Текст книги "Субботней халы аромат"

Глава 2. Одесса – мой город родной

Мы прожили в Баку недолгие два года. Частые отъезды-переезды всегда были частью жизни семей военнослужащих. Согласно приказу своего командования наш отец был направлен в Черноморское пароходство для прохождения дальнейшей службы в городе Одессе, где был расположен большой военный порт. Находясь в очередной командировке, он подготовил почву для нашего переезда и нашёл подходящий квартирный обмен.

Одесса – город-музей под открытым небом. Его язык, воздух, эмоциональные краски, культура общения настолько своеобразны, что смело можно сказать – второго такого города нет на свете. Вот почему одесситы прикипают к Одессе сердцем, слагают стихи и песни и при каждом удобном случае говорят об Одессе, разговаривают, как в Одессе, живут, дышат и мыслят по-одесски. И это на всю жизнь, где бы одессит физически не находился. Одессит – это серьёзная характеристика.

Не заметив, как и когда, в Одессе родился свой разговорный язык, своеобразие которого естественно вплавилось в гортань каждого коренного одессита то ли еврейским произношением, то ли конструкцией речи. «Евреи! Евреи! Кругом одни евреи», – как пелось и плясалось на каждой вечеринке и торжестве.

До третьей волны эмиграции город был насквозь пропитан этим колоритом. Даже неевреи понимали идиш и говорили на нём. С незапамятных времён песенный еврейский музыкальный фольклор, бытовавший в каждом уголке улиц, кафе, в ресторанах и ресторанчиках, как и в повседневной музыкальности каждого двора, парадной и окна, просто понимался как родной. «Евреи! Евреи! Кругом одни евреи».

А сколько Одесса дала еврейских талантов! Среди них И. Бабель, Л. Утёсов, К. Чуковский, Ильф и Петров, М. Жванецкий и многие-многие другие. В моё время – вся консерватория. Придёт время, и вы прочтёте главу «Плеяда золотых», как продолжающая мою мысль череда талантливых евреев.

Историю, как мы знаем, тоже делают люди, именами которых названы улицы и переулки, площади и проспекты. Тысячи маленьких людей, жизненные корни которых уходят вглубь столетий, немыслимы без неповторимой истории города, воспетой многими влюблёнными в Одессу сердцами.

Своеобразное осознание себя в Одессе пришло к нам с годами. А пока мы начинали свою повседневную жизнь в новых условиях, при новых обстоятельствах. Наш дом был возведён в 18-каком-то году. С него началась улица имени немецкого коммуниста Франца Меринга.

Каждая квартира нашего дома при постройке была рассчитана на одну семью. В ней было пять смежных комнат, кухня, туалет, ванная, малюсенькая комнатка для прислуги, примыкающая к кухне и очень длинный коридор вдоль всех жилых комнат. После революции 1917 года, когда остро стоял жилищный вопрос в стране, в квартиры дома плотно заселили по семье в каждую комнату. Чтобы ещё больше увеличить количество комнат, большие комнаты делили на две простой, без всякой звукоизоляции, фанерной стенкой. Таким образом в коридорах появились дополнительные двери, многочисленные электрические счётчики, индивидуальные выключатели, лампочки, входные звонки, отдельные для каждой семьи и в местах общего пользования. Это тоже часть колорита одесских будней, с которой нам предстояло уживаться.

Нашей семье повезло тем, что наши комнаты были угловыми и сделать дверь в каждую из них, очевидно, не смогли. Таким образом, в нашем распоряжении оказались три комнаты. В первой, входной, комнате была фанерная тоненькая стенка с Еленой Абрамовной Вайсберг. Каждый шёпот на её половине был легко слышен у нас. И наоборот. Однажды Мама спросила меня:

– В котором часу у тебя завтра экзамен?

– В 10 утра, – ответила я.

Вдруг раздался голос Елены Абрамовны, которая просто недослышала детали нашего разговора:

– Что вы, что вы, уже час ночи!

Чуть-чуть приподняв голос, можно было всегда узнать друг у друга который час, какое сегодня число или день и можно ли одолжить стаканчик сахара.

Поперёк первой комнаты родители поставили наш старенький буфет, на задней стенке которого разместилась вешалка для верхней одежды и полка для обуви под ней на полу. Под мудрым Папиным руководством мы сцарапали стеклом тонкий верхний деревянный слой, после чего Папа покрыл его свежим лаком. Получилось совсем неплохо.

