Текст книги "Дорога – это вернуться после"

Время шло, и росток креп день ото дня, разрушая каменные оковы, оплетая их тонкими стебельками, и камень крошился и распадался. И сердце Цербера билось, укрытое зелёным нежным ковром. Так из мёртвой пустыни прорастает целый мир, если его питает созидающая сила.

И те, кто прежде знали Цербера, говорили, что он изменился в лучшую сторону.

Мудрость не казалось ему больше сухой и мёртвой, и часто он находил в ней поддержку и опору. Мир вокруг не стал идеальным, но зато умел Цербер разглядеть, что у каждой тучки хоть один бочок, да серебряный. А гнев больше не душил его так сильно, уступая место пониманию. И головы его больше не соперничали меж собой, принимая каждую точку зрения как вероятно возможную и достойную существования.

Чёрная сказка

 
В чёрном, чёрном лесу, имя которому Чёрный лес,
Стояла чёрная башня, как чёрный кривой перст.
Чёрные крылья над ней расправлял дракон,
Чёрному магу служил и был верен и предан он.
 
 
Так говорили люди, живущие за долиной теней,
У Светлых гор, в городе Белом, что не сыскать светлей.
 
 
Чёрный маг был и правда чёрен,
От чёрных волос, как вороново крыло,
До чёрных, как ночь, мысков ботинок,
Правда, на этом кончалось всё чёрное колдовство.
 
 
Всего лишь простой мальчишка, веривший в чудеса,
Видели мир цветным только его глаза.
 
 
Синие небеса, алый восход в горах,
Рыжей листвы пожар, трава зеленеет в холмах,
Красные черепицы на маленьких белых домах.
Правда только, никто не верил и не был этому рад.
 
 
Вечно ему твердили: мир поделён пополам
Чёрным и белым цветом. Смотри, убедишься сам!
Белый прекрасный город, Чёрный ужасный лес,
И если считаешь иначе, значит, нет тебе места здесь.
 
 
Как-то сбежав от скучных и правильных серых людей,
Мальчишка забрёл в Чёрный лес.
 
 
В жизни его до того не было дня светлей.
Лес изумрудно-зелёный, синие небеса,
Алыми каплями крови ягоды на кустах.
Вязью тропинок шёл он, и не было им конца,
 
 
Но день клонился к закату, и ночь уж была близка.
Ночь незаметно и тихо чёрным накрыла плащом,
Вышитые созвездия светились на нём серебром.
В темноте полуночных странствий они озаряли путь,
 
 
К подножью высокой башни вывели отдохнуть.
Окна светились жёлтым, факелы по стенам,
Дверь под его рукою легко поддалась сама,
Лестница винтовая круто взбиралась вверх.
 
 
В башне этой высокой было полно чудес.
В круглом огромном зале богато накрытый стол,
Комната с зеркалами – в каждом свой мир расцвёл,
Зал с десятью дверями – любую открой и иди,
 
 
Книги на сотне полок, чёрные сундуки,
Золота сколько хочешь и драгоценных камней,
Один зал увешан картинами от окон и до дверей,
Кисти, холсты и краски – сам выбирай цвета.
 
 
Он забирался всё выше и думал, что нет конца.
Только под самой крышей ждал немалый сюрприз юнца.
 
 
Верхняя зала башни, открытая всем ветрам,
Четыре сквозных пролёта по четырем сторонам,
Острый шпиль крыши сверху вершину башни венчал,
Чёрный, как ночь, дракон, укрывшись крылом, там спал.
 
 
От шороха он проснулся и поднялся во весь рост,
Огромный и страшный монстр,
                              мальчишка не верил всерьёз.
 
 
Большие чёрные лапы, гребень, огромный хвост,
В пасти клыки – каждый с сажень,
                              глаза как осколки звёзд.
Драконов никто не любит, нигде для них места нет,
Он жил здесь всегда одиноко добрую сотню лет.
 
 
Парнишка не испугался, руку к нему протянул,
И древний, ужасный монстр мордою к ней прильнул.
 
