Текст книги "Нет ничего сильнее любви"

О, господи… Ну было… Глубокой ночью она напугала Настю своим криком: «Не уходи! Я люблю тебя!» Снилось, что она в вагоне поезда, лежит на нижней полке. Она больна, не чувствует свое тело. Рядом стоит Юра, смотрит на нее, и она знает, что вот сейчас поезд тронется, и он уйдет, и больше она никогда его не увидит, потому что это не простой поезд, это поезд в никуда…

– Ты же знаешь, мне снился сюжет нового романа.

Настя хмурится:

– Неправда, тебе снился тот, кого ты любишь. Ты его до сих пор любишь, и все в себе держишь. Зачем? Не понимаю, – она разводит руки в стороны.

И тогда впервые в жизни Галя задала себе тот же вопрос – зачем? Она что, стыдится сказать той же Ленке, что душа до сих пор болит? Нет, не стыдится. Ведь она не постеснялась помчаться к Юре после похорон Кати. Все дело в том, что она не хочет об этом говорить, потому что рана до сих пор кровоточит.

– Затем, что мне все еще тяжело, – тихо отвечает Галя, – затем, что я все еще люблю его.

Уже закончилась реклама, а они молчат. Первой молчание нарушает Настя.

– Знаешь, я очень долго не могла плакать по маме, так тяжело мне было… Все держала в себе, – Насте на глаза наворачиваются слезы, – а однажды поняла, что больше не могу, что меня разорвет на части. Ты как раз ушла куда-то, и я наплакалась вволю. В тот день я выплакала все наболевшее, и мне стало легче. И тебе надо поплакать вдоволь и накричаться. Не во сне, а наяву. Я до сих пор помню, как мама однажды кричала, – она сдвинула бровки, – наверное, это было, когда папа пропал. Помню ее последние дни, как она Андрею звонила, как просила его поговорить с ней. Знаешь, почему это помню? Потому что ее душа в тот момент так болела, и это было так видно! Мама так плакала… – девушка часто заморгала, опустила подбородок на грудь и умолкла.

В комнате воцарилась тишина. Нарушила ее Галя.

– Настюша…

Настя подняла на Галку покрасневшие глаза.

– Прости нас всех… Прости Андрея. Он больше всех наказан.

Девушка мелко закивала. Снова тишина.

– И почему ты думаешь, что я не плакала? – Галя нахмурилась.

– А тут и думать не нужно, – Настя шмыгнула носом и смахнула со щеки слезинку, – я и так все вижу. А этот твой парень… Ой, твой мужчина, где он, чем занимается?

– Я не хочу об этом говорить.

– Почему?

– Не хочу, и все!

– Ну, раз не хочешь, то давай кино смотреть, – Настя включила звук и повернулась к экрану телевизора.

Галка тоже повернулась, но ничего из происходящего на нем больше не поняла…

* * *

Желание поскорее помчаться домой и все выведать у Галки не давало покоя.

– Чем это ты озабочена? – спросила Соня, выходя из аудитории.

– Домой надо поскорее, – ответила Настя и услышала голос Никиты:

– Ну, ты не передумала?

– А… А что я должна передумать? – Настя округлила глаза.

– Как что? Мы ж договорились.

– Ой, Никита, прости, совсем из головы вылетело!

Парень сунул руки в карманы джинсов:

– И что это значит? – он нахмурился.

– Это значит, что я забыла, и все, но я готова помочь.

– Значит, наш договор в силе?

Настя скривилась:

– Рыжов, прекрати говорить загадками, объясни, что к чему, – она покосилась на остановившихся в сторонке подружек – на их лицах были такие улыбки, что хоть на хэллоуинскую тыкву лепи.

– Прямо тут будем говорить или в кафе зайдем?

– Идем к фармацевтам, на лавочке посидим.

– Идем, – и Никита направился к лестнице.

Девчонки прыснули и о чем-то весело зашептались.

– До завтра, – Настя помахала им рукой.

– До завтра, – ответили они хором, а Соня тихо добавила, – ночуй дома, дочь моя.

Настя исподтишка показала ей кулак и пошла за Никитой.

Фармацевты были на месте.

– Мне американо, – Настя протянула деньги.

– Э, нет… – Никита отвел ее руку, – я тебя пригласил. – Ребята, два американо.