Рядом в углу стояла каменная стационарная печь, покрытая чугунной плитой. Она была предназначена для обогрева всех трёх наших комнат зимой, для чего каждую осень Папа организовывал завоз кучи угля. Его сбрасывали у ворот дома, и мы всей семьёй таскали вёдрами уголь в сарай под домом. Этот сарай, то есть глубоко подвальное помещение без окон, без освещения, казался мне местом страшного мистического ужаса. Там был полнейший мрак и тишина, как в склепе. Туда надо было ходить с хорошим подвесным фонарём, но только с кем-нибудь из взрослых. Зимой, если хочешь в доме тепла, в этот страх надо было время от времени спускаться, как в преисподнюю, чтобы принести в дом ведро-другое угля. Все жильцы дома отапливались подобным же образом, имея свои такие же чёрные сараи, запертые на огромные чёрные замки.

При обмене квартиры нам достался в наследство огромный, громоздкий, резной работы буфет с тяжеленным гранитным прилавком, стоящий во второй, средней комнате. Жильцы, уехавшие в Баку, не смогли забрать его с собой, и мы должны были согласиться на его постоянное непобедимое присутствие в нашем доме. Он был гордо красив музейным изяществом на фоне нашей скромненькой мебели и полон загадок для нас, детей.

Наш балкон, выходящий на перекрёсток пяти улиц, был завален обломками аналогичного балкона этажом выше, разбитого больше 10-ти лет назад во время войны. По обе стороны балконных дверей родители разместили два важных, традиционных в те времена, портрета. С одной стороны – строгий Ленин, без малейшей улыбки на официально выглядевшем лице. А с другой – Сталин с не менее официально висящими чёрными усами. Под их пристальным неусыпным оком потекли наши долгие, затейливые будни через детство к юности по бугристой дороге к светлому будущему, обещанному нашими вождями советскому народу.

Валя Фридман

Бегать по улицам, ходить по друзьям мне было некогда, так как училась я в двух школах: общеобразовательной и музыкальной. Это означало, что я всегда была очень занята. Кроме того, что каждый день после школы надо было выполнять обычные домашние задания, надо было пять раз в неделю посещать уроки в музыкальной школе. Из них два урока по игре на фортепиано, и по одному уроку сольфеджио, музыкальной литературе и хору. Каждый день, как минимум час, я должна была играть дома на пианино, готовясь к очередным академическим концертам, за которые ставились оценки, и выполнять задания по всем музыкально-теоретическим предметам.

Лишь однажды я была в кино с Людой Мосиной, девочкой из моего класса и несколько раз была дома у Вали Фридман, визит к которой произвёл на меня весьма странное тяжёлое впечатление.

Валя была серьёзной малоулыбчивой девочкой. Глядя на неё, мне всегда хотелось сказать ей что-нибудь хорошее. Мне казалось, что ей это было очень нужно. Училась она хорошо, никогда никого не обижала, была приветливой, но непонятно закрытой.

Не знаю почему, выбрав именно меня из всех одноклассниц, Валя однажды пригласила меня к себе домой. После школы мы обе зашли ко мне домой спросить маминого разрешения (обычно Мама координировала моё время). Вообще, без такого разрешения я никуда и никогда не уходила.

Валя жила недалеко, на Матросском Спуске, ведущем на знаменитую Пересыпь. Спуск этот был довольно крутым и, войдя в дом вроде бы в подвальный вход, мы очутились в Валиной квартире, находящейся на втором этаже. Это было интересно. Не помню, были ли у Вали друзья в нашем классе, но как казалось, она была очень обособленной от других детей. Когда-то они жили в центре Одессы, недавно перебрались в этот заброшенный переулок, и тогда-то Валя пришла к нам в школу.

Нас приветливо встретила бабушка Вали, такая же смугленькая, как и внучка, с такими же тёмными глазами и седеющими кудряшками. Я всегда была светленькая, с прямыми простыми косичками, и тайно завидовала всем кудрявым девочкам. У Вали была копна каштановых, пушистых, колечками кудрявых волос на зависть всем простоволосым девочкам, таким как я.

Жили Фридманы в небольшой однокомнатной квартире с очень маленькой прихожей, завешанной тяжёлой занавеской вместо двери. Такая же занавеска закрывала и единственное в комнате окно. Конечно же, это была коммунальная квартира с забитыми чем-то коридорами, кухней и общим туалетом за тридевять земель, с миллионом выключателей, лампочек и звонков.

