Текст книги "Субботней халы аромат"

Береле

– Зачем тебе галстук? Ты же дома, – сказал своей сестре только что вернувшейся из школы, десятилетний Береле.

– Ну да, – ответила ему сестра. – Ты же хорошо знаешь, что я не могу пойти в школу без него. Меня вызовут к директору, будут стыдить, опять объяснять, что такое красный галстук. «Береги его. Он ведь с нашим знаменем цвета одного[22]22
  Отрывок из стиха С. Щипачёва «Пионерский галстук». Красный галстук, как и красное знамя – цвета крови, пролитой за советскую власть.


[Закрыть]».

Потом начнут беспокоить родителей, упрекая в плохом воспитании детей. Ты же знаешь, как это обычно бывает.

– А ты надень его перед самым началом уроков и сними, когда выйдешь из школы, – посоветовал Береле.

Береле, как и многие другие мальчики из ортодоксальных еврейских семей, никогда не посещал советскую школу. Его родители, убеждённые в том, что детские головы и сердца должны быть наполнены совсем другими ценностями, старались держать своих детей подальше от системы государственного образования. Они твёрдо знали, что школьное светское обучение предполагает вариант воспитания детских душ в духе советской политической морали. Каждый член социалистического общества был обязан каждым поступком, каждым шагом своим и мыслью принадлежать обществу. Все годы пребывания ребёнка в школе его шпигуют идеологическими критериями светской и советской морали, которую диктовала правящая коммунистическая партия. Горе тому, кто оступится, кто видит мир и мыслит иначе, кто вместо школьной политико-патриотической воспитательной шелухи хочет вложить в своего ребёнка другую программу духовных ценностей и понятий, взятую из объективного, единственно мудрого источника познания, которым беспредельно является Творец всего существующего на Земле и Его учение.

Береле никогда не ходил в советскую школу. Чтобы не возбуждать к себе внимания и ненужного интереса нееврейских или недоброжелательных соседей, Береле старался меньше появляться на людях. Соседи, учителя местной школы не видели его месяцами и спрашивали родителей:

– А где же ваш Берел? Почему же его не видно в школе?

На что все члены семьи говорили заранее заготовленный ответ:

– Он живёт у дедушки с бабушкой (или у тёти с дядей, или ещё у кого-то) и учится там.

Говорили, что он в отъезде, или гостит где-то, или учится музыке в специальной школе в другом городе и так далее.

С девочками была другая проблема: они посещали школу, но не могли быть на уроках в субботу. Приходилось доставать липовые медицинские справки о болезнях, о визитах к врачу и тому подобное. Прямо объявить о своих убеждениях, о своих иных, отличных от советских, устремлениях было очень опасно, и многое приходилось прятать от недремлющего государственного ока.

Береле не ходил в советскую школу и никогда не был октябрёнком, пионером или комсомольцем. Он учился в хедере, т. е. в еврейской школе. Но, поскольку еврейское образование, как и еврейский образ жизни, были в СССР запрещены, многие религиозные семьи в тайне от государства, рискуя свободой и часто своей жизнью, продолжали еврейское образование своих детей подпольным, то есть секретным образом.

Подпольный хедер, где учился Берел, размещался на окраине города, в подвале старенького, заброшенного, ничем не приметного дома, где давно никто не жил. Классная комната находилась в полуподвале с окнами, наполовину выходящими из-под земли. Через них было удобно быстро выскочить в минуту грозящей опасности. В комнате было два-три стареньких стола и около десятка стульев. Стены, как и весь дом, были давно ободраны, с них сыпалась штукатурка. И это было хорошо для конспирации, так как комната не должна была выглядеть хоть чуть-чуть ухоженной и обжитой.

Пока шли занятия, один из учеников хедера всегда находился недалеко от входа и с невинным видом обыкновенного мальчишки, занятого какой-то ребячьей игрой, наблюдал за всем происходящим на улице. Чуть только было замечено нечто подозрительное, мальчик, стоящий на страже, мчался во весь дух в подвал хедера и поднимал тревогу. Раввин, учитель, любой находящийся там взрослый, всегда немедленно вскакивал на подставленный к окну стол и скрывался первым. Это было обязательное правило. За создание и укрытие места, где проводились запрещённые занятия, тем более за организацию и участие в учебном процессе взрослому почти всегда был положен смертный приговор, как за антисоветскую, антигосударственную деятельность. Так что обучение родному еврейскому образу жизни в СССР, как и изучение иудаизма и иврита, было опасным героическим поступком, достойным самого глубокого уважения.

