Текст книги "Субботней халы аромат"

Глава 5. Похороны

Похоронный марш, сопровождающий траурное шествие, время от времени звучал на улицах Одессы. Все знали и узнавали его с первых же звуков, потому что он один-единственный представлял собой музыкальный репертуар гражданских похорон.

– Ре-ре-ре-ре, фа-ми-ми-ре-ре-до#-ре[33]33
  Мелодия Похоронного марша вышла из-под пера польского композитора Ф. Шопена. Она впервые была использована на его собственных похоронах и с тех пор стала международной классикой похоронных процессий.


[Закрыть], – грузно шагала его мелодия среди нас, живых, занятых своими обычными делами. Кто-то в эти минуты обедал, кто-то спешил на работу, кто-то щёлкал семечки на дворовой скамейке, а кто-то ждал троллейбус, сидя на остановке. Дети делали уроки, слонялись без дела по дому, мальчишки гоняли туда-сюда, девочки прыгали, играя в классики. Но, чем бы ни были заняты взрослые и дети, заслышав знакомую мелодию, все бросали свои дела и, выскакивая на улицу, собирались на краю тротуара поближе к траурной процессии, любопытствуя узнать, что случилось и с кем. И совсем неважно, знали ли люди покойного при жизни или нет, с сочувствием глядели на рыдающую семью и друзей покойного, провожая глазами процессию, пока она не переходила на следующий квартал. Пройдя за покойником свой квартал или максимум следующий, они возвращались к своим делам, забыв о чьём-то, кратко виденном четверть часа назад, горе.

Украшенный цветами и венками гроб обычно стоял на открытом грузовике с откинутой задней стенкой. А за грузовиком пешком шли близкие, семья, друзья и просто знакомые, знавшие покойного или его семью. Иногда венки с чёрными лентами по сторонам несли в руках. А на лентах писали посвящения «От семьи Ивановых»… или «Любимому…».

Покойник был полностью открыт на всеобщее обозрение, чтобы мир живых мог проститься с покинувшим этот мир человеком. Нам, детям, коротеньким зрителям, он был совсем не виден. Но охватывающее нас какое-то странное шаловливое любопытство заставляло проявлять чудеса изобретательности, лишь бы удалось увидеть лицо виновника траурного шествия. Мы залезали на скамейки, сталкивая оттуда тех, кому уже повезло увидеть и насмотреться, влезали на ограды, заборы и деревья, тянулись на цыпочках между голов взрослых, лишь бы увидеть и удовлетворить своё любопытство. Падали, разбивая в кровь коленки, и ссорились за своё место на скамейке.

Но, если марш заставал тебя дома, то самое верное дело – выскочить на балкон, откуда открывалась панорама всего происходящего действа. Где-то в глубине души сидело восторженное осознание своего преимущества перед толкающимися на скамейке друзьями. С высоты можно рассмотреть и остренький нос, и восковой бледности лицо, сложенное в определённую гримаску. Однажды я видела покойника с широко открытым ртом, зачем-то начиненным ватой. Казалось, что этому человеку в конце его борьбы за жизнь не хватало воздуха. Но причём здесь вата?

– Какое тебе дело? – спросите вы.

– Никакого, – отвечу я.

Мы оба будем правы. Но дискуссия-то на запретную тему уже началась! Дискуссия двоих о беззащитном третьем, который ничего не может сделать, чтобы закрыть рот пустой болтовни о себе.

Вся процессия шла очень медленно, и с балкона можно было рассмотреть все интересующие детали: родственников, идущих за гробом, в чёрных одеждах и слезах, и как они под локоток, поддерживали друг друга. Двое мужчин в конце процессии, украдкой улыбаясь о чём-то, болтают друг с другом, забыв о том, где находятся. Был хорошо виден весь оркестр, завершающий шествие. Оркестр, а точнее, оркестровая группа, обычно состояла из разного вида медных духовых и ударных инструментов. В таком составе траурный марш мог отлично выполнить свою миссию глашатая или громкоговорителя, призывно оглушая толпу и уличные кварталы трагическим рыданием.

