Текст книги "Ипостаси: о них, о нас, обо мне"

– Федор, мне мальчонку было жалко, Арсеньку, а Марию я тебе вернул в целости-сохранности, – миролюбиво подвел итог Максаев.

Ситуация была скорее комичной, чем драматичной. Зато стихам друг друга все радовались празднично.

Личную жизнь Максаева устраивать не брался никто. Лишь я рискнула однажды, познакомив его со своей приятельницей Риммой Рвачевой. Щедрая, добрая, беззаветно влюбленная в поэзию, Римма тоже пописывала стихи, приносила их в писательскую организацию, где я работала уполномоченным бюро пропаганды, вернувшись из Москвы после окончания Высших литературных курсов.

Максаев спросил однажды:

– Что это за дамочка приходит к тебе?

– Римма Рвачева. Познакомить?

Они быстро поняли друг друга, и уже на следующее утро Римма звонит:

– Танечка, приходи к нам с Александром Васильевичем чай пить с шоколадом.

Я понимала, что в их отношениях не хватает чего-то главного, определяющего, и пыталась помочь, сглаживая острословие Александра, Риммину неприспособленность к семейной рутине, взаимное недоверие. Но интрижкой эту любовь назвать было нельзя. Именно любовь! С переменным успехом она длилась несколько лет. Сходились, расходились, вместе ездили отдыхать в Переделкино, снова ссорились, а потом мучительно искали примирения. Не выдержав этой нервотрепки, Римма поменяла квартиру на эстонский городок Палдиски, уехала. Он тосковал, приносил мне читать ее письма. Римма часто приезжала в гости и останавливалась у Максаева.

С детским восторгом он хвастался после майками, полотенцами, кальсонами в цветочек, что привозила ему Римма.

Мне было жалко обоих. Они заслуживали счастья, но не умели его приручить. Он привык жить бобылем, ценил свободу, быстро уставал от присутствия в доме еще одного человека. Она хотела романтических отношений, более красивой жизни, нежности.

Чего-чего, а нежности к женскому полу от Александра Васильевича ждать было трудно. Другое дело – в стихах! Музой Максаева могла стать лишь горячая разбитая казачка – без шляпок с бантами, без яркой бижутерии и слез по поводу резкого выражения. О Римме он тосковал, лишь когда она уезжала в Эстонию. Тосковал искренне, по-мужски, не сказав о ней ни одного худого слова.

О смерти Александра Васильевича она узнала лишь через полгода, приехала, порывалась в Букановку, но не решилась предстать перед его родными в статусе некогда любимой женщины их сына.

Недавно Римма Рвачева вернулась в Волгоград, бросив квартиру в Палдиски. Оказалась просто беженкой. Ни дома, ни семьи, ничего.

Уверена, что Максаев не ушел бы из жизни так рано, будь они вместе. Жаль, что случилось так.

26 января 1990 года в ресторане «Острава» мы отмечали 60-ле-тие Александра Васильевича. Приехала Римма с подарками.

Максаев был рад.

– Римма приехала! Обиделась прошлый раз, а приехала!

– Зачем ты ее обижаешь?

– Хочет замуж по закону, а я боюсь. Вдруг начнет скручивать меня, как ты Ваську Макеева!

– Вот и хорошо бы! Макеева скручиваю, чтобы спасти его. Тебе тоже скрутка не помешала бы!

– Нет уж, я вольный стрепет!

Юбилей отпраздновали весело, хотя писательский народ не очень умеет гулять в интимном полумраке. Нам нужен свет, чтобы каждый мог горланить о своем, родной буфетный закуток, чтобы хватало денег еще на одну, еще и еще…

Не помню точно, кто из максаевских «зайцев» был на его ресторанном празднике, но мы с Макеевым были, Ананко был, Боря

Гучков, Женя Харламов… Многолюдно было, всех не упомнить! К концу вечера Александр приревновал Римму к одному из застольщиков. Грустно!

