Текст книги "Нет ничего сильнее любви"

– До завтра, Рыжов. Едь осторожно, а то слишком уж гоняешь, – проворчала она.

– Брось, я вез тебя как хрустальную. Но за заботу спасибо, – Никита опустил стекло на шлеме, – до завтра, – он нажал на газ и резко рванул с места.

Направляясь к подъезду, Настя не могла не посмотреть на угол дома, за которым он только что скрылся – звук байка она еще слышала. Войдя в лифт, она извлекла из рюкзака плюшевого летучего мышонка совершенно немышиного цвета, бежево-розового, а точнее – нюд, подарок Никиты, и захихикала.

Вот такой улыбающейся и с мышонком в руках ее увидела Галка.

– Ой, что это за зверь такой? – воскликнула она.

– Не узнаешь? Это твой Роман Ильич. Только очков нету, – она протянула мышонка Гале, – не могла мимо него пройти.

– Зозуля?

– А кто ж еще? – Настя бросила рюкзак на стул.

– Хм, разве?

– Ну, да. Ты что, не видишь?

– Да как-то… – Галя пожала плечами, – конечно, судя по фото, он сильно изменился, но чтоб вот так… Хотя…. – она усмехнулась, – в нем действительно было что-то мышиное. Ну, бог с ним. А кто этот парень на мотоцикле?

– Никита.

– Это ты с ним искала подарок?

– Ага, – Настя сбросила кеды, сунула ноги в тапочки и пошла в ванную, – вино коллекционное купили.

– А для кого?

– Его отцу пятьдесят будет.

– Ты голодная?

– Нет, – отозвалась девушка, – мы в «Бульваре» поели.

Галка прошла к себе, села за компьютер, а мышонка примостила справа от монитора.

– Ну здравствуй, Рома, – она тронула мягкую лапку, и тут в комнату вошла Настя.

– Что, нравится? – она села на диван.

– Очень милый…

– Настоящий Зозуля не очень милый, – Настя улыбнулась, – если хочешь, пусть у тебя сидит.

– Правда?

– Конечно!

– Спасибо, – девушка перевела взгляд на окно, и это означало, что сейчас она что-то расскажет.

Галя не шевелилась и ждала. Она любит их разговоры: они очень душевные, открытые. Этим Настя похожа на свою маму. Да и не только этим – и фигурой, и лицом она копия Кати, только, слава богу, ножку не приволакивает.

– Кажется, между мной и Богданом все кончено, – Настя вздохнула.

– Кажется или так оно и есть?

– Так оно и есть, – девушка кивнула, и ее взгляд помрачнел.

– Настюша, есть такая песня… Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло. Мое мнение – тебе повезло. Хорошо, что он сейчас показал себя, а не потом.

– Потом?

– Ну да, после свадьбы или после рождения ребенка.

– Да я и не думала ни про какую свадьбу.

– Я понимаю, что не думала, но чем дальше, тем ближе к этой мысли.

Девушка обхватила себя руками, будто ей было холодно:

– Гм… Все это так странно…

– Ты о чем?

– Да вот не пойму, как можно взять и предать человека? Просто так. Еще в прошлый четверг мы гуляли, он провожал меня, мы говорили о ночном клубе, о выходных, куда поедем, – она недоуменно пожала плечами, – а он вдруг начинает с Дашкой… Хотя… Я понимаю, почему так, – она бросила на Галку короткий испытующий взгляд и запнулась.

– Почему?

– Помнишь, мы за город ездили, на дачу? – спросила Настя.

– Помню.

– В тот вечер Богдан хотел, чтобы мы… Ну, ты понимаешь… – она сделала рукой неопределенный жест.

– Понимаю, – кивнула Галка, и под ложечкой засосало.

Ой, а вдруг… А вдруг она забеременела!

– В общем, это… Я знаю, почему он так со мной.

– Почему?! – слишком резко вырвалось у Гали.

– Потому что я отказалась!

Фух!

– Я не жалею, – девушка рассматривала свои изящные пальчики с модным маникюром, а Галка вспомнила, с каким трепетом, сидя на этом же диване, совсем недавно Настя рассказывала о первом свидании с Богданом, о том, как он пригласил ее в 4D-кинотеатр на «Аладдина» и они слопали большое ведро воздушной кукурузы. Как поцеловались первый раз. Как планировали купить абонементы в спортивный клуб. Слава богу, что все закончилось, не начинаясь.