 
Драконы почти что собаки, только, пожалуй, крупней,
Ну а ещё мудрее и во сто крат верней.
Мальчишка остался в башне вместе с драконом своим.
Он рисовал картины, только всегда цветным,
 
 
Дракон рассказывал сказки и верить учил в чудеса.
Мир вокруг такой, как ты хочешь, иди, полюбуйся сам!
Но никого не слушай, верным останься себе,
Никто ведь не знает лучше, как жизнь прожить тебе.
 
 
Сказку я здесь закончу. Главное, что с тех пор
В страшной и чёрной башне жил чёрный маг и его дракон.
 

Октябрьские сумерки

Ветер. Ветер. Ветер в синих бархатных октябрьских сумерках свистит, кружит, завывает, играет и шумит, как живое существо, как расшалившийся ребёнок. Бросает сухие опавшие листья, закручивая их вихрем, будто давая им возможность полететь снова, в последний раз. Стучит в окна, скрипит ставнями, гремит цепью сторожевого пса, бьётся в запертые ворота и калитки, как путник, просящийся на постой. Но никто не желает пустить ветер к очагу погреться, вот и стучит, и скрипит, и гремит он.

С наступлением октября, в такое время да в такой вечер, и в больших городах, и на их окраине, и в глухих деревнях во всех домах – и в больших каменных, и в маленьких деревянных бревенчатых домишках с соломенными крышами – горят медовым светом окна. Тепло и уютно за теми окнами, жарко пылает очаг, ярко горят свечи. В такую пору дома не покидают. Сидят люди близко друг к другу, и бьются людские сердца, передавая тепло от одного к другому.

А в последнюю ночь, на самом исходе октября, и вовсе не гасят огня, и горит он до самого рассвета, и говорят так:

– Свет, свет, защити от бед, кто в октябре без огня – тому беда.

Так эта ночь и называется – Ночь негасимых огней. В эту ночь не сиди без огня.

Октябрьские сумерки – пора не простая, время раздавать долги и собирать камни. Время, когда мир замирает и сверяет да выравнивает свои весы, на чашах которых злые да добрые дела и мысли человеческие, накопленные за год, отмерены. Мир затихает, и только ветер дует и свистит, и, как от сквозняка, открываются все двери между мирами, сначала понемногу, совсем по чуть-чуть, но с каждым днём всё сильнее. А закрываются они с первым лучом ноябрьского солнца, когда мир приходит в равновесие и колесо года может катиться дальше.

С наступлением темноты случайному путнику ворот не открывают, да на порог не пускают, а говорят так:

– В октябрьских сумерках разные лихости бродят, да в человеческое обличие рядятся, да не войти им, коли не будут приглашены. Смотри, кого в дом зовёшь. С заходом солнца и до самого рассвета дверей не отворяй, никого не пускай.

Так гласит первое правило.

Так, сидя у жарко растопленного очага, поучала бабушка Хельга маленькую девочку, с волосами цвета тёмного янтаря. Девочка глядела на неё заворожённо, широко распахнутыми глазами цвета гречишного мёда. Таинственные и страшные, эти истории вызывали трепет в её душе, но здесь, в окружении близких, света и тепла, легко было чувствовать себя в безопасности.

С кухни доносился шум: там мама, прислушиваясь и вспоминая своё детство, готовила вкусные угощения. Исход октября. Сегодня не лягут спать, не погасят свет, будут всю ночь рассказывать истории, а с первым лучом солнца, коснувшимся земли, накроют стол, отмечая благополучное завершение года, завершение тёмной поры.

«Жаль только, что отец не успел вернуться с большой осенней ярмарки затемно», – думала девочка. Солнце уже село, а значит, он остановился на постоялом дворе, потому что недоброе это дело – ехать через лес в такую пору.

Каждый год её отец увозил на продажу почти весь урожай мёда, который за лето успевали собрать трудолюбивые пчёлы, жужжащие в лесах и на лугах. Он любил свою пасеку и пчёл, и они отвечали ему тем же. Его мёд славился душистостью и качеством далеко за пределами деревни, а соседи шутили, что его единственная дочь Лотта такая же золотисто-рыжая, как и мёд разных сортов: волосы – луговое разнотравье, глаза – как гречишный, а кожа светлая, как мёд акаций.

Редко случалось так, чтобы не поспел отец к последней ночи октября, редко ждали они рассвета порознь, но нарушить простые правила октябрьских сумерек значило навлечь беду.