У каждого из детей на всякий случай были свои предписанные обязанности. Заранее было продумано, кто подвинет стол к окну для побега раввина, куда убрать какую книгу, кто, кому и чем должен помочь, кто через какое окно должен бежать. Все книги обычно прятались под каменные плиты пола.

Каждый ученик подпольного хедера должен был быть сообразительным, быстрым и смелым, невзирая на возраст. И дело было не только в нём самом, но и в ответственности за родителей и за всю семью на случай ареста. Под руководством раввина в хедере постоянно проводились репетиции немедленного сворачивания урока в случае объявленной тревоги. Все следы проводимых занятий должны были исчезнуть за полторы минуты. И никак не больше. Этот процесс был тщательно отработан. Дети твёрдо знали свои вымышленные имена, имена своих родителей и одноклассников, а также и вымышленные адреса. Эта информация могла оградить от беды семьи. Даже самые маленькие из учеников хедера знали, как вести себя на допросах.

Пришел день, когда на таком посту стоял десятилетний Берел. В коротких брючках он выглядел, как обычный ребёнок. Его карманы были забиты персиковыми косточками, и он играл ими на голой земле, стараясь попасть косточкой в косточку. Выглядело так, что он был увлечён своим занятием, но, тем не менее, он внимательно наблюдал и оценивал ситуацию на улице.

Вдруг Берел заметил человека, который несколько раз переходил улицу с одной стороны на другую, как будто искал какой-то дом. Он держал в руках чёрный чемоданчик и свёрнутую в трубочку газету. Одетый в строгий чёрный костюм, с чёрным галстуком он выглядел точно, как офицер КГБ, переодетый в гражданскую одежду. Береле не раз видел их фотографии в газетах и журналах. Машина, тоже чёрная, стояла в ожидании через дорогу.

Сомнений нет. Это офицер КГБ. Мальчик бросился в хедер. Вбежав в коридор, он тут же тревожно закричал:

– Красный свет! Красный свет! – что означало: «Тревога! Тревога!»

И, чуть только его голос был услышан, всё немедленно пришло в движение. Учитель нырнул в окно, книги со стола исчезли, дети один за другим выскакивали из окон на улицу и рассыпались в разные стороны. Берел вспрыгнул на стол и почти успел вылезти из окна, но вдруг почувствовал, как две крепкие руки схватили его за ноги. Берел старался вырваться, но цепкие руки втянули его назад. Оказавшись опять на столе, он увидел ещё одного мальчика, которого люди в чёрном выловили из второго окна. Он был года на три моложе, чем Берел. Широко открытыми от испуга глазами семилетний Яков переводил тревожный взгляд с одной чёрной фигуры на другую.

– Что вы здесь делаете? Почему вы убегаете через окно, а не выходите через дверь?

Яков испуганно молчал.

– Мы играем в казаков-разбойников и думали, что это мальчики, те самые, которые разбойники, бегут сюда нас ловить. Мы здесь прятались от них, – неожиданно для самого себя сказал Берел.

– Разбойники, говоришь? А вы кто? Казаки?.. Н-да… – задумчиво протянул офицер в чёрном.

«Мы попались!» – подумал про себя Берел. – «В любом случае надо вести себя как ни в чём не бывало».

– Как тебя зовут? – прозвучал ожидаемый вопрос.

– Миша Розенцвейг, – не задумываясь ответил Берел. Он твёрдо помнил: настоящие имена и адреса называть нельзя.

Пока они беседовали, офицер внимательно оглядывал помещение. Неожиданно его глаза остановились в одной точке где-то под столом. Берел насторожился и узнал желтоватую потрёпанную страничку, выпавшую из старенького молитвенника.

