Текст книги "Субботней халы аромат"

Глава 8. Смерть отличникам!

Я обожала учиться. И, когда любишь то, чем занимаешься, всё даётся легко, со внутренним восхищением и радостью. Меня не всегда понимали однокурсники. Особенно те, кто пришёл в училище после 10 классов школы, т. е. те, что были постарше.

– Тебе что, больше всех нужно? Подумаешь, отличница вы искалась! – насмешливо говорили мне. – Тебе непременно нужно быть лучше всех?

Я не понимала, о чём они говорят и чего, собственно, от меня хотят. Мне было всё равно: я никому не приношу никакого вреда, преподаватели относятся ко мне с уважением, у меня есть Софочка с Женей, есть и другие друзья на курсе, с которыми мне интересно. Да, я люблю ходить в филармонию на концерты, прихватив из библиотеки ноты тех произведений, которые будут включены в сегодняшний концерт. Нам не говорили приходить с нотами. Это была моя инициатива. Я вдруг поняла, что мне интересно прослеживать живую исполняемую музыку по нотам. И однажды…

Все теоретики пошли на скрипичный концерт Бетховена № 2. Я предварительно запаслась нотами, Софочка с Женей – по бокам, пришли вовремя, сели на свои места, ждём. Нас, пришедших на концерт в филармонию, было человек восемь. Среди них – главная забияка в мой адрес – Лорка Лёгенькая, худая, с парой волос и со ртом, полным вежливого изобретательного яда. Лорка со своими подружками сидела на ряд впереди. Концерт вот-вот начнётся, последние слушатели рассаживаются по своим местам. И вдруг Лариса поворачивается ко мне и очень вежливо, с неожиданной приветливостью на миловидном лице, говорит:

– Дай на минутку ноты концерта. Я хочу на кое-что взглянуть.

Я долго не думала и с готовностью дала ей взглянуть на то, что ей было интересно. Она открыла сборник и что-то там высматривала, листая страницы, как книжку с картинками. Но когда, наконец приугас свет и открылся занавес, обнаружив симфонический оркестр во всей красе, я тронула Лоркино плечо и попросила ноты назад. Но не тут-то было! Ехидно усмехнувшись, слегка повернув голову в мою сторону, она тряхнула белесыми кудряшками и, проскандировав мне в лицо: «Смерть отличникам!» – приподнялась и уселась поплотнее на мои ноты.

В советских залах публика, уважительно относящаяся к исполнению и исполнителям, никогда не позволяла себе производить какой-нибудь шум в зале. И, если таковое происходило, то источник беспокойства немедленно удалялся. Я попробовала бороться за свои ноты, пробовала взывать к Лоркиной сознательности. Софочка и Женя пытались поддержать меня, но на нас зашикали рядом сидящие слушатели, и моя попытка восстановить справедливость попросту провалилась. Я пробовала убедить Лору в паузах между частями концерта, но поняла, что мои потуги получить ноты назад безрезультатны и доставляют моей ненавистнице огромное удовольствие.

Ноты я получила назад тут же в зале, чуть только закончился концерт:

– Держи, отличница, – только и сказала она, хихикая со своими друзьями.

– Собака на сене[37]37
  «Собака на сене» – пьеса Лопе де Вега (1562–1635). Собака на сене – идиома. Означает: сам не воспользовался и другому не дал. Собака сена не ест и других к нему не допускает.


[Закрыть], – только и сказала я ей в ответ. Рядом были люди. Они были под впечатлением от только что прозвучавшей музыки, как, кстати, и я сама. Не хотелось сразу и здесь погружаться в трясину чужой глупости.

Но это был урок, который показал мне, как низко и подленько может упасть человек, разъедаемый бесконтрольной, а, может, и осознанной завистью. Есть время кидаться в бой за справедливость, а есть время удержаться от сражения в силу обстоятельств. Люди разные, как и причины их поведения, и надо быть готовой к любой ситуации, сумев найти правильное решение к каждой из них. Где и как этому можно научиться? Да! Есть о чём подумать четырнадцатилетнему человеку…

Лорка Лёгенькая с тех пор стала мне понятной. Это очень хорошо, когда понимаешь негативизм людей, с которыми сидишь за одним столом. Сюрпризов меньше, и их предсказуемости больше. Моё доверие к ней свелось к нулю на все оставшиеся годы наших контактов. А они, наши контакты, были и потом.

