Текст книги "Субботней халы аромат"

Мы прижались друг к другу в знак согласия и, как два мокрых несчастных воробья в непогоду, просидели рука в руке всё время нашего полёта, не замечая слёз, обильно текущих по щекам…

Маму похоронили, не открывая, прямо в цинковом контейнере. Больше мы её не видели. НЕ ВЕРИЛОСЬ, что наша семья оказалась центром внимания огромной толпы людей, среди которых были друзья, сослуживцы, соседи и просто прохожие. НЕ ВЕРИЛОСЬ, что всё это происходит именно с нами. Странно: чужое горе можно понять, а своё – нет. НЕ ВЕРИЛОСЬ И ВСЁ!

Кого можно спросить и от кого получить ответ на все наши ЗАЧЕМ? ЗА ЧТО? и ПОЧЕМУ?

Да если бы и нашёлся кто-то умный-разумный, способный дать убедительные ответы на эти вопросы, разве нам стало бы легче? Чтобы понять задумки Творца, Его Волю и Его Высший Замысел, нужно вложить в этот труд целую человеческую жизнь! Он – Хозяин Жизни и тех, кто в ней активно или пассивно присутствует. И всё, что с нами происходит, неважно, нравится это нам или нет, трудно ли, легко ли это пережить, справляясь с болью и горем, оборачивается так или иначе добром и школой, где совершенствуемся мы как личности, превращаясь в тех, кого ОН, Творец миров, Создатель всех живущих, хотел бы в нас видеть.

Глава 11. Исповедь. Ал Хейт[41]41
  Ал Хейт (ивр.) – молитва о прощении.


[Закрыть]

Есть на свете такие вещи, которые понимаешь только с возрастом. Для того, чтобы человек смог привести в порядок свои приоритеты и представления о мире вокруг и внутри себя, превратив всё в организованную систему. Для этого необходим процесс, вложенный в определённое время. Сюда входит и осознание своих ошибок, и работа мысли по разным вопросам, и преодоление трудностей и барьеров, которые понимаются как школа жизни. В результате человек знает больше, глубже понимает подаренный ему мир и может, подводя итоги, оценить свой путь к теперешнему себе.

Скажу откровенно: мне очень хочется найти нужные слова, чтобы честно и открыто рассказать о том, через какую трудную правду мне было суждено пройти и как вечно живущая дилемма Отцы и Дети отразилась на моей юности. Тогда я всё ещё была в категории детей, и вся последующая жизнь, трудясь надо мной, постепенно переводила меня во взрослую категорию Отцов. Очень надеюсь, что мой печальный опыт поможет всем, кто молод, с достоинством пройти свой путь через юность к зрелости, не совершив моих ошибок.

Слово Исповедь как название главы звучит тревожно, потому что предполагает сбрасывание покрывала с чего-то тяжёлого, случившегося по вине или недоумию рассказчика. Но позволю себе заметить, что свою исповедь я делаю с важной целью: моё признание – это запоздалое раскаяние. Оно нужно мне и тому, перед кем виновата. Вернись время вспять, это никогда бы не повторилось. И вы, мои дорогие читатели – многочисленная аудитория присяжных и свидетелей моего раскаяния. Пред вашим лицом невозможно солгать сердцам. Моим повествованием, обращённым к вам, я надеюсь заслужить быть прощённой…

К моему великому сожалению вернуть те годы нельзя. Всё, что я могу сделать сегодня» это говорить и писать о случившемся. Поверьте, это очень трудно. Но прошу учесть, что между поступком и исповедью стоит целая жизнь длиною в полвека. Ведь поступки принадлежат девочке, а исповедь – зрелому человеку, матери взрослых детей и бабушке больших и маленьких внуков. Именно этим моя исповедь и будет необычной. Мало ли, что мы натворили, будучи детьми, не правда ли? Дети не видят и не понимают своих глупостей и проступков по отношению к родителям. И говорил же мне мой бедный Папочка:

– Вырастешь, дочка, и всё поймёшь. Твои дети хотя бы фактом своего существования тебя многому научат.

