Текст книги "Субботней халы аромат"

Я оказалась глухой, незрячей, понимающей только свои беды. Жила своей молодой, полной интересного, жизнью, занималась любимым делом, ходила по концертам, учила музыке других, получая при этом массу положительных эмоций, читала лекции от общества «Знание» в Одессе и за её пределами, просиживала массу времени в городской библиотеке, думала о романтике, занималась Наташей… И абсолютно не заботилась о нём, об отце, о человеке, которого выбрала для жизни, любила и берегла наша дорогая Мамочка. Оказалось забытым, что когда-то я тоже любила его. Как Папа, играя со мной, маленькой, лазал за мной под кровать, нёс меня на плечах, когда я уставала, пел мне свой «Цыганский Барон», когда укачивал. Откуда берётся такое жестокое детское безразличие к своим родителям?

– Я же когда-то твою попочку целовал, – говорил он мне в моменты моих вспышек. А я бормотала себе под нос:

– Да, да, да! Ты мне попочку целовал. А я тебя просила?

Хуцпа![44]44
  Хуцпа (ивр.) – наглая дерзость.


[Закрыть] Настоящая хуцпа! Так может рассуждать только бездушный человек, абсолютно не имеющий мозгов. Но у меня-то мозги и душа были! В чём же тогда дело?

Разумеется, мы с Папой были в разных весовых категориях. Сейчас, когда на дворе 2017 год, я давно уже побывала в родительской роли сама, я даже старше его. Сейчас я вижу и знаю то, что знал он тогда. Сама Жизнь – отличный, крутой по силе учитель, выработал к настоящему времени комплект моих качеств и духовных ценностей, которых мне тогда не хватило. А ведь говорил мне Папа:

– Возьми, дочка, зонтик. Будет дождь. А я не слушала, сопротивлялась и умничала. И был дождь, и шагала непокорная я, вымокнув до нитки.

– Вырастешь, будут у тебя свои дети, вот тогда ты всё поймешь, – говорил он.

Да так оно и вышло. Пройдя через жизнь, воспитывая своих детей, я поняла, как был прав мой бедный отец, который тоже по-человечески имел право на свои несовершенства и слабости. Нам, детям, негоже, потому что не дозволено нашим Отцом Свыше, смотреть на несовершенства родителей, обсуждать и, тем более, осуждать за них. Именно в этом и состоит наше уважение, которое мы им обязаны. Что такое уважение, долг или чувство? По отношению к родителям– это долг, и только долг. И нет никаких других философий! Как глубоко я виновата перед моим отцом, сама того, не желая!!!

Перед его светлой памятью я чувствую, что должна была, просто обязана честно рассказать о том, что натворила полвека назад. Пусть прочтут это дети-внуки-правнуки, да извлекут из этого урок: родителям самим Творцом дано шестое чувство знать и понимать больше, как и что надо и не надо, брать с собой зонтик, или нет. А свой выбор – услышать родителей – дети, если считают себя праведными, должны сделать сами.

Идя по строкам своей Исповеди, я много раз спрашивала себя: почему я не справилась? Почему вела себя как дикий ослёнок? Откуда взялась во мне бесконтрольность, чёрствость и непонимание Папиных переживаний? А эгоизм понимать только свои эмоции?

Думаю, что ответ кроется в отсутствии Высших авторитетов, объективных знаний и понятий того, что хорошо, а что плохо. Человек, попавший в ситуацию, близкую моей, варится в собственном соку, то есть изобретает себе правила сам, как говорят, пишет свою Тору. Но ведь без правил и принципов жить нельзя! В поиске своей маленькой правдочки только неправые люди опираются на свои, лично собой изобретённые правила, протаскивая удобную для себя неправедную мораль. Жить правильно надо учиться, и притом всю жизнь.

В обществе, где отсутствует полноценная религиозная образованность и, как следствие, отсутствует знание Б-жественных законов, чего ещё можно было ждать от зелёной личности, какой тогда была я?