С балкона было видно, как потели, зарабатывая свои трудовые рубли, музыканты-лабухи. Ещё бы! Идти пешком, тащить тяжёлый музыкальный инструмент, и в то же время дуть в свои тубы-трубы. Работа действительно не из лёгких. Остановив свой взгляд на барабанщике, я подумала:

«Шея у него должно быть железная! Столько, бедный, тащит на себе – барабан, ударные палки, тарелки. И как ему только удаётся маневрировать между барабаном и звоном тарелок, попадая в такт, а не поперёк!»

Не все семьи могли позволить себе оркестр, и не всегда покойники были усыпаны цветами. Бывали похороны и поскромнее. Но грузовик, гроб, открытый для обозрения, и медленно идущие за грузовиком родственники с мокрыми и красными от слёз глазами, были обязательными составляющими ритуала.

Когда хоронили советских вождей или особо важных лиц, приглашались профессиональные гримёры и парикмахеры, чтобы подкрасить и причесать навсегда ушедших из этого мира вельмож. Использовались краски, пудра, тушь, губная помада и лак для волос чтобы придать героям похорон приличный, иными словами, «товарный», вид. Шутка ли сказать! Они должны были предстать достойно перед всеми, кто хотел с ними проститься. Они должны были выглядеть, как живые. Или даже лучше живых. Их готовили к массовому шоу для всенародного обозрения, что было делом государственной важности.

Людей маленьких хоронили без дорогостоящего макияжа. Но по нигде не писаному закону, похороны по-прежнему понимались, как шоу. Не бралось в расчёт то, что измученный болезнью или несчастным случаем человек выглядит, мягко говоря, непрезентабельно, а может, даже уродливо или смешно. Правда, существует мнение, что идея похорон – это благое дело прощания умершего человека с миром, в котором жил. Возможно. Но какою ценой? Несчастное неподвижное тело покойного, неспособного элементарно защитить себя и прикрыть свою немощность и физическую неприглядность, оказывалось выставленным напоказ.

– Ну и что? – скажет кто-то из читателей. – Покойнику уже всё равно.

А если бы удалось спросить мёртвого человека, согласен ли он на публичную демонстрацию несовершенств своего бренного тела? Кто согласился бы дать своё добро? Кто одобрил бы акт подобного неуважения к себе и к своей душе, только что покинувшей тело? Душа человека, ушедшего из мира живых, всё ещё где-то рядом, и глубоко страдает, видя своё тело выставленным во всей красе.

Спросите об этом живых… Спросите себя, наконец…

Однажды я шла в музыкальную школу. Погружённая в свои мысли, я шла, глядя на новые жёлтые туфельки, которые Мама купила мне на днях. Туфельки эти мне были чуть-чуть маловаты, но очень нравились пуговкой на боку и солнечно-жёлтым лаковым блеском. Я старалась следить за каждым шагом, чтобы как-нибудь случайно не поцарапать своё сокровище.

Когда же я подняла голову, я увидела прямо перед собой медленно идущий по мостовой грузовик и группу людей в чёрных одеждах. А на грузовике стоял закрытый гроб, накрытый сверху бархатным покрывалом с золотой вышивкой. Я не помню, был ли на бархате вышитый Маген Давид[34]34
  Звезда Давида.


[Закрыть]. Может быть, стоя на тротуаре, я не могла видеть его посреди покрывала. Но, вспоминая об этом сейчас, я должна сказать, что были времена в СССР, когда любое использование или причастие к использованию Маген Давида было противозаконным и потому опасным делом[35]35
  Я помню друга Милы и Бори Алика Вдовца, арестованного за передачу кому-то пачки таких бумажных звёзд Давида (не помню цели их предназначения). Алик был отпущен на свободу при одном условии, что будет докладывать органам КГБ об евреях, готовившихся к отъезду в Израиль. Выйдя на свободу, Алик ни разу ни на кого не донёс. Он был весельчаком, душой любой компании, очень любил людей. Но после ареста он замкнулся в себе, терзаемый депрессией.


[Закрыть].

На этих похоронах не было знакомой мелодии рыдающего оркестра, не было привычного ажиотажа возбуждённой толпы, выбегающей на зрелище изо всех парадных и ворот. Лишь несколько прохожих остановились, наблюдая, как и я, печальную процессию. Вдруг рядом раздался женский голос:

– Ну и похороны! Неужели не могли нанять оркестр!?