Шли-тянулись дни один за другим…

После гибели Мамы осознание горя и безысходности становилось всё горше. Казалось, что после маминых похорон беда ещё больше вонзалась в каждую клеточку души и тела. Без Мамы надо было прожить весь и каждый день. С бедой ложиться и с бедой вставать. Папа, я и Наташа остались втроём, борясь, как умели, за становление заново нашей раненой семьи.

Боря, мой брат, по-своему переносил наше общее горе. К тому времени он был частью другой хорошей семьи, в которой все принципы отношений между её членами уже сложились и установились самым благополучным образом. А мы, Папа, я и маленькая Наташа, пришедшие каждый из своего мира, вдруг сошлись в одной точке, оказавшись вместе под одной крышей в сложной болезненной ситуации.

Папа, руками, ногами и головой принадлежал службе, часто отсутствовал в долгих командировках. Во всех семейных делах и заботах он привык полагаться на мамины руки, на её женский авторитет, интуицию и опыт. И вдруг – он оказался у семейного пульта управления, к чему не был готов. Пробыв в армии всю свою профессиональную жизнь, он привык подчиняться высшему командованию и сам отдавать приказания своим подчинённым. Эта модель взаимоотношений была единственным доступным ему способом сосуществования и он, не зная лучшего, автоматически перенёс эту модель на нас. Думаю, что он, всегда любящий и добрый, но, как и многие другие военнослужащие, был на подсознательном уровне сформирован по армейской схеме субординации. У него, бедного, не было ни физических сил, ни духовных ресурсов иметь дело с двумя осиротевшими девочками, которые привыкли к руководству заботливой, по-женски мудрой Мамы. Осиротел и Папа, не знающий и не понимающий гражданской жизни. Осиротел и растерялся.

С четырнадцати лет, то есть уже три года я жила без родительского контроля и не наделала никаких бед, свойственных подросткам. Даже напротив, я была отличной студенткой, пользовалась уважением взрослых, была вежливой и скромной. Родители оплачивали мои финансовые расходы, и мне казалось, что я уже вполне самостоятельный человек, достаточно готовый на взаимодействие с окружающим миром. Сказались и годы, проведённые в маминой строгости, наполненной её любовью и заботой и моей полной занятостью в двух школах, научившей меня организованности и ответственному отношению к делу.

Постепенно приходило умение строить отношения с разными людьми, соседями и даже квартирантами, живущими в пустых комнатах в годы папиной службы на Севере.

Конечно же, во многом мне помогали Боря с Милой, но семнадцатилетний человек – ещё далеко не взрослый. Иногда прыгали в голове глупенькие мухи, по-детски не хотелось делать многие хозяйственные дела, не работал с безотказностью самоконтроль, была доверчивой, наивной и обидчивой. Ясно было одно: перед вами портрет подростка, который хочет хорошо, но часто получается не так, как надо бы. Этот подросток, как и многие его сверстники, думает, что уже всё знает и всё умеет. И по любому вопросу имеет своё собственное мнение и… будьте добры с этим считаться.

А на самом деле процесс накопления знаний об окружающем мире, как и внутренний процесс обработки этих знаний, в 17 лет находится пока только на очень начальной стадии.

Наташенька была просто маленькой девочкой, у которой забрали основу её существования. Я хоть как-то была готова к своему бегу по жизни. А она всё ещё была ребёнком, которому без матери не сделать ни шагу. Всего несколько недель назад у неё было безоблачное детство и солнечный Артек, а сегодня детство осталось, но безоблачность безнадёжно утрачена, как и право на счастливое, по-детски уютное бытие.

Беда пришла, как гром среди ясного неба и причинила огромный урон её душевному состоянию. Из весёлой певуньи, вдохновлённой песнями Робертино Лоретти, живой и быстрой шкодницы, она превратилась в грустную замкнутую 11-ти летнюю девочку. Не успев приобрести ориентир в жизни, она не понимала, кому и чему следовать.