Я не знала, что такое ответственность перед Вс-вышним, как и не знала, что такое трепет перед Ним. О чём я очень сожалею. Потому и терзаюсь своей виной сегодня…

Отец наш, Владыка наш!

Дай мудрости нашим детям суметь передать навыки праведной жизни нашим внукам и правнукам. Чтобы никому из них никогда не пришлось бы испытать терзающие душу стыд и боль за нарушенный закон, за невыполненный долг уважения и почитания своих родителей, данный всем нам Свыше!

Глава 12. Плеяда золотых…

Лето 1964 года я провела в тщательной подготовке и поступлению в Одесскую консерваторию. Конкурс, как всегда, был очень большой, а выбирали лучших из лучших. Критериев отбора было много, и один из них, очень весомый по всем ВУЗам страны и Украины в частности – это национальность поступающего. Меня это не касалось, так как моя фамилия, говорящая за себя, как и «физиономия моего лица» внесли меня в консерваторию на крыльях успеха. Среди поступивших евреи были тоже, но их таланты и возможности рассматривались под толстым увеличительным стеклом. Это ничуть не умаляло моих профессиональных достоинств, потому что в моём случае приёмной комиссии было многое понятно: я окончила музыкальное училище с красным дипломом, то есть, с отличием, и на вступительном экзамене по фортепиано исполняла свою собственную Фугу, сочинённую в училище по классу полифонии.

Как я уже говорила, Женя Груздёва, наша с Софочкой подруга по училищу, вместо консерватории выбрала Водный институт. А вот Софочка, мой дорогой друг и соратник по творческим устремлениям, к моему восторгу, тоже поступила. Очевидно, её-то и рассматривали через увеличительное стекло, так как она была Титиевская, а не Пшено, Буряк или хотя бы Иваненко. Готовились мы вместе. Вместе ели, вместе спали у Софочки в доме. Ольга Марковна, Софочкина мама, та самая, что говорила мудростями, как Пушкин стихами, по-матерински заботилась о нас обеих в этот трудный час. Да, собственно, подготовка ко всем остальным экзаменам, через которые мы проходили, будучи уже студентками, проходила в гостеприимном Софочкином доме.

Одесская консерватория – одна из лучших в стране, имела потрясающий преподавательский состав, обеспечивающий высокий уровень музыкального образования. Не мудрено, что в большинстве своём в него входили преподаватели-евреи. Их национальный статус не имел для меня никакого значения. Я искала контакты с интересными людьми и возможность учиться у них всему, чем они располагали. Я имею в виду не только музыкально-профессиональные знания, но и их личные качества, достойные внимания и подражания. Знания, информация, навыки – всё это приобреталось мною на сознательном уровне. А вот личные качества и поведение этих людей усваивались мной на бессознательном уровне и во многом повлияли на формирование моих собственных черт, внутренних качеств, понятий и интересов. Сейчас, оглядываясь в прошлое, я вдруг замечаю, что любимыми и впечатлившими меня были в основном евреи.

Среди них – Римма Марковна Розенберг, преподающая историю русской музыки. Я бы не сказала, что её преподавание предмета носило особый характер. Но, в отличие от многих других преподавателей, она была обаятельной, дружелюбной личностью, гибкой и яркой в своей манере общения со своими студентами. Русская музыка XVIII и XIX веков сама по себе была неповторимо родной и близкой. Глинка, Чайковский, Римский-Корсаков, Рахманинов – имена мирового значения. Их музыка – предмет моего особого обожания и восторгов.