* * *

Недавно Римма Рвачева принесла мне свои воспоминания о Максаеве, несколько лучших его снимков, письма, открытки…

Цитировать письма не буду, но одну из его открыток, отправленную ей к 8 Марта, приведу полностью:

«Поздравляю с праздником весны, любви, надежд и добрых ожиданий – 8-м Марта! Здоровья и счастья тебе, милая Римма! Твой А. Максаев. 25.02.1987 г. Волгоград». А вот письмо мне, отправленное из Букановки: «Ст. Букановская. 21.12.1990 г. Здравствуй, Таня! С новогодьем тебя!

Пишу от отчих мест, где легко дышится и более-менее спокойно живется.

Напомню тебе вот о чем: приближается время моего пребывания в Доме творчества (Переделкино). Это время, как всегда, март месяц. Так что имей это в виду. Ну, а магарыч какой-никакой будет.

Остался ли у тебя линолеум? Если остался, прибереги 4 метра для меня. Как договаривались. Я буду в Волгограде где-то в середине января 1991 года.

Вот хорошо всё. Привет всем, кому я более или менее сносен. Василию – особый, потому как он, помимо всего прочего, является почетным членом ресторана «Максай». Ты, конечно, тоже! А то обидишься! За ним там даже забронировано одно постоянное место (бывший стул Левы Колесникова). Пусть это тебя не пугает, как дурное предзнаменование, потому что в связи с новыми «алкогольными» новшествами (талонная система), кроме пива, бармен А. Максаев ничего толкового предложить не может. Ресторан переживает острый кризис, как и вся наша многострадальная Отчизна. С приветом А. Максаев.

P. S. Высылаю заявление о выделении мне путевки в Дом творчества».

Через девять с половиной месяцев ресторан «Максай» осиротел, осиротели «зайцы» деда Максая, на свалке оказался «стул Левы Колесникова». А меня мучает мысль, не на этом ли стуле выпил свою роковую, последнюю рюмку Александр Васильевич?

Только умоляю всех, кто прочтет эти заметки, помнить о главном, что было в Максаеве и осталось с нами, как завещанное наследство, – о его поэзии. Именно этим сокровищем, думаю я, была оценена его душа на небе и получила Божье бессмертие!

Горькое наследие
Малыгина Надежда Петровна 30.09.1924 – 15.02.1987

Со всей страны ей шли письма с лаконичным адресом на конверте: Волгоград, Дом Павлова, кв. 1, Надежде Петровне Малыгиной…

Но случилась беда. Жилище осиротело. В каком-то оцепенении, непонятной тревоге стою перед опечатанной дверью, жду комиссию по имущественному и творческому наследию, прикладываю ухо к дерматиновой обивке и слышу тяжелую, мертвую тишину, звенящую там.

Официальные лица появляются и срывают с двери бумажную ленточку с печатью. В прихожей аккуратно стоят туфельки на каблуке, кроссовки, зимние сапоги. На столике горстка монет, расческа, пудреница. В комнатах и на кухне окончательно погибли домашние растения. Безжизненные плети лиан и традесканций обвисли до пола, отчего сиротство жилья ощущается еще острее. При всех коврах и хрустальных вазах атмосфера в квартире столь непереносима, что хочется выбежать на улицу, дохнуть свежего воздуха.

Надежда Петровна жила аккурат за парадной стеной с монументальным изображением подвига защитников Дома Павлова, выходящей на площадь Ленина. Трудно даже приблизительно сказать, сколько туристов со всего мира останавливались здесь, слушали рассказ об одном из самых ярких событий Сталинградского сражения. А по другую сторону стены, склонившись над огромным письменным столом, Надежда Малыгина писала книги о войне, о женщинах той великой войны, одной из которых была сама. Помните? «Сестренка батальона», «Двое и война», «Вторая любовь», «Анисья», «Катерина»…

Из всех рассказов и свидетельств близких ей людей было известно, что жизнь в Доме Павлова у Надежды Петровны разделились волею судьбы на два несовместимых периода: счастливый – с мужем Яшей, который, будучи высоким юридическим чиновником, вел домашнее хозяйство, мариновал огурцы и помидоры, стирал и гладил, собственноручно перепечатывал на пишущей машинке рукописи Надюшиных повестей и рассказов, привозил ей с дачи великолепные букеты и фрукты, обожал, холил, защищал от житейских проблем… и горький период, когда Яши не стало, и реальная жизнь, густо присоленная одиночеством, буквально обрушилась на ее хрупкие плечи. Поговаривали даже, что он просто уработался, сгорел от служебных и бытовых перегрузок. Но я в это не верю. Яша (Яков Мозенсон) жертвенно любил свою Надюшу и вряд ли томился добровольным служением ей. Любовь, как известно, окрыляет и силы удваивает.