Галка любила такие минуты – девушка открывала ей совсем другой мир, мир поколения, к которому мог принадлежать ее ребенок, если бы был. Да, он мог родиться ровно двадцать лет назад… Настя с радостью делилась своими переживаниями, мыслями – иногда они были на удивление взрослыми, а иногда до оторопи детскими. Галка частенько советовалась с ней, когда описывала в романах ее ровесников, и это сближало с Настей еще больше.

Настя гордилась Галкой и не скрывала этого, а когда девчонки говорили о любви, то советовала им почитать романы своей тети. И вообще, с Галкой хорошо жить, она спокойная, с вопросами не лезет. Жаль только, что личная жизнь не сложилась. С ее внешностью и мозгами она кого хочешь охмурит, но ей это, видимо, совсем не нужно. Вон сосед с третьего этажа к ней уже который год клеится, нормальный мужчина, симпатичный, при деньгах, а она к нему никак. Она была замужем, но бабушка Инна говорит, что это было не замужество, а черт знает что, вот она и развелась.

– Галя…

– Что?

– А ты много раз влюблялась?

– Влюблялась? Конечно, много раз, особенно в школе.

– Галка, ну ты чего? – заныла Настя. – Я не про школу спрашиваю…

– Ты, наверное, про любовь хочешь спросить? Так любить и влюбляться – разные вещи.

– Да знаю я… Тогда скажи – ты любила?

– Да.

– И что оно такое – любовь? – Настя наклонила голову к плечу.

– Что оно такое? – Галка усмехнулась. – Это, Настюшка, очень сильное чувство.

– Это все, что ты можешь сказать? – разочарованно спросила Настя после недолгой паузы.

– Да. А больше говорить нечего.

– А что значит сильное?

– Ну, ты же видела фильм «Ромео и Джульетта»… Там любовь сильнее смерти.

Настя сдвинула брови и так просидела с минуту.

– Богдана я не любила, это точно… – она мотнула головой, – но почему-то злюсь. Особенно, когда вижу его с этой… – Настя сморщила нос от отвращения.

– Это досада и ревность. Ну, и разочарование.

Настя бросила на Галку вопросительный взгляд.

– Не знаю, – она слегка мотнула головой, – вряд ли это ревность… Я помню, как в школе Женьку ревновала, – она растянула рот в улыбке, – Женьку я любила. Ох, спать не могла, и вообще ни о чем не думала, только о нем. И плакать хотелось, когда видела его с той жабой. А сейчас плакать совсем не хочется, – сказала Настя и ушла в себя, а там…

Там Богдана в помине не было, там был Никита… Она почувствовала, что краснеет от… от ревности. Надо же! Она ревнует Никиту к этой, ну которой он понравиться хочет… Вот чертовщина! Да не нужен он ей, совсем не нужен!

– А этот парень, Никита, он какой? – вопрос Гали оторвал ее от размышлений.

– Какой? Ничего особенного, – девушка сморщила носик.

– Ничего-ничего?

– Ну, не знаю, – фыркнула Настя, – он с нами всего три недели учится. И вообще… Я сейчас не хочу отношений.

– Это правильно.

Настя сделала серьезное личико:

– Девчонки сейчас все время говорят про любовь, только и слышишь… Мне этот нравится, а мне тот… Одна уже на третьем месяце, а ее парень даже не чешется. Я считаю, что рано еще. Я не готова к серьезным отношениям, я это чувствую.

– Раз чувствуешь, то не нужно.

– И еще я боюсь, – взгляд Насти помрачнел.

– Чего ты боишься?

– Я не хочу, чтобы все сложилось, как у мамы…

Пятнадцать лет назад

Попрощаться прибежали две соседки с пятью разновозрастными детишками, и двор снова наполнился возней и криками. В отличие от Зиночки, быстро устающей от детей, Инну они совершенно не раздражали. Она преспокойненько передвигалась от погреба к дому и обратно, то сама, то с Катей или Андрюшей – это зависело от того, что надо взять. Иногда и Тимоша присоединялся: «Бабушка, тебе помочь?» – и от этих слов она таяла. Зинка хоть и ворчала, что дети уже четвертый выходной у них поводят, мол, не часто ли, но тоже была рада быть полезной.

