Текст книги "Субботней халы аромат"

Пирожки с горохом

Видимо, пришло время и для меня, оглядываясь вокруг себя, выделять из окружения кого-то особенного. Того, кого хочется слушать и слушать, быть рядом, включать в свой круг интересов и радоваться как-то по-своему, по-девичьи, что и другие его замечают и уважают. Мне шестнадцать лет, но где-то внутри постепенно просыпалась маленькая женщина, глаза которой останавливаются и с интересом наблюдают за предметом своей симпатии, за его шагами и поведением, за тем каковы отношения у него с миром и людьми. Это время, когда, учась жизни, человек подсознательно оценивает всё и всех, сравнивает и анализирует, не подозревая, что это – естественный процесс становления личности в нём самом. Да, в жизни юных девочек появляются мальчики. Невозможно заснуть ребёнком, а проснуться зрелым человеком. Постепенность этого процесса, как и любое другое развитие, напоминает бег реки, начинающийся с журчания ручейка и со временем перерастающий в полный жизни поток.

Дима учился в училище по классу баяна. Но с баяном в руках я его плохо помню. Наверное потому, что его самым ярким качеством были не музыкально-исполнительские, а организаторские способности. Его избрали секретарём комсомольской организации училища, что явно послужило хорошим трамплином в его будущем карьерном росте по партийной линии.

Как-то так само собой получилось, что мы вдруг сдружились на третьем курсе. Мне было шестнадцать, то ли семнадцать, а ему – лет двадцать. Дима был высоким, видным, очень улыбчивым симпатичным парнем. Жил он в общежитии, где по воскресеньям проходили самодеятельные репетиции нашего вокального ансамбля, куда я очень любила приходить. Мне всегда нравилось петь, хоть большого голоса у меня никогда не было.

Честно говоря, была ещё одна причина, по которой мне нравилось приходить в общежитие. Там был народ, шумно и весело живущий. Узкого круга Софочки и Жени мне уже было маловато. И ещё… После репетиций появлялся Дима. Он дружил с Сашей Лапским, руководителем нашего студенческого ансамбля. Мы шли в Димину комнату, где регулярно вместе выпускали стенные газеты о жизни училища. В этой комнате проживали ещё семь мальчиков, студентов разных курсов, играющих на разных инструментах. Все они любили шахматы и часто устраивали в своей комнате шахматные турниры. Я любила наблюдать их игру, не решаясь принять участие. Мы с Димой распивали в его комнате чаи с бутербродами, ходили в кино, гуляли по улицам, заходили к кому-нибудь в гости, ели пирожки с горохом на площади Мартыновского в круглом доме и просто болтали, смеясь над всякой чепухой.

Однажды мы были на дне рождения у Коли Огренича, с которым Дима тесно дружил. Коля был очень талантливым тенором, которого позже послали на учёбу в Италию, и несколько лет он учился вокалу при всемирно известном оперном театре Ла Скала. Колю ждало большое будущее. Но в те времена он был студентом, как и мы, жил в крошечной коммунальной квартирке на Пушкинской улице.

В день рождения вся Колина комнатка была занята огромным праздничным столом, где уже было очень много гостей. Мне было приятно видеть, как приветлив и дружелюбен со всеми был Дима. Он легко и просто сходился с людьми. Вокруг него стояло веселье и смех. Я никогда не видела его в конфликтной ситуации. Казалось, что все вокруг старались заслужить его внимание и дружеское расположение. И в глубине моего сознания сидело нечто вроде глубокого уважения к умному, хорошему парню, моему другу. И чувство гордости за него переполняло меня.

Была только одна проблема. Её звали Вика. Ей тоже нравился Дима. Она была старше меня на пару лет, высокая, стройная, кудрявая девушка со светло-карими глазами, обрамлёнными пушистыми ресницами. Она мне тоже нравилась, но её интерес к Диме меня непонятно беспокоил. Вика тоже жила в общежитии, на этаж выше Димы, и шансов подружиться с ним тесным образом у неё было более, чем достаточно. Вика казалась мне красавицей. Всегда с помадой на красиво очерченных губках и тушью на длинных ресницах, она казалась старше своих лет. Моё время раскрашивать себя ещё не пришло. Я гораздо удобнее чувствовала себя в скромном варианте, без косметики, с бантиками и косичками корзиночкой.