Я позволю себе убежать в будущее, на несколько лет вперёд. Лора вышла замуж за моего консерваторского друга Сашу Сокола. Нас было трое друзей-единомышленников на курсе: Саша Сокол, Саша Ровенко и я. Это была творческая дружба с двумя очень талантливыми, притом с каждым по-своему, Сашами. Мы были близки по духу нашего отношения к изучаемому материалу. Мы любили то, чему посвятили себя, без зависти и глупых девчоночьих выпадов. Мы втроём писали наши дипломные работы по разным произведениям Игоря Стравинского под руководством Георгия Вирановского, молодого блестящего педагога-музыковеда.

Дружба с Сашей Соколом сгладила конфликтность отношений с Ларисой, ставшей Сашиной женой. Мы ходили в гости друг к другу, дружили семьями и привязались к их маленькой дочке Инге.

Перед самым отъездом в США (1978 год), в период, когда мы уже паковали вещи, однажды без звонка пришла к нам в дом Лариса. Я пригласила её войти, извинившись за беспорядок. Войдя в нашу комнату и оглянувшись по сторонам на наши сборы, она вдруг начала свою речь, наполненную злым шипением и нецензурной грязью:

– Я знала, что вы сматываете удочки и уносите отсюда ноги подальше. Я пришла убедиться в этом. Вы предатели и подлецы! В шею вас надо гнать отсюда. Жиды проклятые!

Я остолбенела от её ядовитой ярости. То она орала во всё горло, то переходила на гнусный, брызгающий слюной полуголос, швыряла попадающиеся под руку предметы и, наконец, собрав всю свою слюну, идущую от сердца, швырнула мне в лицо горячий, мокрый, полный патриотической ненависти плевок, хлопнула дверью, и больше я её не видела.

Мы были заняты отъездом. Времени выяснять с ней отношения не было, да и незачем. Мы покидали зараженный антисемитизмом советский народ навсегда.

Знал ли Саша об этой выходке жены? Неизвестно.

Года через три после этой пламенной речи Лариса затеяла ремонт в своей квартире. Живя в России, мы все, или многие, стараясь сэкономить, делали ремонты квартир своими руками.

Стараясь открыть банку с краской, она поставила её на огонь. Банка взорвалась, горящая краска расплюхнулась в разные стороны и окатила Ларису с головы до пят. Она скончалась в госпитале от жутких ожогов…

Не знаю подробностей Сашиной личной жизни, но, пока пишутся эти строки, Саша стал большим музыкальным лидером, общественным деятелем, музыковедом с рядом научных работ и ректором Одесской консерватории, в которой мы когда-то вместе учились.

Было бы очень интересно встретиться с ним через столько лет! Я могла бы послать ему e-mail. Но что, спрашивается, мы можем сказать друг другу? Обо всех его научно-музыкальных достижениях немало написано в интернете. Смогу ли я объяснить ему свои достижения? И нужно ли? О том, что сегодня, по-прежнему любя и уважая классику, я обожаю еврейские нигуним? Я перекладываю для детского фортепианного исполнения еврейские песни, внушаю детям влюблённость в еврейскую музыку и пытаюсь объяснить, чем сделаны еврейский колорит и задушевность еврейской мелодики. Классику, её лучшие образцы, мы тоже играем. Но… Появились и другие, еврейские, приоритеты.

Разве сможет Саша Сокол, ректор Одесской консерватории, заслуженный… и научный… понять меня и влюблённость в моё Золотое Еврейство с высот своего Олимпа? Это и есть моё самое большое достижение за годы, прожитые здесь, и никто из людей, оставленных за спиной, даже такой образованный, как Саша, никогда не сможет этого понять.

– Благословлён Ты, Господь, Б-г наш, Владыка Вселенной, за то, что Ты, по великой милости своей, не создал меня неевреем!

– Барух Ата Адонай Элохейну Мэлэх Хаолам ше ло аса ли гой!