– Положи сухофрукты, с прошлого года немного осталось! – кричала она что есть силы, пытаясь перекричать детишек и колдуя над огромной кастрюлей с борщом. От его аромата не только в летней кухне, а и за воротами текли слюни.

Инна кивала, ласково поглядывала на детвору, топала в сарай, к штопаному холщовому мешку, и наполняла пакет разнокалиберной сушкой.

– Капусту не забыла? – спохватывалась Зина, строгáя кочан для борща.

– Не забыла.

– А квашеную?

В общем, семейство должно было уехать в город как обычно – сытое, отдохнувшее и груженое сумками с продуктами. Зина хотела всунуть в лопающуюся и уже неподъемную «радость оккупанта» трехлитровую банку с маринованными огурцами, но Андрей взмолился: мол, в следующий раз заберет.

– Ну, все собрали? – спросила Зина, внимательно оглядывая четыре клетчатые сумки, рядком стоящие на крыльце.

– Вроде да, – кивнула Инна.

Дети переглянулись, и Настя надула губки:

– Я не хочу уезжать… Я не хочу в садик, там плохо…

Тимоша стал нервно втягивать в себя воздух, носом шмыгать.

– Так, успокоились! – приказала Катя, и Тимоша, наскоро вытерев нос тыльной стороной ладони, понурился. Плечи Насти вздрагивали, а на ее щеки из-под густых светлых ресниц уже выкатывались две тяжелые слезинки.

– Оставьте их у нас, – вырвалось у Инны.

– Ага, оставьте, – поддержала ее Зина, – нам веселей будет, да и детям лучше на воздухе.

Катя распахнула удивленные глаза:

– Да что вы… – она переводила неуверенный взгляд с одной женщины на другую, потом на Андрея, – это ж такая нагрузка…

– Никакая это не нагрузка, ребенок – это счастье, – Инна наклонилась вперед и протянула руки к Насте: – Ты хочешь тут остаться?

Улыбаясь сквозь слезы, Настя кивнула.

– Ну, так иди ко мне, мое солнышко!

Настя кинулась к Инне и прижалась щекой к ее животу.

– Мама, ты уверена? – спросил Андрей с сомнением в голосе.

– Конечно уверена. Тимоша, а ты чего слезы глотаешь? Ты хочешь остаться, а? – она протянула к нему руку, и Тимоша тут же юркнул под крыло «новой» бабушки.

– Ну, вот и хорошо, – она взъерошила волосики и поцеловала мальчика в макушку.

На лице Кати одна эмоция сменяла другую, будто бедняжка не верила своим глазам. Ее руки немного подрагивали, когда она гладила дочь по голове и наставляла:

– Сама на улицу не выходи, только с бабушками. На речку – смотрите мне! – она погрозила детям пальцем. – Узнаю, сразу в город заберу! А ты за сестрой присматривай, понял? – приказала она Тимоше.

Но тон ее был далеко не сердитый – в нем звенело счастье.

– Слушайтесь бабушку и тетю Зину, – добавил Андрей.

– Бабушку Зину, – поправил его Тимоша, и все засмеялись.

С того дня в родовом доме поселились веселье и почемучки. Веселье начиналось с самого утра: купались в речке, в ванне-то неинтересно, в ванне они и в городе искупаются. В ненастье не бегали, а умывались дождевой водой из алюминиевого корыта, в котором еще маленького Андрея купали. Потом завтракали творожком, сыром и молоком – все свежее, все домашнее. Сестры ни скотину, ни птицу не держали – зачем им двоим? Едят они мало, и лишние хлопоты ни к чему, да и в тягость. Им вполне хватало огорода, а остальное покупали у соседей. После завтрака Настя и Тимоша играли с друзьями, но на речку без бабушек не ходили. И буквально день на третий-четвертый бабушки заметили – дети стали другими. Во-первых, спокойными. Ночью не ворочались, во сне не разговаривали, не вскрикивали, не плакали. Во-вторых, перестали дергаться и пугливо осматриваться при малейшем шорохе в доме, а в частном доме то мыши скребутся, то ветер свистит в печной трубе. И сам дом покряхтывает, постанывает, поскрипывает – старенький он, многое повидал. А самое главное, взгляд покинула недетская озабоченность, а вместо нее в синих, как у мамы, глазах-озерах, поселилось беззаботное счастье. Поначалу едва заметное, оно проглядывало в уголках глаз, в улыбках, в том, как они прижимались к бабушкам, как говорили «спасибо». И во всем этом не было отстраненности, той, что бывает между чужими. День за днем они открывались, как цветочки солнышку, и все больше осваивались в доме. Много лет спустя Тимоша скажет, что он с первого дня понял – здесь им рады, здесь их любят, не то что в доме бабушки Оли.