Противовесом Римме Марковне Розенберг был консерваторская ходячая энциклопедия – Давид Наумович Каминский, преподаватель европейской истории музыки ранних веков и классического периода. Он был маленького роста, шустрый, с большими ярко-голубыми глазами на круглом, всегда слегка румяном личике. Безнадёжно лысый сверху, он носил смешные кустики седых волос по бокам и сзади. Он был грозой. Его все боялись. Он никогда не ошибался и помнил ВСЁ. Его внутренняя серединка, где живут чувства и эмоции, всегда была плотно закрыта и недоступна. Мы боялись не удовлетворить его знаниями в обожаемом им предмете. Соперничать с его эрудицией и памятью было практически невозможно. Он же потрясал своей памятью всех. Приходилось многое из средневековой истории просто зубрить для того, чтобы потом, после экзамена, прочно забыть. Я не любила зубрить. Мне кажется, что зубрёжка – это нахальное впихивание в голову ненужных знаний. Мне легко давалось только то, что мне нравилось, любилось и понималось.

Профессор Лембергский – предмет моего эмоционального восхищения как невероятно тёплая и светлая личность, выглядел добрым улыбчивым дедушкой с искрящимися карими глазами и крупным носом посреди лица. Будучи скрипачом, он не был моим непосредственным преподавателем. Много времени мы проводили вместе в групповых концертных поездках по Одессе и одесской области от общества «Знание». Участники концерта выступали перед рабочими на заводах и фабриках, на многочисленных курортах и в рыбных совхозах, во Дворцах культуры и отдыха, в общежитиях для молодёжи и многих других местах. Концерты всегда обладали определённой тематической направленностью, и я, единственный в группе музыковед-теоретик, должна была делать перед концертами вступительное слово. Для меня это было хорошей лекторской практикой, которая, правда, не входила в мою консерваторскую программу и была моей собственной инициативой. И за эту работу общество «Знание» платило небольшие рубли да копейки каждому из нас.

В автобусах, по дороге к месту нашего выступления, мы с профессором Лембергским обычно сидели вместе, и он много и охотно, с тонким еврейским юмором рассказывал мне множество разных историй из своей исполнительской практики и о больших музыкантах, с которыми его столкнула жизнь. Я навсегда запомнила его признание о том, как он любит музыку. Для этого профессор прикладывал средний палец правой руки к своему сердцу и молча, с непременной улыбкой блаженства и искрящимися глазами, делал вибрато, как делают скрипачи, играя на скрипке, стараясь добиться от струны особой колоритной сочности и глубины. Этим вибрато на сердце было сказано всё. Я им восхищалась.

Александр Красотов и Рафаил Болховский – два еврея, два друга-красавца, о которых много трепали языками. Болховский преподавал сольфеджио, а Красотов – оркестровую инструментовку. Оба были очень высокими, стройными и всегда опрятными молодыми людьми лет по тридцать с небольшим. Болховский был по-сефардски смуглым и черноволосым, с красиво очерченными чертами лица. А Красотов, с не менее красивыми чертами, был по-ашкеназийски белокож и слегка румян. Он гордо носил свою красоту и своё уверенное знание о ней. Об этом кричало его слегка насмешливое, снисходительно смотрящее на нас сверху вниз выражение лица. Его единственное, всегда возбуждённо радостное состояние души, красноречиво говорило всем нам, мелким и некрасивым, как прекрасна и удивительна его повседневная действительность. Мы не усматривали в этом проявлений зла или высокомерия. Это был полусмех, игривая задиристость и ничего личного, задевающего студенческое самолюбие.

Наши уроки всегда проходили в индивидуальной обстановке и, слушая Красотова, я никогда не могла смотреть ему в глаза. Мне казалось, что он непременно прочтёт мои мысли о себе, и это будет выглядеть некрасиво и нескромно. Очевидно, он замечал и понимал мои опущенные от стеснительности ресницы маленькой девочки и, с лёгкой насмешливостью подняв чётко очерченную правую бровь изящным изгибом, снисходительно помогал мне оркестровать заданную пьесу. Возможно я была не единственной студенткой с несмелыми ресницами, и, как мне кажется, его это забавляло. Благодаря ему, я что-то смыслила в оркестровке, и этого было достаточно, чтобы сдать зачёт.

