Текст книги "Ипостаси: о них, о нас, обо мне"

Ах, ветер, ветер…
Евтушенко Анатолий Григорьевич 10.03.1929 – 12.03.2000

Фотографию своего фроловского дома писатель Анатолий Евтушенко подарил мне с гордостью и некоторым даже смыслом – вот, мол, мой ответ любителям обитать в городских скворечниках!

В этом удивительном доме я была однажды, когда в середине марта 1989 года группа волгоградских литераторов приехала во Фролово на шестидесятилетний юбилей Евтушенко. Само торжество, хорошо продуманное и горделивое, при полном зале местного и приезжего народа проходило в районном ДК. Об отношении юбиляра к себе и его безусловной популярности у фроловчан говорило многое: вереница дарителей-поздравителей, зачитывание телеграмм со звучными подписями, казачьи танцевальные вихри с гиканьем и сабельным звоном, короткие, но смысленые рассказы о творческом пути, подаваемые Анатолием Григорьевичем как бы от некуда деться, – простите за нескромность, но ведь юбилей! Оно и в самом деле так.

Сидя в зале, мы любовались виновником торжества – крупным, улыбчивым, уверенным в себе человеком, который и с Евгением Халдеем дружил, и с Константином Симоновым встречался накоротке, и с Ильей Эренбургом был знаком, корректировал свою трудовую биографию согласно советам знаменитого авиаконструктора Туполева, композитора Пономаренко называл Гришей, а громкого своего однофамильца – просто Женей. Славных имен называлось много, и я диву давалась неожиданной обширности житейского и творческого поля, в пространствах которого так легко обретался наш скромный, казалось бы, друг и литератор. Пишу об этом без иронии, потому что так оно и было, лишь я мало знала о судьбе юбиляра в те годы. Считалось, что районный журналист Евтушенко трансформировался естественным образом в сочинителя приключенческих книг, пописывал стишки, занимался драматургией. Накопив солидный багаж книжных, журнальных, газетных публикаций, удостоился в 1984 году членства Союза писателей СССР. К этому времени было ему уже 55 лет. По мнению одних – поздновато (при таких-то связях и знакомствах), по мнению других – судьба знает кому, когда, за что и сколько.

Но вернемся к знаменитому евтушенковскому дому с мезонином, где гулялась неформальная часть юбилея. Огромный, как белокрылый сказочный гусь, дом словно бы плыл по мартовской улице в окружении серых невзрачных утиц. Сегодня мы вдоволь нагляделись на крутые коттеджи новой русской буржуазии, а тогда – извините! Просторная застекленная веранда была уставлена не то кадками, не то жбанами с зеленеющими в них кустами и деревцами натурального природного происхождения. Конечно, не зимний сад, но все же… Это впечатляло! Вошли в дом. Гостевой зал с камином, сплошь зашитый гладкоструганым деревом, украшен охотничьими трофеями, выкруглен по периметру праздничными столами. На мангале, вмонтированном в камин, уже шипели и дразняще пахли шашлыки.

– Хочу здесь жить! – воскликнула я с неподобающим восторгом.

Польщенный хозяин в тон мне прохохотал:

– Не возражаю, если муж отпустит!

И долгое время после юбилейной гульбы белокрылый дом Евтушенко оставался не последней темой наших с ним разговоров, когда он приезжал из Фролово в Волгоград. Анатолий Григорьевич искренне звал писательский народ к себе в гости, радушно принимал всех заезжающих, но мои житейские дорожки пробегали мимо – так и не собралась.

Однажды он привез большую цветную фотографию своего дома и сказал:

– Держи на память… В гости тебя все равно не заманишь, а так – хоть фотографией полюбуешься.

Сунув снимок под стекло на письменном столе, я любуюсь иногда изображением, похожим на тонкую акварель в бело-розово-голубых тонах и вспоминаю нашего Евтушенко. Он был непростым человеком, прямым, в чем-то упертым, но понятным в главной своей сути. Зайдет, бывало, в кабинет ответственного секретаря, разбросает по столу плащ, кепку, содержимое потрепанного портфеля, то стихи начнет читать, то отрывки из каких-то писем и документов, стул под ним качается, скрипит, голос громкий, тон категоричный, а в глазах нет-нет да и промелькнут тоска, опустошение, боль одиночества. При том, что говорилось им о жизни, о судьбе, о творческих успехах, горькие сполохи в глазах казались минутной случайностью. А боль-то жила в душе! Куда ее спрячешь?