После нашего с ней договора в самолёте она шла по жизни с оглядкой на меня, моё мнение и одобрение. А я, сама того не зная о себе, ещё шаталась на тоненьких ножках своей незрелой духовности, тоже нуждаясь в здоровом взрослом лидерстве, которого рядом больше не было. Каким, спрашивается, я могла быть образцом и лидером для младшей сестры?

Папа с этим справиться не сумел по целому ряду причин. Но не сумел не означает, что не хотел. Он делал всё, что мог и как умел. А прыгнуть выше себя не смог, потому что многолетняя служба связывала его по рукам и ногам и в значительной мере отразилась на его мышлении и характере.

Я понимаю это сейчас, а в те дни моё подростковое видение мешало правильно понимать суть явлений и явилось причиной моих проступков. Хорошо, логическое объяснение моих шагов есть, но они не становятся от этого краше. Проступки всегда остаются проступками. Именно поэтому, в помощь тем, кто окажется в похожей обстановке, я обязана честно всё рассказать.

Мама погибла в июне, а к сентябрю, то есть к началу учебного года, Наташенька уже оказалась в интернате при музыкальной школе имени Столярского. Звучит вроде бы неплохо и даже престижно, так как в эту школу обычно поступали очень одарённые дети, либо по большому и дорогому советскому блату. Эта знаменитая школа известна на всю страну, как и сам профессор Столярский, воспитавший плеяду советских исполнителей. Но всё-таки это был интернат, общежитие, а не дом родной. Идея оставить ребёнка там была вынужденной мерой, потому что Папе надо было уехать по очередному месту службы. Наташеньку тоже учили музыке, как и меня. Но места свободного по классу фортепиано в школе не нашлось, и вместо пианино ей вручили огромный баян, который стал её пропускным билетом под интернатскую крышу. Так началась Наташино хождение по мукам[42]42
  Название романа А. Толстого «Хождение по мукам», ставшее идиомой. Означает: жизнь, полная трудностей.


[Закрыть].

Папа чувствовал, что не сможет справиться один, и вскоре Рита Михайловна, Милочкина мама, познакомила его со своей соседкой по имени Алла, с которой они много лет тепло дружили. Алла была очень симпатичной интеллигентной женщиной, которая сумела душевно приласкать и обогреть маленькую Наташу.

И в школе, и в интернате детская жестокость за постоянную неулыбчивость и замкнутость в себе накрыла девочку с головой. Возможно, работники интерната знали о Наташиной утрате, а детям, не умеющим понимать чужие беды, было всё равно. Я не думаю, что эта информация дошла до их ушей. Детские сердца обычно заняты собой и тем, что прыгает у них в голове в данный момент.

Однажды, глубокой ночью, когда дежурной воспитательницы не оказалось в спальне, группа девочек подкралась к кровати нашей Наташи. Они с головой накрыли её одеялом и накинулись на крепко спящую девочку с кулаками. Одеяло смягчало удары, но перепуг разбуженного, ещё сонного сознания, причём в полнейшей темноте, вогнал ребёнка в страх и ужас. Эта возмутительная выходка сошла им с рук, потому что бедная Наташенька не смогла увидеть и понять, кто конкретно совершил этот налёт. Да и вряд ли она стала бы указывать на кого-либо пальцем. Глубокая депрессия, непонимание того, что теперь надлежит делать, заставили её ещё глубже уйти в себя и она, никому не жалуясь, вконец измучившись, молча собрала свои вещи и сбежала оттуда… к Алле. Наташенька уже успела привязаться к ней, а Папа в не решился друг вступать с Аллой в семейные отношения, что опять по-своему ударило по детским надеждам увидеть свет в конце тоннеля. Очевидно, принять окончательное решение по поводу Аллы Папе было тоже очень сложно, так как эти отношения пришли слишком быстро, а он, похоронивший жену всего пару месяцев назад, просто оказался к ним не готов.