Александр Лазаревич Коган, старый, умудрённый годами преподаватель анализа музыкальных форм, тоже был очень красив своей спокойной еврейской мудростью. От его лица трудно было отвести глаза, и я любила слушать его лекции, которые он читал мягким низким голосом. Тёмными, смотрящими вглубь тебя глазами профессор «внушал», а не просто нёс студентам нужную информацию. Он учил нас понимать развитие музыкальных форм, как средство выразительности, как краску и кисть в руках художника, разворачивающие перед глазами слушателя серьёзные полотна жизненных драм. Он дал мне понимание мудрой человеческой сути и доставил немало радости, возбудив моё восторженное любование и желание прослеживать ниточки его логического мышления.

С незапамятных времён я пыталась вчитываться в человеческие лица. Вот почему, описывая Красотова и профессора Когана, я пишу о них, представленных в первую очередь своей внешней оболочкой, то есть лицом, глазами, жестами. А, как известно, глаза – зеркало души. Поворот головы, приподнятая бровь, насмешливый или спокойный глаз, живой или вялый, манера говорить и реагировать на слова и действия окружающих помогают понять суть человека, его корень.

Георгий Вирановский – тоже молодой тридцатилетний молодой человек, преподавал нам историю музыки XIX и XX веков. Вот кто воистину был умён и дерзко талантлив! Он мог объяснить самое сложное простым способом. Я уже писала, что я и мои консерваторские друзья, два Саши, Ровенко и Сокол[45]45
  В настоящее время А. Сокол является ректором Одесской консерватории, где мы вместе учились.


[Закрыть], писали свои дипломные работы под руководством Вирановского. Оба Саши и я рассматривали в своих дипломных работах произведения Игоря Стравинского, написанные в разные периоды его творчества. Стравинский – трудный композитор, и не было в консерватории никого, кроме Вирановского, кто сумел бы столь эффективно помочь нам в этой работе.

Между собой мы ласково называли его – Жорик. Красотой он не отличался, но был очень похож на советского киноактёра Смоктуновского, только в некрасивом варианте. Но, что было удивительно, он умел тщательно взвешивать каждое своё слово. Высказывая какую-либо мысль, Жорик мог неожиданно замереть посреди предложения с открытым ртом и светлыми неморгающими ресницами, помолчать мгновение-другое и затем благополучно завершить свою мысль, не ломая связи с уже начатым предложением. Видно было, как продуманная по дороге мысль дозревала в этих паузах и, наконец, обнаруживала себя в речи.

Сама не понимая тогда почему, я любила их всех вместе и в отдельности. Они были частью моего мира и моей души. Это были МОИ ЛЮДИ, моё окружение, которое никогда не окрашивалось в конфликтные тона. Они вросли в мою наивно восхищённую юность, и каждый по-своему тонкой внутренней организацией и способом мышления навсегда оставил неизгладимый след в моей душе.

Глава 13. Ткнув пальцем в карту. Орёл

Я проучилась на стационаре три года. Мои отношения с Папой дошли до кульминационной точки, и я решила перевестись на заочное отделение и уехать из Одессы куда-нибудь работать. Но куда, не знала. Я рассматривала карту европейской части страны и пыталась понять, где будет лучше. Ни компьютеров, ни телефона, ни справочников тогда ещё не было. Оставалось одно: слать письма в разные города, задавать вопросы. Мой палец гулял по карте от одного города к другому, но определиться я никак не могла.

Однажды совершенно случайно я попала в дом к Александру Лазаревичу Когану. Он только что закончил свой частный урок с молоденькой девушкой по имени Жанна Гринберг. Она училась в Орловском музыкальном училище и, услышав краем уха мой вопрос к профессору Когану, сказала:

– Вы знаете, у нас в училище всегда нехватка преподавателей. Я точно знаю, что там нужны теоретики. Позвоните нашему директору.

Она дала мне его телефон, и я, готовая ехать в любое место, куда палец попадёт, недолго думая, позвонила в Орёл. Ответ был положительным, и, выполнив все бумажные формальности, я перевелась на заочное обучение и готовилась собирать свои нехитрые чемоданы.