– О чём вы говорите?! – авторитетно возразила другая женщина. – Я их хорошо знаю. Они живут в одном доме со мной. В десятом номере. Евреи-богачи! Как вам это нравится? Уверена, они просто поскупились! Для матери поскупились! Стыд-то какой!

Женщины, идущие за гробом, шли, не поднимая глаз, не слыша реплик, идущих с тротуара. Чёрные платки прикрывали их лица, погружённые в свои, только им известные мысли. Но когда они прошли мимо и сделали шаг-другой от меня, одна женская головка вдруг повернулась в мою сторону. Я с удивлением узнала в ней Милочкину маму Риту Михайловну. Её усталые печальные глаза встретились с моими, и она негромко сказала:

– Моя мамочка, – и опять вернулась к своей печальной действительности.

Я долго смотрела им вслед на их молчаливое шествие и на покрытый бархатом гроб. Мне приходилось не раз бывать у Милочки дома, и я не сказала бы, что они были стеснены в средствах. Жили они красиво. Как говорили в Одессе, «была у них квартира и было у них в квартире». Кроме того, в семье Милочки жила женщина по имени Удя, которая во время войны потеряла всех своих близких, и которая нашла родственное тепло и приют у них в доме. Уже одно это было ярким свидетельством щедрости, доброты и глубокой человеческой порядочности, царившей у них в доме. Оно заключалось в умении ДАВАТЬ в противовес понятию БРАТЬ.

Мне, тринадцатилетней девочке, с головкой, занятой заботой о новых туфельках, пока тоже не было суждено понять сути еврейских традиций. Не знала я тогда, что душа человека, покинувшая тело, глубоко страдает, видя со стороны физическую оболочку своего бездыханного тела, и переживает глубокое смущение, неловкость и стыд от того, каким беззащитным и немощным оно выглядит теперь. Именно поэтому и гроб должен быть закрыт, и грохот оркестра неуместен.

ДУША должна быть красивой, а не тело. Красота души – это то, каким был человек при жизни, его поступки и его качества, которые в день похорон уже невозможно изменить и приукрасить. Это то, за что мы любим и уважаем человека ещё при жизни и воздаём ему почести, провожая в последний путь.

Софья Борисовна (так звали Милочкину бабушку) была невысокая, кареглазая, мудрая старушка, воспитанная в старых традициях религиозной еврейской семьи, говорящей на идиш. Я помню из разговоров, что она была большой труженицей, красиво ведущей свой дом. Она была прекрасной, женой, матерью и бабушкой трёх внуков. В трудные для семьи времена Софья Борисовна тяжело работала, невзирая на свой почтенный возраст, чтобы материально поддержать семьи своих детей. Она искусно шила и особенно любила шить для своих внучек. Её первая правнучка родилась на много лет позже описываемых событий и была названа в её честь тоже Софьей Борисовной. А ушедшая из жизни осталась в памяти тех, кто её знал, живой и красивой телом и душой, как прекрасный образец еврейской женщины.

Никто не смутил её покой ненужным взглядом. Вся обстановка похорон носила глубоко уважительный характер ко всё ещё присутствующей рядом с её телом душе. Никто не лез на скамейки и не высыпал на балконы. Зрелища не было.

Софья Борисовна тихо, с достоинством и благородством шла в свой последний путь в окружении всех, кого она знала и любила… Её душа, незримо присутствующая, смотрела на всех и радовалась надёжной сплочённости тех, кому она подарила жизнь, и научила жизни, кого она понимала, как свою большую красивую семью.

Глава 6. Музыкальная школа и училище

Далеко за спиной осталась моя певунья-скрипочка. Забыла я о ней, как о кошмарном сне. Мы привезли из Баку купленное с Бориной помощью высокое чёрное пианино – гордый дефицит отечественного производства, и моё музыкальное образование после переезда из Баку пошло вперёд в музыкальной школе № 2. В той самой, что на Тираспольской улице.

Думаете, меня не заставляли заниматься? Заставляли, заставляли. Думаете, маленького Моцарта или Бетховена не заставляли? Тоже заставляли. Именно потому и смогли они блистать в столь нежном возрасте. Четырёхлетний Моцарт колесил по Европе с публичными концертами, вдохновляемый (читай, с любовью заставляемый) своим отцом. А отец юного Бетховена, зная, что мальчишка блестяще одарён от природы, даже лупил сына и запирал его в чулан, когда был недоволен его успехами.