– А второе правило, – приговаривала бабушка, – на перекрестках не задерживайся, а коли кто с тобой заговорит, не отвечай. Если в сумерках окликнут тебя по имени, не оборачивайся. А коли обернёшься, домой не вернёшься: заморочат, уведут тебя путаники, оборотники да неприкаянные души.

Лотта подобрала ноги ближе и обняла колени. В её воображении легко оживали бабушкины слова: и сумрачные дороги, и бестелесные голоса, зовущие по имени, и страшные оборотники, и призраки, тянущие к ней свои руки.

В октябрьских сумерках грань между мирами становится совсем тонкой, незримой, неразличимой – пересечёшь и не заметишь. Болотницы и кикиморы веселятся на топях и болотах, клубится и стелется туман, расползаясь в разные стороны. Кто заплутает в тумане да пойдёт за огоньками, того проглотит трясина. На берега озёр выходят русалки да утопленники, водят хороводы, расчёсывают серебряные волосы да зовут и кличут человеческими голосами задержавшихся путников. Кто откликнется, из лесу не выйдет.

Бабушка вздохнула, поглядела в тёмное окно, прислушалась, как завывает и свистит ветер, подбросила смолистое полешко в огонь, и искры взвились вверх, уходя в трубу. Где-то совсем близко закаркала ворона. Всё это время маленькая Лотта не отрывала от старушки любопытного взгляда: вот-вот бабушка начнёт рассказывать страшные сказки.

Бабушка говорила, а девочка слушала. Вот уж и мать, закончив с готовкой, пришла и села рядышком истории послушать, про Петера Каменное Сердце, про завистливого Янко и про жадную жену пекаря. Мать помнила эти истории из своего детства, и голос бабушки, спокойный и таинственный, оживлял давно забытые воспоминания.

– Расскажу я то, что было, не утаю правды, а ты, дитя, слушай и запоминай, – наставительно говорила седая старуха.

Случилась эта история очень давно, в то время, когда старая мельница, что глядится в пруд на окраине деревни, была ещё новой. У мельничного пруда стоял дом, сложенный из камня, и жил в нём пекарь Мариус со своей женой Хильдой.

Пекарь слыл щедрым и хлебосольным человеком, и был он таким же широким, как его душа, а вот жена его, наоборот, была очень жадной и прижимистой, и, верно, оттого была она тощей и колючей, как щепка. Своих детей у них не было, и пекарь, когда бывал в лавке, угощал забегавших деревенских детишек баранками и сушками. Знал он и те семьи, в которых с деньгами туго, и часто хлеб им отдавал даром.

И хотя дела шли хорошо и мельница и лавка приносили немалый доход, а дом был богатым, но часто Хильда бранила мужа за излишнюю доброту да гостеприимство, за бескорыстность да честность. Потому она внимательно следила за каждой малостью. В пекарне – за остатками мучной пыли да сахарной пудры, за каждым кусочком масла и хлебными крошками, а в лавке – за тем, чтобы ни одна сушка не потерялась, чтобы все должники записаны были, чтобы ничего не пропадало и даром тоже никому не доставалось. А Мариусу хоть и тяжело было идти против себя, но мир в семье он хотел сохранить, да и жену свою очень любил.

Вот и вышло так, что однажды задержалась Хильда в лавке до позднего вечера, всё считала да пересчитывала, а осенью дни короткие. Стемнело уже, закрыла она лавку на замок, ключ на шею повесила и пошла через деревню в сторону дома к мельничному пруду. Темно, пусто было на улице, все по домам сидели, один ветер листья гонял, шумел да беспокоился. Спешила жена пекаря домой, торопилась, на руке плетёная корзинка болталась. Вышла она из деревни – дом уже недалеко, от пересечения дорог до пруда рукой подать.

Шла она через большой перекрёсток, где сошлись широкие полосы дорог, как вдруг слышит, будто окликнул её кто по имени. Не оборачивается она, спешит дальше – и снова слышит, как зовёт её кто-то. Негромко совсем, как будто у самого уха шепчет:

– Хильда. Хильда.

Обернулась Хильда – нет никого. Посмотрела она по сторонам – тишина – и только собралась уж было путь свой продолжить, да смотрит: стоит перед ней старуха, сгорбленная, в плащ серый закутанная, руку морщинистую, узловатую, как древесный корень, к ней тянет и говорит голосом тихим да ласковым:

– Дай хлеба, милая. Издалека я иду, давно крошки во рту не было.