Настя насупилась:

– Рыжов, я в состоянии сама оплачивать свой кофе! – она сунула девушке деньги и с упреком посмотрела на Никиту. Он ей ответил тем же, и они оба прыснули от смеха.

– Так какая помощь нужна? – Настя наблюдала за приготовлением кофе.

– Совет нужен.

– Рыжов, ты что, считаешь меня самой умной?

– Да. Если ты разбираешься в винах, то уж в музыке точно.

Пока Настя с удивлением переваривала его слова, Никита подхватил два протянутых ему стаканчика, бросил «идем на лавочку» и направился к пустой скамейке.

Настя уселась, он протянул ей стаканчик и достал из заднего кармана джинсов вчетверо сложенный лист бумаги.

– Вот, посмотри.

Настя развернула лист и увидела список из тридцати шести пунктов.

– А что это? – она отхлебнула кофе.

– Это репертуар ансамбля.

– Ничего себе, – хмыкнула Настя, – я и не знала, что у них аж тридцать шесть песен. Ну и чего ты от меня хочешь? – спросила она.

– Хочу, чтобы ты отметила то, что тебе нравится.

Глаза Насти тут же выкатились из орбит.

– Ты прикалываешься? Это ж не мой праздник, – она сунула список Никите. – Ты отца спроси, а не меня.

Никита протестующе вскинул руку:

– Настя, я всего лишь хотел узнать твое мнение о том, что они исполняют.

Настя наклонила голову к плечу и уставилась на парня с нескрываемым интересом.

– Слушай, Рыжов, ты меня за кого-то другого принимаешь. Я музыкальную школу не заканчивала, до первой октавы не отличаю от до второй, и вообще мне в детстве медведь на ухо наступил. Не понимаю, как тебе такое в голову взбрело?

Никита тряхнул своими роскошными, иначе не скажешь, волосами и расплылся в неподражаемо наивной улыбке – ну чистый младенец.

– Я считаю тебя девушкой с хорошим вкусом.

– А твоя девушка что, вкуса не имеет? – с ехидством спросила она. – Пошли ее в ютуб, там много чего висит, а потом все обстоятельно обсудите, – она вытянула ноги, и голубь, беззаботно прогуливающийся возле скамейки, шарахнулся в сторону.

– Ладная, тебе что, облом совет дать?

– Да нет. Говорю ж, мне медведь на ухо наступил, я не вру.

– Ты несносная, честное слово.

– Ох, ты меня достал, – она вырвала список из его руки, поставила недопитый кофе на лавочку и вытащила из рюкзака фломастер и тетрадь. – Попрошу потом не обижаться, – она подложила тетрадь под лист и замазала красным то, что ей не нравится.

– Все, Рыжий, дело сделано, только потом не делай вид, что ты меня знать не знаешь.

– Нет, что ты, – довольно хмыкнул Никита, складывая лист, – все будут в отпаде, обещаю.

– А ты умеешь льстить.

– Ага, я вообще проходил курс пикапа, – он снова сложил лист вчетверо.

– Ты проходил курс пикапа?! – воскликнула Настя так громко, что люди на других скамейках повернули головы в их сторону. – Рыжов, ты что, не уверен в себе?

– Да, не уверен, – сказал он так просто, что Настя онемела.

Через некоторое время она медленно повернулась лицом к Никите и взяла его чуть повыше локтя, а там такая мышца, что на секунду она забыла, о чем хотела спросить. А тут еще его глаза, синие и глубокие, так близко… И смешинки в уголках… Настя облизала пересохшие губы и разжала пальцы.

– Что ты хотела спросить? – его глаза уже не смеются, и голос немного охрип.

– Я? – она прижалась спиной к лавочке и скрестила на груди руки. – Это… Расскажи, как на ваших курсах проходили практические занятия? – она вспомнила о кофе и взяла стаканчик.

– Если честно, я бросил эти курсы на первом же занятии.

– Почему? – с деланой разочарованностью поинтересовалась Настя.

– Потому что мне не понравилось, – он сморщил нос.

– А что тебе не понравилось?

– Понимаешь… – он запнулся, – там о женщине говорят как о горé.

– О горé?!