Казалось очень странным, что среди белого дня они жили при электрическом свете, но, когда я украдкой заглянула за занавеску на окне, я увидела мусорную свалку разбитого, очевидно в годы войны, дома. Стены со следами пулемётных очередей всё ещё стояли, но весь безглазый скелет дома выглядел страшно. К такому пейзажу из единственного окна маленького грустного жилища привыкнуть было невозможно. Наверное, поэтому окно и было занавешено.

Мы с Валей рассматривали её книжки с картинками и вместе сели за уроки. Пришла с работы Валина мама, тоже смугленькая, темноглазая, с копной каштановых ассирийских кудрей колечками. Она чем-то была взволнована и тревожно шепталась о чём-то с бабушкой за занавеской в прихожей. Всё было окрашено в нерадостные и непонятные тона. Какая-то беда была у них в доме. Никто, разумеется, не посвящал меня в происходящее. Скорее, видя их лица, слыша тревожный шёпот, глядя на притухшую Валю, я почувствовала присутствие этой беды.

Я приходила к Вале ещё несколько раз, и она мне как-то сказала, что её дедушка и папа были арестованы. Что-то случилось у них на работе. А дедушка был очень болен, и что мама и бабушка очень за них переживают. Валя слышала, как мама плачет по ночам. Я тогда ещё не понимала, что впервые вступила в еврейский дом, в котором была беда, где страдали люди и их невинные дети. Что у них, оказывается, особое положение, и что-то очень необычное таилось в их судьбах.

Мне было абсолютно непонятно, как можно быть арестованным в нашей стране, залитой счастьем и солнцем, как мне казалось. Я спрашивала Маму, но она не смогла мне это объяснить. Многое о своей стране не знали и не понимали даже взрослые.

Моё ничем не омрачённое сознание благополучно живущего ребёнка пока не впускало в себя тяжелые, мрачные, как занавески в Валином жилище, факты жизни. Я с удивлением, с широко открытыми глазами, смотрела на мир, многого не понимая.

Глава 3. Галка, Рабинович-русская

Галка жила рядом, на одной с нами лестничной площадке. Её семья жила в единственной, правда, большой и светлой комнате с балконом на улицу. Одной из четырёх стен комната Рабиновичей прилегала к нашей спальне. И, когда в зимние холодные дни Рабиновичи топили свою печь, мы, дети, любили сидеть на сундуке в нашей спальне, где было тепло и уютно от их печки. Мы болтали, смеялись, играли в доктора и в дочки-матери, как и сотни других детей нашего возраста. Мне было лет девять-десять, Наташе и Тане (Галкиной сестричке) – четыре-пять, а Гале – лет семь-восемь. С возрастом, став старше, мы перешли на настольные игры. Телевизоров тогда ещё не было, и мы, дети, умели развлекать себя общими усилиями нашего маленького коллектива. Бежали наши детские годы, и время, вложенное в общение друг с другом, было для всех нас по-своему незабываемым.

Тётя Шура, Галина-Танина мама, была девушкой из украинского села. Немцы схватили её прямо на улице родного села в первый же год войны и отправили на работу в Германию, не дав возможности попрощаться с близкими. Ей повезло: миловидную Шуру взяли на работу прислугой в какую-то семью, где она должна была следить за домом и ухаживать за маленькими детьми. Её нормально кормили и прилично одевали, так как Шура жила и всегда находилась в доме при детях. Она быстро вошла во вкус европейской моды, донашивая надоевшие хозяйке почти новые платья, блузки, юбки и даже шляпки и обувь. Ужасы подневольного тяжёлого быта её как-то обошли, а хорошее обхождение даже в какой-то степени избаловало настолько, что Шура сумела присобрать себе чемоданчик-другой, с которыми она и вернулась позже из Германии.

Дядя Яша Рабинович, воевавший в рядах Советской армии и добравшийся до Германии, где-то там встретил Шуру, влюбился, и там же, в Германии, они поженились. По возвращении в Одессу он привёз молодую жену в дом матери, Розалии Григорьевны. Нравилась Шура матери, или не нравилась, они уже были женаты, и вскоре одна за другой родились их девочки, Галя и Таня. Вся семья, то есть трое взрослых и двое детей, жили в одной комнате коммунальной квартиры № 10, записанной на Яшину маму Розалию Григорьевну. Старенькая, но физически крепкая, Розалия Григорьевна никак не могла примириться с тем, что её Яшенька не женился, как положено, на хорошей еврейской девушке.