Покосилась жена пекаря на свою корзину, в которой сахарные булочки лежали, вздохнула притворно и отвечает:

– Нет у меня ничего для тебя, старая, иди дальше, у других проси.

Посмотрела на неё старуха, хитро прищурилась, улыбнулась беззубым ртом и засмеялась.

– Обманываешь старушку, не хорошо это. Дай, что имеешь, или больше потеряешь.

Ветер подул сильнее, скидывая со старухи капюшон, разметал длинные седые пряди волос, луна выбелила лицо, углубив трещины морщин.

Хильда испугалась, отступила на шаг, хотела обратно в деревню бежать, а потом такая её злость взяла, что оттолкнула она старуху со словами:

– Иди куда шла да не путайся у честных людей под ногами!

И пошла дальше, вот только никуда не пришла. Пекарь в тот день её так и не дождался, к дому она не вышла и к деревне не вернулась – пропала. Что с ней случилось, одна луна ведает.

Искали её потом долго. На том перекрестке корзинку нашли, рядом лежали рассыпанные сахарные булочки, снаружи румяные, а внутри насквозь плесневелые.

В деревне шептались, что заблудилась она в октябрьских сумерках.

Пекарь с тех пор с лица спал и жизни был не рад, но оставался добрым и помогать всем старался. И часто просил посетителей:

– Вспоминайте мою жену добрым словом.

Говорят, что является она путникам на перекрёстках дорог, стоит с корзинкой и предлагает булочку взять, а булочки-то чёрной плесенью покрыты. Кто пожалеет её, возьмёт булочку, того ждёт награда соразмерно делам его. Но таких смельчаков немного, – многозначительно усмехнулась бабушка, – Сможет она домой вернуться, когда раздаст все булочки, а их ох как немало. Много лет прошло, нет уж ни каменного дома – лишь развалины остались, – ни пекарни, ни пекаря, и возвращаться ей некуда.

Сказка закончилась, голос бабушки затих, но никто не произнёс ни звука, все были зачарованы жуткой и печальной историей. По спине Лотты пробежали мурашки, жаль ей было и доброго пекаря, и жену его.

– Неужели так и бродить ей по перекресткам до конца времён? – Лотта грустно вздохнула.

– Не дано людям знать всего. Не дано знать им и своей судьбы. А то, что людям известно, передаётся из уст в уста, через традиции да заветы, оттого они так бережно хранимы, что тому, кто не ведает их, беды не избежать.

А октябрь шутить не любит. И третье правило его, – продолжала бабушка Хельга, – кто задержится, не успеет до вечерней зорьки да заплутает в осенних сумерках, не сумеет найти пристанища да очага и останется без света и огня на улице в тёмную пору, встретится со своей судьбой. И поступки и дела, что за год он совершил, судьбу его решать станут.

Если человек добрый, честный да справедливый, ничего с ним не случится, дорога его прямая да ровная будет, и выйдет он туда, куда путь держал, без приключений. А если человек злой, завистливый да жадный и много дурных поступков за ним, не увидеть ему рассвета: заморочат, уведут его в леса да болота тёмные силы, погубят, и станет он одним из них.

Свет и тепло живого огня гонит дурное да лихое прочь. В глухую, ночную пору, если нет живого огня, защищает только свет души. Если жарко горит в ней огонь, то не властны над человеком мрак и беда, не смеют его тронуть да подступиться. А если в человеке гнили много, то огонь в душе горит слабо, как на сырых дровах, всё больше чадит, того и гляди потухнет. Беззащитен тогда человек перед мраком и тьмой, и лучше ему ближе к свету держаться, в лихие места не соваться.

– Бабушка, а как же узнать, ярко горит твой свет или нет? Снаружи-то ничего невидно, – Лотта внимательно оглядывала себя, в надежде увидеть то, о чём говорила бабушка Хельга, и в голосе её звучало сомнение.

– Понять-то немудрено, – вздохнула старая женщина. – Если ослаб в душе свет, цепляются к человеку разные хвори да дела не ладятся, проникает тьма даже в его сны, лишает покоя да смущает душу.