Иногда напрямую жаловался, что многие во Фролово его недолюбливают, считают богатеем, завидуют дому. Позже я прочла в книге Евтушенко «Дон мой дом» следующие строки:

«Построил писатель домишко совсем не как у здешних людей – окна широкие, кровли высокие, наподобие храма, и стал в нем жить-быть да сочинять всякие свои сочинения. Больше всего любил он сад, взлелеянный им вокруг домишки, пчелиный гул над цветами, живой огонь в камине, зеленое вино, бродившее в подвале, свое затворничество и отсутствие гнета власти над его мыслями.

Мимо его строения, как водится, прохаживали разные прохожане. И почитай у каждого из них был свой резон на чужое житье-бытье, свое мнение… Завидев хозяина, они гутарили примерно одно и то же:

– Милый, так никто не строит. Никто. Ни деды наши, ни отцы. Твое строение ни на что не похоже. Оно не смотрится, нарушает видимость наших казачьих традиций. Ни храм, ни курень. Европа какая-то. На два плевка не тянет».

О том, чтобы продать фроловский дом и переехать в Волгоград, поближе к областной литературе, к писательской скученности, не могло быть и речи. Повеселее? Да! Но разве говорливой веселостью живет человеческая душа, особенно писательская? Нет и нет. Был журналистом – ценил остроту в мире, глядел на человека не с любовью, а с прищурливой дотошностью – плохо тебе, а мне интересно. Стал думать по-писательски – научился жалеть людей. Нет и нет! Останусь во Фролово, в тишине, со своими мыслями. И всем бы того пожелал.

И я соглашалась с Анатолием Григорьевичем, жалковала, что не светит мне пожить в тихом счастливом уединении, в доме, как у него, – судьба идет по-другому, иные привычки врастают в душу. Он понимал, сочувствовал, давал житейский совет типа – не верь, не бойся, не проси.

Книжки, которые я ему надписывала, Евтушенко прочитывал внимательно, похваливал в меру. Как-то протягивает мне листок с карандашным словом «СКРУТА» и говорит:

– Дарю. Это слово подходит к твоему стихотворному лексикону.

– Что за слово? – удивилась я.

– Покумекай над смыслом, только в словарь Даля не заглядывай. Другой раз приеду – расскажешь, что надумала.

Честно не заглядывая в Даля, но очаровавшись словом, я написала стихотворение с такой вот четвертой строфой:

 
Этой муки морозная скрута
Разрешилась почти у шоссе —
Третий мудрый следы перепутал
И к проезжей свернул полосе…
 

Стихотворение любовное, с определенными реалиями и посвятить его Анатолию Евтушенко я не могла, в чем и повинилась при следующей встрече. Даритель и не настаивал ни на чем, был просто благодарен, что словом его не пренебрегли. «Скруту» я ввернула еще в одно стихотворение – не могу вспомнить какое, определяя смысл слова как сложное стечение житейских обстоятельств, как путы судьбы. У Даля несколько иначе: скрута на промыслы, сборы, заготовка судна, снастей, припасов, наемка рабочих (архангельский вариант); скрута, одежда, платье (тамбовский вариант). Что ж, этимология близкая, не так уж сильно я ошиблась. Мне поныне тепло на душе от столь оригинального подарка Анатолия Григорьевича Евтушенко.

Неповторимый, как и все люди на земле, он не был безгрешным праведником, не совершил, надеюсь, и смертного греха из тех, что лежат за гранью допустимого в понятии всех нас, мятущихся грешников, простых обывателей жизни. Если где и словчил, слукавил, то кто хоть единожды не ступал на эту скользкую дорожку? Зато и щедрым бывал, и покаянным и милосердным.

