Текст книги "Госпожа Смерть. История Марии Мандель, самой жестокой надзирательницы Аушвица"

Глава 16
Заключенные

Равенсбрюк производил сильное и ужасающее впечатление на заключенных, которые впервые попадали туда. Обычно рано утром поезда прибывали на вокзал Фюрстенберга. Женщины-охранники кричали Raus! Raus! («На выход!»), выходили на платформу, каждая с лающей собакой и кнутом. Заключенных вели вокруг озера к лагерю, приветствовали вездесущим карканьем ворон и загоняли в ворота, после чего насильно раздевали, брили и мыли. В разгар этого ужаса заключенные не могли не заметить, что в самом лагере царил порядок, а перед бараками были нелепо высажены цветы. Как позже заявила одна узница: «Цвел красный шалфей, и с тех пор я просто на дух не переношу эти цветы! А ведь цветок ни в чем не виноват!»¹. К 1940 году для прибывших заключенных не было редкостью увидеть обугленное тело, висящее на электроизгороди, оставленное там для устрашения².

Новую заключенную часто определяли в барак, практически не обращая внимания на ее происхождение, этническую принадлежность или профессию. Какая-нибудь девушка из семьи среднего или высшего класса, выросшая в тепле и комфорте, могла внезапно оказаться в непосредственной близости от проститутки, профессиональной преступницы или просто вместе с женщинами, которые не говорили на ее языке.

Некоторые бараки или блоки становились печально известными, как, например, печально известный «грязный» блок номер два, населенный заключенными категории «асоциальные». Одна молодая женщина заметила, что войти в этот барак было все равно, что «войти голым в клетку с дикими животными»³. Другая ужаснулась оттого, что многие женщины испражнялись в свои миски с едой или в койки, и была поражена агрессивным лесбиянством⁴.

Новых заключенных заставляли быстро осваиваться в лагере. Любой приказ, отданный надзирателем или старейшиной блока, должен был быть незамедлительно выполнен. Все заключенные должны были немедленно вставать по звуку побудочной сирены в четыре утра и оставаться в постели после отбоя⁵. Заключенных часто подвергали дисциплинарным взысканиям за мелкие или мнимые нарушения правил. Мандель в своих более поздних показаниях довольно беззаботно и недостоверно хвастается условиями жизни заключенных. По ее словам, узницам хватало одежды, каждую неделю они ходили в баню и стирали одежду, у них был доступ к оборудованным кухням, а единственными, кого использовали для тяжелого труда, были в основном асоциальные женщины (преступницы). Мандель также обращает внимание на «два свободных часа в середине дня, когда они могли гулять по лагерной дороге и слушать радио», и отмечает, что дважды в месяц они могли получать почту, покупать в столовой что-нибудь поесть или выпить, а заключенные, у которых не было денег, могли получить средства от «благодетельницы». Она с гордостью отмечает, что «воскресенье у всех было полностью свободным – они могли проводить весь день на свежем воздухе»⁶.

Несколько самых первых заключенных согласились с подобной оценкой лагеря. Женщины жили ради выходных, когда, отработав полдня в субботу, они могли отдыхать до утра понедельника. Заключенные могли прогуливаться по улицам лагеря, разговаривать и обмениваться сплетнями⁷.

Большинство заключенных, в частности Ванда Пултавская, совсем по-другому помнили свои воскресенья, после того, как на главной улице поставили репродуктор. Она отметила, что в таком образцово-показательном лагере, как Равенсбрюк, заботились о том, чтобы обеспечить «культурный досуг» для заключенных. «Что за шутка! Репродуктор ревел, не щадя наши барабанные перепонки и рывком вытаскивая нас из сна. Тошнотворный мотив композиции Träumerei изводил нам нервы»⁸.