Папа приехал, забрал беглянку с собой и отправился с ней в свою кочевую жизнь по разным городам, по чужим съёмным углам, «сегодня здесь, завтра там». Вопрос о том, чтобы оставить Наташу со мной в Одессе, даже не был поднят, так как Папа прекрасно понимал, что я не готова справиться с задачей взращивания младшей сестры. Думаю, он понимал, что забота о Наташе помешает моей учёбе. Да и к родительской миссии я вряд ли была готова. Наверное, поэтому Папа не решился оставить её со мной, надеясь, что ему самому удастся позаботиться о ней самым лучшим образом.

В новой жизни с Папой часто менялось место жительства, менялись школы, менялись люди вокруг, не успевали созреть никакие дружеские контакты. Без друзей, без нормальной семьи, без тёплых привязанностей, в почти полной душевной изоляции рос страдающий от одиночества ребёнок. Всё, что ей было нужно – это любящая Мама с теплом в руках, в голосе и в намерениях, которая могла бы и пожалеть, и объяснить, и защитить от всех ветров на свете.

По-прежнему Наташу терзала жестокость детских сердец. По-прежнему лежала на её лице печать горя и болезненной обречённости, абсолютно непонятной окружающим её детям. И летели ей вслед комья земли, камни и бессмысленные угрозы с насмешками, бьющие по спине, по сердцу и по и так уже измученной душе. До учёбы ли ей было? В результате – средняя успеваемость в школе, неодобрительность равнодушных меняющихся учителей и придавленная к земле самооценка, с которой так трудно жить любому, даже взрослому, человеку.

Папа по-прежнему был занят службой в армии, оставить которую он не мог. Ему не хватало совсем немного до окончания срока, после которого ему полагалась персональная пенсия, могущая обеспечить всей семье приличное финансовое положение. Все накопления, которые он сумел сделать, служа три года на Севере, ушли на перевозку и похороны.

В короткое время, проведённое с маленькой дочкой, он не успевал сбалансировать своим мужским теплом ту дозу негативности, которую Наташенька получала за день, находясь без него. Он старался, чтобы ей было хорошо, но понимал, что ей, как и ему, не хватало Маминой, то есть женской доброты и участия. И в этой кочевой жизни началась галерея женщин. К каждой из них Наташа должна была привыкать и терпеть причуды их характеров и настроений, ладить с тем способом жизни, который каждая из них несла, будучи собой. Неизвестно, были ли сердца у этих женщин, но Наташенька, только что потерявшая родное материнское крыло, хлебнула много внутренней горечи от каждой.

Думаю, что поэтому Папа так и не решался логически завершить свои отношения ни с одной из них. Он, бедный, искал то, что безвозвратно потерял, чем очень сильно дорожил и подсознательно жаждал вернуть. С внешней стороны его поиск выглядел как смена перчаток, достойная всяческой критики, если смотреть со стороны. А мы, молодое поколение, в силу своей невинной глупости и вытекающего отсюда осуждения и критики, не смогли понять его намерений и внутренних мук. Мы оценивали происходящее только по внешним признакам. Мы видели только смену перчаток.

В нашей маленькой семье началось противостояние. Ладно Алла, первая из них, не вызывала у меня протеста, потому что была протеже Риты Михайловны, мнению которой я доверяла. Мне тоже нравилась Алла. Я верила своим глазам и Наташиному доверительному движению души к ней. Но потом, когда появились следующие, во мне стало расти сильное внутреннее сопротивление:

«Что это? – спрашивала себя я. – Разве это нормально? Пятидесятилетний Дон Жуан[43]43
  Дон Жуан – персонаж испанских легенд, пьес драматургов Тирсо де Молина и Мольера, любитель женщин, что звучит с осуждением.


[Закрыть]! Мамы не стало всего полгода назад, а вон уже сколько их в его коллекции! Он ведь уже в возрасте, старый для донжуанства! Стыдно же!»

Папу осуждали все. Никто не признавал и не понимал причин того, что его несло вперёд и вперёд в поиске того, что безвозвратно потеряно. Боря, занятый своими заботами, не высказывал одобрения папиным действиям, но понять и объяснить их тоже не мог. Наташенька была ещё слишком мала, чтобы подать свой доверяющий Папе голосок против наших выступлений, хоть и досталось ей горше и больше всех. Роль быть этим решительным противостоянием выпала мне, мало что понимающей в жизни взрослых.