Лотта с опаской глянула в сторону окна, в которое стучал ветер так, что дрожали стёкла, поёжилась и подсела ближе к бабушке. Та вздохнула, улыбнулась мягкой мудрой улыбкой и погладила девочку по голове.

Молчит девочка, думает: «А много ли света в моей душе? Хватит ли, чтобы из ночного леса выйти?»

Молчит и бабушка, смотрит, ничего не говорит. «Пусть, пусть», – думает.

Каждый год в эту ночь, по традиции такой старой, что уже и не упомнить, когда она появилась, самые старшие в семье рассказывают самым младшим три главных правила октябрьских сумерек, а чтобы наука не забылась, рассказываются и страшные сказки. Но кому, как не старикам, знать, что в историях этих тесно правда со сказкой переплетается, что приглядишься и ох удивишься.

– Ночь впереди долгая, послушай, дитя, ещё одну сказку-присказку, про Петера Каменное Сердце.

И, задумчиво глядя на весело пляшущие язычки огня в очаге, будто там перед ней оживали воспоминания и видения прошлых лет, бабушка начала свой рассказ.

Жил когда-то в этой деревне юноша Петер. Родился он в богатой купеческой семье, был единственным сыном, с детства нужды и отказа ни в чём не знал.

Раньше стоял их большой дом за деревней на поляне, окнами в лес смотрел, очень уж купчиха пение птиц любила да шум сосен, а не любила она простой люд. Отец его, хоть и был купцом, но из простых людей вышел и человеком слыл честным и трудолюбивым. Но дома бывал он наездами, часто отправляясь по торговым делам, и видел сына своего редко да уму-разуму учил всего да ничего, а воспитанием мальчика мать занималась и души в нём не чаяла.

Говорят, что от любви слепнут люди. Вот и купчиха видела в сыне только хорошее, а дурного замечать не желала. Был он её единственной отрадой и гордостью, ни в чём ему она отказать не могла и всё дозволяла. Оттого рос он недобрым ребёнком. Не зная нужды, не умел жалость к обездоленным проявить, обижал часто тех, кто был его слабей и ответить не мог. Доставалось и слугам, и даже дворовой собаке, что сидела на цепи, бессловесной и безропотной животине.

Мать же его за дурное это не считала и часто говаривала, что достойный да сильный наследник растёт. И впрямь, вырос он сильным и красивым, в любых играх и состязаниях первым он был, всё мог и умел, но не умел сострадать и любить. Никому доброго слова ни разу не сказал, не помог, руки не протянул, над всеми насмехался. И год от года становился лишь злее, а сравнялось ему только двадцать лет. Никто доброго слова о нём сказать не мог, и никто его не любил, кроме матери.

Как-то поехал он в город на большой праздник урожая, а возвращался с гуляний обратно уже вечерней порой. Ехал верхом на коне, дорога под копыта коню ложилась гладко, ехать бы да ехать, но решил он путь сократить, через лес известной дорожкой проехать.

В последних лучах солнца въехал он в лес. Окутал его полумрак, рысит лошадь по тропинке, хорошо путь знает, мелькают деревья. Вдруг с одной из веток с уханьем сорвалась большая сова, да прям лошади в морду. Прянула лошадь в сторону, Петер из седла вылетел, плечом о землю ушибся, а лошадь прочь поскакала. Встал Петер, огляделся, лошадь ловить не стал.

– Вот ещё, новую куплю! – подумал он. – А эту пусть волки съедят.

И похромал в сторону деревни, чай за лесом недалече.

Шёл он по тропинке, никуда не сворачивал, и хотя прошёл довольно много, но лес не поредел, а знакомая дорога не вывела к деревне. Вышел он в незнакомое место и понял, что с пути сбился и заплутал. Вокруг высились высокие вековые сосны, стволы их покрывал густой мох и грибы, которые слегка светились в темноте. Каменное сердце Петера страх сковал: никогда мест этих он не видывал и чувствовал что-то недоброе в темноте леса.

Вдруг меж деревьев пробился слабый свет. Где-то впереди горел огонь и, наверное, были люди. Поспешил Петер туда вслед за светом и вскоре вышел к поляне. На поляне был пенёк, на пне сидела старуха, волосища у неё были длинные да нечёсаные, торчали во все стороны, нос до пояса дорос, у ног её две большие корзинки стояли: одна полная грибов, вторая – ягод, – а рядом фонарь был, и билось в нём живое, тёплое, золотистое пламя.