В молодости, судя по фотографиям, Малыгина была, может, и не красавицей, но очень милой, легкой, миниатюрной женщиной – то в солдатской гимнастерке, то в светлой шелковой блузке, но с неизменной очаровательной улыбкой на ясном лице, чуть кокетливая, знающая себе цену. До последних дней, превозмогая головные боли (последствие военной контузии), она делала гимнастику и совершала пробежки по набережной. В спортивном костюме и модных кроссовках выглядела со стороны чуть ли не девочкой. Безо всякого сомнения, она изо всех сил старалась сопротивляться и болезням и просто тяготам жизни. Однако даже более сильные личности редко выходят победителями в этом сражении.

Свои военные годы Надежда Петровна положила в основу многих повестей и рассказов. Как бы она ни называла героинь – судьбу описывала свою, делая это ярко и достоверно. Книги Малыгиной всегда становились заметным событием в литературной жизни Волгограда. Ее очень любили читатели, навещали однополчане, о чем могли бы свидетельствовать чемоданы писем и фотографий, множество сувениров и дарственных надписей на книгах от писателей всей страны. Самые преданные из друзей и почитателей Надежды Малыгиной уже после ее смерти собирали деньги на памятник, хлопотали о создании музея в этой самой осиротевшей квартире № 1, поныне ухаживают за ее могилой. Судя по всему, она и сама надеялась на создание музея, совершенно определенным образом готовила к этому свое жилище, увешивая стены сотнями самых значительных для себя фотографий, сохраняя приметы личной и творческой судьбы. Но загодя о музее не заговаривала. Слишком это непростая проблема, и не зависит она от воли писателя.

В Доме литераторов Надежду Малыгину немного побаивались – нетерпима была к выпивохам, курильщикам, орущим балаболам, к тем, кто мог взять деньги в долг, якобы от житейской безысходности, а просадив денежки на хмельную радость, не считал нужным долг вернуть. Бывало и такое… На писательских собраниях громким оратором не была, но словечко резкое могла высказать и от своих позиций не отступала.

Хорошо помню ее в брючках, в свитерках, с капроновой косынкой на светлых кудрях, входящую в писательский дом по-хозяйски – то с улыбкой, то слегка нахмуренную. Ко мне она относилась ровно, но без особой теплоты. Что и неудивительно: любовный лиризм моих стихотворений ей, военному прозаику, не был близок, да и судьба моя тоже. О характере и привычках я уже не говорю. При жизни Надежды Петровны к ней в дом я не заходила, но уважала ее, даже любовалась с некоторого отдаления.

Лишь однажды, было это в начале февраля 1987 года (я работала в бюро пропаганды художественной литературы, сидела спиной к входной двери), Надежда Петровна подошла сзади, порывисто обняла, прижала к себе и сказала:

– Танечка, как я хочу, чтобы ты была счастлива, чтобы все у тебя сложилось хорошо! Береги себя!

Я очень удивилась. Такая порывистая нежность не была ей свойственна, и ничем конкретным я этой ласки не заслужила.

Заведующий бюро пропаганды Анатолий Маркович Быстров предположил, когда Надежда Петровна ушла:

– Это она в больнице належалась, по людям соскучилась…

А через несколько дней, в воскресенье утром, нам позвонил Толя Данильченко и сообщил ужасную новость: Малыгина ушла из жизни, ушла по собственной охоте, оставив записки и распоряжения по поводу своих похорон и наследства.

Я сразу же вспомнила последнюю встречу с Надеждой Петровной и поняла, что она прощалась со мной. Боже, Боже! Как она решилась на такое?! Что подвело ее к этой невозвратной черте?

