает! К тому же, учёные говорят, что подобных событий на Земле никогда не было. Это неправда, что мы прошлое видим, просто массовая галлюцинация или гипноз.

– Но ведь азолеум вредный. Детям его нельзя.

– Ты не ребёнок! – усмехнулась Регина.

– Я про Таточку подумала, – призналась Инна. – Её бы я от этого закрыла. А сама – не могу, я должна знать, что видит моя дочка.

– За всем не уследишь. К тому же, детей можно собрать и отвезти туда, где у этих пустыня, необитаемый остров или вообще…

– …куда-нибудь подальше, – подсказала Инна. Она поднялась из кресла и уже от дверей произнесла: – Тебе хорошо, ты умеешь жить нормально, а я такая дура – за всех болею.

В номере ничего не изменилось. Тата спала, казалось будто её постель висит в метре над лугом, и метёлки цветущего овсеца касаются сбившегося одеяла. Инна долго сидела молча, думала про необитаемый остров. Пожалуй, так действительно стоит сделать, временно, конечно, пока всё не утрясётся.

На столике чуть слышно вякнул аппарат. Инна, не включая экрана, сняла трубку.

– Инночка, – услышала она голос Регины, – мы с тобой в соседних номерах, заклинаю: посмотри хорошенько – никого рядом нет?

– Да нет никого, – растерянно сказала Инна. – Что ты боишься, они ничего не могут тебе сделать, ты их даже не видишь.

– Как ты не понимаешь, – жарко зашептала в трубку Регина, – я же занимаюсь своими делами, мне, например, переодеться надо, а наверняка кто-нибудь из этих спрятался поблизости и подглядывает за мной!

– Делать им больше нечего, – устало сказала Инна. – Раздевайся спокойно.

* * *

Вечером мужчины собрались на совет в Томасовом доме. Был он и ниже, и теснее, но в светлой горнице большой хаты лежали на сдвинутых лавках порубленные дед Матфей и правнучка его Николь, а в тёмной хрипел и булькал просаженной грудью младший петеров сын – Андрон. Напуганных детей загнали в комнатёнку наверху, наказав сидеть тихо. Внизу оставались лишь Ксюша, прижавшаяся к оцепеневшей матери, да Матюшка, безмятежно досапывающий в скрипучей люльке последние несиротские часы. Катерина, увидав раненого мужа обмерла, да так и сидела бесчувственная, лишь застонала один раз, словно это у неё Рада тащила из груди короткую неоперённую стрелу. Рада, которой злая судьба оставила единственную возможность: стать травницей и ведьмой, суетилась вокруг умирающего кузена, кривобокая тень птицей металась по стенам.

Остальные женщины были в светлице: Ханна и петерова Марта обряжали деда, Ева сдавленно выла над дочкой.

Пятеро мужчин сидели в тёмной комнате вокруг стола, на котором громоздилась нетронутая корчага с пивом. Тяжёлый шёл разговор, медленный, и не нужен ему был ни свет, ни пиво. Младшие: Атанас, Марк и Савел молчали, спорили Петер и Томас, оставшиеся после гибели отца ответчиками за свои семьи – за детей, невесток, внуков. Не было в доме одного Кристиана, уже два дня как угнавшего скот за топкое болото на Буреломье. Кристиан, впрочем, как неженатый, права голоса на совете ещё не имел.

– Куда пойдём? – говорил Петер. – Животы без нас пограбят, дома пожгут. Хлеб посеян – как обходиться будешь? Сенокос идёт, сейчас на болоте проспасаешься, чем зимой скотину кормить?

– Сена на Буреломье накосим, – отвечал Томас, запустив пятерню в неровно, пятнами поседевшую бороду.

– Осоки, что ли?

– Хоть бы и осоки. Здесь нам всё одно не жить. Думаешь, граф простит за солдат?

– Не было солдат! – возвысил голос Петер. – Не видел их никто. А копья их в речке потопи, от греха подальше.