«Вот ведь страшилище!» – подумал Петер.

– Эй, ты! – сказал ей юноша. – Отвечай, если знаешь! В какой стороне деревня и как мне к ней побыстрее выйти?

– Знаю, – отвечает сиплым голосом старуха, – здесь недалече, на запад пойдёшь, – и она махнула морщинистой рукой с длинными жёлтыми ногтями. – Там за холмом будет твоя деревня. Путь я туда держу и дорогу показать могу, но одной мне и к рассвету туда не поспеть, тяжело корзины нести. А ты парень крепкий, помоги, за добрый совет отплати.

– Дорогу я и сам найду, а тебе сейчас помогу, – и пнул он сначала одну, а потом и вторую корзину. Разлетелись, раскатились грибы и ягоды по всей поляне, засмеялся Петер: – Теперь-то полегче идти будет.

Сказал он так, схватил фонарь и уж было собрался уйти, как видит: нет никакой поляны, болото его со всех сторон обступило и бабки нигде нет. Долго он с кочки на кочку прыгал, а болоту не было ни конца, ни края. Прыгал он так, пока не оступился да на дно не провалился. Сомкнулась над ним трясина – и упал он на мягкий мох, стелющийся ковром, фонарь в сторону укатился.

Огляделся Петер и видит: сидит там, на лавке, та самая старуха, рядом с ней очаг зелёным пламенем горит, на огне котёл кипит, из-под лавок жабы глядят, ужи в кольца свиваются, а вокруг чертята-болотнята скачут. Сама Болотница перед ним, смотрит на него, улыбается, клыки жёлтые изо рта торчат.

Взмолился Петер, стал прощения у неё просить да молить назад отпустить, золото обещал, дорогие подарки сулил. Только Болотница лишь головой качала, да хитро улыбалась.

– Не захотел ты по-хорошему за добро отплатить, в беде немощному человеку помочь, неказистостью побрезговал. Будешь ты теперь у меня в услужении до тех пор, пока сердце твоё из каменного снова живым не сделается. Только долго придётся тебе ждать, потому что слёзы человеческие камень тот точат. А по тебе никто не заплачет, кроме матушки твоей.

Много лет с тех пор прошло, не дождались его возвращения мать с отцом, а после их смерти на месте дома лес разросся, насквозь деревья проросли, на брёвнах грибы выросли. Говорят, что в пасхальный день, лишь на единый денёк, выходит Петер из лесу, и каждому встречному историю свою рассказывает, и просит плакать о его судьбе.

– А почему только на Пасху? – удивилась Лотта.

– Пасха – светлый праздник, в этот день нет власти у тёмных сил. В такой день живой душе боятся нечего.

Лотта задумалась.

– А если не в пасхальный день его встретить, то он и в болото утащить может?

– Гнилого человека, пожалуй, может, – помедлив, согласилась бабушка.

– А откуда гниль в человеке берётся? – в тонком детском голосе любопытство мешалось со страхом.

– Гниль?

Призадумалась бабушка, как так сказать, чтобы ребёнку понятно было.

– Видела ты, как дерево живое гниёт? – начала объяснять издалека старая женщина.

Девочка кивнула, мол, видела, эка невидаль.

– Если случится беда с деревом – ветер, стихия да непогода его поломают или человек жестокий ранит, – и если никто ту рану не поправит да не подлечит, не поможет дереву, то начнёт оно гнить в этом месте.

А бывает так, что земля, где дерево растёт, плохая да негодная, слишком каменистая или слишком болотистая. Тогда корни у дерева гнить начинают. Но и здесь всё поправить можно. Если дерево не велико, пересадить его нужно на хорошее место, а если большое, то землицы хорошей подсыпать или щучьи головы в корни положить, глядишь и оживёт деревце.

Такая болезнь древесная, – поясняла бабушка. – Хватит у деревца сил, найдётся тот, кто помочь возьмётся – тогда выживет оно и победит гниль, а если нет, то погибнет.