Время от времени во всех учебных заведениях Одессы организовывали вечера отдыха и танцев для молодёжи. Чтобы влить новые лица в коллектив студентов, часто на такие вечера приглашали студентов из других институтов.

Однажды музыкальное училище было приглашено на вечер в Строительный институт. В самом начале вечера мы, музыканты, давали концерт для всех участников вечера. И в нём выступал хоровой ансамбль под руководством Саши Лапского, репетиции которого я и посещала в общежитии. Как один из номеров выступления, была исполнена песня, в которой я пела соло и ансамбль мне подпевал. Я знала, что буду на сцене и Дима будет там среди слушателей. Поэтому я изо всех сил старалась быть нарядной и красивой. Для этого было наглажено моё тёмно-синее шерстяное платьице, единственное, что было с длинным рукавном. Помня о тоненькой талии Вики, я надела под платье тугой купальник для большей стройности фигуры, резиновый чёрный пояс поверх платья с широкой золотой пряжкой, модный в те дни, и вплела новые розовые бантики в косички корзиночкой. Глянув в зеркало, я осталась довольна своим видом и побежала на вечер.

Дима встретил меня в фойе. Мы походили по коридору туда-сюда, рассматривая выставленные картины и фотографии, а затем, когда время подошло, я убежала за кулисы.

«В жизни раз бывает восемнадцать лет», – пела я со сцены. Песня эта в то время была популярной, и весь зал вежливо мне аплодировал, надеюсь, что и Дима в том числе. Пели мы много, и Саша Лапский, руководитель ансамбля, был доволен успехом. Саша, между прочим, тоже пытался привлечь моё внимание к своей скромной хормейстерской особе, но это ему никак не удавалось. Он был простоват и вообще не был Димой.

Все помогали выносить стулья и кресла из зала, чтобы освободить зал для танцев и, когда я спустилась в зал, он был уже полон танцующих. Я тянулась на цыпочках, чтобы найти глазами Диму, и увидела его в густой толпе, танцующим с… Викой. Они о чём-то оживлённо беседовали, стараясь перекричать грохот музыки, и он вежливо улыбался, слегка пригнувшись к ней, чтобы разобрать в шуме её слова. Закончился один танец, начался другой, а они всё танцуют и танцуют. Мне это не понравилось, я не так хотела. Музыка весело сотрясала весь зал, а мне было не до веселья. Стало грустно и больно. Во мне поднялась какая-то недовольная буря и, недолго думая, я выскочила из институтского зала на улицу и побежала домой.

Иду, спешу, как будто кто-то наступает мне на пятки, а в глаза непрошено лезут слёзы обиды и глупенькой жалости к себе. Бегу и мучительно думаю о случившемся. Мысли скачут из одного экстрима в другой:

– Опять эта Вика! В бархатном чёрном платьице. С атласным пояском на тоненькой талии!

– И на что я, спрашивается, обиделась? Что, разве они не имеют права разговаривать?

– Имеют.

– Да, но танцевать? Один танец за другим! – разгневался первый экстрим.

– А почему бы и нет? Вика хорошенькая и неглупая девушка, – ответил второй. – Мне никто ничего не должен.

«А вдруг Дима и с Викой тоже ходит на пирожки с горохом? Ведь они оба живут в общежитии!» – мой первый экстрим никак не хотел справляться со своим протестом, сидящим где-то глубоко внутри.

«Эх! Не помогло наглаженное синее платьице и розовые бантики. И резиновый пояс, стягивающий талию для большей стройности, и плотный купальник, надетый для этой же цели, тоже не помогли», – сожалел и опять заныл первый.

«Подумаешь! – трезво заговорил второй экстрим. – Брось переживать! Завтра будет новый день, и он всё прояснит, вот увидишь. И всё будет понятно. Наберись терпения. Думай хорошо, и всё будет хорошо».