Всё это я хорошо знаю и понимаю сейчас, сегодня, далеко перешагнув за свой пятидесятилетний рубеж. Да и не был он старым в свои пятьдесят лет! Как сказано в святых книгах: «Плохо человеку быть одному». В любом возрасте. Не для развлечений и удовольствий, а для возможности в духовном и нервно-физическом смысле справиться со своей утратой и жить дальше. Не моё, и вообще ничьё это было дело – вмешиваться в Папину личную жизнь и осуждать его за поиск, который мог бы помочь ему, растерявшемуся, найти себя опять.

А тогда, в семнадцать лет, было моё время естественного подросткового устремления сообщить всему миру:

– Я уже взрослая! Я всё понимаю! Я – то! И я – это! Я! Я! Я!

Конечно же, я утрирую эти реплики, чтобы лучше подать свою мысль. Будучи хорошим ребёнком, с бантиками, с отличными академическими успехами и детскими иллюзиями, буквальное «Я, Я, Я!» я не выкрикивала. Но ясно то, что моё взросление проходило в болезненное для нас всех время, и свои проступки мы совершали совсем не потому, что хотели друг другу плохого, а потому, что не знали лучших путей.

Зачем? Для чего даются людям такие жизненные ребусы и борьба с трудностями? Может быть, для испытаний на крепость? для закалки? для свершения самых разных и неожиданных ошибок, их анализа и внутренней работы над собой? Может быть, в этом и заключался духовный рост? Может, для того, чтобы через преодоления прийти к себе? Возможно… Может быть…

Пришёл конец папиной службе совершенно неожиданно. Его демобилизовали, то есть уволили раньше положенного срока, не дав дослужить до цели – персональной пенсии. Всего три месяца! Вот она – справедливость по-советски! Больше 30 лет, идя через всю жизнь, он, честный до наивности, преданный член КПСС, отдал долгу служения своей стране. А родная страна фактически обманула, обокрала его на склоне лет. Сколько же он пережил за этот страшный 1963 год! Крах в личной жизни, крушение идеалов при взгляде на лживую советскую систему и открытая воровская издёвка с заслуженными и неполученными льготами в одном букете! А тут ещё я, трудно ведущий себя подросток…

По крайней мере, Папина служба то здесь, то там завершилась, и он вернулся с Наташей в Одессу. Начались наши совместные будни. Но жить-то нужно дальше! И под одной крышей! Мне казалось, что всему голова и хозяин – здравый смысл: за правильный поступок человек заслуживает уважения, а за неправильный – чувства уважения нет. Трудно (ой, как трудно!) бывает это уважение испытывать.

Да и кто устанавливает критерии того, что правильно, а что нет? Если это отдельно взятый человек, то его мнение всегда субъективно. Не секрет, что у каждого человека есть своя правда и свои критерии правильностей. У меня ещё не было ответов на многие вопросы. Да и поставить перед собой эти вопросы я не всегда соображала. Как же можно без чётко устоявшихся критериев оценивать правильность поведения и тем более осуждать кого-то?

А что такое уважение вообще? А что такое уважение к родителям? Долг, или чувство? Не зная ответ на этот вопрос, я задавала его многим. Я искренне хотела это понять, чтобы найти правильную позицию поведения с Папой. Естественно, что ответы людей, далёких от объективного знания по этим вопросам, были самыми разными. Я задумывалась над ними, но разноречивость разных мнений сбивала меня с толку, а хотелось бы знать объективный ответ, который мог бы удовлетворить мой поиск.