Дело было в начале лета. Но, прежде чем уехать, я решила поставить на твёрдые рельсы свою Наташу. Довольно долгое время мы жили с ней вдвоём в нашей бывшей семейной спальне, вместе ели, вместе спали на одном диване, сделав из этой комнаты отдельный выход прямо в коммунальный коридор. Папа же с очередной женщиной проживал в остальных двух комнатах. Так было всем спокойнее. Наташа к этому моменту, окончила шестой класс музыкальной школы, и я решила подготовить её в музыкальное училище на теоретический факультет без окончания последнего класса музшколы. Для того, чтобы поступить, ей нужно было очень много заниматься.

Сказано – сделано. Мы взялись за работу. Слух у Наташи был очень хороший, она прекрасно пела лет с семи и была очень старательной. Дело было только за теорией. У нас всё получилось по всем музыкально-теоретическим предметам и фортепиано. Закончив училище с красным (то есть почётным) дипломом, я оставила Наташе хорошо проторенную дорожку – в училище остались мне очень хорошего мнения обо. Пригодились мои частные уроки, которые продвинули мои преподавательские возможности. Я также пошепталась на всякий случай со Светланой Александровной Малыш, преподавателем истории музыки, и попросила её о посильной поддержке. Всё закончилось очень хорошо. Наташенька поступила, благополучно сдав вступительные экзамены, и стала студенткой теоретического отделения, как её старшая сестра, то есть я. Теперь за неё можно было не волноваться, и я могла спокойно ехать.

Моё заочное обучение предполагало продление учёбы на один год, но необходимость начать работать явно назрела, так как на папину материальную помощь я расчитывать больше не могла. В конце концов мне исполнился двадцать один год, и пришло время начать обеспечивать себя самостоятельно. Да и о Наташе я, как могла, старалась позаботиться тоже. Ей было пятнадцать лет, и я надеялась, что, находясь близко к столице нашей родины Москве, где легче достать необходимую для нас обеих одежду, обувь и разные девичьи мелочи, смогу обеспечить нас обеих именно там. Я навсегда запомнила тёплую мамину заботу обо мне, подростке. А кто таким же образом позаботится о моей Наташе? – Мамы больше нет. Конечно же, я.

Орёл находился в шести ночных часах от Москвы, и я часто, почти каждую неделю, там бывала. Разъезжала по магазинам, стояла по очередям (а это, я должна сказать вам – нелёгкая работа) и «доставала» нам на двоих, что могла. К счастью, на этом фронте успехи у меня были, и мы с Наташей часто хохотали, глядя друг на друга, когда я приезжала на сдачу консерваторских экзаменов, потому что шли рядом по улице две девочки в одинаковых платьях и четыре ноги в одинаковых туфлях. Наша одежда часто различалась только размерами и цветом. Нам было весело, и мы над этим смеялись. Правда, и у неё, и у меня на зиму было по одному тёплому, то есть с длинным рукавом, платью, которые носились, почти не снимая. Но мы не знали иного и были счастливы тому, что есть. Там же, в Москве я покупала на двоих косметику и маленькие ювелирные радости. Она без меня хорошо училась, потихоньку взрослела и дела наши шли вперёд.

Пролетели в работах-заботах два года. Я постепенно созревала как преподаватель и очень любила свою музыкальную работу. Но теперь я, всё ещё студентка, не только продолжала своё образование в Одессе. В Орле я училась жизни, умению общаться с людьми, понимать их, помогать им, где нужно и не вмешиваться, когда не нужно, когда наталкиваешься на границы личного. Это было необходимо для вступающего в жизнь человека, потому что нарушение границ ведёт к разрыву отношений, а соблюдение – к ещё большей близости, уважению и хорошей дружбе. Безусловно, это была школа, где трудно обходиться без ошибок. Влипая в ошибки, я страдала, переваривая их умом и сердцем, ругая себя, а затем, как и положено, пожинала результат. Запоминаются они надолго, крепче, чем любые радости и благополучие безоблачных дней. Потому что они несут собой бурлящее кипение, накал температур, борьбу с самой собой.