Они любили читать, даже Настя уже читала, умело складывая слоги в слова. А до чего любознательные были брат с сестрой! Все им было интересно: от огромного валуна, с незапамятных времен лежащего на въезде в село – а откуда он прикатился? – до деревянной кадки, в которой хранили сало, – почему в кадке, а не в кастрюле? Особый интерес вызывали котята, коровы, возвращающиеся с пастбища, козы, привязанные к колышкам, погреб, глубокий и холодный. Это понятно – им здесь все в диковинку. Соседка тут же предложила детям котенка, те в один голос отказались:

– У нас Лизка есть, мама ее привезет.

Катя привезла рыже-каштановую сиамку Лизку, и перепуганная кошка неделю носа с веранды не высовывала, а потом высунула, освоилась и часами грелась на солнышке, шипя на особо наглых, близко подобравшихся котов – была она стерилизованная. Вскоре коты к ней тоже интерес потеряли, и жизнь вошла в спокойное русло, как будто так было всегда, и кошка всегда лежала на бревне. Да, так было всегда – жаркий день переливался в прохладную ночь, ночь – то в солнечное, то в напоенное дождем утро. Казалось, дети тоже были здесь всегда – они влились в пространство дома, наполнив его теплым светом и счастьем.

Особо счастливыми сестры чувствовали себя по вечерам, когда комнату наполнял теплый свет от старого абажура и они вместе с детьми забирались на диван под теплые пледы. Лизка пристраивалась у кого-нибудь на животе. Смотрели мультики, а потом разговаривали…

«…Я не хочу в садик, там тети все лугачие и делутся. Там плохо пахнет, кушать не дают и живот болит от голода… У меня нету папы, он плапал без вести. Я хочу, чтобы Андлей стал моим папой. Я не люблю бабушку Олю, она все влемя селдитая, кличит на маму. Она невкусно готовит…»

«…А мне бабушка Оля говорит, что я папе своему не нужен. Неправда, папа обещал взять меня на море и в Киев на самую главную елку. Мама хочет заработать много денег и купить нам квартиру… Мы жили с дядей Мишей, он очень плохой, я его боюсь. Мама его тоже боится. Дядя хотел меня побить, а мама меня защитила. Мы убежали. Мы жили у тети Вали, это мамина подруга. У Андрея мне нравится, у него есть тренажер, я на нем ноги накачиваю. И еще возле его балкона растет абрикосовое дерево, на нем уже абрикосы поспели, я их ел…»

Иногда дети к вечеру совершенно выбивались из сил и тогда просили почитать. Телевизор они редко смотрели, не сильно к нему тянулись – в круглосуточном садике и интернате детям разрешали смотреть детский фильм или мультфильмы только по субботам. А вот книги любили, это у них от Кати, она читала запоем. Инна и Зина, напуганные временами тотального дефицита, ничего не выбрасывали, ни одежду, ни обувь – мало ли какие времена еще наступят и что еще может пригодиться. А уж книги тем более не выбрасывали, книги – это святое. Вот это святое десятилетиями копилось и громоздилось на полках, впитывая пыль родового дома. Пыль была не лежалая, а теперь и подавно – сестры читали детям вслух Твена, Катаева, сказки и даже Дюма, и к общению с ними добавилось восторженное обсуждение прочитанного. Бабушки клюют носами над книжками – они-то эти книжки наизусть знают, дети толкаются: «Не спи!» И так до полуночи, а то и до часу ночи. Днем Инна занималась с Настей чтением и письмом, к школе готовила.

– Не отбирай у ребенка детство, ей всего пять лет, пусть побегает, – ворчала Зина.