Глава 9. Мы выбираем, нас выбирают

как это часто не совпадает…

Когда приходит романтический возраст, когда нам так важно нечто большее, чем просто дружба, когда вдруг вспыхивает румянец и хочется рассмотреть предмет своего интереса через опущенные ресницы, хорошо бы знать, как надо или не надо, что можно, а что нельзя, куда направить свои шаги, чтобы избежать ошибок и бед, не создавая проблем ни себе, ни другим. А если не знаешь, то надо это знание раздобыть. От тех, кому доверяешь и кем дорожишь. А если такого мудрого авторитета у тебя всё-таки нет, тогда готовься: тебя твёрдой рукой будет учить единственно мудрый Учитель, имя которому – Жизнь.

Во времена моего романтического возраста мне не довелось иметь рядом такой авторитет, который мог подсказать, научить, тактично подойти к вопросу и уберечь от набитых шишек и разочарований. Моя милая, заботливая Мама успела сделать только самые первые шаги, решив приодеть меня в Ленинграде. Она знала, что в нашем обществе везде и всюду «встречают по одёжке и провожают по уму». Эта поговорка потому и была популярной, что отражала суть того времени и той культуры, в которой мы жили.

Рваная до неприличных дыр, неопрятно сидящая на человеке одежда, растянутые майки, донельзя обнажающие женское плечо, которые в моде сегодня, были бы негативной характеристикой в моё подростковое время. И, если не хочешь попасть в неловкое положение или даже в отделение милиции, то лучше соответствуй общему взгляду на вещи. Напротив, в те времена каждый день должен был быть прожит в нарядно-лучшей одежде, какую только можешь себе позволить. Это было определением твоего статуса, финансового положения, культурного уровня и, конечно же, послужить твоей личной характеристикой.

Но если бы только в одежде было дело! Сама жизнь в романтические годы направляет человека на поиск. Мы делаем первые шаги, часто по-детски смешные. Но именно так и должно быть! Потом шаги становятся уверенней и крепче, и мы начинаем сначала ходить, а затем бегать, а уж потом, возможно, и летать по жизни.

Поиск – вещь непростая. Прежде всего надо встретить кого-то правильного. Но немедленно появляется вопрос – кто правилен, а кто нет? Каковы критерии? Где гарантии, что мои критерии единственно верные?

Затем, где искать? В любом месте, где бы ты ни был: в библиотеке, в автобусе, на улице, в магазине, в институте, в кино или театре ты вдруг мог или могла ощутить на себе заинтересованный взгляд, из которого что-либо то ли выйдет, то ли нет. Да и собственный взгляд может упасть на кого-то с разной степенью заинтересованности. Никто не знает реальных перспектив. Вот почему эта глава называется словами одной из любимых в те времена песен:

 
Мы выбираем, нас выбирают,
 

Мы все разные. Критерии, вкусы, устремления, надежды, желания, характеры, мечты, семейные уклады, воспитание и пол, наконец. Всё разное:

 
Как это часто не совпадает.
Часто простое кажется сложным,
Чёрное – белым, белое – чёрным.
 

И не мудрено, что вместе со светлым, тёплым и радостным приходится проходить через ребусы, разочарования, трудности, неудачи, слёзы и даже ошибки. Причём ребусы, разочарования, а особенно ошибки превращаются в неповторимые уроки жизни. По крайней мере, так это было у меня.

Не знала я тогда, что существует другой образ жизни, который предполагает полную защиту молоденькой девушки от всяких ошибочных моментов. Я имею ввиду защиту семьёй, родителями. Еврейскими родителями. Я была далека от этого знания, оно ещё не было моим. Да и вообще некому было осуществлять эту защиту для меня. Надеяться можно было на себя и только на себя. Надо было постоянно думать и анализировать свои и чужие шаги. Я многое видела по-детски, бултыхалась в своей наивности, считала бантики частью выходного наряда, никогда не носила брюки и фактически отставала от своих сверстниц в смелости быстрого резвого женского взросления. Очевидно, это было скромностью, воспитанной во мне моей дорогой Мамой, крепко держащей меня в рамках постоянной занятости в двух школах. Спасибо ей, что время совершать девичьи глупости обошло меня стороной.