Вот они, Мои Университеты!!! В муках рождается ребёнок и в кипении чувств, в беспокойстве и работе разума рождаются истины, на которых выстраиваются приоритеты, критерии мышления и поведения человека.

И вот она, моя первая история…

Училищу принадлежало огромное четырёхэтажное здание, разделённое на две половины. В одной было общежитие для иногородних студентов, а в другой – жили преподаватели, не имеющие своей квартиры. Я была одной из них. Мне выделили крошечную чистенькую комнатку под самой крышей на углу здания. Я въехала туда в конце августа, перед началом учебного года. Въехала и была безумно рада. Там было всё свежепобелено, пол – свежевыкрашен. Только живи и радуйся, что я и делала.

Но очень быстро пришли холода с завывающими ветрами, и через закрытые наглухо окна дул, посвистывая, холодный воздух. А зима была ещё только впереди. Я придумала купить на голые окна плотные занавески, чтобы сдерживать вторгающийся ветер. Но это оказалось то ли дорого, то ли таковых не было в продаже. Не помню. Вместо них пришлось купить широкую клеёнку, и я подвесила две полосы этой клеёнки на карниз прямо до пола. На ней был простенький розовый дизайн с цветочками, и мне казалось, что моя комнатка преобразилась во что-то жилое, симпатичное и более женственное. Ветер по-прежнему врывался в щели и надувал клеёнку как парус, а она его как-то там сдерживала. Здание отапливалось, но моя комнатка, будучи угловой, была холодной, как и прежде.

Это была коммунальная квартирка из пяти комнат для пяти бездетных молодых семей с общей кухней и туалетом. Ванны не было, надо было ходить в баню. В одной из этих комнат жила бойкая Марина с мужем и, видя, что я много сижу в маленькой кухне, где было теплее, предложила мне выход из положения:

– Чего тебе ютиться в этом холодном ящике на «семи ветрах»? На этаж ниже есть такая же свободная комнатка, как твоя. У неё только одна стена подставлена морозу и ветрам, а у тебя две стены и потолок. Там тебе будет теплее.

Я колебалась, потому что сам директор училища определил мне поселиться именно в моей комнате. На что Марина возразила:

– Но там же пусто! Ты, – говорит, – не спрашивай, а перетяни туда свои вещи и живи себе. Хочешь, я тебе помогу переехать?

Я заколебалась, а Марина всё уговаривала, приводя новые и новые впечатляющие доводы. Видя мою нерешительность, она с хохотом ворвалась ко мне в комнату и давай хозяйничать и собирать мои тощие пожитки. Раз, два и всё готово. Она ухватила чемодан, а я – что не влезло в него. Она бойко полетела вперёд, а я за ней. Ей было легко и весело балагурить и хохотать, а мне радости это переселение почему-то не приносило. Но вещи мои уже были в новой комнате. Кровать, стол и стул были такими же. Соседи в этой квартирке, видя моё переселение, молча и настороженно наблюдали за мной.

На следующий день меня вызвал к себе директор Андропов, пригласил в свой кабинет завуча Мелешина и, пока вежливо, спросил кто дал мне разрешение на моё переселение. Что, спрашивается я могла ответить? Марина?

– Никто, – ответила я и потупила свои прекрасные очи. Андропов тяжело задышал, еле сдерживая гнев. А Мелешин посмотрел на меня вопросительно-недоумевающим глазом и молчал, сдерживая эмоции.

– Там же никто не живёт, – я старалась использовать Маринины аргументы, не сразу осознавая, что каждое моё последующее слово только ещё глубже роет подо мной позорную яму. – Учебный год уже начался, все преподаватели уже на местах, и комнаты, по-видимому, уже никому не нужны.

Не помню точно, что обрушилось на мою больную голову из уст Андропова, но дело легко и быстро дошло до горьких слёз обиженного ребёнка. Меня без изящества выпроводили из кабинета и строго наказали немедленно переехать назад или собирать чемодан в обратный путь, в Одессу.