Появляясь в писательском доме, любил широким жестом достать из портфеля бутыль с домашним вином, газетный сверток с простодушной снедью. Угощал всех оказавшихся рядом, наивно нахваливая мутное и кислое питие собственного производства под названием «зеленое вино».

– Пейте, не стесняйтесь, это же так полезно для здоровья!

Скромно отхлебнув евтушенковского напитка, народ морщился и ретировался на безопасное расстояние – подальше от неминучей изжоги. Дачную «изабеллу» многие из нас делали несравнимо лучше, но вежливо помалкивали. Зато именно Анатолий Евтушенко сочинил броскую самонадеянную книжку «Поклон домашнему вину» с множеством рецептов, рекомендаций и знахарских обоснований полезности предлагаемого им зелья. Более того, забил дом многотысячным изданием этой книги и затеял крутую коммерцию с ее реализацией. Ничего путного из этого не вышло. Тираж-то разобрали, но денег не выплатили. Потянулась судебная волокита, стоившая ему больших нервных издержек, но не оправдавшая финансовых претензий. История описана в книге «Дон мой дом». Я же свидетельствую по памяти, ибо много раз слышала громогласные тирады Евтушенко по этому поводу.

Нашенским казаком по рождению Анатолий Григорьевич не был, но авантюрность казачья проглядывала в нем несомненно. Определив жанр своей книги «Дон мой дом» как были и небылицы, он явно тяготел ко второму. И тем не менее жить стремился независимо. Издавая многие книги за собственный счет, умудрялся как-то реализовывать их по приличной цене – оправдывал затраты, не бедствовал, планировал очередное коммерческое издание. Не знаю, помогал ли сыновьям и дочери, но речь о них заводил крайне редко. У меня сложилось впечатление, что семейная жизнь у него рассыпалась по причинам типично мужским. Судить об этом не берусь. Однако женской лаской он не был обделен да и не скрывал горячего влечения к слабому полу. Ну и молодец! – решаю я из солидарности с чувством, побеждающим бесчувственность.

Для тех, кто мало знал героя моего рассказа, коротко приведу главные вехи его судьбы.

А. Г. Евтушенко родился 10 марта 1929 года в Петропавловском районе Днепропетровской области. Отец его был сельским кузнецом, стал председателем колхоза имени Сталина в селе Добринка, прошел войну, вернулся победителем, перевез семью в город Билев Тульской области.

Анатолий, заканчивая 9-й класс вечерней школы, уже работал токарем-универсалом на заводе им. Ворошилова. В 1949 году был призван в армию. Служил в авиационном училище им. Марины Расковой, затем курсантом училища военных летчиков штурмовой авиации. Летать медики запретили, и по совету авиаконструктора Туполева будущий писатель стал мастером по авиационному вооружению.

В 1952 году А. Евтушенко поступил на заочное отделение филологического факультета Саратовского университета. С 1955 по 1962 год работал в театрах Саратовской и Волгоградской областей, занимался драматургией.

Профессиональная журналистика началась для него с урюпинской газеты «Знамя» – успешно. Затем более пятнадцати лет работал редактором фроловской районной газеты «Вперед».

Первое стихотворение Анатолия Евтушенко появилось в саратовском альманахе «Огоньки», первая книга «Орленок Красного Хопра» вышла в Нижне-Волжском книжном издательстве в 1966 году. Читателю он более всего известен как автор книг для детей и юношества: «Жил в станице мальчишка», «Тайна Змеиной пещеры», «Рыцари исчезнувшего острова». Самые солидные издания последних пятнадцати лет роман «Миражи», документальная книга-исповедь «Смута», сборники «Поклон домашнему вину» и «Дон мой дом».

Последняя книга вышла в издательстве «Станица-2», когда автор был уже смертельно болен. 12 марта 2000 года Анатолия Григорьевича Евтушенко не стало.

За полями документально-выверенной биографической справки процитирую версию самого Анатолия Евтушенко о вхождении его в литературу.

«Я влетел в литературу на крыльях «Пионерской правды». Первая повесть и первый успех. Сотни писем, рисунков от ребят всех широт. Двадцатимиллионный тираж газеты, ее всеохватность читательской аудитории, похвалы, поздравления… Для начинающего автора мало не показалось. Поддержка Константина Симонова и еще одного Константина, но уже Паустовского… Само собой, гонорары… Для низкооплачиваемого журналиста… Сильное кружение головы…»

Не знаю, преувеличена ли степень успеха авторским восторгом, но разве есть у нас основание не доверять ему? Тем более что с Константином Симоновым он в самом деле общался весьма часто и близко, дружески снабжал советского классика овощными салатами собственного консервирования. Однако сетовал, что салаты его так и не помогли с подачи Симонова протолкнуть на столичную театральную сцену хоть одну из пьес, охотно принимаемых провинциальными театрами.

Что ж, ситуация скорее грустная, чем комическая. Столичные мэтры душевно щедры лишь на выезде, а дома им самим до себя. Исключения бывают, конечно. А Евтушенко, при всей его видимой прагматичности, был достаточно открытым человеком, часто широким, как степной ветер, выговаривающим из души больше, чем следовало бы, наивно верившим в неотразимость своего обаяния.

Может быть, и по этой причине тоже, начав печататься с середины шестидесятых, членом писательского Союза стал лишь через двадцать лет.

Честно говоря, о творчестве Анатолия Евтушенко судят по-разному – дело не в этом. Человек много сил отдал литературе, был личностно интересен, дружил с нами, любил, рыцарствовал. Эти воспоминания о нем – справедливая дань дружбы.

В конце концов, главные его книги сами скажут за себя, а слабая поэзия прозаику простительна. Даже трогательно, что до конца жизни он берег и лелеял в себе поэтическую струну, часто пытался извлечь из нее щемящий звук для выражения душевных переживаний.

Вполне понятно, почему он не сильно обиделся на композитора Григория Пономаренко, написавшего задушевную музыку на рядовой в общем-то текст Евтушенко «Ах, ветер, ветер!» и не упомянувшего малоизвестного текстовика при исполнении песни Вероникой Журавлевой. Анатолий слегка попенял композитору: «Дорогой Гришутка, спасибо за песню, но почему ты не назвал меня в качестве автора стихов?» На что Пономаренко якобы ответил: «Вот когда ты будешь такой же знаменитый, как я, тогда можно назвать и твою фамилию».

Прочитав об этом в той же книге Евтушенко «Дон мой дом», задумавшись о непростой судьбе этого человека, как и всякого провинциального литератора, я не без горечи твержу про себя: «Ах, ветер, ветер… Душа – ветер, судьба – ветер, вся жизнь – ветер».

Умирает человек, и умирает ветер его судьбы. Хорошо, если память людская хоть иногда потянет знобящим душу сквозняком. Сквозняк моей памяти об Анатолии Евтушенко жив еще и тем, что в последние месяцы жизни он удивительным образом читал мою прозаическую книжку «Трава под снегом».

Звоню ему во Фролово, спрашиваю:

– Как вы себя чувствуете, Анатолий Григорьевич?

– Плохо, Танечка. Боль такая, что не выдерживаю и плачу. Я и сейчас плачу…

– Ну чем вам помочь? Может, лекарства какие достать?

– Какие лекарства?! Направляют меня на операцию в Волгоград… Но ты мне помогаешь своей книгой. Каждый вечер читаю по главе. Хочется еще прочесть, но я экономлю, чтобы на дольше хватило.

Поверьте, так и сказал.

В Волгограде ему сделали операцию, и мы с Мишей Зайцевым поехали навестить горемыку в больнице. Анатолий Григорьевич сильно ослабел, но крепился, пытался даже улыбаться, тихим шагом проводил нас до лестницы. Однако болезнь победила медицину.

10 марта 2000 года я позвонила ему во Фролово последний раз, поздравила с днем рождения. Слабым, равнодушным голосом он поблагодарил меня, передал трубку какой-то женщине. Та сказала неопределенно:

– Трудно ему разговаривать. Бог даст… Бог даст…

Через два дня Анатолий Евтушенко умер.

Кто теперь обитает в его белокрылом доме, я не знаю. Не ветер же, в самом деле, гуляет по комнатам! Ветер гуляет рядом: по саду, по тихой окраинной улице городка Фролово, по горькому свету.