А жизнь бежала дальше…

Поэтому вас ждёт цепочка любопытных рассказов из моего романтического опыта, насколько я смогу его вам представить…

Саша Левин

1961 год. Мне 16 лет. Мои родители всё ещё в отъезде на далёком севере. Я, влюблённая в мою будущую профессию, успешно учусь на третьем курсе в музыкальном училище.

Для совершенствования наших преподавательских навыков при училище существовала детская школа, в которой учились десятки детей, играющих на разных музыкальных инструментах. Кроме индивидуальных уроков по овладению техникой игры на определённом инструменте, существовали и совместные классы по теории, сольфеджио и музыкальной литературе, где я и мои сокурсники шлифовали свои преподавательские навыки.

Но однажды в порядке практики мне поручили позаниматься с необычным учеником. Надо было провести около 15 занятий у него дома. Как оказалось, он жил недалеко от меня, и в ближайшее воскресенье я направилась по указанному адресу.

Надо сказать, что я с удовольствием откликалась на каждую возможность давать индивидуальные уроки теории музыки и сольфеджио, потому, что объясняя кому-то, лучше начинаешь понимать сам. Этот маленький профессиональный секрет я открыла для себя почти сразу, начав свою индивидуальную практику.

Дверь мне открыла Сашина мама, Лидия Васильевна. Она, очевидно, была занята на кухне и на её плече лежало маленькое кухонное полотенце. Глаза её искрились улыбчивой приветливостью, а на правой морщинистой щёчке обозначилась маленькая симпатичная ямочка. Седые волосы были гладко и аккуратно собраны сзади в небольшой пучок.

Лидия Васильевна повела меня по длинным коридорам коммунальной квартиры, заставленным какими-то шкафами, висящими на стенах велосипедами и провисающими над головами верёвками для сушки белья. Наконец, в конце коридора мы подошли к двери, ведущей в её комнату. Лидия Васильевна открыла её и пропустила меня вперёд.

Я вошла и замерла у порога. Дверь отворилась… в продолжение того же коридора, который теперь, находясь в тупичке коридора, превратился в жилое помещение, то есть в комнату, где и жила Лидия Васильевна с её сыном Сашей. Эта комната-коридор приходилась их маленькой семье всем: и прихожей, и спальней, и гостиной, и кабинетом. В самом конце было одно небольшое окно, завершающее коридор и смотрящее в никуда, так как жили они под самой крышей на краю широкого обрыва. Вся небогатая обстановка комнаты стояла вдоль правой стены. Левая же оставалась пустой и служила проходом через всю комнату до самого конца к единственному окну. Вся нехитрая мебель стояла впритык от угла до угла: шкаф, односпальная кровать, стул, затем стол, ещё один стул. И, наконец, в конце, между вторым стулом и стеной с окном стояла тоже односпальная кровать для Саши. У изголовья его кровати приютился третий стул и рядом с ним небольшая книжная полка с аккуратно стоящими рядами книг.

Мама приветливо хлопотала и что-то говорила, не умолкая, заполняя все словесные паузы и не зная, как меня усадить и чем угостить.

Саша же, поздоровавшись со мной, молчал, время от времени вскидывая на меня застенчивый, но умный серьёзный взгляд. Он был немного полноват, небольшого роста, темноволосый молодой человек лет двадцати двух. Его вполне можно было бы назвать красивым, если бы не бледная припухлость лица человека, мало двигающегося и редко бывающего на воздухе. Слегка редеющая от постоянного контакта с подушкой макушка дипломатично пряталась под крупными, щедро рассыпанными кудрями. Он встретил меня лёжа поверх одеяла на своей кровати у окна, так как не мог сидеть. На нём были тёмные брюки и распахнутая у ворота рубашка.

Лидия Васильевна всё говорила и говорила что-то, время от времени выбегая на минутку, очевидно в кухню, и немедленно появляясь назад с какими-то тарелочками. Комнатка наполнялась всё новыми и новыми ароматами: яблочные оладьи со сметанкой, омлет с укропчиком, котлетки с жареной картошечкой и множество ещё чего-то. Пир горой, да и только!