Много лет спустя мне довелось разговаривать с заведующим неврологического отделения третьей больницы, который был последним лечащим врачом Надежды Петровны. Он хорошо помнил ее и остро переживал случившееся.

– Буквально через несколько дней после выписки Малыгина снова пришла ко мне и попросилась на повторное лечение в стационаре, – рассказывал Виктор Николаевич. – Я честно сказал, что ее заболевание не в моей компетенции, что обращаться следует к психотерапевту и пообещал найти подходящего врача. Довольно быстро мне удалось договориться о госпитализации Надежды Петровны по профилю ее заболевания, место в клинике для нее выделили… Но мы опоздали на пару дней. Она не смогла вынести душевных и физических страданий, в первую очередь – душевных. Писатели, как я заметил, более всего подвержены стрессам.

В день похорон содержание прощальных записок стало известно всем. Виктор Николаевич не ошибся – главной причиной ухода из жизни Надежда Петровна Малыгина назвала одиночество, и лишь потом сильные головные боли.

Во времена всеобщей борьбы с пьянством и алкоголизмом помянуть ее отрыто мы не могли. Собрались на квартире Александра Максаева чуть ли не всей писательской организацией и тайком, тихонько вспоминали-поминали горькую нашу «сестренку батальона», читали стихи, спешно написанные по поводу ее добровольного ухода из жизни.

А через полгода… (именно этот срок был определен законом для решения имущественных вопросов) выяснилось, что прямых наследников у Малыгиной нет, а ее рукописное завещание не имеет юридической силы, так как не заверено у нотариуса. Где-то, непонятно где, жила в доме престарелых ее старая мать, оставившая еще в младенчестве Надежду на государственное попечение, совсем забывшая о ней и лишь однажды, прослышав о литературной успешности дочери, напоминавшая о себе, но Надежда не нашла в себе силы простить мать, хоть и отправляла в адрес казенного учреждения, где та находилась, некоторые денежные суммы.

Тяжкая ситуация, больная, но умолчать о ней нельзя. Иначе многое в судьбе Надежды Малыгиной будет затуманено без надобности. Надеюсь, читатели поймут меня правильно. Одним словом, ни мать, ни ее доверенное лицо за наследством не явились. Приехали дальние родственники Яши, но им по закону ничего не было положено. Тем не менее часть сбережений Надежды Петровны все же ушла в тот самый дом престарелых. Чемоданы же с вещами, оставленные самолично покойной писательницей для подруг, были отвергнуты ими с некоторой даже обидой, мол, что это за ничтожное дарение при небедном имуществе и двух сберкнижках?

Вот такие мы, люди-человеки! А подумать… до юридических ли нюансов было ей, изболевшей, решившейся на такое?!

Наследником оказалось государство. Финансовые органы прислали комиссию, которая пол-лета описывала имущество Малыгиной, продавала его через комиссионку, разрешив, впрочем, краеведческому музею забрать письменный стол и пишущую машинку писательницы, а писательской организации – архив, рукописи, письма, фотографии, некоторые сувениры. Вся библиотека ушла в Волгоградский государственный университет.

Именно тогда как представитель Союза писателей я и переступила впервые порог этого дома, увидела цветы, туфельки в прихожей, огромный гвоздь, вбитый над дверным проемом в спальню. Было чувство, что нарушается некое таинство, идет вторжение в запредельный мир. Но хладнокровная комиссия так не думала и была, разумеется, права.

Когда все ценное, сносное и более менее продаваемое было вывезено, в квартиру потянулись соседи, жители близлежащих домов и просто чужие люди – копались, выбирая из оставшегося пригодное для личных нужд. Раздражения это не вызывало, но в сознании укрепилась мысль о бренности бытия, глупой ненужности копить что-то, собирать, экономить на черный день. Черный день наступает, и все идет прахом. О создании музея имени Малыгиной в квартире № 1 Дома Павлова даже речи не зашло. Жилищная проблема как бы всегда победила мемориальную. Квартира перешла в фонд писательской организации, и предложили ее нам с Макеевым как очередникам на улучшение жилищных условий. Мы понимали, что осваиваться здесь будет трудно – по очень многим причинам… Главная – она простилась с жизнью здесь, в этом дверном проеме.