– Что с копьями делать, я знаю, – отрезал Томас. – Ты смотри, солдаты новые набегут, так в другой раз косами не отмашешься.

– Найдут оружие – головы не сносишь.

– На Буреломье уйду. Землянку выроем, хлеб ночами уберём.

– Легко тебе с одними парнями. А у меня полон двор девок. К тому же, сейчас бежать – всё одно, что на весь свет кричать: «Виноватый я!». А уж в чём тебя завиноватить, люди отыщут. Отец велел на земле сидеть, никуда не двигаться. Мы на этой земле были, когда немцами тут и не пахло. Попробуй её из рук выпустить – потом не вернёшь. Имя можно сменить, веру сменить, но землю – нельзя. Турки придут – я тюрбан надену, магометом стану, а землю не отдам. На том стою и стоять буду твёрже камня.

– Головы не станет – не на что тюрбан будет надевать. Священник обещал, кто нежитью не прельстится, тот пусть живёт спокойно. Посмотрели мы на его покой… Больше я ему не верю! И графу – не верю! Живы будем – землю вернём. А сейчас мы у графа как вошь под ногтем – раз уж послал войско, то придавит не думая. Скажи, куда ты тут денешься, если вдруг беда? В подполе не отсидишься, там ты как в ловушке.

– У отца, – медленно сказал Петер, – из подпола лаз прорыт – в овраг. Давно уж, ты маленький был, не помнишь.

– Так он, небось, обвалился…

– Поправим.

– И всё-таки, надо уходить. Отстроимся на Буреломье, на будущий год можно и делянку расчистить. Скот сбережём и сами целы будем. Ты как хочешь, а я своих отсылаю завтра. А то Кристиан с Теодором одни долго не вытерпят. А на работу будем выходить.

– Ты, Томас, всегда был упрямцем.

– Да и ты не мягок.

– Хоть бы отца сначала похоронил, а то бежишь, срамно глядеть.

Томас повернулся к светцу, застучал кресалом. Потом сказал:

– Похороним. Схожу с утра в монастырь, позову отца Иоганна, он лишнего любопытствовать не будет. А ты, Савел, – Томас повернулся к сыну, – собирай своих, забирай Раду и отправляйтесь на болото. Землянку копайте по-зимнему, бог знает, сколько там сидеть придётся. С собой волов угонишь и жеребую кобылу. А конь здесь на сенокосе нужнее.

– Куда волов угонишь?.. – ощерился Петер. – Ты, Томас, что-то много себе власти забирать стал!..

Спор готов был вспыхнуть вновь, но в этот момент отворилась дверь и на пороге появился Кристиан, пришедший узнать, долго ли ещё ему маять скот и племянника в лесной глуши.

* * *

Без малого сто лет назад воины христовы, отняв этот край у племён частью языческих, а частью отравленных учением схизматиков, заложили город и крепость. Знатные рыцари, скинув плащ с крестом, начали строить замки, а истинные монахи воздвигли монастырь. Тогда же выстроили и резиденцию архиепископа. Мудрый предшественник Феодосия предусмотрительно выбрал место для дворца в стороне и от города, и от монастыря. Архипастырь понимал, что в городе верх рано или поздно возьмут купцы, склонные мамоны ради изгонять неугодных им духовных наставников. А с монахами белое духовенство дружило непримиримо и яростно, так что попадать в зависимость от настоятеля, келаря и последнего ключаря не хотелось.

Дворец был поставлен на совесть и считался дворцом лишь по названию. Ни единый выступ не украшал неприступные стены, узкие окна располагались высоко и были на деле бойницами. Глубокие подвалы хранили провиант на случай осады, а колодец во дворе, славившийся целебной водой, хотя и приносил доход в мирное время, но тоже был вырыт в ожидании войны. Vole pace – para bellum![1]1
  Хочешь мира – готовь войну! (лат.)