Понадобились годы, чтобы понять, что источник ответа был каждодневно рядом, данный мне из уст моего дорогого Папочки. Всё дело было в том, что это я не слушала, а потому и не услышала его слов. Это я, зелёный, наивный подросток, оказалась не готовой думать глубже и понять, что родителям ты обязан целой жизнью, что до сих пор ешь из родительской руки, что благодаря отцу есть крыша над головой, и я не одинока, потому что есть дорогой коллектив близких мне людей под названием МОЯ СЕМЬЯ. Пусть трудная, больная, но СЕМЬЯ. Когда ты не один – это уже очень много и хорошо. В такой семье есть поиск. Пусть трудный, но всегда есть шанс найти общий знаменатель. Только надо приложить усилия к этой работе. Никто мне этого не подсказал, а я сама не догадалась.

Я должна, должна и ещё раз должна была уважительно относиться к нему, невзирая ни на что. Потому, что по отношению к родителям уважение – это долг и только долг. Не знала я ни семи заповедей Ноя, ни десяти заповедях, данных еврейскому народу, где сказано «Почитай отца и мать», что обеспечит тебе долгую жизнь в этом мире и в мире грядущем. Оказывается, всегда был, есть и будет объективный источник правил жизни. Но ни школьное, ни профессиональное образование знаний по этим вопросам не даёт. Всё, чему учили в школе – это общего порядка призывные лозунги типа:

 
Сам погибай, а товарища выручай!
Пионер – всем ребятам пример!
Если хочешь быть здоров – закаляйся!
Чистота – залог здоровья!
Береги платье сызнову, а честь – смолоду!
 

Папа, как умел, выполнял женскую работу в доме, фактически ухаживая за своими девочками, как это делала бы Мама: готовил, стирал, убирал в квартире и работал всю неделю с 8 утра до 5–6 вечера в инженерно-конструкторском бюро. По воскресеньям ходил на базар, стоял в очередях, рано вставал, доставая продукты. И, естественно, просил нас хоть чем-нибудь помочь: вынести мусор, помыть посуду, постирать и погладить, убирать нашу квартиру и коммуну. Не мог же он, действительно, один справляться со всеми женскими и мужскими делами.

Но просить он не умел, а умел отдавать приказания, что било по моему девчоночьему самолюбию. А, впрочем, так и надо было: просить в виде приказа. Папа умел только так, как умел (что не было его виной). Это я не была готова быть партнёром по взрослой семейной жизни, всё ещё оставаясь глупым ослёнком. Мы с Наташей были просто девочками, за которыми всегда ухаживала неработающая Мама. Путь к моей зрелой хозяйственности был едва только начат. Фактически требовалось от нас лишь одно – дать Папе руководить всеми семейными процессами, слушать его и делать то, что он говорит. А вот именно этого я и не смогла принять. Хотелось сопротивляться, делать по-своему, прикладывать свои мозги к тому, что говорил он, и в результате часто всё получалось хуже, чем могло бы.

К тому же посуду мыть было непросто. Горячей воды в кранах у нас никогда не было, и воду надо было предварительно согреть, прежде чем налить в специальный тазик для мытья посуды. Сначала надо было перемыть нежирную посуду, а потом жирную. Без каких-либо моечных средств и резиновых перчаток. Их тогда просто не существовало. Жирный налёт с кастрюль и сковородок смывался только за счёт горячей воды. Вода быстро остывала, жир застывал на стенках тазика и надо было подливать горячую воду. Когда же всё было перемыто, переходили к процессу споласкивания либо под ледяной водой из-под крана, либо всё в том же тазике, обливая каждый предмет горячей водой из чайника.

Ал Хейт. Молитва о прощении

Да будет угодно Тебе, Господь.

Б-г наш и Б-г отцов наших, смилостивиться над нами за то, что мы согрешили пред Тобой неуважением к родителям…

Молитва о прощении моими словами

Прости меня, Папочка!

Я так виновата перед тобой! Прими моё запоздавшее «Прости»

Хорошо, если в кране на нашем втором этаже была вода, а если нет, то ею надо было заранее запастись, принеся воду в огромном ведре снизу со двора на второй этаж. Хорошо, если был газ, потому что в зимнее время он едва теплился в горелках. Первобытные условия, не правда ли? Стола рядом с краном не было. Раковина – коммунальная (никогда не знаешь, что туда было слито до тебя). Так что с каждой чашкой или тарелкой надо было бегать туда-сюда, туда-сюда, к столу и от него к раковине.