Поэтому ссор в доме было очень много. Розалия Григорьевна грызла Шуру, Шура съедала Розалию Григорьевну. Между огнями перепалок бегали дети, и уставший от постоянных семейных войн Яша в результате сбежал из семьи, как говорили соседи, к другой женщине, оставив и семью, и свою маму. Вот так они и жили. Всё в той же комнате и в том же составе. Но без Яши.

Шура и Розалия Григорьевна, будучи очень разными по сути, никак не могли ужиться. Полный молодой силы голос Шуры был пронзительно крикливым, а вопли на идиш несчастной, никак не слабеющей старухи, оставленной единственным сыном в чуждой нееврейской среде, звучали как клич о спасении, полный отчаяния и безнадёги.

Время шло. Девочки, Галя и Таня, подрастали, и постепенно куда-то исчезала их детская наивная весёлость, поскольку росли они в обстановке постоянных конфликтов. Перед их глазами исчезало (если когда-либо было) уважение взрослых между собой, уважительное отношение молодых к пожилому и, наконец, уважение (а заодно и любовь) между детьми и родителями. Полная разобщённость семьи по внутренним параметрам усугубилась материальными трудностями и постепенно возникшим больным соперничеством между детьми. Кому больше даёт папа, иногда появляющийся в доме? А кому больше даёт мама, где-то работающая и что-то приносящая в дом? И что вообще делает в доме полоумная, никому ненужная бабка с её «жидовским» акцентом и потухшим взглядом? Нервы у всех были на пределе, страсти раскалены. А тут ещё случилось нечто неординарное.

Однажды в парадной, на площадке между нашими квартирами появился мужчина деревенского вида, бедно одетый, седой и несчастный. С ним с трудом поднялась на второй этаж худенькая девочка лет пятнадцати, держась на костылях. Было видно, что они измождены от усталости и от своей немногочисленной поклажи. Девочка была одета в простое, болтающееся на ней светлое платьице и старые туфли без шнурков. Опираясь на костыли, девочка прислонилась к стене за дополнительной поддержкой. Её отец позвонил в квартиру Рабиновичей раз, другой. Дверь открыла Шура. Открыла и остолбенела: перед ней стоял её первый муж, за которого она вышла замуж ещё до войны. А девочка была её дочерью, родившейся незадолго до того, как Шуру немцы угнали в Германию. Полюбив Яшу, Шура не стала искать свою семью после войны и скрыла от всех, что у неё есть дочь, которая родилась с больными недоразвитыми ножками. Шура сменила фамилию на Рабинович и была уверена, что её деревенский муж никогда не сможет её найти. А он всё-таки её нашёл! Правда, через полтора десятка лет.

Шура испугалась, зашикала и зашипела на него:

– Уходи! Тебе нечего здесь делать!

А он умолял её помочь дочери, взывал к её материнским чувствам. Просил и плакал. Девочка беззвучно стояла у стены с широко открытыми глазами, не зная, что делать и что сказать. Шура сердилась, отталкивала его руки и изо всех сил прятала глаза, чтобы не смотреть на несчастного перепуганного ребёнка. А он всё просил впустить их в дом и хотя бы накормить с дороги девочку.

Шура была неприступна. Розалия Григорьевна была дома, и Шура не хотела демонстрировать ей своих непрошеных гостей. В конце концов она вошла в квартиру, захлопнула за собой входную дверь и больше не вышла.

Мужчина с девочкой, не веря своим глазам, никак не могли уйти. Соседи входили и выходили из своих квартир. Кто-то помог им спуститься вниз. Кто-то вынес им по куску хлеба. Они присели на ступеньках во дворе. Девочка, всхлипывая, плакала и сквозь слёзы жевала свой ломоть хлеба. Отец умылся под краном во дворе, поднял багаж, и они медленно вышли со двора. Больше их не видели.

Скрыть визит своих гостей Шуре не удалось. Люди пересказывали эту историю в разных вариантах. Наверняка разговоры как-то дошли до семьи Рабиновичей. Никто не знает, как пережила семья этот эпизод за закрытыми дверями своей квартиры. Шуру осуждал весь двор.