Тихий омут
Иванов Александр Михайлович 12.09.1030 – 12.05.2002

Александр Михайлович Иванов придумал себе псевдоним, но так и не привык к нему, все книги издавал под родной фамилией.

Всего два года, с 1960-го по 1962-й, молодой литератор Иванов работал заведующим сельхозотделом газеты «Ленинский путь» в Солодче, но именно с этого селения срисовал себе литературное имя – А. Иванов-Солодчин. Родившись в селе Большая Ивановка Иловлинского района, он не мог взять псевдоним по месту рождения – и без того был Иванов, а Ивановых на Руси тысячи тысяч. Одних писателей по «Справочнику СП 1986 года» насчитывалось тридцать два человека. А из них А. Ивановых – девять, Александров – три, в том числе и некогда популярный пародист. Самым известным А. Ивановым поныне остается Анатолий, автор громких романов «Вечный зов» и «Тени исчезают в полдень». Вполне понятно, что идти в литературу еще одним А. Ивановым – дело безнадежное для скорой узнаваемости в читающем мире. Так и появился волгоградский писатель А. Иванов-Солодчин. Однако в Союз писателей он был принят без Солодчина и остался для волгоградцев своим единственным, уважаемым и почитаемым Александром Михайловичем Ивановым.

Писатель он был по-настоящему талантливый, хоть и не громкий. Но согласитесь, лучше быть тихим и талантливым, чем громким и пустым. Знаем мы таких! Отгремит барабанная пустота и близким эхом изойдет, а высокая нота живого щемящего слова, каким владел Александр Иванов, звенела, звенит и, дай бог, долго еще звенеть будет.

Сохранился протокол писательского собрания от 28 декабря 1970 года, на котором сорокалетнего А. Иванова рекомендовали в члены творческого Союза. Слова говорились, может быть, и простые, официальные слова, но какими людьми они говорились! И не хотел бы, да поверишь в искренность каждого сказанного слова.

Лев Колесников: – Произведения Александра Иванова я читал еще в рукописи и тогда уже понял, что у него нужно учиться умению работать над словом. Он хорошо знает жизнь, книги его проблематичны, современны в высоком понимании этого слова…

Николай Мизин: – Иванов сложившийся писатель, талантливый, по характеру скромный. Давно настало время рекомендовать его в наши ряды. Считаю, что у Александра Иванова прекрасная писательская перспектива…

Валентин Леднев: – Александра Иванова отличает индивидуальный творческий почерк. Еще в 1957 году его рассказ «На хуторе»

опубликовали в сборнике лучших рассказов писателей страны. А какие глубокие повести выходят одна за другой в литературном журнале «Дон»! Рекомендую Иванова в члены Союза писателей…

Федор Сухов: – Для меня лично недоразумение, что Иванов еще не член нашей писательской организации. Книги его заслуживают внимания всесоюзного читателя. Считаю, что Александр Иванов один из лучших прозаиков Российской Федерации, говорю это с полной ответственностью и горячо рекомендую его в члены Союза писателей. Пусть наше бюро самым активным образом проследит за ходом этого дела.

Проголосовали, естественно, единогласно. А через два дня наступил новый 1971 год, в марте которого Москва своим постановлением утвердила справедливое решение областной писательской организации.

Не хочу брать на себя много, но предположу, что в конце того декабря Александр Иванов получил от своих товарищей поистине замечательный новогодний подарок, может быть, один из лучших в жизни. А жизнь его не была слишком щедрой на праздники, не баловала житейским изобилием, не преподносила счастливых подарков.

Родился Александр 12 сентября 1930 года в семье колхозников, и даже окончание Сталинградского машиностроительного техникума было большой удачей для сельского парня. Литературной судьбы конечно же не загадывал, но слово исподволь зрело в душе, просилось на бумагу. Уже в 1952 году в Омске, где Иванов начал трудовой путь конструктором отдела главного технолога на заводе имени Ворошилова, областная газеты опубликовала его рассказ «Практика» и присудила первую премию по итогам конкурса молодых литераторов.