Времени уходило на мойку посуды уйма! Мало того, что Папа еду готовил для всех нас, так оставлять ему горы грязной посуды было просто бесчеловечно. Он просил нас мыть посуду. А мы… когда мыли, а когда и нет. Иногда мы действительно были заняты учебными делами, а иногда было просто страшно начинать, а иногда такие мысли, как есть на свете более интересные вещи, чем мыть посуду, затмевали осознание долга. И посуда громоздилась на нашем маленьком кухонном столе в ожидании чьих-то рук.

Поверхности небольшого стола, принадлежавшего нам в коммуне, явно не хватало для всех кухонных работ. Папа нервничал, сердился, что нет места на столе готовить, и начинался словесный пожар. Страсти по поводу посуды раскалялись докрасна и ещё больше усугубляли наши отношения. Папа был расстроен, а я, дурочка, ворчала себе под нос:

– Где это видано?! Мытые черепки – дороже отношений с детьми!

А через какое-то время благополучно садилась за ужин, приготовленный Папой и со спокойной совестью уплетала за обе щеки жареную картошечку с жареной рыбкой, которую он умел так здорово приготовить. Я пишу сейчас эти строки и испытываю ужас, насколько недальновидными, глупыми и неблагодарными могут быть дети. Тогда я этого не понимала, не видя дальше своего носа.

Папа старался чтобы в холодильнике всегда была еда. Пусть простая, незатейливая, но чтобы была. Уходя рано утром на работу, он будил нас, перечисляя погромче (чтобы суметь заодно и разбудить своих спящих принцесс) всё меню, находящееся в холодильнике:

– Суп – в кастрюльке, есть отварная картошка, разогрейте котлеты, есть молоко и сметана.

И так далее.

А я, не желая просыпаться и вылезать из-под тёплого одеяла, спросонок позволяла себе иронически ворчать под нос, продолжая его список:

– Да-да-да! Ещё есть сахар, соль, заварка, горчица, уксус, мука.

Умничала я, а Наташенька смотрела на меня, как на авторитет, и молчала.

Поэтому ответственность за эти глупости лежит на мне. Простить себе не могу! Ещё не знавшая ответственности за кого-либо, я, умница-разумница, комсомолка-отличница, позволяла себе шуточки в адрес своего раненого горем отца, который честно, самым наилучшим доступным ему способом, старался заменить нам мать. Притом не ждал за свои родительские подвиги ни медалей, ни восхваляющих гимнов.

Мы приходили с учёбы раньше Папы. Бегая по длинному коридору туда-сюда, мы включали-выключали свет в тёмном коридоре, в туалете, в ванной и кухне. И, как в любой другой порядочной коммуналке, везде было множество выключателей и счётчиков, отдельных для каждой семьи. Случалось, что мы, дети, забывали погасить после себя свет. Папа просил нас помнить, что электричество стоит денег и нечего выбрасывать на ветер семейные ресурсы. А мы (точнее я), с мухами в голове, все равно забывали, опять и опять. Как известно, память человека прекрасно удерживает в голове всё то, что находит важным для себя. Папа и просил, и терпеливо объяснял, и сердился, наконец. А мы (точнее я), не считая важным то, что было важно ему, легкомысленно делали то, что было удобнее нам. Он приходил уставший с работы и время от времени заставал забытые выключатели. Возможно, что эта рассеянность не приносила значительного урона нашему бюджету, но почему не сделать то, что тебя просят? Не наше (точнее не моё) это было дело критически рассуждать на тему папиной экономии рублей да копеек. Он был тот, кто добывал их для нас. А я позволяла себе и здесь поумничать:

– Это же надо! Такая мелочность! Скряга какой-то! Тоже мне, большая экономия!