Эти почти праздничные приготовления меня очень смутили. Я только что вошла в их жизнь, не успев сделать им ничего хорошего. Я пришла сюда на час, по делу, провести урок и уйти по своим делам. А тут вдруг пир во имя меня! Мне было неловко, абсолютно не хотелось ничего есть и жевать перед незнакомыми людьми. Элементарное чувство вежливости и уважения к гостеприимству матери заставило меня против воли прикоснуться к еде. Я стеснялась их щедрости, ничем пока не заслуженной, доставшейся мне не понятно за что.

А Лидия Васильевна всё щебетала, весело рассказывая о достоинствах своего сына. Как оказалось, за годы неподвижного пребывания в постели Саша успел получить юридическое образование, заочно закончив с отличием университет, выучил в совершенстве английский и в подлиннике читал Шекспира. Затем он выучил немецкий и читал Гёте. А ещё одолел стенографию и вот теперь заинтересовался музыкой. Он сам придумал себе специальный станок, позволяющий ему лёжа играть на баяне.

– Сыграй-ка Томочке «Пер Гюнта», – попросила Лидия Васильевна Сашу.

Он играл для меня одну пьесу за другой. Довольная мама сияла, Саша трудился в поте лица, раздвигая мех своего баяна. Он старался, лоб его покрылся испариной, глаза загорелись. А я сидела смущённая и в глубине души не знала, как завершить свой визит, так как до теории музыки дело так и не доходило. Меня в тот момент терзали собственные мысли и ощущения, а до них ни Саше, ни его маме не было дела. Они оба были поглощены радостью видеть гостя в доме. Я понимала это и тогда, но меня такое внимание очень смущало.

В музыкально-исполнительском смысле Сашино исполнение было далеко от совершенства, так как раздвигать меха, находясь в горизонтальном положении, и бегать пальца ми по клавишам-кнопкам – нелёгкая работа. Это был бег с препятствиями, и волна жалости к этому мужественному больному подвигу наполняла меня моей собственной болью сочувствия.

Да! Вместо ответной вежливой радости я испытала острую боль, глядя на Сашу и его мать, на их незащищённую, наивную, чистую слабость с одной стороны и огромную силу духа с – другой. Для меня, шестнадцатилетней девочки из благополучной семьи, родившейся после войны и никогда не знавшей экстремальных ситуаций выживания при зажатом в кулак мужестве, это вдруг показалось страшным. Я испытывала нестерпимую тяжесть, которую разумнее было держать спрятанной глубоко внутри и ничем не выдавать себя, не показать им обоим, что я заметила и поняла их слабость. Всё, что мне оставалось в тот момент – это улыбаться, одобрительно качать головой, имитировать искренний восторг, чтобы подыграть их маленькой гордости за огромную радость скромных достижений.

Я приходила к Саше ещё несколько раз, но быстро поняла, что человек, сумевший заочно с отличием стать юристом, находясь в постели, выучивший два трудных языка, вполне способен сам разобраться с интервалами и аккордами без чьей-либо, в том числе и моей, помощи. Но я знала, что каждый раз он с нетерпением ждал моего прихода.

Ждала меня и Лидия Васильевна. В один из визитов она поделилась со мной горькой историей их маленькой семьи. Как оказалось, Саша был её приёмным сыном. Его отец, Михаил Левин, уйдя на фронт, пропал без вести. А мама, Софья Левина, с двумя маленькими детьми осталась в осаждённой Одессе одна. Её и старшего сына Юрочку по доносу дворника немцы расстреляли, согнав по городу сотни евреев. А Лидия Васильевна, живущая с ними в одном доме, сумела припрятать младшего Сашеньку, которому было тогда лет пять. Вскоре их дом разбомбили во время авианалёта. Лидия Васильевна со своей дочкой Катенькой и Сашей пересидели этот ужас в бомбоубежище. Жить им теперь было негде, приближалась голодная и холодная зима, и она решила отправиться пешком с дочкой и со спасённым еврейским ребёнком к своей сестре в какую-то ближайшую деревеньку под Одессой, где их никто не знает. Там было бы легче представить людям Сашу как своего сына. По дороге они попали под обстрел, и Катенька, выглянув из воронки, где они пытались пересидеть стрельбу, погибла от шальной пули. Лидия Васильевна и сама была тяжело ранена и, будучи без сознания, потеряла Сашу, не дойдя до сестры. Её выходила какая-то местная семья. А маленького Сашу подобрали добрые люди и определили в детский дом, куда позже, совершенно случайно, попала на работу Лидия Васильевна.