Следующий поворот судьбы Александра Иванова видится мне неожиданным и даже странным: его направили в систему МВД. Закончив в звании лейтенанта Свердловское военное училище, он работал, как принято говорить, в органах. Чем занимался – можно лишь догадываться, хотя некоторые эпизоды того периода известны с его же рассказов. Боюсь, он не слишком гордился своими погонами. А если сделать еще один шажок в развитие темы, то и замкнулся неспроста, и личным счастьем поплатился. Новочеркасск и Воркута мрачноватым крылом овеяли светлую голову писателя Александра Иванова. Но и так сказать: не всегда мы вольны ступать по жизни желанной для души дорогой.

Вернувшись в Волгоград, Иванов работал на заводе «Баррикады» и успешно писал свои талантливые рассказы. Демобилизовавшись из органов в 1958 году, с головой ушел в районную и многотиражную журналистику, а с 1970 года решил посвятить жизнь профессиональному писательскому труду. К этому времени у него уже вышли книги повестей и рассказов «Песни над садами», «Восемнадцать лет», «К своему берегу». И была красивая девушка Тамара, моложе его лет на пятнадцать, которую он искренне любил, но не смог удержать по многим причинам, и не только житейским.

Я познакомилась с Александром Михайловичем во второй половине семидесятых, посещая литературную студию при писательской организации. Параллельно с секцией поэтов работала секция прозаиков, и Иванов был одним из тех, кто учил литературному уму-разуму волгоградских школяров художественного слова. Суховатый, среднего роста, простенько, но аккуратно одетый, он казался не слишком выразительной фигурой в ряду ярких, характерных наших писателей тех лет. Но глаза… Острые, цепкие, внимательные, они каким-то образом сразу привлекали к себе и запоминались. Теплых, дружеских отношений между нами долго не возникало, но и отчуждения не было.

А в сентябре восьмидесятого Александру Иванову исполнялось 50 лет. Праздник планировался в селе Александровка Иловлинского района, где у Александра Михайловича и его жены Галины имелся летний домик. Был заказан автобус – отвезти-привезти группу приглашенных на юбилей писателей. Неожиданное приглашение получила и я. Ехали жутко весело. Иван Данилов балагурил, непрестанно курил, осыпал всех пеплом.

Ивановы накрыли стол в сентябрьском саду, прямо под яблонями с тучно-краснеющими спелыми плодами. Погода была чудесная – мягкая, солнечная… И праздник получился. К завершению застолья юбиляр принялся говорить ответные тосты в честь гостей, и я удивилась еще раз, услышав хвалебные слова в свой адрес. Ведь и писателем-то полноправным еще не числилась, ходила в статусе подающих надежды. Очень, очень меня тронули приветная доброта Александра Михайловича и чуть ли не материнская ласка его Галины. Домой возвращались с полными сумками ивановских яблок – хмельные, довольные… Данилов падал мне на плечо и несвязно бормотал комплименты. Пришлось пересесть к Валентину Кононову. Так запомнился тот день.

Через год и я удостоилась чести быть членом Союза писателей, получила негласное право обращаться на «ты» к товарищам по цеху, принимающим мое дружество. Среди них и Александр Иванов – старше меня на добрых два десятилетия. Отношения стали легкими, очень душевными. Не испортились они до последних земных дней Александра Михайловича Иванова.

В те годы случилась у меня очередная сердечная драма, чего, к великому сожалению, скрывать я никогда не умела. Похудевшая до цыганской черноты, с потухшими заплаканными глазами зашла в Дом литераторов, где писателям выдавали, помню как сейчас, селедочный паек, села за стол Шейнина… Все меня жалеют. И приходят Саша с Галей Ивановы. Просверлив меня острым взглядом, Иванов сказал:

– Вот что, собирай свои вещички и переезжай жить к нам с Галей. Мы тебя не обидим.

– Да! – заявила Галина. – Мы тебя удочеряем!

Рядом кто-то захохотал, и, верите ли, мне полегчало. С тех пор высказанный Ивановым горячий порыв удочерения стал своеобразным знаком, подтекстом наших взаимоотношений, – гляну и перво-наперво вспоминаю это.