Вероятно, большинству подростков ещё не понятна цена денег, как и труд, вложенный в то, чтобы их заработать. Из-за этого опять получался очередной шум и полная нелепицы ссора, за что, вспоминая сейчас, опять хочется выть от стыда за свою незрелую глупость. Я, как старшая, была обязана продемонстрировать младшей сестре положительный способ поведения, без всякого прикладывания своих мозгов к вопросу Просто сделать так, как просил Папа. Во мне сидело желание сопротивляться, оно было сильнее меня. Бедный Папочка! Его просьбы и требования натыкались на угрюмую стену нежелания слушать и слышать, они раздражали меня, казались мелкими и не заслуживающими внимания.

Один эпизод нанизывался на другой, как бусины на нитке. Папины нервы в воспитании строптивого, умничающего подростка и моя запутанность в представлениях о том, как надо и не надо в отношениях Отцов и Детей, всё больше возбуждались. Ему было сложно со мной, как и мне с ним. Я только сейчас понимаю, как болела его душа в бессилии укротить раненого тигрёнка, каковым была я. Вот бы ввести в эти отношения Маму! Всё сразу встало бы на свои места! В её лице мы все остались без этого нужного, как воздух, связующего звена. Она бы и объяснила, и поругала, и повела за собой. Она бы защитила и дипломатично сыграла бы свою роль матери и жены, чем бы смогла погасить любые пожары, даже не дав им возможности разгореться. Вот она – женская роль в семье и её святая миссия.

Пропасть между Папой и мной росла и росла.

Однажды утром я проснулась в тяжёлом расположении духа. Небо было хмуро-серое, как и моё пробуждение. Едва открыв глаза, я вспомнила то, что вчера огорчило меня: я видела свою комсомольскую симпатию с другой девушкой. Меня, неискушённую в делах сердечных, терзали первые чувства и горькие, глупенькие мысли о своих придуманных несовершенствах. Папа, живущий в цепях своей нервной возбуждённости, собирался на работу и, глянув на меня, на мой тяжёлый взгляд, решил, что хмурое лицо – отражение моих злых мыслей именно о нём. Он схватил подушку, подлетел ко мне и с силой, из стороны в сторону, стал бить меня подушкой, приговаривая:

– За что ты смотришь на меня змеёй? Что, спрашивается, я тебе сделал плохого? Вот тебе! Вот тебе! На! На! Только глаза открыла, а уже зло смотришь! Что ты за человек такой?

Перепугав меня, полусонную, подушка в Папиных руках вторглась в моё невесёлое пробуждение, причинив ещё больший вред нашим отношениям. Сейчас я понимаю, что у него был нервный срыв. Это был папин отчаянный горький вопль о пощаде, о помощи и сочувствии.

Спрятавшись под одеялом, я изрыдалась от горя и обиды. Между нами стояла стена отчуждённости и непонимания.

Видя, что теряет дочь, Папа пытался, усадив меня рядом, поговорить по-хорошему. Да не тут-то было! Теперь я чувствовала, что мне лучше спрятаться, уйти в себя и не идти ни на какие разговоры. Ума не хватало дать ему шанс, забыв о своих обидах. Будучи подростком, я не смогла одновременно быть и взрослым. Моё сознание не было к этому готово. Мы с Папой были как борцы-спортсмены в разных весовых категориях, которых всё равно бросили на ринг зачем-то бороться друг с другом.

Я понимаю, что мы оба должны были сделать шаги навстречу друг другу. Я не берусь в моей Исповеди рассуждать о том, что должен был сделать Папа и не сумел. Не время для критики его поступков. Но он пытался усадить меня для бесед. Это я не могла сидеть и слушать, когда внутри клокотал протест, а слова-то мне дано пока не было. Сначала мне суждено было слушать, слушать и слушать. А из меня рвалось желание говорить и говорить.

Не справились мы с этим. Но, как говорят, у каждого своя миссия творить доброе дело. И, раз уж на исповеди нахожусь я, то мне и держать ответ, почему ничего не было сделано мной. Я должна была помочь и дать шанс родному, столько давшему и всё ещё дающему мне, человеку. Подать ему руку, одарить теплом и утешить. Потому что некому было больше. Почему меня не хватило? Ведь он так нуждался в добром слове! Я знаю, что это могло бы сберечь годы его жизни.