[Закрыть]

С того времени и повелось, что все архиепископы края были горячи ревнивым вере сердцем, но утверждались холодным разумом. Обрушившееся бедствие преосвященный Феодосий расценивал не аллегорически, а напрямую принял, как видение далёкого будущего. И следовало из этого видения немало. Прежде всего – замку предстояло рухнуть, а городу расти. С первым Феодосий был согласен, со вторым же – нет. Дьявольский посад выплеснулся далеко за городские валы, дотянулся к самой архиепископской резиденции. Дворец с трёх сторон окружали стеклянные башни, а шпиль собора казался приземлённым рядом с их взметнувшейся высотой. Впрочем, и дворец, и собор видение повторило, хотя и внесло свои насмешливые поправки. Всё оказалось не таким, искажённым и испорченным. В первое мгновение Феодосий, как и многие, потерял голову от страха, служил молебен, произносил экзорцизмы, запрещал и проклинал. Успех был невелик, но зато на второй день призраки дружно убрали большинство своих произведений и ушли, оставив дворец хозяину. Феодосий объявил, что отлучение возымело действие, хотя сам в то не слишком верил. Утешало иное: призраки безропотно и чуть не своей охотой оставили дворец, значит есть нечто, чего они боятся настолько, что заискивают перед духовным владыкой, невзирая на свою утончённую неуязвимость. Оставалось лишь найти это больное место.

Шабаш, свершающийся попущением господним, переводил в область практическую многие прежде умозрительные философские построения, прежде всего касающиеся предопределения и свободы воли. Давние диспуты грозили всплыть новой ересью. В эту точку и направил Феодосий свой ум.

Дорога к обители архиепископа некогда была обсажена с двух сторон дубами. Сделано так было не случайно – местное население в память о языческих мерзостях суеверно почитало дуб, и теперь это почтение обратилось на святую церковь. Если принять видимость за истину, то часть дубов должна дойти невредимыми до скабрезного последнего века. Феодосий приказал срубить один из таких дубов, и собственной персоной стоял невдалеке, ожидая, рухнет ли морщинистый гигант другого мира. Призрак устоял. Вывод из увиденного мог быть троякий: либо на этом месте успеет вырасти новый дуб, либо видением явлено не вполне верное будущее, либо же, по словам блаженного Августина, в мире этом всё предопределено, и человеку – гробу повапленному – не дано ничего совершить. Сомневаться в авторитете автора «Града божьего» значило признать себя сторонником еретика Пелагия, но Феодосий и не собирался ничего публично объявлять. Он молча смотрел на старания дровосеков, потом также молча ушёл к себе. Но вывод из увиденного сделал самый еретичный, ибо он оставлял возможность для борьбы.

Нет, миракль не был пророческим! Он лишь предупреждал о грозной опасности. Но теперь Феодосий знал, что противопоставить ей! Пусть мифический дуб остался нетронутым, в настоящей жизни он уже не вырастет, поскольку его снёс топор. Пусть бесы, усмехаясь, проносятся в своих колесницах, видение открыло пастырю, откуда они могут произойти, где гнездо заразы. Скверну очищают огнём, подобно тому как добрый хирург в зародыше выжигает раскалённым пекеленом бородавку, готовую обратиться в раковую опухоль. Так церковь лечит общество, отсекая больные члены. Также он будет лечить и будущее. Не дуб он срубит, но город! Источник вольномыслия и нечестия – достаточно взглянуть на миракль, и становится ясно, где более всего преуспел дьявол. Город предстоит стереть с лица земли, иначе он исполнит пророчество и воздвигнет свои вавилонские башни превыше шпилей святой церкви.

Прежде всего архиепископ посетил монастырь, успокоил растерявшихся черноризцев. Потом отправился в графскую цитадель и благословил доблестного хоть и недалёкого сеньора на битву с собственными мужиками. На самом-то деле удар был направлен против горожан. Те, кто бежал из города, а таких было немало, как бы сами себя признавали виновными, ведь церковью было предписано «не видеть» дьяволов. Оставшимся волей-неволей приходилось приспосабливаться к обезумевшей жизни, и их тоже было легко уязвить. Было бы только чем уязвлять.