Я вышла, нашла местечко, где можно было присесть, и неизвестно откуда пришедшая детская жалость к обиженной себе полностью овладела мною. Я сидела и сладко оплакивала бедную, несчастную судьбу, загнавшую меня на самый край орловского неба, и за то, что у меня до сих пор нет зимнего пальто и ещё так далеко до зарплаты, да и за то, что вообще-то я – безмамная девочка. Всегда найдётся, над чем можно пострадать и пожалеть себя.

Проходил мимо завуч Мелешин. Увидев меня, он присел рядом, вежливо послушал, как я привожу себя в порядок в носовой платок и заговорил:

– Не надо плакать. Успокойтесь. Вы – хороший преподаватель и мы не хотим вас терять. Поезжайте в общежитие, перенесите свои вещи назад, отдохните, и ждём вас завтра в класс.

– Спасибо, – только и прошептала я, шморгнув носом последний раз.

А через неделю в возжеланной мною комнате поселилась тихая, симпатичная своей простотой Нина – наш новый преподаватель по классу домбры. Она была матерью-одиночкой: у неё росла маленькая годовалая куколка Катенька. Как оказалось, для них-то и держали эту комнатку. Я поведала об этом Марине.

– Да? – только и сказала она. Лукаво хмыкнув улыбкой через плечо и прихватив свою кастрюльку, она скрылась, закрыв наглухо дверь своей комнатки.

Вот и спасибо тебе, милая Марина, за первый преподанный мне хороший урок. Я поняла тогда, что жить надо своим умом, твёрже стоя на позиции своих собственных понятий и ощущений. Каждый сложившийся человек ответственен только за свои поступки, и Марину за её шаловливый порыв (не важно, чем он был мотивирован) к ответу не привлечёшь. Ведь было во мне ощущение того, что что-то здесь не так, что совершать переселение без разрешения не стоит. А сделав этот шаг, сама должна за него и отвечать.

Нельзя оказываться игрушкой в руках кого-то. Для Марины моё переселение было веселым происшествием, забавой и развлечением. А я, отключив свою бдительность и волю, позволила себе быть ведомой, игрушкой в её веселье.

И поняла я тогда, что неправильный поступок живёт с нами долго. Не думаю, что Нина знала о моём вторжении, так как произошло оно до её приезда. А я, пережив случившееся, всегда глядя на неё и Катеньку, чувствовала сидящую внутри меня вину перед ними. Я ничего плохого им не сделала. Осознание вины работало для меня как напоминание: «Осторожно! Думай! Отношения – вещь серьёзная!»

Бывает, что большую картину часто видит кто-то, а не мы. Директор Андропов в данном случае, сидящий в своём кресле именно для того, чтобы быть ответственным за… Моя картинка была маленькой, и от меня требовалось умение скоординировать моё видение с тем, у кого видение вопроса побольше.

Если тебя привлекают к ответу за проделанное, то не время ронять слёзы, жалея себя. Если виноват – имей мужество признать свою вину и найти достойные слова в своё оправдание.

Слово – средство общения. Правильные слова – способ удержать уважение к себе, невзирая ни на что. Слёзы, эмоции – плохие помощники в работе над отношениями. Они лишь демонстрируют слабость и бесконтрольное состояние воли партнёра в любом противостоянии, роняющие его достоинство.

Уверена, что, рассматривая эту историю, можно извлечь ещё больше полезных тем для размышления. Но ясно одно: анализ каждой сделанной в жизни ошибки необходим, чтобы не пришлось наступать или плясать на тех же граблях опять и опять.

Кстати о позициях. Понятия и ощущения только тогда превращаются в позицию, когда над ними работаешь и развиваешь. Окрепнув вглубь за счёт роста познанного и продуманного, и после того, как допущены в сердце, они превращаются в позицию. Это постоянное задействование своей мысли – важнейшая работа, которую повседневно должен проводить каждый человек. Особенно такой молодой и неопытный, какой была я тогда.