В развороченном, порушенном жилье обнаружилось много неожиданного: рыхлость стен, трухлявость подоконников, сырость углов… Но более всего меня поразило не это! Сотни коробок из-под конфет были заполнены обычными речными и морскими камушками. На коробках надписи: «Камушки с Бузулука», «Камушки с Хопра», «Камушки из Коктебеля» и т. д. Подшивки журнала «Огонек» и «Литературной газеты» за несколько десятилетий – выцветшие, слежавшиеся, заполняли встроенные шкафы и антресоли, верхние и нижние полки самодельных книжных стеллажей. В отдельном ящике, по-моему из-под телевизора, собраны коробочки от духов, часов, прочей житейской мелочи… В отсутствие главного обихода эти бессмысленные коробки и коробочки, кипы и узелки стали самым заметным, въяве подводящим итог прожитого и нажитого людьми, которые сюда уже не вернутся.

Как они жили среди этого? Как мы живем среди собственного хлама? Почему не выкинем его на помойку?

Мне показалось тогда, что, очистив дом от ненужностей, избавившись от пыли, затхлости, Надежда Петровна могла бы ощутить веяние иной жизни, нашла бы силы шагнуть из прошлого в будущее.

Но легко рассуждать! Видимо, перебирая свои камушки и коробочки, она настойчиво пыталась вернуться в то счастливое прошлое, где остался Яша. Ах, как это больно и трудно! Ведь память чаще ранит, чем лечит.

Я ходила по квартире, натыкаясь на горы ношеной одежды и обуви, расшатанные табуретки, банки с огурцами, кухонную утварь. Куда это девать? Кому отдать? Когда и бабульки соседские поостыли к легкому промыслу, пришлось стаскивать бесконечные узлы к мусорным контейнерам во дворе. Коробки с камушками – на детскую площадку, все малышам забава! Центнера два было этих камушков.

Оставить что-нибудь себе казалось неприличным. И все же я сделала это, постыдившись выволакивать за двери квартиры тазики и ведрушки, веники и швабры. Думаю, Надежда Петровна одобрила бы меня. Ведь и я не хочу, чтобы «мою жизнь» выбрасывали на помойку, когда в жилище моем объявятся новые хозяева. Тьфу-тьфу-тьфу! Пусть это случится нескоро!

Сегодня, сопоставляя даты ее жизни и смерти (30 сентября 1924 года – 15 февраля 1987 года), с новым изумлением вспоминаю, что и Лев Петрович Колесников ушел в 63 года (18 февраля 1923 – 21 февраля 1986), и мой отец (4 апреля 1923 – 13 ноября 1986). Всем троим было по 63 года! Может быть, это судьба поколения, прошедшего войну? Не хватило сил на долгую жизнь, не хватило здоровья, не стало больше могуты.

О литературной судьбе Надежды Петровны Малыгиной сказано мало в моих заметках. Не мне судить об этом, не мне анализировать ее произведения. Пусть об этом говорят ее книги, которых было много, которые помнятся до сих пор. Их нужно переиздавать по возможности, нести читателям новых поколений. Это лучшая память о писателе.

Я рассказала свое – то, чего никто уже не расскажет. Эти реалии не слишком парадны, но могут быть интересны житейской сутью, трудностью писательского бытия, из которого и вырастают чувства и мысли, плюсы и минусы литературного труда. Странички реальной жизни иногда могут рассказать больше, чем тома художественной писанины.

Прошло более десяти лет, как мы переехали из дома Павлова в другую квартиру, переехали с некоторым даже облегчением, но поныне, вспоминая то жилье, мы говорим «малыгинская квартира». В моем обиходе сохранились некоторые вещицы Надежды Петровны, на стеллаже стоят ее книги с автографами, в сердце есть уголок памяти о ней – светлый, грустный… Более всего помнится ее прощальный порыв, внезапная ласка в трагическом феврале 1987 года. Многое помнится…

Если когда-нибудь появится в Волгограде музей творческого наследия, на что мы так горячо уповаем, то уголок Надежды Малыгиной будет там непременно – мы найдем, чем его наполнить.