Полностью доверять графу не было причин, а своих войск не доставало, значит, выручить должен был крестовый поход.

По закону Феодосию следовало обратиться в Рим ждать папской буллы. Но Рим далеко, а время дорого. Памятуя мысль апостола, что по нужде и закону применение бывает, архиепископ написал в близлежащие области империи, прося помощи. Расчёт состоял в том, что и там растерянность грозит обернуться возмущением, и вернейшим способом ослабить напряжение была бы война. Вооружённая экспедиция позволит недовольным излить праведный гнев на головы противников истинного благочестия.

Преосвященный Феодосий не обманулся. Князья согласились, прелаты благословили предприятие, не дожидаясь голоса из Рима. Со дня на день Феодосий ожидал первые отряды.

Архиепископ в праздничном облачении: в белоснежной паллии и митре сидел в молельной. Перед ним лежала тяжёлая библия, переписанная на мягком пергаменте искусными скрипторами Англии. Книга была раскрыта на псалмах Давида, но пастырь не читал знакомых строк, лишь повторял про себя: «Боже мой! Ибо ты поражаешь в ланиту всех врагов моих, сокрушаешь зубы нечестивых.» Пора было встречать приближающихся воинов, но известия о подходе всё ещё не было, и архиепископ ждал.

Распахнулась дверь, в молельной появился служка. Он пятился, широко раскинув руки, словно пытался загородить дорогу кому-то. Но при этом тихонько подвывал, как смертельно напуганное животное. Ярко, но ничего не осветив, вспыхнула бесовская лампа, оставленная под потолком, и в комнату вступило, казалось, зеркальное отражение Феодосия. Старец, столь же высокий как Феодосий, и с таким же тяжёлым лицом, тоже был одет в парадное епископское облачение. Как и подлинный архиепископ он был грузен, но двигался беззвучно, и ноги его не касались истинного каменного пола, проступающего сквозь деревянные плашки миража, что ясно указывало на призрачную природу гостя. Двойник остановился посреди комнаты и поднял руку, благословляя Феодосия. Тот молча стерпел кощунство, лишь дал знак оробелому служке удалиться.

Трое других призраков внесли в помещение столик, кресло, большую книгу, в которой без труда можно было узнать священное писание, и кипу белых листов. Вдвинули свой стол вглубь настоящего, разложили вещи и сгинули. Остался один двойник. Он уселся в кресло и тонким стилом начертал на одном из листов:

«Благоволение вам и мир во человецех».

– Иди от меня, проклятый, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его, – сказал Феодосий.

«Прошу писать, брат мой, – появилась новая строка, – ибо как ты не слышишь меня, так и мне не дано слышать тебя».

Феодосий молчал, тогда гость вновь начал писать своим неиссякаемым стилом:

«Что ты делаешь? Голос крови братьев твоих вопиет к Господу от земли».

Дьявол – изощрённый богослов. Но всё же Феодосий не убоялся и вступил в диспут. Взял чисто выскобленный лист пергамента и ответил:

«Велик вопль Содомский и Гоморрский и грех их тяжёл весьма. Велико развращение человеков на земле и все мысли и помышления сердца их – зло во всякое время».

«Не судите, да не судимы будете, – возразил бесплотный двойник. – Если же друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом».

«Ныне приходит гнев божий на сынов противления, – легли слова на пергамент. – Облекусь в ризу мщения, как в одежду и покрою себя ревностью как плащом. И убоятся имени Господа на западе и славы Его на восходе солнца. Положу врагов Господа в подножие ног Его. И сыны царства извержены будут во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубовный.»