«А всё-таки Вика в чёрном бархатном платьице, с заколочкой-цветочком в пушистых кудрях, вся такая тоненькая и женственная…»

«Увела, забрала, похитила… – зудел первый экстрим. – Чем не повод для страданий?»

– Куда ты вчера исчезла? – спросил меня Дима следующим утром. – А мы тебя искали.

– Кто это мы?

– Мы с Викой.

Так я испытала первую ревность. Стало ясно, что ни радости, ни победных достижений она не приносит, зато ставит человека в глупое положение, лишая возможности положительно мыслить и находить правильные решения в своём поведении. Ревность сродни собственничеству, стоящему на защите своего эго. Мне-мне-мне! Я-я-я! Моё-моё-моё! Что может быть глупее? А кто или что здесь было моим?

Итак, мы заканчиваем училище. Дима, успешно справившись с государственными экзаменами, получил распределение в небольшой посёлок под Одессой, куда был направлен в качестве директора для организации там музыкальной школы. Из студентов, окончивших училище вместе с ним, ему было предложено выбрать выпускников разных специальностей в качестве педагогического состава будущей школы. Теоретик ему тоже был нужен, но мне работать вместе он не предлагал, так как знал, что я буду поступать в консерваторию и по назначению поехать не смогу.

Через лето, к сентябрю следующего учебного года, школа была готова для начала занятий. Дима с головой ушёл в работу. А я, пережив трудное лето 1964 года, связанное с поступлением в Одесскую консерваторию, стала студенткой первого курса музыковедческого отделения.

Но наш контакт с Димой не прерывался. Он время от времени приезжал в Одессу по делам и заходил к нам в гости. Мы по-прежнему были рады видеть друг друга, бегали в кино и по-прежнему ели пирожки с горохом в круглом доме на площади Мартыновского. Но встречи были всё более и более редкими и, наконец, совсем растаяли. За семейными заботами и учёбой я это даже не сразу заметила. А потом стало известно, что Дима женился на учительнице по классу фортепиано, работающей в его школе, у которой папа был большим партийным работником в Одессе. Таким образом Дима быстро переехал из захолустного городка в Одессу, стал директором очередной музшколы. И затем при содействии влиятельного папы сделал партийную карьеру, став большим партийным работником в ГорОНО[38]38
  Городской Отдел Народного Образования.


[Закрыть]. Теперь в его ведомстве были все музыкальные школы города и области.

Я никогда не знала подробностей Диминой личной жизни. Наши отношения мне никогда не были до конца понятны. Всё между нами было прекрасно, весело и легко, но на поверхности, без глубины, на уровне романтической дружбы, если таковая бывает. Не мудрено, что Димины цели и задачи шли гораздо дальше моих возможностей. Без этого брака на девушке с папой, большим партийным боссом, он никогда не смог бы взлететь столь высоко. Не знаю, был ли он счастлив в своей семейной жизни, но карьерный рост был налицо.

В 1969 году я закончила консерваторию, успела пройти через орловский и московский период и вернулась в Одессу. Пришло время, когда с обычной для него лёгкостью Дима оказал мне серьёзную помощь с работой. Он организовал очередную музыкальную школу в посёлке Котовского, где я благополучно доработала до отъезда за океан.

Весь штат новой музыкальной школы, и я в их числе, по воскресеньям, то есть в своё свободное время, принимали участие в достройке второго этажа на каком-то невзрачном здании, где и была размещена школа. Мы, советская молодёжь, всегда должны были «с готовностью» откликаться на разного рода бесплатный труд. Эти неоплаченные общественные работы красиво назывались молодёжным энтузиазмом, субботником, как знаменитые Ленинские субботники, ставшие традицией для строителей нового общества, работающих по субботам.