– Ну да. Женщину нужно покорить, чем быстрее, тем лучше… Знаешь, там тебе вдалбливают, что женщины – это вершины – и чем больше вершин ты покоришь, тем ты круче, – он залпом допил кофе, скомкал стаканчик и бросил в урну.

Наблюдая за Никитой из-под полуопущенных век, Настя допила кофе и поднялась на ноги.

– Тебе что, пора? – Никита вскинул голову, и она увидела в его глазах растерянность.

– Да, меня ждут дома.

– А я сегодня без колес, – он развел руки в стороны. – Давай провожу.

– Не надо. Пока, Рыжов, – она нацепила рюкзак на плечи.

– Пока…

* * *

Галка переложила продукты из тележки в сумку и вышла на улицу. Холод забирался под плащ, и она пожалела, что вышла налегке: мол, до супермаркета рукой подать. Но октябрь, видимо, наверстывал упущенное, и с каждым шагом она все сильнее запахивала тонкий воротник и втягивала голову в плечи. В чем сегодня ушла Настя, думала она, перебирая в памяти вещи в шкафу в коридоре… Но вспомнить ничего не получалось – после разговора с Настей у нее совсем ничего не получалось. Она пролила кофе на клавиатуру – неизвестно, чем все это закончится, и больше не работала. Какое-то время металась по комнате, хватала телефон и не понимала зачем. Включала чайник и тут же о нем забывала.

– Так в чем же она пошла? – Галя морщится от неприятного ветра: здесь, на повороте к дому, всегда сильно дует, и сует руку в карман, за телефоном.

Проводит пальцем по экрану, прижимает к уху. Лена отвечает на третьем звонке.

– Привет!

– Привет. Как дела?

– Да как? На диване валяюсь.

– А тетя Зоя?

– По телефону болтает. Рассказывает подружке про то, как получила в школе первую двойку. Знаешь, у нее с памятью интересные вещи происходят, помнит только что-то очень яркое и давнее. Вчера с мельчайшими подробностями рассказала, как ее в комсомол принимали. И как дедушка учил ее на лыжах кататься. М-да… Загадки памяти…

– Ленка, а Зозуля нас раскусил, – Галка коротко рассмеялась.

– Что, серьезно?

– Да. Но все нормально, даже более чем. Тут тоже загадки памяти… Или веры. Не знаю, что происходит в его голове, но он просит у меня прощения.

– Что?!

– Да, Настя сказала.

– Настя?

– Ага, он с ней разговаривал.

– О чем конкретно был разговор?

– А вот это я узнаю, когда она домой придет.

Несколько шагов Галя прошла в молчании – к горлу подступил ком.

– Галя, алло!

– Я здесь…

– А с голосом что?

– Понимаешь… мне больно… Мне очень больно… – ее душили слезы.

– Так, стоп! Ты где сейчас?

– На улице, из магазина иду.

– Тогда слушай меня – иди домой, посмотри что-нибудь веселенькое, о плохом не думай, а я прямо сейчас к тебе…

– Ленка, дружочек, я тебе своими рефлексиями уже осточертела…

– Заткнись, поняла? Я на диване валяюсь и ни хрена не делаю! Все, жди меня!

Настроение немножко поднялось. Галка тут же направила свои стопы в кондитерскую и купила девять пирожных, каждого вида по три штуки – сообразим на троих. Дома она заглянула в шкаф и успокоилась – Настя ушла в теплой куртке. Включила ноутбук, нашла французскую комедию, сделала себе чай и села в кухне. Попивая чай, старалась держать спину прямо. Почему прямо? Да потому, что прямая спина – штука очень хитрая. То ли это она прибавляет уверенности в себе, то ли, наоборот, уверенность выпрямляет спину. Через некоторое время она поймала себя на том, что выполняет распоряжение подруги – о плохом не думает.

Любопытство подстегивало Ленку, и в начале третьего она уже давила на кнопку звонка. Галя открыла, лицо в слезах.

– Ну, я же говорила, о плохом не думать! – воскликнула Лена с упреком.

– Да я смеялась до слез, – подружка хихикнула и вытерла щеки тыльной стороной ладони.

Лена сняла пуховик, повесила на крючок. Одернула подскочившую вверх кофту и полезла в сумку.

– Вот, – она протянула Галке бутылку коньяку, – с ним любая проблема решается очень легко.

– А я пирожные купила.