«Мудрость твоя и знание твоё, – покрылась знаками белизна бумаги, – сбили тебя с пути ты; твердишь в сердце своём: «я и никто кроме меня.» Горе непокорным сынам, говорит Господь, которые делают совещания, но без Меня, и заключают союзы, но не по духу Моему, а чтобы прилагать грех к греху. Ибо заповедано прощать брату твоему до семижды семидесяти раз.»

Феодосий улыбнулся и протянул руку за пером. Чувствовал он себя уверенно. Пусть противник помнит наизусть хоть всю библию, он ничего не сможет доказать. На каждый призыв к милосердию в писании приходится по сотне угроз, проклятий и кровавых сцен. Недаром же папа запретил читать библию не принявшим священнического сана. Но пока лучше, чтобы это чудище, подобное морскому епископу, продолжило диспут и не смущало окружающих своим одеянием и еретическими листами. «Буду обуздывать уста мои, доколе нечестивый передо мной». И написал уклончиво:

«Не знаю, чего просите.»

«Исполнения первой заповеди: «Не убий».»

Уж здесь-то у него был готов ответ! Перо с комариным скрипом забегало по выскобленной коже:

«Совершу мщение и не пощажу никого, чтобы не оплакивать мне многих, которые согрешили прежде и не покаялись в нечистоте.»

И опять пришлец не смог соблюсти верности стиля – вставил от себя:

«Молю за детей и невинных младенцев, «таковых бо есть царство небесное».»

«Дочь Вавилона, опустошительница! – бросив на пергамент эти слова, Феодосий мстительно усмехнулся и указал за окно, где до самого неба громоздились башни, – блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам! Блажен, кто разобьёт младенцев твоих о камень!»

Лицо бесовского архимандрита посерело, глаза запали, но он продолжал марать бумагу:

«Кровожадного и коварного гнушается Господь. Возлюби ближнего своего как самого себя.»

В залу скользнул секретарь, наклонившись к уху, прошептал:

– Войско прибыло.

«Страху господню научу вас», – словно приговор утверждая, написал Феодосий и, уже не глядя на двойника, перевернул страницу псалтыря, отчеркнул ногтем первую фразу: «Блажен муж, иже не идёт на совет нечестивых», – поднялся и вышел вон. И хотя не видел лица противника и уж заведомо ничего не слышал, но знал наверное, что тот шепчет смятенно:

– Господи! Помилуй их, ибо не ведают, что творят.

Феодосий торопливо вышел из дворца, встал на высоких ступенях. Внизу волновалось человеческое море, над головами вздымались штандарты баронов, покачивались пики и плоские острия алебард. Пять тысяч! И это только первый отряд. На площади воцарилась тишина, воины смотрели на епископа, и Феодосий молча взирал на них.

Перед ним были те же осатаневшие от страха мужики, и рыцари, способные лишь размахивать ставшим вдруг бесполезным мечом. Но всего более – горожан, изгнанных из своих удобств возросшими вавилонами. Да, он не ошибся! В исконно-католических землях творилась та же смута, что и здесь, но теперь эти люди, оторванные от дома дважды – чудом и походом, – не опасны. Более того, они помогут сохранить государство.

– Братия! – выдохнул Феодосий всей, ещё не старой грудью, и крик его разнёсся далеко над безмолвной толпой. – Мне ли говорить перед вами? Ибо видите сами, что грядут последние дни, и настаёт час Армагеддона. Пришло время «прославить своё имя и совершить великое и страшное перед народом Господним». Псалмопевец сказал: «Подлинно, человек ходит подобно призраку», – и слова эти сбылись. «Много званых, но мало избранных». Вы – цвет христианства, а «сей народ – народ жестоковыйный», предавшийся Белиалу. Кто может не разъяриться гневом от его гнусностей? Живущие здесь – истинные виновники горя, ибо отдались дьяволу и сожительствуют с Сатаной. Их базары шумят, их дома полны, в то время как вы бедствуете. Но «поистине есть суд божий на делающих такие дела»! Ныне церковь ждёт от вас рвения Моисея, в один день истребившего двадцать тысяч язычников, усердия Илии, мечом уничтожавшего служителей Валаама, подвигов Самсона, сокрушавшего филистимлян при жизни и смерти своей! – на секунду Феодосий замолк. В его памяти всплыл белый лист с каллиграфической латынью: «Молю за детей, «таковых бо есть царство небесное». Вот чего боится враг! Феодосий хлебнул воздуха и, подняв благословляющее распятие, докричал: – Бейте всех, Господь отличит своих!