Эта часть моего рассказа называется Галка, Рабинович-русская. Странная орфография. Не правда ли? Галка – имя. Это понятно. Рабинович – фамилия, что тоже вполне понятно. Но Рабинович-русская – это уже характеристика. Это зерно рассказа, его суть, говорящая о трагедии смешанных браков, о перепутанных в человеке генах, о сплетении противоположностей. Напомню, что все дети рождаются с кристальной внутренней чистотой, но с определённым комплектом разных потенциалов. От того, в какие внешние условия попадает, идя по жизни, человек, его потенциалы превращаются в реальность, в черты и качества характера.

Евреи СССР, понимая невыгодность своего общественного положения, всяческим образом старались скрыть свои еврейские корни. Национальность в стране обычно оценивалась по отцу, а не по матери. Записать ребёнка с еврейской фамилией как русского было необычайно сложным делом. Как Шуре удалось это сделать? Остаётся загадкой. Скорее всего, рублём, волшебной палочкой решения многих проблем в стране «развитого социализма».

В Галке удивительным образом сплелись еврейские и нееврейские черты. Она была умной девочкой с прекрасным чувством юмора, умела интересно вести разговор и слушать других. Что бы не случилось, с ней было легко и просто. Сестрички мало походили друг на друга. Галя, похожая на отца, с полными еврейскими губками и квадратным плотненьким телосложением, весело смотрела на мир чуть выпуклыми светлыми глазами. Таня, младшая, была вся в мать: курносая, светленькая, белокожая, с ямочкой на правой щёчке, что делало её личико нежным и миловидным. Девочки очень часто были предоставлены сами себе. Некому было объяснять им «что такое хорошо и что такое плохо», учить музыке, читать и обсуждать прочитанное, как это было в нашей семье. Галка была искренней, хорошо одарённой от природы яркими положительными качествами, что и послужило основой нашей дружбы, пронесённой через детство.

Когда Наташе было восемь лет, её увезли по месту службы нашего отца на Север, где она провела три года. Я в свои четырнадцать лет стала серьёзной студенткой и была очень занята в училище. Мне было не до общения с Галкой, которая автоматически выпала из моего круга общения в силу всё более растущей разницы наших интересов и положения. Таким образом, наш коллектив распался до тех пор, пока наша семья, пережившая ленинградскую трагедию, не вернулась в Одессу. Вот тогда и начался новый виток наших отношений, о которых я расскажу позже.

Глава 4. Комсомольский романс

Бежала вперёд пионерская жизнь. Мы учились жить на подвигах Олега Кошевого[30]30
  Главный герой из романа А. Фадеева «Молодая гвардия»


[Закрыть] и Павки Корчагина[31]31
  Главный герой из романа Н. Островского «Как закалялась сталь»


[Закрыть], писали сочинения, отражающие наши патриотические взгляды, пели песни о вождях, о единстве коммунистической партии, ведущей нас к неизбежным победам.

В каждом классе стояли три ряда парт. Каждый ряд назывался звеном пионерского отряда. И к каждому звену были прикреплены вожатые, старшеклассники-комсомольцы, которые после школьного дня проводили время со своим звеном. Мы вместе с нашими вожатыми ходили в кино, обсуждали фильмы, гуляли в парке, ходили в музеи и на выставки, читали вместе книги о Ленине, о героях, читали советскую детскую классику и разучивали соответствующие песни. Мы все искренне любили романтику, связанную с подвигом во имя чего-то советского. Патриотизм, любовь к Родине и советский образ жизни были прочно посеяны в наших детских душах. Наши вожатые готовили нас к сознательному устремлению идти вперёд, вели к следующей партийной ступени – стать комсомольцами.

Милочка Найда была симпатичной вожатой моего звена. Я любовалась её туго сплетёнными, бегущими до пояса тёмными толстыми косичками и длинными, до бровей, пушистыми ресницами. Всегда живая, весёлая, звонкая, она умела заставить слушать себя даже самых нерадивых мальчишек. Милочка с особым вниманием относилась ко мне, давая интересные задания и роли в наших занятиях, усаживала меня возле себя. Я не замечала её покровительства до поры до времени. Но потом до меня дошло, что я нравлюсь ей не просто как пионерка, а как… сестра моего брата, с которым она училась в одном классе. Боря и Милочка были выпускниками школы и дружили уже довольно долго. Дружили-то дружили, и не сразу поняли сами, что между ними сложилось нечто большее чем просто детская дружба.