«Всё, мы пропали», – подумал Берел. Но тут ему в голову пришла новая мысль. – «А почему я, собственно, должен бояться? Этот КГБешник – просто гой[23]23
  Нееврей.


[Закрыть] и ничего больше. Нам нечего бояться, мы не одни. ХаШем[24]24
  ХаШем – Б-г, Вс-вышний, Творец, Создатель, Элоhим.


[Закрыть] всегда здесь, рядом с нами».

– Что это? – спросил офицер, потряхивая стареньким листком, исписанным на иврите.

Берел не отвечал, собирая мысли для ответа.

– Миша, я тебя спрашиваю. Ты можешь прочесть, что здесь написано? – строго спросил КГБист, держа страничку перед глазами мальчика.

Берел взял листок из его рук, повернул его так и сяк и остановился на варианте вверх ногами:

– Мне жаль, но я не могу прочесть этот текст. А на каком это языке?

– Разве это не язык, который вы здесь учили?

– Я ничего об этом не знаю.

– Ладно, – сказал КГБист, аккуратно укладывая потрёпанную страничку в чёрный чемоданчик. – Я работаю в милиции. Сейчас вы оба поедете с нами в отделение, и мы во всём там разберёмся.

Все вышли на улицу. Берла и Якова посадили на заднее сидение, а КГБисты сели впереди. Машину захлопнули со всех сторон и отправились в путь. Пригнувшись вперёд, да пониже, Берел медленно и чётко, почти только губами, прошептал Якову:

– Ты молчи, что бы тебя не спрашивали, молчи. И они отстанут от тебя. Я буду говорить один за нас обоих. Не бойся! Помни: ХаШем всегда с нами. Молчи. Всё будет хорошо.

Яков понимающе кивнул головой.

КГБисты привезли детей в большое здание и ввели в просторную комнату, где на стене висели огромные застеклённые портреты Ленина и Сталина, которые молча смотрели на них сверху вниз. А вот Энгельс почему-то один, без Маркса, серьёзно нахмурившись, смотрел куда-то в окно.

– У нас есть информация, ребятки, что какие-то нехорошие люди собирают детей в доме, где мы вас нашли, и учат их там всяким вредным вещам, – начал один из КГБистов. – Мы, коммунисты, хотим, чтобы все дети нашей страны посещали только хорошие школы, где их будут учить только полезным для жизни вещам. Вот ты, Миша, в какую ты ходишь школу?

Береле хорошо знал заученный ответ:

– Я – музыкант, я учусь петь и хожу в специальную школу, которая находится далеко от дома в другом районе.

Потом этот же вопрос задали Якову. Но он, опустив глаза, молчал.

– Как тебя зовут? В какую школу ты ходишь? – с нервной ноткой в голосе спросил офицер. Его начинала раздражать упрямая безответность ребёнка.

– Почему ты молчишь? – заорал на него КГБист. – Отвечай, когда тебя спрашивают! Ты можешь сказать, как тебя зовут?

Яков не решался поднять на него глаза и по-прежнему молчал, глядя в пол.

– Миша, ты можешь сказать своему другу открыть рот и отвечать на мои вопросы?

– Я не думаю, что смогу вам помочь, – ответил Береле. – Он очень напуган. Он и мне не отвечает. Отпустите его лучше домой.

Берел не мог поверить своим глазам, но КГБист действительно взял в руки телефонную трубку и из разговора стало ясно, что Якова действительно вот-вот отправят домой. Он был маленький, и толку в нём КГБистам не было.

Через какое-то время Якова действительно вывели из комнаты. Берел облегчённо вздохнул и подумал:

«Ну и хорошо, слава Б-гу. Теперь я смогу отвечать то, что найду нужным. Правда, теперь я один наедине с этими. Не знаешь, чего от них ждать».

Второй КГБист взял инициативу в свои руки и спокойным вкрадчивым голосом спросил:

– Миша, объясни нам пожалуйста, что вы делали и что учили в доме, где мы вас встретили?..

Береле молчал.

– Молчишь?.. Мы знаем, вы учили там вашу… как там её… Тору… Ты можешь сказать имена других мальчиков, которые приходят туда на занятия?