* * *

Бастин, как и следует уважающему себя кузнецу, в вопросах веры был более чем свободен. В церковь ходил редко, молитвы читал, как от дедов привык – на родном языке. А чаще не читал вовсе. И всё ему сходило, поскольку мастером Бастин был непревзойдённым и умел спорить и с германскими оружейниками, и с мавританскими искусниками. Умел тянуть золото, не брезговал и лемешок для сохи сковать. Брался за всё. Зато и уважение ему было ото всех, и дальняя слава.

В жёны Бастин взял первую красавицу, сероглазую Агату – внучку богатого хуторянина Матфея, родную сестру горбуньи Рады. Матфей хоть и разборчив, а внучку отдал. Оно и понятно – деньги к деньгам, это не только про бар писано. С женой Бастин жил складно и имел двоих мальчишек, которых Матфей хоть и не считал за своих (отданная девка – отрезанный ломоть), но любил наравне с остальными. А Рада так целыми днями гостила на кузнице, беседовала с чумазым хозяином и чуть не за подмастерье была. Говорили, что эти двое делятся ведовскими тайнами, в которых искони сведущи кузнецы, уроды и мельники.

Прослышав о призыве «удалиться совета нечестивых», Бастин лишь фыркнул: его это не касается. И отселяться не пожелал, хотя дом его вломился в самую середину многоярусного строения, возведённого духами. Агата каждый раз крестилась и зажмуривала глаза, прежде чем пройти через стену, наискось разгородившую дом. Сами духи, впрочем, не мешали – ушли на верхние ярусы, отнесясь к кузнецу с тем же уважением, что и к архиепископу.

Бастин видений не устрашился и, услышав жуткие рассказы о мастерских, где всё само делается, немедленно отправился туда; Агата даже отговаривать не пыталась.

Беззвучно хлопали молоты, высекавшие разом сотню узорчатых бляшек, размываясь в воздухе, вращался зажатый сталью инструмент, струйками тёк растопленный металл. И всё было укрыто, спрятано, чтобы наблюдать это, Бастин просовывал отчаянную голову внутрь глухих колпаков, пользуясь тем, что огонь не жёг, и молот, ударяя, не бил его.

Вскоре Бастин умудрился обрести приятеля среди хозяев гефестовой кузни. Чернобородый с весёлым оскалом парень резко выделялся среди прочей нежити, ушибленной чудом также сильно, как и люди. Увидев Бастина, по плечи вбившегося в нутро механического паука, чернобородый расхохотался, потом остановил своего зверя и, распахнув кожух, повторил все операции медленно, чтобы их можно было наблюдать с понятием, а не как отсветы и стремительное мельтешение. Честно говоря, Бастин понял не много. Не понял главного – зачем нужны все те штуки, что выделывали чудовища, так легко покорявшиеся чернобородому. Но потом знакомец позволил Бастину заглянуть внутрь самобеглой тележки, и Бастин, осознав, что в подобные хитрости сходу не вникнуть, отступился. Но знаками объяснил, что придёт и завтра.

Однако, вышло по-иному. Когда Бастин вместе с чернобородым вышли на вольный воздух, то увидели впереди шеренгу солдат. По панталонам, раскрашенным под цвет знамени, он угадал наёмников ландграфа Августа. Бастина хорошо знали в замке, так что причин бояться ландскнехтов не было, но понимая, что нынче и вооружённый люд не в себе, Бастин благоразумно схоронился в кустах, проросших сквозь заводскую стену. И сразу же возблагодарил себя за мудрую предусмотрительность.