Субботники проходили весело и задорно. Мы с Димой опять непринуждённо по-товарищески болтали, как будто не было нескольких пролетевших лет. Без лишних слов он всегда был рядом с любой необходимой поддержкой. Особенно это относилось ко всем моим педагогическим начинаниям. Я всегда любила своё дело, всегда искала новые системы и методику воспитания детских музыкальных навыков. То я увлеклась преподаванием сольфеджио по системе австрийского композитора и педагога Карла Орфа, то организовывала весёлые музыкальные состязания по сольфеджио между учениками всех музыкальных школ города. Для этого я сама делала для наших детей костюмы, сочиняла много стихов, положенных на музыку преподавателем-композитором нашей школы Эмилем Вайсбергом.

А однажды мне была оказана честь вести урок моего выпускного класса на сцене и этот показательный урок служил демонстрацией методического опыта для преподавателей всех школ города. Урок прошёл с большим успехом.

Наше с Димой взаимное уважение, дружеское и профессиональное доверие, сохранились до последних дней моей работы в школе. Перед отъездом из СССР, когда мы с мужем проходили оформление документов, Дима должен был подписать один из них, относящийся к работе. Я пришла к нему в кабинет, и он сказал мне:

– Куда ты, спрашивается, едешь? Без языка, на чужой земле. Ты просто погубишь свой педагогический талант.

Что я могла ему ответить тогда? Мы видели друг друга в последний раз. День отъезда был ещё далеко. Надо было ждать разрешения на выезд без права на работу. Немедленно попавшая в разряд неблагонадёжных членов общества, я покидала Родину, а он оставался. И для него и его партийной карьеры любые контакты с такими «предателями» как я, были весьма рискованным делом. И, как всегда, не прозвучало ни одного слова о личном, если оно когда-нибудь было, которое осталось позади нас, в нашей далёкой романтической юности. Так распорядилась жизнь. Очевидно, всё так и должно было случиться.

Мы, то есть моя маленькая семья, ехали в неизвестность, как будто прыгали с моста в воду, предполагая доплыть до новых берегов, не умея плавать. Да, Дима был прав: преподавать на таком уровне, как в те дни, я никогда больше не смогла. Говорить о музыке нужно красивым, совершенным английским языком или не говорить совсем. И я замолчала.

Но, тем не менее, вернулась к преподаванию совершенно другим образом: я знала Алеф, я знала Бет и преподавала Алеф-Бет иудаизма русским евреям в Лос-Анджелесе и Сиэтле. Слава Творцу, что мир так гармонично устроен: потеряв дорогое для себя в Музыке, я нашла другое Сокровище. Об этом я с радостью расскажу позже. Преподавание музыки тоже вернулось ко мне, но оно было впереди…

Что касается юной романтики и пирожков с горохом… Я поумнела на две истории. Но пришли следующие…

Глава 10. Ленинградская трагедия

Третий курс музучилища я закончила в семнадцать лет. Уже три года я прожила без родительского крыла, под которым было тепло и уютно, где чувствуешь полную защищённость и уверенность в завтрашнем дне. Теперь же я училась сама отвечать за своё время и свои поступки, уметь справляться со своими бытовыми заботами и находить способы отношений с разными людьми и ситуациями. И, вместе с тем, я по-прежнему любила свои музыкально-теоретические предметы, любила учиться и по-прежнему ходила в статусе «отличницы», невзирая на тех, кто мои увлечения и восторги не разделял.

Мои родители всё ещё жили на Севере по месту службы отца. Но после успешного окончания 3-го курса училища они решили сделать мне подарок, устроив поездку в Ленинград[39]39
  Теперь это Санкт-Петербург.


[Закрыть]. Целью нашей поездки было: посмотреть Ленинград, город-музей под открытым небом, город потрясающей истории и архитектуры, побывать в музеях и провести как можно больше времени вместе под названием «дочки-матери». Поскольку мне исполнилось семнадцать лет, мои заботливые родители хотели приодеть меня, купив в столичном городе приличную одежду, обувь, зимние вещи и что-нибудь для души девочки, которая постепенно входила во взрослую жизнь. Как-никак я была в том возрасте, когда молоденькая девушка должна выглядеть привлекательно и не бедно. В Одессе сделать это было трудно, почти на грани невозможного, так как хорошее снабжение приличными товарами было только в столичных городах. Планировалось, что мы с Мамой проведём вместе дней десять, а потом разъедемся в разных направлениях: Мама – в Цхалтубо, на лечебный курорт в Грузии, а я с набитыми чемоданами – назад в Одессу.