– Занятия? – переспросил Берел. – Мы играли в казаков-разбойников с другими мальчиками. Они были разбойниками, а мы – казаками.

– Не морочь мне голову, – вдруг рассердился первый КГ-Бист, повысив голос. – Мне нужны имена других мальчиков, которые приходят на занятия! Как зовут вашего учителя? Я не шучу! Чуть только ты ответишь, мы сразу же отправим домой и тебя… Ну?!… Говори!..

Береле не отвечал.

КГБист приоткрыл ящик своего стола и отошёл немного к окну, выглядывая во двор. В этом ящике лежал огромный наган, и Береле понял, что КГБист умышленно открыл этот ящик и хочет напугать его угрожающим видом настоящего боевого оружия.

«Ну нет», – подумал Береле, – «он просто старается меня испугать. Не скажу!»

Но терпению КГБиста явно подошёл конец. Он подлетел к столу и со всего маха ударил огромным кулаком в центр стола. Бумаги и наган в ящике подпрыгнули и приземлились на место.

На сей раз Береле действительно испугался. Он сжался в маленький комочек, его маленькое сердце бешено колотилось. Страшная мысль пронзила его сознание:

«Что если он ударит меня этим железным кулаком по голове, как по столу! Мне тут же будет конец».

Но он сказал себе:

«Не бойся! Он просто огромный гой. А я?.. А у меня есть ХаШем. Он – моя защита. Он всё может. Я буду сильным и буду молчать».

КГБист откинулся на спинке стула и вдруг мягко заговорил:

– Послушай. Миша. Ну почему ты не хочешь мне помочь?

Неожиданно даже для самого себя Берел сорвался с места и заорал на КГБиста:

– Если только мой отец узнает, что я здесь, у вас будут большие неприятности!

– Ха! – только и хмыкнул КГБист и без единого слова сильной рукой схватил Береле за шиворот, приподнял его над полом, как котёнка, и потащил вон из своего кабинета.

Береле вырывался и сердито кричал, выкручивался, как только мог из его железных цепких рук. А его всё тащили и тащили по ступеням длинных лестниц куда-то вниз, в подвал.

– Кричи здесь сколько захочешь. Никто, слышишь, никто тебя здесь не услышит и не поможет. Я тебе это гарантирую! Уж я тебя проучу! Теперь я преподам тебе хороший урок. Научу уму-разуму! Научу уважать силу, как отвечать на вопросы старших, как быть достойным членом нашего общества! Гадёныш!

Береле протащили несколько этажей вниз в глубоко сидящее подвальное помещение. В самом конце длинного коридора перед ним открыли тяжёлую железную дверь и втолкнули его внутрь маленькой абсолютно тёмной камеры.

– Ты просидишь здесь до тех пор, пока не одумаешься и не поймёшь, что тебе здесь никто не поможет. Только тогда, когда ты начнёшь говорить и будешь отвечать на мои вопросы, у тебя появится шанс выйти отсюда. Ты понял?

Тяжёлая дверь с лязгом закрылась, щёлкнули огромные замки, и Береле остался совершенно один в густой черноте. Поначалу он не решался сойти с места, но затем, когда глаза чуть-чуть привыкли к темноте, сделал несколько осторожных шагов. Влажный от сырости пол камеры был скользким и липким. В камере не было ни одного даже самого маленького окошка. Казалось, что ни луча света, ни струйки свежего воздуха никогда не проникало в этот удушливый зловонный склеп. Толстые стены камеры надёжно изолировали её от любого звука извне и поэтому писк обитающих где-то по углам то ли мышей, то ли крыс, казался вдвойне угрожающим.

В полной темноте, держась за влажные стены, Береле обошёл камеру и наткнулся на небольшой, вроде бы сухой предмет, напоминающий на ощупь деревянную скамейку. Он присел и вдруг подумал, что было бы совсем неплохо чиркнуть маленькой спичкой, которая могла бы с лёгкостью разогнать эту огромную густую липкую тьму. Спичек у него не было. Он вдруг на практике понял, почему хасидизм учит, что темноту не разгонишь палками. Нужен хоть маленький язычок света, крошечная спичка, чтобы прогнать тьму. Так и искорка знания способна осветить жизнь человека и вывести его из самой кромешной тьмы к свету познания.