На дороге показалась процессия. Два десятка людей, размахивая зелёными ветвями и нестройно распевая псалмы, двигались к фабрике. Впереди несли свежесрубленное деревце с листьями и пять белых хлебов на вышитых полотенцах. Несомненно, эти люди поддались на уговоры очередного обезумевшего проповедника. Собирались ли они напугать призраков, поклониться им или уничтожить – Бастин не знал и не узнал никогда. Солдаты, скрытые холмом от идущих, вздели пики и ринулись в атаку. Раздались вопли, покачнулось и упало деревце. Паломники кинулись в разные стороны, солдаты гнались за ними и убивали в спину. Оброненный хлеб валялся в пыли.

Бастин лежал, вжавшись в песок. Удивительным образом ему не было страшно, хотя он понимал, что если его найдут здесь, то не раздумывая пронзят копьём и лишь потом, быть может, узнают. В висках стучала единственная мысль: домашние остались одни – кто защитит?

Чернобородый выскочил на дорогу. Он неслышно кричал и размахивал руками, пытаясь остановить бойню. На него не обращали внимания.

Спастись удалось немногим, лишь тем, кто побежал в сторону строений. Солдаты, с оружием наизготовку, рассыпались цепью и медленно двинулись вперёд.

«Облава!», – догадался Бастин. Он попятился ползком, стараясь не выдать себя, хотя м понимал, что завод невелик, и скоро всех бежавших выгонят на противоположную сторону.

Убийцы двигались неторопливо, обшаривая каждый куст и не глядя на чудные механизмы, продолжающие работу. За убегавшими солдаты не гнались, и из этого Бастин заключил, что с той стороны их ожидает ещё одна шеренга. Бастин вскочил и побежал, не скрываясь. Он ещё успел по дороге выломать палку, хотя и понимал, насколько бессмысленно идти с хворостиной против латника.

Предчувствие не обмануло Бастина. По ту сторону зарослей, опираясь на древки протазанов стоял второй отряд. Безоружные, выгнанные на открытое пространство люди остановились. Бежать было некуда. И тут Бастин снова заметил чернобородого. Очевидно, призрак не тратил даром те полтора часа, что Бастин ползал по кустам. На спине у чернобородого горбатился ещё не виданный Бастином механизм. Продолговатые баллоны, выкрашенные в серый цвет, соединялись короткими трубами, и чёрный раструб был направлен в сторону солдат. Никто не успел понять, что происходит. Стремительная струя огня вонзилась в узкий промежуток между людьми, разъединив их. Туго скрученное пламя казалось сносило всё на пути. Чернобородый медленно повёл пышущим раструбом в сторону солдат, и те не выдержали, побросав оружие, бросились наутёк. Новый шквал огня отсёк дрожащих крестьян от замерших в кустах загонщиков. Началась всеобщая паника. Через минуту на лугу оставались только чернобородый и Бастин. Все остальные – и жертвы, и охотники разбежались в разные стороны.

Горела трава, белые стены мастерских густо покрылись языками копоти. Но кусты и трава, по которым пробирался Бастин, оставались целы. Бастин единственный сумел заметить, что огненный ужас бушует лишь в том мире, а здесь не может сделать ничего. Кузнец подошёл к огнемётчику, улыбнулся спёкшимися губами:

– Спасибо, брат.

Вдвоём они направились прочь от завода. Бастин спешил впереди, чернобородый с оружием наизготовку, словно телохранитель, торопился сзади. Беспокойство не оставляло Бастина, он всё ускорял шаг, потом побежал… Потом остановился… он увидел, что спешил зря. С пригорка ему открылось дымящее пожарище на месте дома, догорающие столбы ворот, а чуть в стороне – нетронутая огнём кузница. Стены потустороннего дома гордо вздымались над пепелищем, но даже из призраков никого не было видно, словно и они, убоявшись, попрятались.