– Отлично, к душевному разговору – то, что нужно. Давай я сама кофе сделаю, и засядем в твоей уютной комнате на мягком диване. Заберемся с ногами и предадимся пороку. А ты, если хочешь, можешь еще посмеяться. Что смотришь?

– Как что? Комедию конечно! Но я потом досмотрю.

Лена приготовила кофе, они все поставили на поднос и пошли в Галкину комнату. Забрались на диван, поднос поставили посередине.

– Эх, давно мы вот так не сидели, – Лена потерла руки.

– Да, давно, – Галя наливала в бокал коньяк, и лицо у нее было такое, будто вот-вот расплачется.

– Галя, ну что с тобой?

– Давай выпьем!

Выпили.

– Какое тебе пирожное? – спросила Лена.

– Я пока ничего не хочу, – Галя поставила недопитый бокал на поднос, откинулась на спинку дивана и закрыла глаза.

– Галка… – Лена прикоснулась к ее плечу, – все же хорошо, даже Рома просит у тебя прощения, – она гладила Галку по руке, – ну, Галусик, все ж хорошо.

– Нет, все очень плохо! – воскликнула Галка сдавленным шепотом и закрыла лицо ладонями. – Все очень плохо!

– Да ты что? Перестань, прошу тебя…

Галя открыла лицо, по ее щекам текли слезы, нижняя челюсть тряслась.

– Леночка, что ж хорошо, а? Это у них все хорошо, – она показала рукой на подарок тети Зины – картину, висящую над диваном с изображением родового дома, – а у меня все плохо! У меня все отняли, у меня любовь отняли, и все делают вид, что ничего не произошло! Я ничего не прошу, но можно было за все годы хоть слово сказать, одно доброе слово? Поговорить со мной, мне больше ничего не нужно! Я не прошу жалости, я сильная, но я… Я очень слабая, я хочу доброты, чуткости, внимания, а его нет. Галка может все, Галка лошадь, грузи ее, она сдюжит! Это маму надо жалеть, у нее больное сердце. Вадима надо жалеть, у него давление, ноги болят. Андрюша самый несчастный, один, совсем один! А я? Я тоже одна. Да, у меня есть семья, но я нужна им, когда им что-то от меня нужно, – Галя всхлипнула. – Я только тебе нужна… Только тебя интересует, что у меня на сердце! И Настюшу… Дай мне салфетку, пожалуйста.

Она промокнула глаза салфеткой, вытерла нос и опустила подбородок на грудь.

– Я сама во всем виновата, – продолжила она, комкая салфетку, – я позволила так к себе относиться. Я плюнула на себя… – слезы снова полились из ее глаз, – я ведь ради них отказалась от всего, – она тяжело вздохнула, – только ради них…

– Галя, надо выпить!

– Давай!

По телу разлилось тепло. Лена положила свою руку поверх Галкиной, и в комнате воцарилась тишина. Почти двадцать лет… Чего греха таить, Галка как впряглась в тот страшный день, расколовший жизнь семьи на «до» и «после», так и тащила долгие годы. Уже потом Лена поняла – ей это нужно было, а то если б она дала слабину, то развалилась бы. К чему все это привело? Грустно сказать, до слез грустно.

…Как-то незаметно после ареста Вадима Григорьевича тетя Инна превратилась в дочку, а Галка в маму. Причем в дочку капризную и обидчивую. Поначалу Галя выполняла все ее капризы – человек же после инфаркта, но тете Инне положение больной страшно понравилось, и она решила продлить «больничный» на неопределенный срок. Первое, что она сделала, – это отказалась от маникюрши, та ей, видите ли, на нервы действовала. Окей, Галя сама делала маме маникюр и педикюр, и еще выслушивала, что Галка делает все это без удовольствия! Потом, по мере выздоровления, она возжелала хорошую прическу каждый день – до болезни она каждый день перед работой заходила в парикмахерскую рядом с ателье. И даже в выходные ездила.

– А что тут укладывать? – говорит Галка. – Стрижка у тебя короткая, берешь фен, потом локон…

– Я не умею! – капризным тоном заявляет тетя Инна.

– Я тебя научу! – твердит Галя.

С тетей Инной едва истерика не случилась, и Галка решила, что ей дешевле самой причесывать маму…

Дальше – больше.