Её радости не было конца, когда в этом детдоме она встретила Сашу. Малыш её помнил, не хотел расставаться и стал называть её мамой. Оставшись без родных, потеряв свою дочь, она решила усыновить мальчика и посвятила ему свою жизнь. Когда Саше было лет 10, он упал с лошади и повредил позвоночник.

Трудно представить, через что прошла эта маленькая женщина за те годы, пока Саша был ребёнком. Сколько повседневного труда по уходу за ним было вложено ею! Сколько порогов было обтоптано, чтобы добиться хоть каких-то государственных льгот! Сколько слёз было выплакано от усталости! Сколько боли пережило её материнское сердце, когда она тащила его на себе из тяжёлых депрессий. Лидия Васильевна горько переживала своё одиночество, и забота о Саше помогла ей выжить и опять найти смысл в жизни. Фактически, Саша и его приёмная мать духовно спасали друг друга. Они вместе падали и вставали, мужественно шагая по жизни, держась друг за друга.

В те дни, когда я попала в их дом, она была уже немолода и понимала, что когда придёт её день, Саша останется один. Думаю, что и Лидия Васильевна, и Саша, каждый по-своему, возлагали на меня определённые надежды, которые я никогда не смогла бы оправдать. Моя шестнадцатилетняя светлая безоблачность и груз пережитых ими бед и трагедий были как масло и вода в одном стакане, без всякой надежды на совместимый баланс.

Всё, что я могла испытывать к этой маленькой раненой семье – это элементарное человеческое уважение ко всем их достоинствам, но в то же время и глубоко спрятанную искреннюю добрую жалость и сочувствие. Поэтому мне казалось правильным проявить такт, опрятность и бережность к Саше и его матери. Я чувствовала, что помочь им разговорами не смогу. Даже самыми деликатными и хорошо продуманными. Будучи пришитым к дому, Саша не имел друзей, его круг общения был очень узок. И быть единственной в этом круге становилось всё труднее и труднее. По молодости лет мне просто не хватило бы ума, точнее мудрости, объяснить им себя, оставаясь рядом. Единственное, что казалось мне возможным и разумным, это просто исчезнуть, что и пришлось предпринять.

Прошло какое-то время.

Однажды я простудилась и лежала дома с температурой. Сквозь больную дремоту я услышала дверной звонок, накинула халатик и открыла входную дверь. Лидия Васильевна и Саша стояли в дверях с букетиком полевых цветов. Этот визит был для меня полной неожиданностью. Саша был на костылях, с толстым корсетом на корпусе под рубашкой. Я видела этот корсет, стоявший на шкафу, однажды у них в доме. Он был довольно крепкий, но толстый и очень тяжёлый. Лидия Васильевна сказала мне тогда, что Саша пользуется им очень редко, только в случае резкой необходимости. Только так он мог немного ходить. До этого случая я никогда не видела его на ногах.

Очевидно моё исчезновение и было тем случаем резкой необходимости. Думаю, поэтому они и пришли ко мне. И так уж случилось, что выбрали они довольно неудачный момент. Я сгорала от жара, не была одета для приёма гостей и не смогла проявить должное гостеприимство. Сонная от болезни и лекарств, я мечтала вернуться в постель, а мои гости присели у стола и о чём-то говорили и говорили. Голова моя кружилась и принять участие в их беседе было очень трудно. На моём халатике не хватало пуговицы, то ли двух, и я изо всех сил старалась держать его запахнутым. Наступила неловкая пауза. Вежливо улыбаться и соображать, как держать ситуацию на плаву я, к сожалению, не могла. Мои гости посидели ещё немного и, очевидно расстроенные и разочарованные, ушли домой. Ушли навсегда. Тоже без разговоров и объяснений. Вероятно, с такой же, как у меня, тяжестью на душе.