А гниль души – болезнь человеческая, – тяжело вздохнув, продолжала она. – Случится с человеком беда, и ожесточится он, злым да чёрствым станет, от людей закроется, неотзывчивым да бессердечным сделается – и начнёт свет его гаснуть. А бывает и так, что вырос человек там, где много гнилых да дурных людей, тогда гниль из самых корней идёт.

Если сильный человек, если найдётся, кто ему поможет да верный путь укажет, добрым да мудрым словом душу его согреет да направит, то снова огонь в его душе жарко запылает, – ласково и наставительно увещевала старуха, и в слова её сами собой вплетались треск поленьев в огне и вой ветра за окном.

– А где же тогда тот огонь взять? – не унималась Лотта.

– А вот свет или огонь души – дело другое, – улыбнулась ей бабушка. – Видела ты, как огонь в очаге горит?

Лотта снова кивнула: огонь в очаге разводили часто, чтобы дом согреть в холодную пору, и ничего удивительного в этом деле не было. Она глянула туда, где и сейчас пылал огонь, языки пламени плясали на сухих поленьях точно так же, как и всегда.

– Чем больше сухих щепок да дров в огонь бросаешь, тем жарче да сильнее пламя горит, тем больше людей обогреть оно может. Так и свет, огонь в душе человеческой, добром кормится. Чем больше добрых дел сделано, чем больше добрых слов сказано, чем больше блага отдано, тем жарче огонь горит, тем больше тепла другим человек подарить может. Отзывчивость, милосердие и щедрость тот огонь питают.

Сказанное бабушкой успокоило Лотту, та говорила так просто и понятно, что казалось, в мире нет ничего более правильного, и было странно, что можно поступить иначе.

Где-то далеко громыхнуло, и над лесом вспыхнули зарницы, а потом ещё и ещё, а дождь всё не начинался. Малышка Лотта опасливо прильнула к бабушке, ища защиты, а та обняла её крепко своими тёплыми руками в мятых складках морщин и сказала:

– Самый лихой час перед рассветом, веселятся души неприкаянные. Там, где сейчас пляшут зарницы, где они земли касаются, в тех местах клады кроются, камни самоцветные да золото самородное. Вот только никто в те места по доброй воле не сунется, ведь пляшут они ровнёхонько над чёртовым кладбищем. Лишь от большой жадности человек может решиться погибель там свою искать. А кто на то золото польстился и купит себе на него хоть коня, хоть гвоздь, хоть кусок хлеба, сыщет беду.

Но и такие люди на свете встречаются, рассвет уже близко, послушай, дитятко, последнюю историю, про Завистливого Янко.

С той поры, когда жил он в этих местах, немало воды утекло, и не раз уже вырастала трава там, где он ходил, но помнят эту историю и по сей день. Был он не крив и не кос, на свой лад хорош, может, и умён был, да только звали его все Завистливым Янко. Прозвали парня так за то, что завистливым он был не в меру. Завидовал он рубахе красной, поясу вышитому, коню доброму да удаче большой.

Увидит у кого рубаху нарядную и тут же скажет:

– Вот бы и мне такую! Страсть как хочется. Ох и красив бы я был!

Или заметит пояс вышитый и давай причитать:

– А мне-то и пояс некому вышить!

Однажды на ярмарке выторговал друг его себе коня доброго, быстроногого да нарядного, гнедой масти, с белыми чулками на ногах и белой звёздочкой на лбу.

– Ох, как конь хорош! И мне такой конь нужен! – запричитал Янко. – Да где же его взять? Экая удача ему подвалила, мне-то такой конь больше подходит.

Так он и сказал:

– Я получше коня себе найду, а с тебя и такого хватит.

Всю ярмарку в тот день вдоль и поперёк он обошёл, ничего не нашёл. Уж и дело к вечеру, и торговцы стали собираться да восвояси разъезжаться. Делать нечего, посокрушался Янко да и поплёлся домой.

Шёл он вдоль речки, которая весело журчала по камням мимо полей и между холмов, то ныряя в рощу, то через лес, а уже вечерело, и солнце сквозь золотую листву рощи едва виднелось. Вышел Янко к броду. Если реку здесь пересечь и идти прямо, то ровнёхонько к дому выйдешь. Собрался он уж было в воду лезть, сел на камень, чтобы сапоги стянуть, как видит невдалеке, у самой кромки реки, бродит конь невиданной красы. Сам белоснежный, грива в закатных лучах золотом отливает. Щиплет тот конь траву да речную воду пьёт, копыта в реке моет, и нет ни уздечки, ни седла на нём, и ни души рядом.