Время шло. Крысы осмелели, и их писк звучал всё ближе и ближе. Мальчик поджал ноги, прилёг и погрузился то ли в сон, то ли в странную прострацию, не понимая, как долго находится в своём склепе, как долго спал и спал ли. Крысы пугали своим омерзительным присутствием и нахальным писком, как будто требуя чего-то. Берел решил, что не должен касаться пола ногами, что безопаснее всем телом находиться на скамейке. Проваливаясь в дрёму, он полностью заблудился во времени. Как долго находится он здесь, в этом жутком заточении? Сутки? Двое? Он не знал. Ему снились родители, праздничный Субботний стол, запах маминой халы. А проснувшись, десятилетний человек опять попадал в мир липкой черноты и пискливую суету озверевших кишащих крыс. Он молился, читал вслух всё, что помнил наизусть, и пел любимые нигуним[25]25
  Нигуним (ивр.) – мудрые хасидские напевы.


[Закрыть], что придавало храбрости, сил и помогало тянуть время. Он твёрдо знал, что скоро, очень скоро придёт конец этому кошмару, Безрат ХаШем[26]26
  С Б-жьей помощью (ивр.)


[Закрыть], и он опять увидит свет, родителей, братьев и сестёр, друзей и свой хедер.

– Надо только подождать, – уговаривал он себя.

Время от времени к нему входил охранник и луч света, падающий в камеру из коридора, казался ослепительным. Он приносил стакан воды и ломоть хлеба – единственное меню тюремного заключения. Водой Береле омывал руки на хлеб, говорил Хамоци[27]27
  Благословение на хлеб (ивр.)


[Закрыть] и затем съедал свой ломоть. Входящий охранник ни разу не заговорил с ребёнком, не отвечал на его вопросы, беззвучно приходил и исчезал, шаркая тяжёлыми ногами. Нервное напряжение сбивало мальчика с ног, и он опять бесконтрольно погружался в сон.

Береле знал, что его родители, как бы они не волновались за десятилетнего сына, не могли искать его. В их ситуации объявить о пропаже ребёнка – это подписать себе суровый приговор. Вполне возможно, что маленький Яков уже добрался до дома и поведал взрослым историю их ареста. Время шло и он, реально чувствуя себя в надёжных руках Вс-вышнего, верил и знал, что и его родители тоже окружены и защищены теми же надёжными руками. Всё непременно будет хорошо.

Прошло какое-то время. И вот, наконец, вошёл в камеру КГБист, притащивший Береле сюда, и спросил:

– Ну что, Миша? Как у тебя дела? Надеюсь, ты кое-что понял, находясь здесь.

– Со мной всё в порядке. Спасибо за хлеб и воду. Всё замечательно, – ответил мальчик.

С холодным сарказмом КГБист сверкнул глазами и приказал Береле следовать за ним в свой кабинет. Было около 11 часов утра. Войдя, мальчик бросил взгляд на настенный отрывной календарь: со дня его заточения прошло три дня. А ему казалось, что в подвале прошла долгая мучительная вечность.

– Знаешь, Миша, – играя в миролюбие сказал КГБист, – я должен сказать тебе, что мы – органы КГБ. И наша обязанность, наша работа – следить за тем, чтобы все дети нашей страны были счастливы, чтобы они росли достойной сменой нам, коммунистам. Мы должны заботиться и о том, чтобы у вас, детей, хорошо сложилась жизнь, чтобы вы получили правильное образование. Мы знаем, что кто-то привёл вас в то здание, где мы вас нашли, и хотел дать вам наркотики для продажи. Эти люди хотели, чтобы вы их продавали и приносили бы им деньги. Не так ли? Много плохого могло там с вами случиться… А мы просто хотели помочь и отвратить от вас беду. Понимаешь?

– Спасибо за ваше желание помочь, но у нас просто была игра. Мы приходили туда прятаться от разбойников.

КГБист помолчал немного, глядя в глаза осунувшегося, но не согнувшегося за эти дни ребёнка:

– Ты не сердись на меня. Можешь идти домой. Ты свободен.