Таких завидных талантов у меня не было, были просто способности. И меня никто не избивал, выбивая из меня гения. Моя золотая, любящая Мама просто держала контроль за моим временем, приучая работать, стремиться и чего-то достигать. Спасибо ей за терпение и такт, за то, что держала меня занятой и уберегла мои мозги от пустоты.

Но тогда, когда была ребёнком, я и глупенькие слёзы лила, и губки дула, и изобретала свои маленькие способы обхитрить бдительную Маму. Дети есть дети во все времена и на любой земле.

Помню, как однажды утром, ещё до завтрака, мне было сказано позаниматься игрой на пианино, пока Мама готовила нам завтрак. А я, умница-разумница, говорю ей цитатой из басни Стрекоза и Муравей, которую знала наизусть:

 
Ну кому же в ум пойдёт
На желудок петь голодный?
 

– Ах так?! – возмущённо воскликнула Мама. – Умница какая! Стихотворение в школе выучила! Это всё, что ты в нём поняла? Без завтрака заниматься не хочет! Я иду на кухню и всё время, пока я там, буду прислушиваться, звучит пианино или нет.

«Делать нечего. Надо заниматься», – решила я. Мамин голос прозвучал серьёзно и убедительно. Я не на шутку испугалась. – «Ещё, чего доброго, без завтрака останусь».

Я уселась к пианино, поставила на подставку для нот интересную детскую книжку, приготовила музыкальный сборник пьес, чтобы прикрыть книжку в случае, если услышу мамины шаги, и начала без остановки громко практиковать гаммы. Время идёт, гаммы бодренько звучат, зарабатывая завтрак, а мой палец время от времени листает страницы любимой книжки о приключениях пионеров в летнем лагере.

Давно это было, но тот факт, что я, взрослый человек, до сих пор помню этот крамольный эпизод, да и описываю его с улыбкой, говорит о том, что эта маленькая хитрость по-прежнему для меня как-то важна как детский опыт.

Моя милая Мама добилась-таки своего. Заставляла, наставляла, контролировала, сидела рядом и дождалась: мне самой стало интересно учиться музыке. Во мне проснулось то, что должно было проснуться: музыка стала для меня самым важным и любимым делом. Я крутила наш патефон, по сто раз слушала на скрипуче-шипящих пластинках романсы Чайковского, народные песни, арии из опер в исполнении Козловского, революционные песни – всё подряд, что было собрано в большой коробке семейной коллекции. Не помню, куда задевался наш старенький патефон, но благодаря ему у меня развивалось умение слушать и понимать язык и образность музыки и накопить эмоциональные впечатления.

Мама сама приятно пела, знала много русских и украинских песен и покупала для меня песенники с полюбившимися ей мелодиями и словами. Она часто присаживалась возле меня и пела под мой детский простенький аккомпанемент. Лицо её светилось счастьем и радостью своих и моих достижений.

Но интересным оказалось то, что со временем у меня появились мои собственные музыкальные предпочтения. Мне нравились все предметы в программе музыкальной школы, но класс сольфеджио я любила больше, чем все остальные. Исполнительская, фортепианная, то есть, техническая сторона дела, оказалась на втором плане. То, что другим детям казалось скучным, было для меня интересной забавой и игрой. Определение интервалов, аккордов и ладов на слух, музыкальные диктанты, чтение с листа голосом по нотам давались мне с лёгкостью и приносили внутреннюю радость и удовольствие. Во мне явно сидел теоретик.

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я окончила восьмой класс общеобразовательной школы и одновременно закончила музыкальную школу. Пришло время учиться дальше и поступать в музучилище. Только надо было решить, какой выбрать факультет – фортепианный или теоретический. И мы с мамой выбрали фортепианный. Конкурс был очень большой, и я получила троечку, что было причиной потока слёз и разочарований. Я ругала себя. Ведь знала же я, знала, что надо было выбирать своё, любимое! А я, поддавшись стадному чувству куда все – туда и я, пошла в явное не туда. Но хоть хорошо, что это была тройка, а не двойка, и я ещё не совсем вылетела из игры. Я мужественно пошла на следующий вступительный экзамен – по сольфеджио. А это был мой конёк.

Я первая из всей группы написала безошибочный диктант и первая вышла из класса, оставив в аудитории всех остальных поступающих пианистов. После второй, устной части экзамена (проверка слуховых данных и сольфеджирование[36]36
  Пение по нотам незнакомых мелодий.


[Закрыть] с листа), мне предложили перейти на теоретический факультет. Радости моей не было конца. Это было то, что мне надо! Спасибо, Вс-вышний! Ты помогал мне уже тогда! В этот день я впервые увидела Его Руку, подправившую мою детскую глупость. Дальнейшее продвижение по вступительным экзаменам прошло блестяще на пятёрки. В результате, с тройкой по фортепиано я на «ура!» прошла весь оставшийся конкурс, была принята, и с трепетом ждала начала занятий. На дворе стоял 1959 год.

До чего же всё было здорово! У меня появились новые друзья, новые очень хорошие преподаватели, я обожала то, чему училась. Группа теоретиков была небольшой и состояла только из двенадцати студентов. Причём половина из них, как и я, пришли в училище после 8-го класса школы, другие – после 10-го, и были естественно, немного старше нас. На пару лет.

Моими ближайшими друзьями были две девочки моего возраста. Одну звали Софа Титиевская, а другую – Женя Груздёва. Обе они были маленького роста, и поэтому мне казалось невозможным называть их имена без ласкательных суффиксов. Тем более, что я была девочкой покрупнее и испытывала к ним обеим тёплое покровительственное чувство. Они обе, и Софочка и Женечка, всегда ходили и сидели по обе стороны от меня. Думаю, что выглядело это немножко смешно, но, возможно, мило, когда, приустав от занятий, они обе склоняли головки на меня, сидящую в центре. Я чувствовала себя, как курочка с цыплятками, но очень ценила нашу дружбу и тёплые отношения. Мы вместе готовили домашние задания, вместе ходили на концерты в филармонию, вместе жевали завтраки и делились ими.

Софочка была единственным поздним ребёнком и горячо любимым центром заботы мамы, папы и тёти (маминой сестры, всегда живущей с ними). Кругленькая, мягонькая Софочка гордилась своими симпатичными родителями. У них всегда было чистенько и уютно, и в любое время там были рады Софочкиним друзьям. Всегда сверкающая приветливой добротой тётя Сильва, заботливо ведущая дом, была готова накормить, угостить вкусненьким и осчастливить теплом и вниманием наши забитые учёбой головы. Мама, Ольга Марковна, была большой умницей, которая разговаривала мудростями, как Пушкин говорил стихами. Софочкин папа, математик, как живое свидетельство того, что евреи – народ книги, всегда что-то читал и в нашу девчоночью болтовню почти никогда не вмешивался.

Женя была бледной, болезненно выглядящей худенькой девочкой с личиком, изрытым ямочками от залеченных проблем. Наверное, поэтому в ней сидела заниженная самооценка по поводу своей внешности. Её угловатая небрежность и насмешливая критика в свой собственный адрес сочетались с острым и активным умом, что обеспечивало ей отличные академические успехи. Забегая вперёд, хочу отметить, что при отличном окончании музучилища с красным дипломом, маленькую, настойчивую, остренькую логикой Женю потянуло совсем в другую сторону. Вместо прямой дороги в консерваторию её привлекло инженерно-математическое образование, и она поступила в Водный институт морского транспорта, став со временем профессором-преподавателем в этом же институте, как и её мама. Не случайно русская пословица гласит: мал золотник, да дорог.

Оставшись без Жени, мы с Софочкой вместе поступали в консерваторию, вместе учились, сдавали экзамены, переходя с курса на курс, вместе ели, гуляли, ходили по концертам, театрам и кино, пока в наш дружный дуэт не ворвался весёлый шутник-балагур Фимочка. По ласкательному суффиксу в его имени вы наверняка догадались, что он был очень под стать Софочке. Тоже невысокий, кругленький, мягонький, тоже по-еврейски умненький, и они органично спелись в своём милом дуэте.

Жизнь умудрилась разбросать нас в разные стороны, но мы всё равно вместе и дружим семьями. Однажды мы потерялись в Нью-Йорке, а потом нашлись. Я виделась с Ольгой Марковной, по-прежнему говорящей мудростями, как Пушкин стихами. Уже не было Софочкиного папы и Сильвы. Но зато был Гриша, их сын, ставший со временем религиозным хасидом и отцом троих еврейских детей. По моей инициативе мы с Софочкой посетили Любавического Ребе, получили от него свои доллары, что положило начало их интересу к религиозной информации и еврейскому образу жизни. По сей день мы перезваниваемся и встречаемся с Софочкой и Фимочкой в Майями, но об этом разговор пойдёт позже…

Глава 7. Милочка и ее семья

А пока я вернусь назад, к 1959 году.

Поскольку мой отец был военнослужащим, его направили служить под Мурманск. Мама и семилетняя Наташа уехали из Одессы вместе с Папой, а четырнадцатилетняя я, только что поступившая в музучилище, осталась в нашей квартире одна. Правда, через дорогу жил мой брат Боря со своей молодой семьёй и с родителями Милочки в одной квартире. Оставшись одна, я прибегала к ним каждый день. То просто так, то подъесть немного, то с маленькой куколкой Саночкой повозиться. Меня принимали как свою. Мне было удобно и уютно в их доме. С этих визитов началась очень важная часть моих жизненных Университетов, которая заслуживает особого рассказа.

Милочка была единственным ребёнком в красивой дружной еврейской семье. Когда Боря и Милочка ещё учились в школе, я не раз бывала у них в доме и хорошо знала всех. Но теперь я уже попала в разряд родственников и легко заходила к ним почти каждый день. Тем более, что мои родители рассчитывали на Борю, как на старшего брата, как на моего единственно присутствующего рядом члена родной семьи. Мне было рады. Мне нравилось спокойствие и искренность их лиц, участие и внимание к моей маленькой особе. Для меня находилось что-нибудь вкусненькое, домашние котлетки да супчики. Еврейские мамы любят кормить, и постепенно моё бессемейное, точнее, безмамное одиночество оказалась согретым заботой вроде бы чужих, но в то же время ставших близкими, тёплых людей, к которым я с готовностью доверчиво потянулась. Ничто не ускользало от моего взора. Я с интересом наблюдала за жизнью их маленького коллектива. То, что я видела хорошее в их доме, абсолютно не означало, что этого же хорошего я не видела в своей родной семье. Но до этого момента я воспринимала всё происходящее в моём доме как данность, как само собой разумеющееся, без какого-либо аналитического видения. А теперь пришло моё время видеть, накапливать и анализировать поступающую в сознание информацию.

Прежде всего меня потрясло присутствие в доме Уди, одинокой женщины, потерявшей всех своих близких во время войны. Родственной связи с Ритой Михайловной или Александром Наумовичем у неё не было никакой. Они приютили Удю во время войны, и она стала членом их семьи навсегда. Даже много лет спустя, когда их семья эмигрировала в США, Удя по-прежнему была с ними. Её не бросили. Вспоминается выражение «мы в ответе за тех, кого приручаем». Таким образом у Уди была семья, она не была одинока и пользовалась правами члена их коллектива. Это было ошеломляюще трогательно.

Рита Михайловна и Александр Наумович не были людьми больших профессий. Но какие это были души! Такой тонкости и опрятности отношений невозможно научиться в университетах. Эти качества либо есть, либо их нет в человеке. Никакое самое высшее образование не сможет повлиять на душу и не поможет формированию внутренней системы хороших правильных принципов жизни. Еврейские душевные качества и внутренняя интеллигентность были у них в крови. Кровь, как говорят, не водица. В ней незримо присутствует отфильтрованное поколениями наследие определённого образа жизни, естественно входящее в суть поведения людей. Семейный уклад, чуткое уважительное отношение к бабушке, к жене и матери, роль отца, забота о детях, родственные отношения с сестрой Фридой и её семьёй, забота друг о друге, культура стола и чистоты, физической и духовной, умение отодвинуть себя, если надо, хорошо размеренное чувство меры и внутренней порядочности – длинный, но всё равно неполный список прекрасных человеческих качеств и принципов, достойных подражания.

Мои родители находились далеко. Часто хотелось поделиться своими новостями и событиями. Но времени на письма при растущей стремительности жизни часто не хватало. Письма в оба конца шли медленно. Но они были единственным способом общения. Трудно было организовать своевременный обмен мыслями и мнениями, получив своевпеременный ответ. Я, подросток, писала родителям, но по-быстрому и нерегулярно, что тревожило их воображение. До сих пор хранится у меня старая пожелтевшая мамина телеграмма с лёгкой, но угрозой: «Срочно сообщи о себе, не то вылечу».

Но я чувствовала себя достаточно удобно, разговаривая с Милочкой или Ритой Михайловной. Боря, хоть и брат, всё-таки принадлежал к другой, мужской половине человечества.

Цаля (еврейское имя отца Милы, Александра Наумовича) всегда был занят, а Рита Михайловна вела дом. Кем он только не работал! Особенно меня потряс рассказ о том, как Цаля шоферил по льду Ладожского озера во время войны, перевозя беженцев из осаждённого немцами Ленинграда и ввозя продукты голодным ленинградцам. Это было актом мужества и доблести. После войны Цаля, как многие одесские евреи, занимался какими-то автобазами, магазинами, товарами, часто ходил по лезвию ножа в своих отношениях с коррумпированным законом и милицией. Как говорит одесская пословица «был у них дом, и было у них в доме» иногда дорогой ценой и большим трудом.

Когда родилась маленькая Софья Борисовна, то есть Саночка, молодые родители, Мила и Боря, могли работать, оставив дочку дома. Роскошно ухоженная бабушкой, Саночка была всегда румяной, тугой на ощупь прелестью на радость всей семье. Когда Рита Михайловна варила Саночке традиционную манную кашку, она варила немножко больше, в расчёте, что приду я и тоже получу от неё удовольствие. Я эту кашку очень любила. Это было не просто лакомство. Это было свидетельством мысли обо мне, материнское видение меня как ребёнка, для которого Риточке тоже хотелось сделать что-то хорошее и ласковое. Такая малость! А как она способна греть душу!

Я никогда не слышала у них в доме повышенных тонов, не видела раздражённости и гнева, никто никого не подавлял. А пальма первенства была прочно закреплена за Ритой Михайловной, потому что она пользовалась заслуженным авторитетом быть разумной шеей, за которой естественным образом поворачивались головы мужа и детей. Я это видела, и я этому училась.

С тех пор, как уехали мои родители, я должна была сама обеспечивать свой быт. Родители присылали мне деньги на оплату квартиры, питание и повседневные расходы. Кроме того, я получала в училище стипендию и очень рано начала давать частные уроки музыки. Я очень быстро поняла: когда учишь кого-то, то быстро на этом учишься и сам. Особенно тогда, когда попадаются малоспособные и не очень понятливые, когда одно и то же приходится повторять с разных ракурсов по сто раз. Это вроде бы досадное явление становится отличной школой молодого бойца-преподавателя.

Мне самой приходилось стирать вручную, смотреть за своей одеждой, убирать свою квартиру и коммуналку. Последнее было просто пыткой. Под уборкой коммуналки понимается мытьё полов длиннющего коридора, туалета, ванной и кухни, мытьё общественных раковин и унитаза, вынос мусора из туалета и другие отвратительные вещи, о которых неприятно даже говорить. Заметьте, что туалетной бумаги в те времена пока не существовало. Вернее, она была в природе, но считалась невероятной дефицитной роскошью. Хотите сделать кому-то дорогой сердцу подарок ко дню рождения? Достаньте из-под земли моток-другой туалетной бумаги. Вас расцелуют в обе щеки и будут считать ваш подарок самым-самым, а вас – лучшим другом. Но в повседневности пользовались старыми газетами. Спускать их в унитаз было нельзя, поэтому и существовало специальное ведро, которое дежурный по коммуналке должен был выносить. Резиновых хозяйственных перчаток и пластиковых пакетов, которые можно было бы вставить в это ведро, ещё не придумали. Вот так и жили. При Маме я не знала этих забот. Она же, бедная, убирала пять раз подряд (по количеству членов семьи) и никогда не жаловалась, стараясь уберечь нас, детей, от негативностей жизни. Папа ей помогал, но он часто был в отъезде. А меня, как видите, рано или поздно, всё равно научила этому жизнь.