– Мой будет! – обрадовался Янко.

Подкрался он к коню и руку к нему протянул, а конь не испугался, позволил к гриве прикоснуться. Смотрит Янко, а в близи-то конь ещё краше: высокий да тонконогий, морда узкая, ноздри бархатные, глаза умные и лиловым отсвечивают. Гладит Янко коня по холке, а тот не боится его, мордой в плечо его толкает, мол, залазь, прокачу.

Одним махом запрыгнул Янко на спину коня и решил на нём в деревню ехать. Вот только конь в деревню ехать не хотел, стал он в воду заходить. Вот уже зашёл по грудь, у Янко ноги промокли. Никак он с конём сладить не может, а тот всё дальше в реку заходит, на глубину Янко утягивает.

Кричит на него Янко:

– Ах ты скотина глупая! Куда ты меня тащишь?! В деревню поворачивай! – и ударил коня каблуками, да всё без толку.

Конь уже по шею в воде, а Янко по пояс.

«Делать нечего, похоже, придётся коня бросить».

Подумал он так и захотел спрыгнуть. Да только не смог: сидит как приклеенный, рук даже от гривы оторвать не в силах.

«Нет мне спасения!» – успела только мелькнуть единая мысль.

Ещё миг – и конь, и Янко оказались под водой. Там-то конь разом в келпи обратился, чёрной чешуёй покрылся, вместо задних ног – длинный рыбий хвост, в пасти – острые зубы, и утащил он Янко на дно. И говорят, что сделался наш Янко русалкой.

Выходит он на сушу, когда на небо поднимается полная луна, да ещё в русалью неделю, и по старой привычке подарочки у встречных припозднившихся да заплутавших путников клянчит. Дашь ему гребень или какой другой гостинец – уйдёшь целым, а нет – заморочит да в реку утащит.

Так говорила старая, мудрая бабушка в ту октябрьскую Ночь негасимых огней, и вместе с её сказками и её голосом в дом пришёл рассвет. А девочка слушала, затаив дыхание, на всю жизнь сохраняя в цветных картинках воспоминаний древние нерушимые и пугающие заветы, и бабушкин голос, и эту ночь.

Время – колесо, всегда катится вперёд и никогда не замедляет свой бег. Один день сменяет другой, лето сменяет зиму. Уходит один год, а на смену ему всегда приходит новый.

Росла красавица Лотта, помня бабушкина заветы, и была доброй да приветливой, честной да отзывчивой, скромной да щедрой, и с каждым годом становилась всё краше, и ярко горел свет её души. Но мудрые говорят: жизнь прожить – не поле перейти, много чего на той дороге ждёт и хорошего, и не очень.

Все в деревне красотой Лотты пленялись. Пойдёт она к колодцу за водой, и каждый, кто ей навстречу идёт, хвалит то глаза карие, то волосы медные, то осанку статную. Хочешь не хочешь, а заслушаешься. А много ли юной душе надо? Возгордилась девочка и стала свысока на людей смотреть да важничать, и чем старше становилась, тем более надменной делалась.

Отец же в дочери своей души не чаял и во всех капризах ей потакал, привозил из города красивые платья да яркие ленты, красные сафьяновые сапожки и самоцветные бусы. Часто юная красавица хвасталась обновками перед подружками, искренне веселясь и будя в их сердцах зависть. И была жизнь её радостной и светлой, как ясный летний день.

Но однажды на исходе лета случилась беда. Возвращался её отец с большого торжища в соседнем городе. Бойкая торговля была в тот день, и, удачно распродав весь урожай медовых яблок, вёз он с собой немалую выручку и много красивых вещей для дочки. К лесу он подъехал, когда солнце уж низко над верхушками деревьев висело и сгущались тёмные тени, но понадеялся он, что до захода солнца из леса выехать успеет, а там – через мост над рекой, и оглянуться не успеет, как дома ещё до полуночи будет. Больше никто ему компанию составить не захотел: чего спешить, утро-то вечера мудренее.