Пустите голубя погреться!
Мызиков Владимир Николаевич 16.07.1938 – 21.04.1997

Бывают сны, от которых не можешь избавиться годами. Яркие, похожие на правду, но словно бы прошитые запредельной вестью о чем-то, чего не ждешь и не желаешь – они терзают сердце, требуют разгадки и объяснения. Проснешься поутру и не знаешь, как стряхнуть с себя липкую паутину увиденного. Некоторые сны даже рассказывать боязно, словно искушаешь судьбу, переводишь неявное в явь и понуждаешь себя жить по закону изреченного сна.

Но если снится кто-то хороший, кого уже нет на свете, кто при жизни своей не обижал тебя, – сон помнишь бережно, без испуга, без предчувствия дурных известий и болезней.

Такой сон и рассказать не грех. Но как описать его, не впадая в лукавство и литературщину? Ведь честность воспоминания о человеке свята, а сон – всего лишь сон! И все же, прежде чем прикоснуться к живым дням Володи Мызикова, я расскажу, как он приснился мне вскоре после его похорон.

…Видится мне зимний день, кухня в квартире Дома Павлова, где мы жили когда-то и куда Мызиков наведывался изредка. Вроде бы я сижу за столом и перебираю гречку, ссыпая добрые ядрышки в передник. А солнце, слишком яркое для зимы, бьет в глаза, мучает меня. Встаю, чтобы задернуть штору, и вся перебранная гречка из передника просыпается на пол. Я вскрикиваю и, проснувшись, пугаюсь увиденного… Снова проваливаюсь в сон и снова оказываюсь на кухне в Доме Павлова. Никакой гречки и в помине нет, а зимнее солнце так и ломится в окно. Мне душно, маетно, как в начале болезни, я пытаюсь налить в стакан воду, но стакан падает на пол… В этот момент раздается дробный стук по стеклу. Смотрю – Володя Мызиков стоит! Понимаю, что Володи нет в живых, а он стоит под окном, смеется, что-то протягивает в сомкнутых ладонях. Делаю знак ему – заходи, мол. А он качает головой, отнекивается, что-то говорит, но я не слышу. Присмотрелась, а в руках у него примороженный, взъерошенный какой-то голубь. Мызиков глазами на форточку показывает, мол, открой форточку, возьми голубя – совсем пропадает глупая птица! А сам все выше, выше поднимает руки, к самому стеклу прижимает голубя. «Господи! Что же я буду делать-то с ним?» – думаю я, карабкаюсь с табурета на подоконник и к форточке. Наконец форточка открыта, я протягиваю руки на улицу, явственно чувствую холод, а за окном никого: ни Мызикова, ни голубя, ни даже следов на снегу…

Одним словом, что-то вроде этого… Я лишь постаралась причесать и облагородить стихию подсознательного явления.

Проснувшись, разбудила мужа.

– Мызиков мне приснился с обмороженным голубем в руках. Стучит в окно и словно бы просит: «Спасите несчастную птицу!» К чему бы это?

– Ни к чему… Это Вовкина душа прощается с нами.

– Бедный Мызиков! Как ему теперь там одному?

– Ему теперь хорошо…

Может быть, и в самом деле Володе Мызикову теперь хорошо?! А нам, живым и здоровым, пусть и не очень здоровым, но все-таки живым, с каждым днем все труднее смотреть вперед и почти нестерпимо оглядываться вокруг, видеть беспричинную ненависть людей друг к другу, мерзопакостное подсиживание, шантаж, зависть, ковыряние в национальных корнях и политических убеждениях… Мрак и ужас! Ужас и мрак!

Милый Мызиков, голубь ты наш запредельный, как хочется верить, что ты, сроду не способный на мелкую пакость, ушел в лучший из миров!