Ивановы сначала жили в крохотной двухкомнатной квартире на Академической, затем «улучшились» на Двинскую, но в гостях у них я была лишь однажды. Бедное, не слишком уютное жилище странным образом соответствовало их семейному двуединству, но гостеприимство Александра и Галины перекрывало все бытовые изъяны. Казачье сало, соленые грибки и жгучий напиток собственного производства вкушались нами с радостью и милой душой. В этом доме умели радоваться гостям.

На больших писательских сборищах Саша Иванов бывал обычно молчалив и незаметен, в цеховые драчки влезать не любил. Если ж его поднимали и просили высказаться, говорил сбивчиво, несвязно, невольно обнажая накопившиеся обиду, досаду, гнев, но делал это коряво, недипломатично. Я удивлялась внезапной резкости тихого Иванова. Вот уж поистине: в тихом омуте черти водятся.

Перестроечные реформы он не принял сразу, приходил в неистовство, когда это становилось предметом разговора. Ладно бы был обласкан прежним режимом, но ведь в бедности жил общей со всеми – ан нет, не принял демократическую идею, крестьянским чутьем не поверил ей. Нам, более молодым и доверчивым, в либерализации экономики наивно виделись новые перспективы, желанная свобода жизни, а он углядел в наступающем дне неизбежно унижение большинства, очередное ярмо на шею народа. Я пыталась спорить, отстаивать свою точку зрения, а Иванов, как глупенькую, хлопал меня по руке и говорил:

– Поймешь, ты еще поймешь мою правоту.

Поняла ли? Не знаю.

В какой-то момент стало казаться, что Иванов не хочет больше ничего писать. Две книги «Люди себе не вороги» и «Если не я, то кто же?», вышедшие в столичном издательстве «Современник» соответственно в 1974 и 1979 годах, и книга «Трудные дни Алексея Маркина», выпущенная Нижне-Волжским книжным издательством в 1984 году, словно бы обозначили творческий потолок талантливого писателя, остались его визитной карточкой. В 1989 году появилась еще одна волгоградская книжка Иванова «Время было военное» с эпиграфом из Анны Ахматовой: «Как в прошедшем грядущее зреет, так в грядущем прошедшее тлеет». Кажется, легкая тень усталости легла на страницы этой книги, исчезла сквозная легкость речи, образная яркость, смысловая гибкость… Что ж, так бывает в творчестве многих одаренных людей, работающих на пределе чувства – устает чувство и тускнеет живопись.

В конце восьмидесятых началась общая для всех нас творческая депрессия, только у одних были еще силы на ее преодоление, а у других силы кончились. Когда государственная машина, пробуксовывая, с легкостью бросает под колеса человеческий материал как самое доступное из подручных средств, художник не виноват в собственном бессилии, ведь именно он первым оказывается на пути этой дьявольской машины. Не это ли мы испытали в конце восьмидесятых и продолжаем испытывать уже за порогом нового века?

Слава богу, что в 1999 году Александр Михайлович Иванов по заслугам удостоился Всероссийской литературной премии «Сталинград». Он уже сильно болел, с трудом передвигался, и получить премию мужа приехала его жена Галина. Мы смогли поздравить его лишь по телефону.

Следует сказать, что областная писательская организация никогда не оставляла своих стариков без внимания. Малой ли приплатой к пенсии, новогодним ли подарком ветераны пера получали и получают посильную долю тепла и заботы в самые трудные дни своей жизни. И я помню, как уходил с одного из последних предновогодних вечеров совсем уже ослабевший Александр Михайлович Иванов. В его худенькой руке пакет с гостинцами казался неподъемно-тяжелым. Кто-то из молодых подхватил пакет, вызвал машину, отвез захмелевшего от единственной рюмки Сашу Иванова домой. Боль обожгла мне глаза.

12 мая 2002 года Александра Михайловича Иванова не стало. Галина позвонила нам, запричитала:

– Таня, Саша умер. Что теперь делать? Что делать?

Ничего с этим не поделаешь. Будем жить, помнить и завещать, чтобы помнили другие.