– Ко мне подруги придут, вот меню, – и сует Галке список из двух десятков пунктов.

Галка снова решила, что дешевле все сделать, как мама просит.

Потом все свалилось в кучу – вернулся Вадим Григорьевич, умерла Катя. Галя как угорелая носится по всем инстанциям, на ней сироты. Нет, она не ропщет, тем более отчим помогает, звонит во всякие диспансеры. Но дома все взяли за правило не браться за холодную воду – все ждут Галю.

И вот Инна с мужем собираются в театр, а Галя еле живая приползла из магазина, приволокла неподъемные сумки с едой. А кто еще это сделает? У мамы больное сердце, у Вадика ноги, у Андрея депрессия. О своей спине Галка не заикается, купила корсет, он что-то там держит, обезболивающие таблетки с собой носит. Только разделась, разулась, Тимоша сумки схватил, Настюша что-то рассказывает, а мама ей:

– Галя, ты что, кофточку мою не погладила? Я же тебя неделю назад просила! – и глаза закатывает.

– Сейчас поглажу…

Галка устанавливает гладильную доску, кофточку водой сбрызгивает, и тут живот прихватило.

Галя все бросила, и в туалет. Только села, а тут голос мамы и стук в дверь:

– Галя, локон уже дымится, иди сюда!

Накрутила маму, сказала:

– Пусть волосы остынут, а я пока кофту поглажу.

Живот вроде отпустило. Погладила, на плечики повесила, покормила детей, а тут снова живот. Галя в туалет. Только села…

– Галя! Срочно кушать! Мы опаздываем! Вадик, сними галстук и пиджак! Испачкаешь! Галя, сколько можно там сидеть?!

В тот вечер тетя Инна перебрала с командами, но все, что она запомнила, это горящие ненавистью глаза дочери.

– Леночка, она готова была меня убить, клянусь! Если б не Вадюша, я не знаю, что было бы!

А Лене хотелось сказать: «Тетя Инна, жалейте дочку хоть немного!»

Сколько Лена помнит, Галя не была тете Инне дочкой, по крайней мере такой, какой была она сама. Ленку мама даже сейчас из дому не выпустит, пока в нос не поцелует и пылинку с плеча не стряхнет. А в холодные дни так еще и поинтересуется, надела ли та теплое белье – эта она помнит. А тут не то что без поцелуев, тут вообще все непонятно. Сначала главным был дядя Сережа, семейный мирок вращался вокруг него. Потом родился Андрей, и центр внимания сместился на него. Галя же была за подай-принеси, погуляй-с-ребенком, свари-кашу, убери, постирай… Нет, на нее не кричали, она не была Золушкой в джинсах, она была нормальной девчонкой со всеми девчачьими закидонами, непослушанием и подростковыми конфликтами, внешними и внутренними. Ванильности в ней не было, на родителей, как это бывает у подростков, не жаловалась, деспотами не обзывала, все выполняла не то что смиренно, а со спокойной душой. Кто знает, может, именно это спокойствие раздражало тетю Инну, и она никогда не хвалила Галку? А еще Галка была неотъемлемой частью того периода жизни матери, о котором той страх как хотелось забыть. А может, причина была в том, что Галя немного похожа на Сергея? Так Андрей тоже похож… Над Андреем она никогда не смеется, а над Галкой любит. То у нее зубы кривые, то ноги, то задница плоская. И еще тете Инне доставляло какое-то странное удовольствие подмечать Галкины промахи в одежде.

– Ох, и в кого ты пошла? – и такое мурлычущее удовольствие в голосе.

Галка посмотрит в зеркало, но у мамы, пристально следящей за модой и имеющей хороший вкус, в жизни не спросит: «А как нужно?» А сама тетя Инна не подскажет, нет. И не пошьет – она шила только заказчикам. А уж ее отношение к Галкиной болячке вообще не поддается никакому объяснению. Спина у Гали болит с рождения, она родовыми путями шла неправильно, или правильно, а акушерка крутнула не туда, и получился какой-то сдвиг в крестце, и назвали это дефектом суставной сумки четвертого крестцового позвонка. Лена запомнила этот длинный диагноз с того момента, как Галка, снимая в школьной раздевалке сапог, ойкнула, грохнулась на пол и встала только после обезболивающего укола, сделанного врачом скорой помощи. Лена не отходила от нее, гладила то по голове, то по плечам и плакала: подруга была вся малиновая от боли. Врачи тогда сказали, что жить ей с этим диагнозом до последнего вздоха. И если она хочет ходить, а не лежать, то три раза в неделю в любую погоду и при любом настроении – марш в спортклуб. И вот это раздражало тетю Инну. Раздражало до такой степени, что однажды она беспрекословно заявила: мол, хватит бегать в спортклуб, возраст и болячки все равно свое возьмут. Ты уже взрослая женщина, надо домом больше заниматься, а то только и знаешь – на тренировки бегать! Нет, совсем не посещение клуба раздражало тетю Инну, а то, что вот такой образ жизни не только лечил Галкину спину, а и характер закалял. И после той истории с перебором команд тетя Инна затаила на Галку глубокую обиду. Ладно, Бог ей судья.

Еще одна странность – день рождения Гали никогда не отмечался, и Ленка на всю жизнь запомнила, как ее мама сказала, что испечет для Гали пирог, и предложила у них отметить. И отметили ее четырнадцатый год рождения. Какая счастливая в тот день была Галка! Просто вся светилась, а когда увидела подарок, вязаную кофточку по последней моде, то аж до потолка подпрыгнула. Зоя время от времени вязала для Галки и денег не брала, а однажды Юре полосатый свитер связала, он очень хотел такой. Деньги тоже не хотела брать: мол, ты же Галкин друг, но Юра рассердился, и Зоя сдалась. Она любила вязать, говорила, что нервы успокаиваются лучше любой таблетки, а особенно много вязала, распускала и снова вязала в те холодные дни. Почти двадцать лет назад…

…Галка, Лена и Зоя поехали в Луганск, к Наташке на день рождения, и, конечно же, остались на ночь. В Харьков засобирались в воскресенье после обеда. Наташа нагрузила их консервацией и овощами-фруктами, и уже в поезде они решили – тетя Зоя едет домой, а они сначала к тете Инне заедут, ей Наташка передала две банки помидоров, потом к Галке и Юре, а дальше Ленка сама, налегке. Так и сделали и в половине седьмого уже звонили в Галкину квартиру.

– Сейчас быстренько разгрузимся – и к тебе, – говорит Лена, глядя на две большие сумки и тяжело дыша.

– Я бы чаю выпила, – Галя обмахивала вспотевшее лицо кончиком шарфа.

Но выпить чаю не удалось.

Дверь открыл Андрей. Глаза испуганные, лицо бледное, руки трясутся. Галя тоже с лица сошла, стоит, воздух ртом хватает. Ленкино сердце ухнуло вниз, и тут она слышит:

– Алла умерла, Вадима арестовали, мама поехала в милицию, – и все на одной ноте, будто не человек говорит, а робот.

Галка переступает порог квартиры и хватается рукой за стену: голова закружилась. Причем, так, что потолок с полом местами поменялись и дальше ее тоже штормило. Лена ее вовремя поймала, поддержала, усадила… О том, чтобы везти консервацию к Юре, и речи быть не могло. Галя позвонила Юре, и он тут же сам примчался. Посидел минут двадцать и уехал, с собой ничего не взял, да они и забыли про сумки… Лена, конечно же, осталась у Галки, а поздно ночью вернулась тетя Инна.

Во всем случившемся читалась беспощадная закономерность. И в трагической смерти ни в чем не повинной Аллы, и в том, что ей предшествовало. Это был растущий снежный ком, скатывающийся вниз и увлекающий за собой людей. Когда все началось? С замужества Инны. Андрею было тринадцать, и он буквально с цепи сорвался. Грубил матери, забросил занятия, начал курить, гулял допоздна – в общем, налицо все признаки подросткового протеста. Инна пыталась вызвать его на разговор: мол, давай обсудим, мы ж семья, а он зыркнет исподлобья – и на улицу – или в комнате закроется. Галке он в лицо бросал: «Ты предала отца, ты лебезишь перед отчимом».

– Мама, расскажи ему про отца, – в сердцах говорила Галка, – пусть знает, что это за сволочь! А то он скоро на него молиться будет!

– Ни в коем случае, – Инна отчаянно махала руками, – для мальчика важно гордиться своими корнями. Ничего, это возраст, все пройдет.

Вадим, человек добрый, заботливый, несказанно влюбленный в Инну, мастерски «срезал» все острые углы, возникавшие в отношениях. Пристроил Андрея в вечернюю школу. Он, слава богу, окончил ее с хорошими отметками, но в институт не захотел поступать, а ведь мог же! С его-то головой! Пошел в охранники к депутату, потом в супермаркет, домой приходил когда вздумается – все делал назло. Инна нервничала – ребенок, хоть и великовозрастный, ночью гуляет – и просила так не делать. Андрей на ее уговоры отвечал с ухмылкой:

– Если со мной что случится, тебе обязательно сообщат.

И действительно, среди ночи Инне сообщили, что сынок сидит в обезьяннике. В милиции Вадиму и ей, едва ворочавшей языком, показали протокол задержания и обыска – ночной патруль обнаружил у обкуренного Андрея пакетик конопли. Эту проблему можно было решить недорого, но Андрей при задержании грубил, матерился и угрожал. Недорого не получилось еще и потому, что он был задержан с другом, тот не грубил и не угрожал, но тоже был обкуренный. Получилась группа торговцев наркотиками, да к тому же наркоманов. Вадим Григорьевич не мог видеть страдания супруги и нашел возможность закрыть дело, а обошлось это семье в десять тысяч долларов. Причем у друга была только бабушка-пенсионерка, и принимать участие в выкупе она не могла. Вадим одолжил деньги у коллеги, и дело закрыли или просто порвали – кто знает… Андрей притих и пообещал каждый месяц давать по сто долларов, больше он не мог, а Вадим завертелся. Он работал по две смены, вел прием в частных клиниках, делал операции, аборты, набирал ночные дежурства в роддоме, и в один осенний день к нему пришла жена Зозули. Она хотела прервать беременность, у Зозуль уже было двое детей, трех и пяти лет. Роман Ильич хотел третьего, о девочке мечтал, и на этой почве у супругов возникали ссоры. Вадим Григорьевич отказался: мол, идите к другому врачу, я не буду делать без согласия мужа, я ведь его знаю. Алла ушла, а на следующий день позвонила ее свекровь, Раиса Ивановна. Плача в трубку, умоляла спасти невестку, потому что третий ребенок поставит крест на ее карьере, а Алла уже заканчивала кандидатскую диссертацию, а дальше докторская… В общем, для стоматолога карьера более чем блестящая. Операцию назначили на вечер, когда Роман Ильич был на дежурстве в травматологическом пункте. Детей оставили с няней, Раиса Ивановна сидела в палате, ждала…

На суде Вадим Григорьевич полностью признал свою вину. И еще признал, что не должен был после ночного дежурства в роддоме и приема в клинике с восьми утра до четырнадцати снова идти на работу, но он пошел. А как иначе? Все расписано, пациентки ждут. И деньги нужны. Один аборт в половине четвертого, второй в шесть. Аборт, сделанный Алле в шесть, оказался последним в его карьере – открылось кровотечение, и через два часа ее сердце остановилось. Маленькая частная клиника не располагала всем необходимым на случай осложнений. Ей тоже досталось – ее закрыли. А Вадим Григорьевич отсидел пять лет от звонка до звонка и еще три года не мог работать по специальности, но его взяли фельдшером в амбулаторию в пригороде. А после этого он устроился участковым терапевтом в районную больницу, в тот район, где находился «родовой» дом. На работу ездил каждый день на автобусе за тридцать километров и не роптал. У Инны заказчиков становилось все меньше и меньше: индивидуальный пошив – удовольствие недешевое, инфляция беспощадно опустошала кошельки граждан, и ателье в итоге закрылось. Теперь в его помещении банк. В помещении парикмахерской, в которую Инна ходила годами, тоже банк, но другой. Андрей укатил в Польшу, потом за ним уехал Тимошка, и Инна с Вадимом окончательно осели в «родовом» доме. Тетя Зина увлеклась живописью – вернулась от дочери из Италии, купила краски, кисточки, холсты с подрамниками, и, наверное, нет в окрестностях уголка, не запечатленного ею на холсте. Картины она щедро дарит – одна вот красуется над Галкиным диваном, а две даже в краеведческом музее висят. На одной – церковь, но не в том виде, как сейчас, разрушенная, а еще почти целая – тетя Зина ее по памяти написала. А на второй – деревянный мост через реку, его тоже давно нет, на его месте теперь железобетонный. Инна шьет на дому одежду на заказ. Цены у нее нормальные, клиентки даже из Харькова приезжают. Дом они отремонтировали, Вадим Григорьевич на месте печки соорудил камин, поставил в саду большую беседку, окруженную бархатистой газонной травой, и теперь там барбекю. И Галя права – все у них хорошо.

После третьего бокала коньяка разговор зажурчал, как веселый ручеек, и все больше места в этом ручейке отходило хорошим воспоминаниям.

– Кофе будешь? – Ленка потянулась к своей чашке, ее движения были неловкими. – Слушай, я уже хорошо пьяная.

Голова Галки качнулась, и она уставилась неподвижным взором на поднос:

– Ну и хрен с ним…

– С кем? – переспросила Лена.

– С ними со всеми!

И она снова разлила коньяк по бокалам нетвердой рукой.

– Слушай, ты самая лучшая подруга в мире, – она уронила голову вперед и снова подняла. – Я тебя обожаю, ты поняла?

– Поняла! Я тебя тоже обожаю.

– Дай я тебя поцелую, – она потянулась к Галке.

– Не надо, мы поднос свалим.

– Ну и хрен с ним…

– Не надо… Я уберу…

Галя переставила поднос на тумбочку и не заметила, как свалила «колобка», и тут же комнату огласил звон.

– О! У нас появился третий! – воскликнула Ленка.

– Нам третий не нужен! – Галя сползла с дивана, подняла «колобка», дала ему по шапке и нетвердой походкой вышла в коридор. Там она открыла входную дверь и тут же закрыла, оставив затихший будильник на площадке.

– Ты куда его дела? – спросила Лена, увидев на лице подруги загадочное выражение.

– Я же сказала, хрен с ним!

И тут женщины услышали Настин голос:

– Эй, что тут происходит?

Они переглянулись и, прыснув, втянули головы в плечи.

Настя вбежала в комнату в куртке и шарфе, обмотанном вокруг шеи, в руках она держала «колобка».

– Вы чего это его выбросили? – она переводила удивленный взгляд с Ленки на Галю.

– Мы не выбросили, – с невинным видом ответила Галка, – он слишком громко тикает…

– Тогда надо было в кухню вынести или в кладовку, – она уставилась на поднос, – по какому поводу пир?

– Просто так, – Галка пожала плечами. – А ты не замерзла?

– Нет.

– Ты голодная?

– Да, – она задержала взгляд на блюде с пирожными. – Пойду руки вымою.

– Сначала поешь, а сладкое потом, – сказала Галка.

Настя потопталась, поставила будильник на тумбочку, сняла куртку, шарф и села на край дивана.

– Галя, а что значат слова Зозули? – она поправила рукой рассыпавшиеся по плечам волосы.

Женщины обменялись быстрыми взглядами.

– Понятия не имею, – Галя захлопала ресницами. – Иди поешь…

– Он непорядочно поступил, да?

– Ни в коем случае! – воскликнула Галка.

– Так за что он просит прощения? – Настя сдвинула брови.

– Да кто его знает, – Лена пожала плечами, – может, все потому, что он верующий… Осознал что-нибудь, переоценил… – она икнула, выпучила глаза и стыдливо прикрыла рот рукой.

Галя шумно втянула носом воздух и посмотрела на Лену:

– Все, надоело, сейчас все расскажу… Гори оно все огнем! Он за мной не ухаживал, у него жена была такая, что он вообще по сторонам не смотрел! Но она умерла, вот… – она опустила вниз уголки губ. – Эх, такая девка была… Супер! И померла! От аборта, – Галя досадливо махнула рукой и замолчала.

– А при чем здесь ты? – с недоумением спросила Настя.

– Я при чем? – Галка вскинула на нее пьяные глаза. – Я ни при чем… Это дедушка Вадим… – она снова замолчала.

– Дедушка Вадим? Что дедушка Вадим?!

Галя скривилась, будто держала во рту что-то кислое:

– Это давно было, очень давно… Прошло… почти двадцать лет. Дедушка сделал этот аборт, и все… Алла умерла. Да… А дедушку посадили. Пять лет дали…