В первые месяцы существования лагеря все шло относительно гладко. Однако в следующие два года, по мере того как прибывали все новые и новые партии заключенных, появлялись трудности. Надзирательница Джейн Бернигау рассказала о том, какому стрессу это подвергало надзирателей. Она отметила, что поначалу условия жизни были довольно хорошими, и даже заключенные отзывались о них положительно. Однако с началом войны условия жизни изменились к худшему. Ситуация усугубилась, когда в Равенсбрюк стало поступать чрезмерно большое количество новых заключенных. Это, в свою очередь, вызвало недовольство надзирателей, на которых теперь легла гораздо большая нагрузка. Повышение требований и ответственности заставило некоторых надзирателей просить о переводе. «Им всегда отказывали с замечанием, что надлежит нести службу там, где их поставили»⁹.

Как и все надзиратели, Мария боролась с перенаселенностью лагеря. Позже она рассказывала, что на момент ее прибытия в мае 1939 года в лагере содержалось восемьсот заключенных. К моменту ее отъезда в октябре 1942 года их было уже восемь тысяч¹⁰.

Глава 17
Бункер

Я также неоднократно порола плетью приговоренных заключенных – это были асоциальные люди, помещенные в Бункер, которых наказывали за то, что они выкидывали отвратительные номера. Только иногда, когда заключенная вела себя нагло и вызывающе, я могла ударить ее по лицу.

Мария Мандель¹

В начале 1940 года Мандель вместе с Доротеей Бинц была назначена надзирательницей в недавно построенную лагерную тюрьму, известную как Бункер. Позже она описывала ее как помещение для наказаний, куда «помещались элементы, которые не хотели выполнять приказы лагеря»². Теперь у Марии была огромная власть и собственное маленькое королевство, за которым она должна была следить. Поэтому ее стали бояться больше, чем даже более высокопоставленную Йоханну Лангефельд³.

Бункер, по сути, мини-тюрьма, был оснащен всем необходимым для поддержания дисциплины в лагере. Это было прочное прямоугольное здание с отдельными камерами по обе стороны от центрального двухэтажного прохода и коридора. Нижний уровень был специально построен так, чтобы быть в основном под землей. Небольшие двери камер на обоих уровнях открывались в коридоры, а светильники на потолке представляли собой круглые шары на металлических ножках, которые отбрасывали на потолок круглые тени. В обоих концах здания были разделенные окна.

Эсэсовцы называли территорию сразу за Бункером Садом⁴. Цветы были посажены перед входом, отделенным от лагеря внутренней стеной, и в узком коридоре между зданием и главной стеной, обнесенной колючей проволокой. Эти небольшие зеленые зоны в угрюмой атмосфере лагеря служили местом, где надзиратели могли сделать быстрый перерыв на кофе от своих обязанностей внутри.

Позже Мандель положительно описывала Бункер. «Там были камеры, дощатые нары, которые можно было поднимать в течение дня, стол, табурет, проточная вода с умывальником, туалет. Двери были покрашены лаком. Камеры были чистыми и проветриваемыми»⁵.

Конечно, реальные условия были гораздо хуже, и Бункер вскоре стал одним из самых страшных мест в лагере. Женщину могли отправить туда практически по любому поводу: недостаточно быстро отреагировала на приказ, шумела в бараке, принимала участие в «лесбийском свинстве», не сообщила о лесбийских связях между другими заключенными, спланировала побег или даже плохо заправила кровать⁶.

При поступлении у заключенной отбирали одежду и обувь и помещали в темную, промозглую и холодную камеру, лишая нормальной еды и одеял. Заключенных иногда обливали из шлангов высокого давления, отчего они покрывались синяками⁷.

Зимой часто случались обморожения⁸, и охранники регулярно находили тела, примерзшие к дверям камер⁹ или превратившиеся в мумии от голода¹⁰. Была и специально отведенная «ледяная комната». За какой-нибудь незначительный проступок заключенная должна была часами стоять босиком на льду. Чтобы усугубить наказание, женщин раздевали догола¹¹. Если заключенная теряла сознание после избиения, ее укладывали на пол камеры и включали кран с водой. Если она замерзала, значит, так тому и быть. Многие из свидетелей Иеговы умерли именно таким образом¹².

Позже заключенные рассказывали о других формах издевательств, включая наказание стоя с лишением пищи, содержание в темноте или самое жестокое из всех – двадцать пять ударов розгами. Вскоре избиения стали обычным делом.

Перед судом в 1947 году, стремясь ослабить влияние рассказов свидетелей, Мария преуменьшила наказания в Бункере, описав их так, что выжившие посчитали их смехотворными.

Заключенных наказывали на срок от трех до двадцати восьми дней. В течение трех дней они получали кофе и хлеб дважды в день, а на четвертый день – полный пансион. Им выдавали одеяла для сна. Были и такие, кого приходилось держать в одиночных камерах (по приказу коменданта, врача или других). Они получали ту же еду, и с ними обращались так же, как и в лагере¹³.

Из всех зверств, творившихся в Бункере, постоянные избиения произвели наибольшее впечатление на выживших. Мария позже рассказывала: «В 1940–1941 годах, точно не помню, для женщин и рецидивистов были введены избиения тростью. Это наказание приводил в исполнение вышестоящий начальник, определяемый старшим надзирателем и комендантом лагеря; после того как начальство уставало, это делали сами заключенные. Это делалось только после одобрения рейхсфюрера Гиммлера»¹⁴.

В 1942 году Гиммлер действительно инициировал политику, согласно которой исполнение «усиленных телесных наказаний» следовало проводить на обнаженных ягодицах¹⁵.

Обычным наказанием было двадцать – двадцать пять ударов розгами, во время которых заключенная должна отсчитывать удары вслух. Для многих и без того слабых, больных или пожилых, это становилось смертным приговором¹⁶.

Понедельник был «днем побоев» в расписании наказаний в Бункере¹⁷. Поначалу Мандель и Кёгль исполняли наказание сами, нанося удары; позже им стала помогать Доротея Бинц. К концу 1940 года порки стали настолько частыми, что Кёгль организовал «помощниц» из уголовного или карательного блока. За выполнение этой обязанности им давали дополнительную порцию пищи, из-за чего многие женщины выступали добровольцами. Одна заключенная заметила, что «если они били достаточно сильно, то получали дополнительную порцию еды; если недостаточно – их убивали»¹⁸.

Сегодня в музее Равенсбрюка выставлен стол для порки, сконструированный специально для этой цели. Дерево выдержанное, истертое до гладкости от использования. Он прочный, сделан из деревянных планок, с кожаными ремнями, которые предназначены для фиксации человека. В нижней части подставки есть два небольших отверстия для ног, как в старомодных колодках Новой Англии. Они, часто принося боль, зажимались вокруг лодыжек женщины.

Заключенная из общего контингента лагеря, которую приговаривали к избиению, должна была снять нижнее белье перед выходом из барака¹⁹. После того как она входила в комнату для порки, ее заставляли лечь лицом вниз, поднимали юбки и били по оголенной плоти²⁰. Жертв почти всегда били в область почек. Из-за этого заключенные умирали²¹.

Скамья для битья располагалась посередине комнаты, а на правой стене висел бычий кнут с ремешком, который обматывали вокруг руки, чтобы наносить удары с большей силой. С другой стороны стояло ведро, чтобы обливать пленницу водой, если она теряла сознание. Еще одна скамья была застелена несколькими одеялами, чтобы заглушить крики²². Избиения часто проводились в полной темноте²³.

Всем надзирателям, в том числе и Мандель, постоянно внушали необходимость такого насилия. Надсмотрщики также получали указы, призывающие их следовать нацистским идеалам и «бить врага беспристрастно и без исключений»²⁴.

В первую очередь именно благодаря своей деятельности в Бункере Мандель приобрела дурную славу жестокой садистки. Многие женщины отмечали, что после того, как Мария лично приводила наказание в исполнение путем порки, она выходила из Бункера с сияющим и счастливым видом²⁵.

На суде по делу о ее военных преступлениях прозвучало множество свидетельств о службе Мандель в Бункере. Пережившие заключение Александра Штайер и Клара Шнипперинг рассказали, что, когда они находились в Бункере, они слышали ужасные крики заключенных, над которыми издевалась Мандель²⁶. Штайер отметила, что у Мандель была особая техника избиения, при которой она снимала одну перчатку. Она также с удовольствием мучила и издевалась над женщинами, заключенными в карцер, часто отказывая им в еде, пока те не умирали от голода. Когда заключенные жаловались на нехватку еды, Мандель говорила, что под ее началом человек «пухнет от голода!»²⁷.

Нелия Эпкер, заключенная из Голландии, вспоминала: «Надзирательница Мандель 21 июля 1942 года страшно избила меня палкой, и из-за нее [меня отправили] на шесть недель в Бункер, что было равносильно смертному приговору, потому что в то время Бункер был настолько ужасен, что никто до тех пор не жил там долго. Несколько недель я находилась там в жутком холодном подвале и могла поесть лишь раз в четыре дня. Только чудом мне удалось выжить»²⁸.

И Мандель, и Бинц достигли эмоциональной деградации, когда власть и акт избиения другой женщины приносили им огромное удовлетворение – физическое, психическое и сексуальное.

В апреле 1942 года Мандель в последний раз подписала административный отчет Бункера. Благодаря своей деятельности Мария заработала положительное признание и получила повышение. Теперь Мария стала главной надзирательницей, Oberaufseherin, женского концентрационного лагеря Равенсбрюк.

Глава 18
Начальница

Место фрау Лангефельд заняла бестия по имени Мандель. В концлагере никогда не бывает так плохо, чтобы хуже быть не могло, а эта Мандель была садистской тварью.

Маргарита Бубер-Нойман¹

Путь Марии Мандель сквозь ряды женщин-надзирательниц был быстрым и уверенным. Когда в апреле 1942 года Йоханна Лангефельд была переведена на другую должность, то логичным решением было выбрать именно Марию, чтобы сменить Лангефельд на посту главного надзирателя.

Ранее в том же году Гиммлер приехал в Равенсбрюк, чтобы набрать охранников для беспорядочного и неорганизованного женского лагеря в Аушвице. Поскольку Лангефельд была самой опытной и высокопоставленной женщиной, Гиммлер договорился о ее переводе в Польшу вместе со многими опытными охранниками².

Марию, недавно вернувшуюся из отпуска, повысили до Oberaufseherin (главной надзирательницы). Хотя позже она заявила, что «я была не очень рада этому и предпочла бы, чтобы меня отправили в офис, не имеющий ничего общего с заключенными»³, повышение, несомненно, принесло ей огромное профессиональное удовлетворение. Она поднялась настолько высоко, насколько это было возможно в лагере.

Дэниел Патрик Браун отмечает, что ранг старшей надзирательницы был примерно равен рангу офицера у мужчин (хотя женщины никогда не могли отдавать мужчине никаких приказов). «Кроме того, главная надзирательница была членом командного состава лагеря. Ее власть над всеми подчиненными ей женщинами-охранницами была близка к абсолютной, и женщины в ее подчинении не должны были делать чего-либо, что могло бы ее разозлить»⁴.

Мандель, как и Лангефельд до нее, боролась с трудностями надзора и управления часто незрелыми и вздорными женщинами, набранными в охранники. Позже она говорила, что, хотя в Аушвице трудности с наймом и содержанием хороших женщин-надзирательниц и охранниц были хуже, в Равенсбрюке это было уже проблемой на тот момент⁵.

Кроме того, по мере расширения системы лагерей многие опытные женщины-охранницы были завербованы или уведены на штатные должности в другие лагеря. Это вызывало сильное недовольство. Мандель жаловалась, что «по мере привлечения надзирательниц они отбирали лучших для себя, а остальных отправляли в Аушвиц, Люблин или прочие лагеря. Из-за этого было много проблем»⁶.

Некоторые надзирательницы подвергались дисциплинарным взысканиям или освобождались из-за «моральной испорченности» или различных проступков. Мария выражала разочарование тем, что ей не удалось добиться увольнения еще большего числа женщин с их должностей, когда мужское высшее командование, по сути, отмахнулось от ее опасений по поводу женщин и просто перевело их в другие лагеря.

В Ораниенбурге мы отстраняли женщин-надзирателей через пять-шесть дней, часто просили об их увольнении, так как их нельзя было [использовать] для этой цели по моральным соображениям. Это не одобрялось, и их переводили в другой лагерь. Это часто приводило меня в отчаяние, и летом 1941 года по этой причине я отправилась в Ораниенбург вместе с комендантом Крамером. Мы описали Глюксу невозможные условия. С этим ничего не было сделано, потому что мужчины не испытывали никаких проблем и их нервы из-за этого не страдали⁷.

Несмотря на эти трудности, Мария с энтузиазмом и усердием подошла к обязанностям своей новой должности. Теперь она была главной, и она была к этому готова.

Глава 19
Хозяйка жизни и смерти

Ich habe Blut geleckt

(«Я попробовал кровь на вкус, и мне понравилось»).

Швабская поговорка¹

Однажды рано утром Мария, хорошо отдохнувшая и готовая начать день, вышла на аппельплац. Ее золотистые волосы, сверкающие и свежеуложенные, были приведены в порядок в лагерном салоне красоты. На ней была прекрасно сшитая униформа, подчеркивающая ее фигуру, настолько обтягивающая, что можно было разглядеть мышцы, пульсирующие под ней, как змеи, работающие в унисон. Ее сияющие глаза светились самодовольством, румяные щеки пылали властью².

По своему обыкновению, Мария надела безупречные белые перчатки и взяла с собой свой любимый кожаный кнут. В прежние времена Мария часто гуляла по лагерю с собакой, но в последнее время, когда ее статус и ранг в лагере повысились, предпочитала ездить на велосипеде. Ее атлетическое тело позволяло ей с большой ловкостью запрыгивать на велосипед и быстро пересекать большую территорию лагеря.

На первый взгляд улица лагеря казалась пустынной, и Мария этому радовалась. Она заметила, что ее неожиданное появление часто заставляло женщин быстро бежать в ближайший свободный барак³. Марии нравилось, что одно ее присутствие может вызвать такой ужас. Она с удовлетворением оглядела теперь уже широкую и пустую улицу лагеря. Пора приниматься за работу и выслеживать этих Sau-Hunden («свинособак»).

Именно в Равенсбрюке Мария достигла апогея своей жестокости. Навыки, приобретенные в Бункере, теперь стали ее визитной карточкой. Любые намеки на мягкость давно исчезли с ее лица и характера. Звериная жестокость была в порядке вещей, и Мария приняла вызов и оправдала возложенные на нее ожидания.

Как новая главная надзирательница, Мария дважды в день проводила переклички, на которых подсчитывалось количество заключенных. Окончательные итоги Мандель представляли надзиратели более низкого ранга, которые затем должны были убедиться, что цифры совпадают⁴.

День заключенного начинался в четыре утра с первой сиреной. С этого начиналась бешеная активность, когда заключенные должны были сходить в туалет, заправить постель и послать кого-нибудь на кухню за пайком – и все это в течение часа. Вторая сирена звучала в пять утра, и это был сигнал собраться на площади переклички для подсчета. Командиры каждого барака заставляли женщин своей группы выстраиваться в ряды по десять человек, чтобы убедиться, что все учтены. Вороны, зловеще каркая, часто толпами летали вокруг заключенных⁵.

Спустя еще час, а иногда и больше, на место выходили надзирательницы и начинали ходить по рядам. Каждая из них получала подсчет от начальника блока и часто надевала наручники или наказывала одну из узниц просто так.

Одна свидетельница, позже допрошенная в Дахау, вспоминала, как молодая и красивая Мандель каталась на велосипеде перед девятью тысячами женщин⁶. Все знали, что такая поездка всегда чревата катастрофами, и когда она проезжала мимо, полячки бормотали молитвы под нос. Если Мандель замечала шевелящиеся губы, она била женщин по лицу, не слезая с велосипеда. В конце концов после подсчета всех цифр снова звучала сирена, и женщины расходились по своим рабочим местам⁷.