– Ей нравится это, я же вижу, – оправдывалась Инна, и она была права – Настюша любила учиться не только письму и чтению. Она жадно изучала мир, будто до этого вообще ничего не видела. Она хотела знать, где ночью прячется солнце, почему цветочки пахнут и где кошки откладывают яйца. Процесс вылупливания цыплят она наблюдала, и после этого отказалась от яичницы. А теперь очень хотела увидеть процесс вылупливания котят. Почему петух кукарекает, а курицы только квохчут? Почему у коровы шершавый язык? Она задавала вопросы, свойственные трех-четырехлетним детям, брат над ней смеялся, бабушки терпеливо отвечали, и месяца не прошло, как вопросы иссякли. На несколько дней Настюша замолчала, а потом… Потом сестры от удивления рты пораскрывали – перед ними стояла по возрасту развитая пятилетняя, а то и шестилетняя девочка, и вопросы она теперь задавала совсем другие, про хороших и плохих людей, про счастье – что это такое? Про смерть, с которой столкнулась впервые – умерла соседка. Копалась в огороде, кровоизлияние в мозг – и все. Вопросы Настя задавала часто, и ответов ждала с нетерпением, будто боялась не успеть.

Да, она действительно боялась не успеть напитаться от бабушек тем, чем должен напитаться ребенок. Счастливый ребенок. А она хотела быть счастливой, это так же естественно, как восход солнца. Да, у нее была еще одна бабушка, родная по крови, но Оля в село так ни разу не приехала. По телефону ее, конечно, как-то раз приглашали, и дети слушали этот разговор с явным неодобрением.

А однажды после обеда, в дождь…

– …Ты сам маленький! Ты смотлишь палавозики из Чегентауна! – Настя хмурит белесые бровки.

– Неправда, я не смотрю! – возражает Тимоша. – Это ты смотришь! А я смотрю смешариков и фиксиков! Это не для таких малявок, как ты! – Тимоша пучит глаза.

Личико Насти приобретает ехидное выражение, глазки сужаются:

– Влешь ты все! Я не сматлела пла палавозики, сегодня я сматлела пла балашка Шона и Тимми! – ехидство стерлось с ее милого личика, уступив место горькой обиде, уже нижняя губка дрожит.

– А в прошлую субботу ты смотрела про папу Хрюна. Ха-ха-ха! Это вообще для малявок, – торжествует мальчик.

Настя вот-вот расплачется:

– Влет он все, я взлослая, я сколо научусь эл выговаливать. Плавда, бабушка?

– Конечно, мое солнышко, – Инна прижимает к себе малышку и чувствует безграничное счастье, – Тимоша, перестань обижать сестричку.

Тимоша дуется.

– Я взлослая, я умею глечневую кашу валить. Ты уже сталенькая, я могу за тобой плисматливать, – с гордостью говорит девочка. – Я буду тебя и бабушку Зину вкусно калмить.

Настя смотрит Инне в глаза:

– Бабушка Инна, ты халосая, я тебя люблу, – и обвивает ручками ее шею, – не отдавай меня в интелнат, халасо?

– И меня не отдавай, я тебя тоже люблю, – Тимоша подбежал, голову на плечо положил, и с той минуты в душе Инны все стало на свои места – будто глаза открылись, и она увидела то, чего до этого даже не замечала.

Она поняла, что между нею и этими детьми есть связь. Не возникшая в тот момент, когда она впервые увидела их и Катю, а давняя, глубокая. Это невозможно объяснить словами, это можно только почувствовать. Летним солнечным днем Катя вошла в калитку, и Инне показалось, что она не первый раз пришла, а вернулась. Вернулась в свой дом, в котором даже стены были рады ее присутствию. Бывает, придет человек, и всему мешает – и хозяевам, и мебели, и даже венику в углу. И стол будто хочет отодвинуться, когда этот человек за него садится. К Кате все вокруг льнуло, будто соскучилось. Инна с оторопью наблюдала, как она рассматривает нехитрое убранство сельского дома, с какой любовью прикасается к двум хрустальным графинчикам, из которых Вадим любил пить виски и коньяк. В них и сейчас коньяк и виски – а вдруг он вернется без предупреждения? Конечно, они с Зинулей прикладываются время от времени к какому-нибудь графинчику, но утречком срочно мчатся в город за добавкой.