Береле не поверил своим ушам. Он вышел из отделения КГБ, но куда идти, не знал. Домой он отправиться не мог, так как был уверен, что за ним будут следить. Несколько дней, уставший и голодный, мальчик бродил по улицам, заходя на людные базары, стараясь затеряться в толпе, спал в парке на скамейках, дрожа от ночной стужи. Чуть только брезжил рассвет, Берел уже тащился куда глаза глядят. Спящий на скамейке ребёнок мог привлечь внимание милиции, прохожих, взрослых и школьников, торопившихся кто на работу, а кто в школу. Дети, размахивая портфелями, бежали поодиночке или небольшими группками в свои светские советские школы и весело болтали. Белые воротнички, красные галстуки, наглаженные бантики, форменные костюмчики и платья.

«Вот они, – думал Береле, – будущие члены коммунистического общества. Их очень много по всей стране. И что, спрашивается, нужно КГБ от нас? Почему мы, еврейские дети, не можем свободно учить наш Хумаш[28]28
  Пятикнижие Торы.


[Закрыть] и наш родной язык? Что в них плохого? Ведь наше детское счастье зависит от близости к нашим еврейским корням, к нашему ХаШему. Никто не может навязывать нам свои типы детского счастья. Мы другие, и наши жизни другие. Мы не дети дедушки Ленина или товарища Сталина, сидящих на портретах в советских учреждениях. Мы – солдаты ХаШема, у нас своя дорога, своя работа, порученная нам Свыше».

Только тогда, когда Береле удостоверился, что за ним нет слежки, и что никто не застанет его врасплох, он вернулся домой.

Когда Берел оказался на пороге своего дома, на него набросилась с объятиями счастливая мишпаха[29]29
  Семья (ивр.)


[Закрыть]: Мама с влажными от слёз глазами, Сарале без галстука. Папа дрожащими руками обнял своего маленького, вдруг ставшего взрослым, сына. За считаные дни Береле прожил целую жизнь, пережил боль и, Безрат ХаШем, победил страх.

Оголодавший Береле был болен и слаб. Он то вскакивал по ночам от снившихся кошмаров, то спал тяжёлым беспокойным сном. Врач, член их маленькой, тоже подпольной, Любавической синагоги, рекомендовал для Береле постельный режим, усиленное питание и нужное лечение.

Когда Береле немного окреп, собрались его друзья, соседи и близкие, чтобы праздновать его возвращение. Окружённый теплом и заботой, Береле пел вместе со всеми гимн Еврейского подпольного движения:

 
Нет, нет никого,
Кроме Б-га одного
Нету, нету никого!
…Не боюсь я никого
…И не верю никому,
…Только Б-гу одному
 

* * *

Я встретила рабби Берела Зальцмана много лет спустя. Это произошло в Лос-Анджелесе, далеко от тех мест, где произошли описанные выше события. Я очень надеюсь, что смогу рассказать читателю о нашей встрече, о нашей дружбе и о той огромной роли, которую он сыграл в моей лично судьбе и в жизни моей семьи.

Всё то, что пришлось пережить рабби Зальцману в детстве, не прошло для него бесследно. Он женился в девятнадцать лет на девушке из знатного хасидского рода. Но после женитьбы рабби Зальцман стал терять растительность на лице. Сначала выпала борода, а затем брови и ресницы. Они несколько раз возвращались, но затем опять исчезали. Когда рабби Зальцману удалось вырваться из России, и он приехал к своим родителям в Израиль, отец не узнал сына.

В силу пережитого нервного потрясения в детстве, он выглядит весьма необычно для Любавического раввина в зрелые годы. Но это не помешало ему стать всемирно известным кантором, давать вокальные концерты канторского пения в России, Канаде, Бразилии и, разумеется, в Америке.

Рабби Зальцман – потрясающий русскоговорящий лектор, учитель иудаизма, имеющий глубокие знания, умеющий красиво говорить и мыслить, дать полезный совет, чем и завоевал популярность и любовь русской аудитории Лос-Анджелеса.

В настоящее время рав Зальцман живёт и работает в New Jersey, где он по-прежнему сеет семена знания, неся евреям из бывшего СССР свет Торы.