После того как Мария получила повышение, переклички стали еще более ужасными и строгими. Раз или два в неделю, если шел дождь или было очень жарко, Мария оставляла целый блок или всю аппельплац стоять часами⁸. Затем она соглашалась принимать отчеты за главным столом, и если погода была особенно плохая, то она саркастически говорила: «Хорошая погода, не так ли? Полезно быть на воздухе». Каждая перекличка заканчивалась избиением нескольких заключенных⁹, и одна женщина с ужасом заметила: «Бить нас в гневе доставляло ей удовольствие. После каждой казни она становилась еще красивее»¹⁰. Мария действительно стала, как описывали ее обитатели лагеря, «хозяйкой жизни и смерти»¹¹.

Заключенные терпели как могли. Многие смотрели на небо и находили утешение в том, что зачастую они видели потрясающие восходы и закаты, пестрящие всей палитрой красок¹². Периодические поздние переклички женщин, назначенных на ночные смены в текстильных цехах, были по-своему зловеще-восхитительными. Ванда Пултавская вспомнила ночь, когда ее рабочий отряд стоял под темно-синим небом, полным звезд, окруженный светом двух фонарей и собственными тенями. Кто-то предположил: «Наш ряд изношенных скелетов вполне подошел бы для фильма ужасов»¹³.

Прозванная Тигрицей за свою привычку преследовать заключенных и красться за колоннами женщин¹⁴, Мария, дочь сапожника, казалось, получала огромное удовольствие оттого, что причиняла мучения женским ногам.

Она часто приказывала проводить переклички без обуви или носков в самые холодные дни зимы, что причиняло огромные страдания¹⁵, а в июне 1942 года инициировала политику, запрещавшую всю деревянную обувь для заключенных. Независимо от своей работы заключенная теперь должна ходить босой. Как результат – массовые травмы ног и постоянное отсутствие должного лечения¹⁶. Если узница осмеливалась подложить под ноги клочок бумаги или картона в качестве скудной защиты от холода, Мандель жестоко избивала ее за наглость. Мария даже, бывало, ложилась на землю и смотрела, не лежит ли под чьими-то ногами бумага¹⁷.

Заключенная Уршула Виньская узнала, что Мандель распорядилась засыпать золой боковые улицы лагеря, по которым они каждый день добирались до мастерских. Уршула рассказала, что проходила через эту пытку четыре раза в день, и отметила, что когда женщины сглаживали ногами острые края золы, то выкладывали новый слой. Однажды заключенная сошла на обочину дороги, чтобы пройти там, где было меньше золы. Неожиданно из боковой улицы появилась Мандель на велосипеде, в белых перчатках и униформе, и быстрым движением ударила заключенную по щеке. «Бедная женщина упала лицом в золу, а Мандель укатила с выражением триумфа на лице»¹⁸. Уршула заключает: «Она была опьянена своей властью!»¹⁹

Уцелевшие узницы отчетливо помнили эту пытку и ее ужасные последствия для физического здоровья. «Босые ноги на грубом гравии лагерных улиц. Если у кого-то на ногах была бумага или бинт, Мандель и Эрих пинали и били, и все удары были направлены на «места с наибольшим нагноением». В ранах скапливалась пыль с улицы, мухи откладывали там яйца, раны смердели все больше и больше, и бедные жертвы не могли ходить»²⁰.

Пораженный ужасными травмами, полученными в результате такой практики, главный лагерный врач дважды вмешивался в ситуацию, умоляя разрешить заключенным носить башмаки. В обоих случаях ему было отказано²¹.

Все заключенные испытали на себе муки политики Мандель в отношении обуви и ужасные условия проводимой ею переклички. Зофия Цишек с ужасом вспоминает эти переклички. «Осенью и зимой они были очень ранними, потому что было еще темно, и бесконечными, потому что номера никогда не совпадали. И было очень холодно. Мучительно холодно – особенно утром, даже летом». Цишек также содрогается, вспоминая, что с ранней весны до поздней осени заключенные ходили босиком. Она заключает: «Утренние переклички были самыми тяжелыми»²².