По приезде в Ленинград мы с Мамой должны были встретиться на вокзале и, очевидно, разминулись. Я крутилась по залам вокзала в поисках Мамы, а она искала меня. Недолго думая, я обратилась в окно информации и попросила сделать объявление по радио:

– Ковальская Ольга Павловна, вас ждёт дочь у окна информации.

Через минуту мы встретились и накинулись друг на друга после долгой разлуки. Обнимались-целовались, не могли насмотреться друг на друга и были бесконечно рады нашей долгожданной встрече. Мама была восхищена моей взрослой сообразительностью, тем, что я догадалась сделать объявление, и решила за нас двоих проблему встречи в вокзальной толчее. Мы весело болтали, но когда спускались по эскалатору в багажное отделение, Мама вдруг повернулась ко мне и безо всякой связи с нашим предыдущим разговором, сказала неожиданно и грустно:

– И что вы все без меня будете делать!? – и на её глаза навернулись слёзы.

Это не был обычный вопрос, выросший из диалога двух только что встретившихся, дорогих друг другу людей. Это был скорее вырвавшийся из Маминого сознания всплеск, испугавший меня своей беспричинной неожиданностью. Я опешила, слова не могла сказать. А она отвернулась, закончив мысль, и её грусть куда-то исчезла, как будто её и не было. Я тоже пришла в себя через минуту-две и вскоре мы уже опять весело болтали о наших генеральных планах.

Остановились мы в доме знакомых дяди Володи, маминого брата. А на следующее утро мы начали претворять наши планы в жизнь. Мы гуляли по старинным улицам Ленинграда, любовались белыми ночами, фотографировались в исторических местах и музеях, посетили дом-музей Пушкина и Исаакиевский Собор. А потом съездили в Петродворец. Были в Зимнем Дворце и с трепетным волнением оглядывали огромную Придворцовую площадь, место кровавых событий 9 января и Октябрьского переворота 1917 года. Ленинград – это музей под открытым небом, где каждый уголок дышит историей. Где-то чувствуешь осязаемое присутствие Петра Великого, где-то воздух дышит революционным красным волнением, и склоняется в скорби голова в местах боевой славы. Зримо видишь Летний сад, где прохаживались Томский с Германом, и ползала бывшая красавица Пиковая Дама, терзаемая старостью и артритом. А вокруг бегала стайка барских детей, опекаемых нянечками и гувернантками, шуршащими шёлком огромных пышных юбок[40]40
  Томский, Герман, Пиковая дама, как и нянечки с гувернантками – персонажи оперы П. Чайковского по сюжету маленькой повести А. Пушкина «Пиковая дама»


[Закрыть].

Ленинград – архитектурный «каменный цветок», как поётся в современной песне, украшенный многочисленным кружевом чугунных оград, город, поразивший моё воображение своим изысканным архитектурным стилем. Мама была очень довольна моей восторженностью. Ей так хотелось, чтобы моя головка впитала как можно больше информации, и с готовностью водила меня на разные экскурсии.

Эти дни, проведённые вместе, были наполнены теплом её материнской любви. Она накупила мне массу новой одежды, плащ, белые ботиночки на меху. Она просила меня примерять всё, что нравилось ей и любовалась мной в разных одёжках и позах. Моя милая Мама, так много вложившая в меня, любовалась плодами своих рук, почти вырастив из меня взрослого человека. Её лицо сияло счастьем. Только я, глупышка, поняла её счастье на много лет позже, вырастив своих дочерей и тоже вложив в них своё сердце и жизнь.