Боря помогал ей с черчением, физикой и математикой, а Милочка помогала ему с сочинениями по литературе, с языками и так далее. У них сложился ладный творческий коллектив, предполагающий совместно проведённое в занятиях время. Время бежало, и вот уже преподаватели школы обратили внимание на особые отношения Милочки и Бори. Одни из них считали, что это бред, который необходимо пресечь на корню, так как они слишком молоды, чтобы поддаваться романтике. Другие учителя их защищали, считая, что нечего лезть к ним в душу и разумнее было бы оставить ребят в покое. Мнения разошлись, и, чем больше они расходились, тем больше запретный плод казался им, комсомольцам-романтикам, сладок и приятен. Тем больше крепла их первая любовь, вопреки всем преградам. Были вызваны в школу родители с обеих сторон и начались бурные дебаты. Там, где был необходим деликатный мудрый такт и гибкость взрослых, зазвучали упрёки о неприличном поведении комсомольцев, позорящих лицо школы.

Милочка и Боря, семнадцатилетние дети, оказавшись в центре внимания многочисленных авторитетных взрослых, были растеряны, чувствовали себя загнанными в угол и ещё больше стояли на страже своих чувств, разбудивших их первую и неповторимую любовь. Обе семьи были абсолютно не готовы к серьёзности отношений своих детей. По мнению нашей Мамы, девочка могла бы выйти замуж в восемнадцать-девятнадцать лет. А вот мальчики такого же возраста вряд ли к этому готовы, в силу того, что они обычно отстают от девочек в своём развитии лет на пять. Именно поэтому и хорошо, когда глава семейства минимум на лет пять старше своей половинки. Кроме того, какой же из Бори выйдет глава семейства, если он – ещё дитя, берущее из родительских рук, не имеющий ни малейшего понятия о том, как содержать семью, без профессии в руках. Уже давно было задумано, что после школы Боря поедет учиться в Ленинградское Военно-морское училище. Ему, как и Папе, нравилось военное кораблестроение, уже ставшее его мечтой.

Мои родители, казалось, были во всём правы, но мне была непонятна одна деталь: что плохого в том, что Милочка была из еврейской семьи? Я никогда ничего не слышала об евреях и еврействе. Это был момент, когда я впервые столкнулась с этими понятиями. Не помню, задавала ли я вопросы о еврействе своим родителям. Да и что они могли мне объяснить? Но, веря им без оглядки, я поняла, что еврейство – это нечто другое, от нас отличное, нам не нужное. Но, вероятно, по задумке Вс-вышнего, моя спящая мысль по этому вопросу впервые была разбужена, затронута и возбуждена.

Шёл 1957 Новый год. Наступили зимние каникулы, время, когда все дети ходят по ёлкам, получают подарки, посещают праздничные представления в цирке и кукольном театре, бегают на любимые фильмы в кино, семьями ходят в гости и приглашают друзей к себе. Везде появляются Деды Морозы и Снегурочки, пьют шампанское и едят сладости. Самое счастливое время года! Сверкающая ёлка стояла и у нас в доме, украшенная мамиными самодельными и покупными игрушками, блестящими гирляндами да дождиками. Короче, это дни, когда полно шума, хлопот, счастья, радости, сюрпризов и ожиданий.

Но в одно новогоднее утро моих каникул я и Наташа проснулись в полнейшей тишине. Папа был в отъезде по службе, а Мама неизвестно куда ушла. Мы позавтракали и уселись на подоконник смотреть на улицу, высматривая Маму. Сидим и сидим, смотрим и смотрим, время бежит и бежит, а Мамы всё нет и нет. И Бори, кстати, тоже нет. Телефона, чтобы позвонить Маме, у нас тогда ещё не было, и казалось, что мы серьёзно отрезаны от всего остального мира, празднующего Новый год. Я достала патефон, и мы по сто раз прослушивали любимые пластинки, потом мастерили книжки-малышки[32]32
  Вид настольной игры, предполагающий сбор самодельных крошечных книжек на темы сказок и разных классических детских историй.


[Закрыть] размером в ладошку, и я читала их шестилетней Наташе. У нас их накопилась целая стопка. Но мысли о том, где же Мама и почему её нет, нагоняли тоску и грусть.