Шатаясь, Бастин подбежал к остаткам дома. Перед горящими воротами он нашёл зарубленного старшего сына, в кузнице – мёртвого молотобойца. Его пробили копьём прежде чем он успел дотянуться к своему сокрушающему инструменту. Агаты и младшего сына нигде не было, но от рухнувших стен так страшно тянуло горелым, что Бастин не стал напрасно звать их.

Чернобородый стоял у стены, угольный зрачок плавал в распахнутых глазах, белые пальцы сцепились на раструбе огнемётной машины. Бастин увидел его, шагнул, протянул руку:

– Дай мне это, слышишь? Понимаю, что никак, но ты мне только покажи, я сам сделаю! Дай!

И призрак понял. Он оторвался от стены, открутил баллон, вылил на камень немного прозрачной жидкости. Чиркнул палочкой – этот фокус Бастин уже видел – и поднёс к лужице огонёк. Жидкость вспыхнула густым коптящим пламенем.

– Сде-е-елаю! – каркнул Бастин. – Живичного скипидару из корья нагоню – он также горит. Ты показывай, что внутри!

Одну за другой чернобородый принялся отсоединять от своего оружия детали и раскладывать их перед Бастином, под его внимательный заострившийся взгляд.

* * *

Чуть больше недели прошло с того мгновения, как детский сад из пригородного лесопарка окружило зыбучее болото, а холм порос вековым лесом, но за эту неделю многое изменилось в обоих мирах. Оставленный без ухода парк быстро терял лоск: на дорожках валялись сбитые ветром сучья, неподстриженная трава превратила утоптанные спортивные площадки в обычные лужайки. В Хвойном теперь почти никого не было – горожане спешили вернуться в свои многоэтажки, многие вообще зачем-то вскинулись и уехали куда-то, хотя и знали, что взбесившийся мираж захватил всю землю, и по-настоящему укрыться можно только на Луне. Детей в группе у Гелии оставалось всего двое: Маша и Костик, да ещё однажды на день появилась Жанна.

Зато на Буреломье жизнь кипела ключом. На пастушьей стоянке теперь жила куча народу. Чумазый Теодор командовал не только детсадовцами, но и тремя младшими братьями. Их отец – Гелия хоть и с трудом, но разобралась в семейных отношениях соседей – хмуро рыл на пригорке огромную яму. Гелия долго не могла понять, зачем нужна такая воронка, и лишь когда Савел начал выкладывать вдоль земляных стенок сруб, догадалась, что люди собираются в этой норе жить.

Кристиан вместе с худым пожилым мужчиной – главой этой странной семьи – полный день пропадал на болоте, уходил затемно и затемно возвращался. Мужчины косили белёсую осоку и жирные дудки ядовитой цикуты, вязками таскали траву на плотное место и сушили там, раскидав по земле. Скот пасся на привязи, подальше от зимних кормов, смертельных, покуда солнце не выжжет из свежих стеблей яд.

В лагере всем заправляла горбунья. Она успевала управиться со скотиной и обедом, обиходить детей и взрослых, а в свободные минуты бежала ворошить сено или, по мужски широко расставив ноги, тяжёлым косарём ошкуривала заготовленные для землянки брёвна.

Гелия горбуньи боялась. Что-то страшное рассказывала об этой женщине мать одной из девочек. Что-то связанное с убитыми детьми. Гелии тогда стало плохо, она не дослушала, и теперь то и дело замирала в испуге, не зная, чего ожидать от увечной. Рада сумрачно смотрела на прозрачную фигурку Гелии, иногда говорила что-то, едва разжимая неподвижные губы. И только когда рука Гелии замирала на секунду на головёнке кого-нибудь из детей: своих или Радиных, которых она даже ощутить не могла, маска горбуньи неприметно смягчалась, притухал огонь в глазницах, и лицо становилось похожим на лицо Кристиана.