А пока я была в том возрасте, когда девочки в семнадцать лет уже не дети, но пока ещё не женщины. Я любила свои бантики и простую школьную причёску с косичками корзиночкой. С ними чувствуешь себя спокойно и уверенно, достаточно нарядной и красивой. Никто, как Мама, никогда так обо мне не заботился. Никто и никогда не принимал на себя решения моих задач, как моя золотая, моя святая Мама. Своим личным примером она научила меня быть ответственной и любящей матерью для моих будущих дочерей.

У Мамы был старший брат Володя, к семье которого она была очень привязана многолетней дружбой. Но что-то случилось между супругами, и они расстались. Я не знаю подробностей их отношений, но Мама очень хотела помочь им справиться с проблемой восстановления семьи. Когда Мама упаковала приобретённые сокровища в мои чемоданы и проводила меня на железнодорожный вокзал, она, прежде чем отправиться в санаторий на Кавказ, оставила себе денёк-другой на свою миротворческую миссию. Для этого Мама встретилась с женой брата и, когда они вдвоём переходили через какой-то набережный бульвар, их сбил, толкнув под рельсы трамвая, огромный самосвал. Мама погибла от множественных переломов черепа, даже не дождавшись скорой помощи, а жена дяди Володи, попав в госпиталь, осталась жива и здорова, но судьба её мне не известна. Это трагическое несчастье круто изменило жизнь всей нашей семьи. Но об этом – чуть позже, а пока…

Счастливая обладательница женских сокровищ, я провела два беспечных дня в поезде, листала вновь и вновь приобретённые в Ленинграде книги, перебирая в памяти свои восторги от нашего путешествия.

Боря, мой брат, встретил меня на Одесском железнодорожном вокзале, заботливо погрузил мои чемоданы в багажник машины, одолженной у Милочкиного отца. По дороге домой я весело болтала и наговориться не могла о своих впечатлениях от поездки. Но в какой-то момент Боря остановил меня и сказал:

– Знаешь, Томочка, я должен сказать тебе нечто очень важное. Наша Мама очень заболела и находится в больнице.

Я остановилась трещать на минуту. В моей ещё не пуганой никакими бедами головке мелькнула мысль: «Как жаль, что Мама заболела. Уверена, что она скоро поправится. Ведь я видела её всего два дня назад весёлой и здоровой и ничто не предвещало проблем. Всё будет хорошо».

Своей репликой Боря хотел подготовить меня к худшему известию, но больше пока ничего не сказал. А я, глупышка, не чуя беды, продолжала что-то восторженно рассказывать. Привёз он меня не домой, а в Милочкин дом, где меня накормили с дороги. А затем Боря, взяв себя в руки, сказал мне правду:

– Томочка, извини. Я не смог сразу сказать тебе, что с Мамой случилось большое несчастье. Она попала под машину и погибла. – Он перевёл дух и продолжил. – У нас через час самолёт, и мы, то есть ты, я и Милочка, срочно вылетаем в Ленинград… Билеты уже куплены… Папа нас там будет ждать… Наташеньку тоже привезут из Артека, только чуть позже…

Меня охватил ужас. Я не могла поверить в случившееся: два дня назад я своими глазами видела счастливое мамино лицо, мы обнимались-целовались, хохотали и ели мороженое. Не может этого быть! Но глядя на бледные лица и заплаканные глаза брата, Милочки, её родителей и Уди, я поняла, что это не шутка и не кошмарный сон, а трагическая реальность, в которую невозможно поверить и невозможно понять. Этого не может быть! Это какая-то нелепая ошибка!

Мы все, кроме маленькой Наташи, встретились в Ленинграде недалеко от морга и, обнявшись все вместе прямо на улице, горько оплакивали нашу потерю. Папа, большой, красивый в своей военной форме и всегда сильный, плакал в тот день навзрыд, как ребёнок, обнимая нас всех сразу своим широким горячим объятием. Было больно, очень больно видеть его в растерянности и горе, которое сделало его вдруг ослабевшим. Зачем? Для чего нам послана эта горькая беда?! Мне – семнадцать, а маленькой Наташе – всего только одиннадцать лет! Как теперь мы будем жить без неё? Неужели Мама предчувствовала, что нечто подобное с ней может случиться? Почему в первый же день нашей встречи в Ленинграде она сказала мне, проронив слезу:

– И что вы все без меня будете делать!?

«Мама, милая наша Мамочка, неужели ты что-то предвидела? Ты так нам нужна, без тебя просто никак! Мы не готовы и никогда не будем готовы смириться с такой страшной утратой!!!» – рыдало моё сердце и болело где-то внутри.

Наташу привезли из международного пионерского лагеря Артек, где она успела пробыть всего неделю-полторы. Бесплатная путёвка в Артек – мечта каждого школьника страны Советов. Лагерь был расположен на Крымском полуострове, в живописном курортном месте. Там, у самого моря, под сенью кипарисов, были созданы потрясающие условия для детского летнего отдыха. Чтобы попасть в Артек, каждый ребёнок страны был готов совершить невероятный героический подвиг, быть лучшим из лучших, победить в каком-нибудь важном деле. Наша бойкая, умненькая Наташа долго и упорно боролась за первое место на телевизионной программе в Североморске, где они жили по месту папиной службы. Программа была посвящена боевой славе в годы Второй мировой войны. С большими почестями, с трансляцией по телевизору, Наташе вручили путёвку в лучший в стране пионерский лагерь, воспользоваться которой в полную меру ей так и не удалось.

Июнь – месяц, когда в Североморске редко, но всё же пробивалось к земле скупым редким гостем тёплое солнышко. Незадолго перед отъездом в Артек Мама с Наташей остановились с группой офицерских жён из папиной части. Пока шла беседа, Наташенька прижалась к Маме, нежась от тёплой солнечной маминой ласки, не слыша ни звука из разговора взрослых. Обняв Маму, стояла она как беззащитный цыплёнок под надёжным крылом и думала про себя: «До чего же хорошо, тепло и приятно ощущать надёжную нежность маминой руки! Век бы так стояла с ней и стояла…»

Это ощущение осталось с Наташенькой на всю жизнь. Она помнит его и сейчас, в те дни, когда я пишу эти строки, когда мы обе вырастили своих детей и стали бабушками.

К своим одиннадцати годам она никогда раньше не уезжала от родителей. А теперь, когда её ждал солнечный Артек, ей предстояло расстаться с ними в первый раз на целый долгий месяц. Мама тщательно подготовила дочку к поездке, нашила новой одежды и даже смастерила из папиной полосатой майки хорошенький купальник, аккуратно собрала её вещички в чемодан. И вот они на вокзале. Последние объятия, последние поцелуи, последние наставления и советы. Поезд тронулся.

И вдруг Наташе показалось, что оставляет Маму навсегда, что будет очень скучать по ней и всегда помнить её тёплые заботливые руки и улыбающееся лицо с весёлыми искорками глаз… Она никогда так и не сумела объяснить себе этих неизвестно откуда взявшихся мыслей. «Я больше её не увижу», – подумалось ей. Наташенька вжалась в вагонное окно, чтобы смотреть и смотреть на каждый взмах маминой руки и вдруг ощутила тёплые слёзы, бегущие по щекам. Она смахнула их с лица и вошла в купе…

Теперь же мы все, кроме Наташи, стоим у дверей морга. Разгорячённые слезами, мы вошли внутрь, где было холодно и пусто. В приёмной, выкрашенной от пола до середины стен зелёной, как весенняя трава, краской, было тихо и неуютно. Мы были единственными посетителями. Гулко отдавались в коридоре чьи-то шаги. Мы ждали, пока нас не повели вглубь здания в холодную пустую комнату и вывезли на повозке нашу Маму. Санитар в белом халате приподнял простынь, покрывающую лицо, и моё сердце сжалось от боли: родные, недавно виденные мною завитки тёмных волос, остатки маминой любимой губной помады на совсем недавно смеявшихся губах и вдруг, непонятно откуда взявшиеся, крупно зашитые чёрными нитками длинные шрамы на деформированном лице. Казалось, что это жуткий сон. Не верилось, что это всё. Конец. Мы видели её в последний раз.

Санитар вернул простынь на место и, разговаривая о чём-то с Папой, бессознательно положил руку поверх простыни прямо на мамино лицо. Я не могла отвести глаз от его руки и не было сил вскрикнуть, чтобы он убрал с маминого лица эту равнодушную руку. Было ясно, что это его работа, что он видит ушедших из жизни людей каждый день с утра до ночи. Он даже не понял, какую страшную мысль, пусть даже нехотя, сказала нам его рука: «Да. Когда-то это была ваша мать, заботливая, живая, весёлая, добрая, любящая, давшая вам жизнь. А теперь это – предмет, да-да предмет моей работы, где всех этих прекрасных качеств для вас больше нет. И никогда не будет».

Горе, вот оно, горе! И нам, и ей. Она не увидит нас взрослыми, не приласкает наших детей, не узнает правнуков. А ведь Маме было тогда только сорок три.

Встретили из Артека Наташеньку. Ни у кого из нас не повернулся язык сказать ей о случившейся беде. Я думала, что есть старшие, Папа и Боря, кто найдёт способ поговорить с Наташей. А они смолчали, не знаю почему. Не смогли, не зная, как сказать, или просто онемев от горя. Бедная девочка не понимала, что происходит и не решалась спросить. Когда мы собирали мамины вещи, я взяла в руки мамину шляпку, надела её на себя и сказала:

– Я вряд ли смогу её носить.

И Наташенька всё поняла сама. Она вышла во двор и, найдя укромный уголок, заплакала, вспомнив как Мама махала ей рукой вслед уходящему поезду. Вспомнила и о том, о чём тогда подумала: «Я больше её не увижу».

Она была последней из нас, кто видел Мамину светлую улыбку.

Было решено перевезти Маму в Одессу, и все средства, которые отец заработал, служа на Севере три года, были потрачены на перевозку. Думаю, что этого даже и не хватало, так как помню, как Папа мчался по вокзальным путям, по рельсам и шпалам (а мы, как могли, бежали, растянувшись по железнодорожным путям, за ним), чтобы увидеть какое-то высшее начальство, то ли приезжающее, то ли отъезжающее (потому эта сцена и была на вокзале). Стоя по струнке и взяв под козырёк, бледный, измученный горем Папа дрожащими губами просил содействия и помощи, отдавая честь какому-то военному авторитету. А мы, с мокрыми от слёз и пота лицами, еле-еле добежавшие, стояли в сторонке, утирая пот со лба и наблюдая грустную сцену, как наш Папа, униженный бедой, застывший в просящей позе, ждал, что ему ответят. Помощь ему обещали. Спасибо, что не отказали. И в результате поверх деревянного гроба был сделан цинковый, наглухо закрытый контейнер, как саркофаг, который был помещён в багажный отсек самолёта.

Перед отлётом в Одессу, когда мы ждали посадку, по радио вдруг раздался голос диспетчера по перевозкам:

– Николай Никитович Сало, вас просят подойти к окну оформления багажа по поводу вашего ГРУЗА.

А я при этом подумала: «Как страшно! ГРУЗ – это наша бедная Мама. Она теперь – ГРУЗ!!!»

Мы с Наташей сидели рядышком в самолёте, и я, стараясь успокоить и по возможности согреть её испуганное сердечко, вдруг поняла себя как старшую сестру. Теперь у меня появились новые серьёзные обязанности. Чем только смогу, я должна возместить ей, как самой младшей и самой ранимой из нас, страшную утрату. Я и сама ещё нуждалась в материнском участии и тепле, но не во мне было тогда дело.

– Послушай, Наталочка! Так уж случилось, что нам надо решать, как жить дальше. Помнишь Милочкину маму, Риту Михайловну, и её сестру Фриду? Они замечательные сёстры. Всегда помогают и поддерживают друг друга. И их дети растут вместе. Давай мы с тобой, невзирая ни на что, тоже будем такими же. Давай? Вдвоём мы всё сможем. Мы всегда будем помнить и любить нашу Маму, но надо жить дальше.