Говорят, что о своей болезни Володя знал давно и сроки земные прикинул заранее, но жалел семью и близких, тяжкую тайну держал в себе. В больнице за несколько дней до этого пытался улыбаться. Я наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку, и он пошутил:

– Все отвернитесь!

Мужественно, терпеливо выслушивал наши фальшиво-бодрые обещания припасти к его выписке из больницы чего-нибудь чистого, не самопального, согласно кивал головой, а потом не выдержал и тихо взмолился:

– Ребята, я бы немного отдохнул…

Сколько раз потом я казнила себя за дешевое бодрячество, за неумение сказать главное прощальное слово, за неистребимое ощущение ранней весны на улице со всем ее звоном, дружным таянием льда, свежим воздухом и людской суетой!

Своего знакомства с Володей Мызиковым я совсем не помню. Часто слышала его имя в ряду таких же незнакомых Володи Максимова, Рубена Карапетяна, Саши Афанасьева и уже хорошо знакомых Васи Макеева и Вани Данилова. А потом он сразу как-то появился и был везде!

Я в то время стала приезжать из Волжского на макеевскую лит-студию, стремилась со всеми дружить, приглядывалась к литературному и журналистскому народу и вдруг обнаружила среди новых друзей кудрявого, толстогубого, доброго безо всякого сомнения весельчака Мызикова.

Еще не зная, что он поэт, усвоила авторитетность Володи Мызикова как ведущего журналиста и замечательного парня. На лит-студии он появлялся редко, заглядывал из дружеских побуждений к Макееву и доброго расположения духа. Свои стихи читал не слишком охотно, больше слушал молодежь, отпуская короткие, озорные реплики на нередкие благоглупости начинающих стихотворцев, что всегда вызывало незлобливый смех у остальных. Переглядываться с Мызиковым в такие минуты было рискованно. Он лишь чуть искривит рот и поведет бровью – и уже хохочешь, не соблюдая приличий! Так само собой и понялось, что мы друзья.

Позже без стеснения и робости я стала забегать к нему в «Волгоградку». Сяду тихонько на стул и наблюдаю, как, стоя у специального стола-конторки, Володя строчит в досыл срочный материал. Оторвавшись на минуту, просит кого-то принести мне чай и спрашивает, коротко глянув в мою сторону:

– Стихи принесла?

– Нет.

– А чего приехала?

– До литстудии где-то перебыть… Я у тебя душой отдыхаю.

– Ну сиди. Сдам материал – буду жизни тебя учить!

В качестве житейского урока он рассказывал мне пару баек из тех, что были у всех на языке в непременном приложении к знакомым персонажам, остерегал от общения с тем или иным человеком, советовал быть похитрее и не советовал дружить с поэтессами.

– Почему? Я ведь тоже поэтесса!

– Ты пока начинающая поэтесса. Значит, дурочка! Повзрослеешь – сама поймешь почему…

Я не верила и смеялась. Мне в то время больше всего хотелось дружить с поэтессами. Особенно с одной – занозистой, без комплексов и тормозов. Она удивительным образом умудрялась помыкать мной, то вдруг приближала к себе, то заглазно осмеивала собственной гордыни ради. Я обижалась ненадолго и снова принимала, как милость, короткое расположение. Так уж мне хотелось быть в этом заносчивом поэтическом кругу! Володе Мызикову это не нравилось и он говорил прямо:

– Дружи, Танька, с поэтами! Они хоть и забулдыги, но подлянки втихаря не сделают.

В главной областной газете Володя вел тогда отдел партийной жизни, но, умный и ироничный, многое откровенно осуждал. Я удивлялась, потому что о Мызикове говорили, как о редком трудяге – человеке с твердой косточкой. По всем статьям – воплощенный коммунист! И вдруг такой нигилизм…

– Как ты можешь говорить одно, а писать другое?

– Эх, Танька… Ты не читаешь моих материалов, а я пишу о людях – о простых, хороших людях. Они для меня и есть партия!

Впрочем, за точность этой фразы не ручаюсь – лишь передаю ее смысл. Сам Мызиков не любил пафоса и высокого штиля. Разве что в легком охмелении мог порассуждать о сложных категориях бытия.