…Во всей этой женщине, в ее фигуре, в манерах, голосе было что-то необъяснимо родное и дорогое сердцу Инны. И не удивительно, что они родились в один день… И еще очень похожа на Галю. Соседки восклицали: мол, прямо родные сестры! Ну не прямо – в лице Кати не было черт Сергея, будь он неладен, идиот! А в остальном… Да, обе худенькие, стройные, большие синие глаза, маленькие носы, рты маленькие, щеки впалые. Волосы цвета спелой пшеницы, одной длины, чуть ниже плеч. Закалывают их на один манер, крабиком высоко на затылке, оставляя торчащий венчиком пучок волос. Правда, руки и шея у Галки не покрыты пятнами псориаза, и еще у Галки взгляд другой, лишенный печали и безысходности. И от этой печали, таящейся в Катиных глазах, сердце Инны сжималось, и ей во что бы то ни стало хотелось прогнать эту печаль.

Принимая Катю и ее детишек как родных, она не старалась. Просто иначе и быть не могло – ее сын любил Катю, и она полюбила. Для нее это было также естественно, как дышать. Любовь… Чувство удивительное, возникающее, кажется, ниоткуда, но если прислушаться к себе, то ее можно увидеть и услышать. Да-да! Увидеть и услышать в биении сердца. Она таится в сердце и ждет взгляда, слова, улыбки или едва заметного касания, чтобы проснуться и заявить о себе неповторимой музыкой. Инна слышала эту музыку и чувствовала невидимые нити любви, протянутые от нее к сыну, к Кате, к детишкам. Она хотела счастья сыну. И еще хотела загладить свою вину, необъяснимым образом все еще живущую в ней. А также она чувствовала – ох, это было больно, сама ведь была в такой ситуации, – что Катя опасается причинить Андрею неудобство своими детьми, а он не сильно-то к ним и тянулся. Но Инна чувствовала материнским сердцем – он любит их, но любовь не проявляет…

– Он много работает, устает, ему покой нужен, – оправдывала Катя Андрея.

Что ж, наверное, всему свое время, а пока Инна надеется, что придет время, и сын станет собой, тем самым. Сейчас же он не пытается что-либо предпринимать для того, чтобы жили все вместе, семьей, ну, в том смысле, что можно было купить двухъярусную кровать, например, а то дети, придя к ним в выходные дни, спят на диване и раскладушке – это нехорошо, они не чувствуют себя дома. И такое положение дел его устраивало. Почему бы и нет? Катя одевает, обувает, содержит малышей на свои деньги, да еще ничего не просит. Ни-че-го. Любит его всей душой, заботливая, добрая, молчаливая, терпеливая… Да, она терпеливая, потому что иногда Андрей нехорошо, не по-доброму шутит над ней, и все в одном ключе: чтоб она на него не сильно рассчитывала. А сам любит. Очень любит. И этого не скрыть. Особенно от матери.

Поразмыслив, посоветовавшись с сестрой, Инна решила всерьез заняться детьми, как когда-то ее детьми занималась мама Вадика, и в конце августа объявила, что возвращается в город. И если Катя с Андреем не против, она будет всецело заниматься детьми. Возьмет к себе. Место для них найдется, с садиком и школой она договорится. Несколько мгновений Катя слова не могла вымолвить, а потом они с Инной обнялись. Ни до этого, ни после в объятиях Инны не трепетало столь нежное существо. Существо, излучающее солнечный свет и… необъяснимый страх.

Детям об этом сказали утром – усадили рядышком на диване, сами напротив расположились. Тимоша глаза распахнул, на лице тревога.

– Мы должны уехать, да? – тихонько спрашивает он у мамы, и сердце Инны обрывается – она еще не слышала столько недетского отчаяния в голосе ребенка.

– Мы уедем все вместе, – отвечает Катя и с улыбкой смотрит на Инну.

– Я вернусь в интернат? – голос Тимоши дрожит, вот-вот сорвется.

Настя всхлипывает, трет глаза, еще немного – и она расплачется.

– Нет, в интернат ты не поедешь, – отвечает Инна.

– Я здесь останусь? – Тимоша распахивает глаза.

– Нет, мы все вместе поедем в город и если вы с Настей согласны, то жить будете у меня и Гали, – от волнения Инна не может сдержать слезы.

– Настя! – мальчик поворачивается к сестре. – Мы будем вместе! Все время! – и он сгребает еще ничего не понимающую сестренку в охапку.

В комнате воцаряется тишина. В этой тишине можно расслышать, как сердца женщин и детей негромко разговаривают на одном языке, языке доброты, любви и надежды. И только одно сердце, мужское, бьется совсем в другом ритме. Сердце, не знающее, чего хочет. Сердце, мятущееся из одной крайности в другую. Сердце, израненное ревностью. Андрей все никак не может примириться с тем, что Катя общается с отцом Тимоши. Пусть по телефону – но общается!

Инна тут же села и написала Вадиму длинное письмо, изложив в подробностях свои планы относительно детей, и через две недели получила ответ: «…Главное, чтобы ты была счастлива. Обними их от меня и расскажи, что у них есть дедушка Вадим и что он скоро приедет из долгой командировки. Пришли мне ваши фотографии. Люблю тебя. Навеки твой Я».

Да, Инна была счастлива – у нее было такое чувство, что она отдает долги за свое счастье. Кому? Неважно. Вселенной, Богу – назовите как угодно, но у нее была потребность это делать. Первое, чем она занялась – перевела детей в ближайшие сад и школу, и помогла в этом директор вечерней школы – связи Вадима оказались прочными. В квартире сделали кардинальные перестановки – Инна с Настей заняли гостиную, Галя перебралась в комнату Инны, а Тимоше отдали Галкину. Из мебели приобрели два письменных стола, две настольные лампы и детские кресла, остального было достаточно. Первого сентября всей семьей провожали Тимошу в школу. Провожали радостно, Зинуля приехала, Катя с Андрюшей накануне у них заночевали. В общем, все, как должно быть в семье…Начало девятого, уже в целлофан завернут купленный накануне букет, уже Тимоша новенький рюкзак нацепил, уже Настя смотрит на него с нескрываемой завистью – она тоже хочет в школу, а тут звонок в дверь. Оля приехала.

Она любила вот так, без звонка, без договоренности. Будто хотела застать врасплох. Будто хотела прочесть на лицах, рады ей или нет. Первые минуты Инна была действительно рада приезду будущей сватьи, но радость растаяла, как снег на жарком солнце, и не только растаяла, а испарилась, оставив неприятный осадок. Горько и досадно стало за Катю, за деток.

Оля лезла внукам в глаза, а они жались к «новым» бабушкам. Тимошу проводили и домой пошли, там обед ждал. По пути Ольга Ивановна делилась впечатлениями о школе: мол, совсем не такая, как у них на Баварии, слишком модные все и слишком гордые. Катя шла позади, с Андреем под руку. Зинка и Инна рядом идут, переглядываются. Пока стол сервировали, устали от Ольги – она рот не закрывала и мастерски, последовательно ткала на Катю новые «одежды», совсем не те, в которых все привыкли видеть эту славную девочку. Да, сейчас она была маленькой испуганной девочкой, и в ее хрупкой фигурке угадывалось желание убежать, исчезнуть, раствориться в воздухе. Галка, огорошенная, едва не подавившаяся вином, положила руку поверх Катиной, выдержала паузу, попросила Андрея налить еще вина, и ее понесло…

– Я хочу выпить за замечательную женщину, за ее солнечную душу, чуткое сердечко и за ее деток!

Выпили, рассмеялись – фух! Ольга молчит. Но недолго. Просит налить вина. Берет бокал…

– Я хочу выпить за то, чтобы мой внук хорошо учился и стал человеком и чтобы на базаре не торговал, как некоторые… Ну ничего, все будет хорошо!

И эта фраза, невинная, добрая, произносится таким тоном, будто вот сейчас все плохо, сейчас все в дерьме, и хорошо не будет никогда!

Увы, маму не выбирают, не выбирала ее и Катя. Она ее любила, любила своей открытой душой и старалась не задумываться над тем, почему мама такая, зачем с нею вот так? Она просто отдавала ей свое сердце. А мама при любом удобном случае источала яд, вытравливая в себе остатки совести. Но совесть – штука упрямая, суровая и особенная. Нет, она не швыряет в глаза всякие мелочи – вот тут ты дочку незаслуженно оскорбила при друзьях, вот тут влезла в ее душу, как свинья в корыто, вот тут рассорила с парнем, сказав в сердцах, что она телка, которой надо трубы перевязать. Парень, конечно, про трубы все понял и сбежал – мамы ж зря не говорят. Да, совесть не мелочится – однажды она может отомстить очень жестоко…

А тут… Тут чужие люди за ее родными внуками присматривают, небось, за ее спиной шепчутся, обсуждают… Конечно, еще как обсуждают! И Ольга снова открывает рот, намереваясь словесным потоком вымыть то, что, по ее разумению, о ней думают или могут думать эти странные женщины…А как еще можно назвать тех, кто воспитывает чужих внуков? Она жалуется на маленькую пенсию, на тяжелую жизнь. Вдовец, с которым она живет, все время ее выгоняет, требует, чтоб уходила пятнадцатого числа. Или первого. Или десятого. По-разному бывает. И так из года в год.

– Он ужасный человек, я так мучаюсь! – горестно шептала она, внимательно прощупывая взглядом сидящих за столом, и тут Галя ей в лоб:

– Зачем вы с ним живете, зачем терпите такое унижение?

– А где мне жить? С сыном? Он алкоголик, он сумасшедший, с ним жить невозможно.

– Продайте квартиру и купите две, себе и сыну.

– Это невозможно. Денег хватит только на две однокомнатные, а нам с Катей и детьми нужна трехкомнатная.

– Но Катя сейчас у Андрея, дети у нас.

– Так это что, навсегда? – хмыкает она.

Андрей сидит, как в рот воды набрал. А Катя – глаза в стол и вся съеживается.

Странно все это, не по-человечески. Не по-человечески жить с тем, кто выгоняет тебя. Не по-человечески, когда при живой бабушке внуки живут в интернатах, а по выходным у какой-то тети Вали. Не по-человечески сеять вокруг себя раздор – он к тебе же вернется. И еще отталкивать ребенка, пусть уже взрослого, – не заметишь, как оттолкнешь очень далеко…

Слава богу, за этим столом сидят не слепые, они все видят и все понимают. И они еще сильнее привязываются к девчонке, когда родная мать с плохо скрываемым раздражением все время ее перебивает. В голосе Ольги то и дело сквозит досада или нравоучительные нотки, словно Катя все еще школьница и плохо выучила урок. Мать недовольна ею, норовит показать бедняжку с неприглядной стороны, намекая, что есть вещи, о которых знает только она. И каждой из присутствующих женщин хочется дать по голове непрошеной гостье, а самая маленькая, Настюшка, сидит на диване и, прижимая к себе куклу, с застывшими в глазах слезками, тихо всхлипывая, прислушивается к тому, что происходит в кухне. А там Андрей внимает россказням потенциальной тещи и косится на Катю, а Ольга, заметив в нем благодарного слушателя, набирает обороты, и вот уже пошла история об отце Тимофея, который, естественно, негодяй. Потом об отце Насти… Галя снова не выдерживает:

– Не нужно о нем, этот человек пропал, – она смотрит на часы, потом на Инну, – пора идти за Тимошей.

– Мы сходим, – говорит Катя, и Андрей кивает.

Его лицо Галке не нравится. Очень не нравится.

Ольга покидает дом в восемь вечера, Андрей и Катя идут ее провожать. Галка садится работать. Инна и Зина, совершенно обалдевшие, будто им по темечку долго и ритмично стучали чем-то тяжелым, падают в кресла, обрадованные тем, что Оля ушла и что Тимоше ничего не задали. Оказывается, сейчас первоклашкам на дом задают только после зимних каникул. Тимоша забирается к Зине, Настюша к Инне – дети сами вот так поделили между собою бабушек, и в этом дележе, без сомнения, проглядывало зарождавшееся в Тимоше джентльменство, он больше любил бабушку Инну, но… «отдал» ее сестричке. Прижавшись к теплым и мягким бокам, дети быстро засыпают, а бабушки до зевоты пялятся в телевизор. Потом укладывают детишек, чистят зубы и тоже ложатся.