Около часов трёх мне стало тревожно всерьёз, а маленькая Наташа уже была готова ронять слёзы и звать Маму, как делают все малыши, с воем рыдая в пространство. Я её успокаивала, как могла, но очень скоро настал момент, когда терпение старшей сестры мне изменило, и Наташенька впала в серьёзное страдание под названием «Маму! Хочу Маму!», с которым я ничего не могла поделать.

Мама с Борей пришли домой около 7 часов вечера. Оба они выглядели очень уставшими непонятно отчего. Вдоволь наревевшись, Наташенька не отлипала от Мамы и бегала за ней по нашему длинному коридору в кухню и назад.

Наши комнаты были дальше всех соседских квартир от кухни. Холодильникам в маленькой кухне места не было. Наш стоял в первой комнате, и бедной Маме, когда она готовила, постоянно приходилось бегать туда-сюда, набегая километры в кухню и назад бесчисленное количество раз. Наконец, она, усталая, мужественно накормившая всех нас ужином, уложила Наташеньку спать и присела поесть сама. Боря ходил из угла в угол с тяжёлым озабоченным лицом, а я присела возле Мамы со своими вопросами. Объяснить мне случившееся и ответить на мои вопросы она не могла, а только горько и устало заплакала:

– Извини, Томочка, не сейчас, как-нибудь потом, – только и сказала Мама. Я не стала приставать.

Но осознание, что произошло что-то из ряда вон выходящее, не оставляло меня. Из коротких реплик, переброшенных Мамой и Борей, я догадалась, что случившееся имеет отношение к Боре и Милочке.

Не имея ни малейшего представления о реальных событиях и помня горькие Мамины слёзы, я своими двенадцатилетними мозгами пыталась найти виноватого и решила, что это всё из-за Милы.

Утром Боря что-то писал в школьной тетрадке, наверное, очередное сочинение по литературе. Писал, писал и куда-то отошёл. А я, глупышка, подкралась к его тетрадке и написала на промокашке крупными буквами «Милка – дура!». Поскольку виновница семейной драмы для меня была определена и я уже выплеснула своё осуждение в её адрес Боре на промокашку, я успокоилась и отправилась заниматься своими гаммами.

Вернулся Боря, прочёл крик моей души на своей промокашке и с гневом бросился ко мне. Его явное несогласие с моим мнением вылилось в крепкий звонкий щелчок по лбу, от которого засверкали цветные искры у меня в глазах и остановились гаммы. Слёзы незаслуженной (как я считала) обиды полились из моих прекрасных глаз и закапали на клавиши пианино.

Вооружённых конфликтов у нас с братом обычно не было, дрались мы с ним очень редко. Но этот щелчок со знаком качества я помню уже больше полстолетия.

Гораздо позже стало известно, что наши юные влюблённые решили в знак протеста против напора взрослых бежать в Ленинград к Милочкиным родственникам. Для этого Боря вынес из дома свою сберегательную книжку и снял все деньги со своего счёта, которые родители собирали на его поездку для учёбы в Ленинград. Милочка же взяла у бабушки смешную сумму на кино и мороженое. Это был её посильный вклад в задуманное мероприятие. Наши беглецы отправились, в чём были, на вокзал, купили билеты на поезд и уже успели отъехать немного, как их нашла Мама. На первой же станции она купила три билета назад и вернула беглецов домой.

Обнаружив пропажу сберегательной книжки в утро этого дня, Мама, почуяв неладное, побежала в сберкассу, где ей сказали, что Боря снял все деньги. Мама догадалась и помчалась на вокзал, где оббегала все возможные уголки, а затем и вагоны уже отошедшего от вокзала ленинградского поезда…

Закончился учебный год, и Боря с Папой уехали в Ленинград поступать в Военно-морское училище. Боря успешно поступил и вскоре приступил к занятиям.

Милочка, пересидев лето в Одессе, тоже уехала в Ленинград, где нашла работу с помощью родственников. И вскоре стало известно, что Боря и Мила взяли, да и поженились, в кругу ленинградских родных и друзей устроив шумную молодёжную свадьбу.

Когда Милочка стала совсем кругленькой в ожидании малыша, молодая семья вернулась в Одессу под крылышко Риты Михайловны, её мамы, и поселилась в их квартире в доме через дорогу от нас. Как оказалось, родился не малыш, а малышка, которую назвали в честь прабабушки Софьей Борисовной, а проще – Саночка, предмет моего нескончаемого обожания, а затем и дружбы на всю нашу взрослую жизнь.