Трудно, очень трудно рассказывать о таком человеке. Постоянно стараюсь контролировать себя, чтобы не допустить бестактной отсебятины.

Многие из мызиковских друзей здравствует и поныне – пусть поправят меня, если где ошибусь. Тем более что моя задача – сестринский рассказ о нем с большой благодарностью и изрядной долей покаяния.

Так уж вышло, что по жизни у меня не было родных сестер и братьев. Двоюродных – десятки! И если сестры не хуже родных полнят мою судьбу заботой и лаской, то братцы рассеялись безмолвно по широким российским просторам – ни письма, ни звонка, ни окольного привета. Но именно братская поддержка и защита нужна мне всю жизнь: со времени бедолажной юности до сегодняшнего ослабевшего дня! Уж вы мне поверьте!

Самой себя защищать всегда трудно – рискуешь прослыть хваткой, упертой, какой угодно, но не милой, воркующей голубицей – глянешь, и сердце тает! Поверьте, я это знаю!

Взамен братьев Бог мне дал не дюже крутого, но сердечного мужа и прекрасных друзей, одним из которых был Володя Мызиков. Не будь я такой суматошной, еще при жизни сказала бы ему об этом.

Бывало, позвоню Володе, начну жаловаться на жизнь, ревностями трясти и обидами, а он рассмеется, скажет:

– Глупая ты! Все женщины глаза на правду закрывают, а ты на неправду пялишься до потери сознания! Чему я тебя учил? Забыла?

Забыла, Володя… Забыла… А надо бы помнить, что твои проблемы часто бывали покруче многих моих! Как ты умудрялся справляться с ними без гнева и крика, без судов и жалоб? Как нес ты чистую совесть сквозь мрак и ужас нашего замусоренного века?

Помню, вышла поэтическая книжка-кассета «Грани» на семь молодых авторов. В Доме литераторов накрыли стол по этому радостному поводу. Ликуем, чокаемся, новые книжки планируем…

Володя Мызиков сидел между мной и Макеевым, иронизировал над другом, выпекающим поэтов, как булки на хлебозаводе, выводил шуточную статистку, сколько в Волгограде юных талантов на душу населения, а сам рад за нас, как солнышко в апреле.

Я похвасталась, что готова отдельную книжку издать, что Елена Владимировна Алмазова ко мне относится по-особому и обещает поддержку в Нижне-Волжском издательстве.

– Если издадут – подам заявление на прием в Союз писателей! – совсем уж расхрабрилась я.

Сказано это было скорее для Макеева. Он служил тогда редактором поэзии и мог бы при желании посодействовать.

Макеев отреагировал неожиданно:

– Тебе Алмазова точно обещала? Откажись от своих намерений в пользу Мызикова!

– Почему?

– Нет у тебя на отдельную книжку! А Вовке в самый раз пора!

– Стоп! – резко включился в разговор Мызиков. – Такой ценой мне книжка не нужна! Ты, что Васька?

А время было для начинающих поэтов аховское! В коллективный сборник еще удавалось как-то втиснуться, но до первой отдельной книжки приходилось черепашьими шажками продвигаться добрую пятилетку. Тоненькая, сплошняком напечатанная на газетной бумаге – она была событием и становилась кормилицей. Счастливый автор ходил гордый, как космонавт!

От макеевских слов и у меня сердце упало, и у Мызикова, должно быть, не встрепенулось радостью. Сложность была и в том, что мы оба надеялись на поддержку Макеева. Мне, как выяснилось, в поддержке было отказано.

Книжка моя «У огня» все же вышла раньше мызиковской «Пашни», но черная кошка между нами не пробежала. Наоборот, с каждым годом отношения мои с Володей становились все более добрыми, светлыми. Не было такой тайны, которую я не могла бы ему открыть.

Еще позже, когда я была уже замужем, а журналистская судьба свела в очередной раз моего благоверного с Мызиковым в «Крестьянском слове» – друзьям доставалось от меня по причине их веселого пристрастия к застольному компанейству. Влечу, бывало, в кабинет, зыркну глазами по столам и под столами и набрасываюсь на Володю: