Текст книги "Ипостаси: о них, о нас, обо мне"

«Бледнолицый брат мой!»
Корнеев Артур Александрович 26. 03.1336 – 04.03.2006

Небольшой группкой молодых волжских поэтов мы впервые вошли в этот дом. Были, как помню, Валера Свистунов, Витя Белокопытов, Володя Денисов, Саша Рогозин и я. Настроение – то еще! Мол, если волгоградцы будут нас давить и осмеивать, мы покажем, где живут настоящие поэты, на что мы способны! В прохладной уютной сумеречности писательского дома явно происходило что-то неординарное. Оказалось, библиотечную комнату готовят к ремонту, таскают книги, попутно остро обсуждают пропажу каких-то денег из чьей-то сумочки. По коридорам резко и шумно перемещалась невысокая сухощавая женщина чернявого типа. Позже я узнала, что это была Ирина Корнеева, вроде как приписанная к библиотечному фонду областного Союза писателей.

По прошествии сорока лет картинки происходящего тогда помнятся обрывочно, по первому впечатлению. Но трепет в душе помню. Еще бы – Дом писателей! Нам подсказали, как пройти в зал, где обычно проходят занятия литстудии. Члены волжского литобъединения «Поиск», мы осознавали важность момента и, естественно, признавали более высокий статус литстудии по сравнению со своим обжитым «Поиском». Народ помаленьку собирался, рассаживался в зеленые кресла, переглядывался. И вот вошел руководитель – довольно высокий, моложавый, с продолговатым умным и приветливым лицом. Для новичков отрекомендовался: «Артур Александрович Корнеев». В тот день шло обсуждение рукописи Бориса Гучкова для представления ее на творческий конкурс в Литературный институт. Все было до изумления похоже на занятия «Поиска».

Нас приняли по-братски, очень доброжелательно, и прием этот по сути определил всю мою дальнейшую судьбу: я захотела быть своим человеком в этом доме.

Но речь об Артуре Корнееве. После той, первой встречи я долго его не видела и почти забыла, что такой человек живет на белом свете. Студией, кстати, стал руководить выпускник Литинститута, ужасно модный в среде молодых поэтов, Василий Макеев. И вот однажды в писательском народе прозвучала информация, что Артур Корнеев переехал с семьей в Москву и даже хорошо устроился на важное место в Госкомиздате. От него в большой степени стало зависеть книгоиздание в стране. Точнее – возможность того или иного автора протолкнуть свою книжку в одно из подведомственных Госкомиздату издательств. А это было, скажу я вам, очень даже очень! Не знаю, может, кто-то из волгоградцев и пытался искать у Корнеева протекцию, но нам, зеленому молодняку, это и в голову не приходило.

Второе, более близкое знакомство с Артуром Александровичем произошло в Москве, в Центральном Доме литераторов. Главным участником того события был поэт и мой проректор по ВЛК Валентин Васильевич Сорокин. Мы оказались за одним столиком в «пестром» зале ЦДЛ – сидели, прихлебывали коньячок, закусывали пирожными «картошка», пили чудесный кофе, подымливали. Артуру меня представил Сорокин, что было чуточку смешно по причине того, что мы уже были знакомы и достаточно хорошо наслышаны друг о друге. Корнеев знал, что я жена Макеева, и это многое определяло в нашем общении. Из беседы Сорокина с Корнеевым выяснилось невероятное. Оказывается, между ними существовал тайный фразеологический код, при помощи которого они обсуждали по телефону ситуацию с изданием чьей-либо книги в присутствии автора, сидящего в кабинете Корнеева. Было это во времена, когда Сорокин рулил издательством «Современник» в должности главного редактора (при Прокушеве).

Допустим, автор просит Корнеева помочь ему пристроить рукопись в «Современник». Артур Александрович горячо обещает помочь и звонит Сорокину: «Валентин Васильевич! Бледнолицый брат мой! Помоги, пожалуйста, хорошему поэту имярек книжку издать. Я со своей стороны в долгу не останусь». Окрыленный автор летит в «Современник» и находит там поддержку Валентина Сорокина. Если же в телефонном разговоре не прозвучало «Бледнолицый брат мой!», Сорокин понимал, что рукописью можно и пренебречь. А автор, не чувствуя подвоха, все равно летит в «Современник» на крыльях удачи. Понятно, что вопрос с изданием затягивается до бесконечности, а может, и с концами. Эта же схема работала и в обратном направлении.

В тот вечер мы с Артуром не могли наговориться. Его больше всего интересовала литературная жизнь Волгограда, новости о друзьях-товарищах, наша с Макеевым семейная жизнь. Вышли из ЦДЛ уже в ночную Москву. «Ты куда сейчас, в общежитие? – спросил Корнеев. – Ну, пойдем, провожу тебя до метро». И вдруг говорит в фойе метро: «Может, со мной поедешь?» Я тревожно подобралась, это в мои планы не входило. А он добавил: «В Москве поговорить не с кем, слушать люди не умеют. Вот ты бы слушала, а я говорил бы, говорил бы… Хоть до утра!»

Но мы, естественно, расстались, доехав до Новослободской. Корнеев жил неподалеку. А я поехала дальше.

И снова мы не виделись больше года. А летом 1984-го мы с Макеевым отправлялись в долгое путешествие по Приморскому краю. С волгоградского поезда, предварительно созвонившись, поехали к Корнеевым домой. Квартира, неподалеку от Дома Советской Армии, меня впечатлила. И Ирина Корнеева оказалась на высоте. Два дня мы куролесили ужасно, почти не спали, куда-то ездили, с кем-то встречались. И… бесконечное застолье! Меня поразило, нет, потрясло, что еда на стол подавалась по непонятному принципу: сыну Мите – натуральное мясо, приготовленное специально, нам с Макеевым и себе – тоже весьма приличное, а Артур буквально довольствовался чем-то заветренным. Причем он совершенно не обращал внимания на то, что ест, что вообще есть на столе.

Безостановочного, круглосуточного разговора обо всем сразу не передать. Но атмосфера была очень теплой, очень дружественной. Единственно, что мне крайне не понравилось – это то, как Ирина, соотнеся нас с Макеевым придирчивым взглядом, высказалась: «Вы не подходите друг другу. Это же богу противно!» Спорить на эту тему мы не стали.

В четыре утра третьего дня за нами пришло такси, и мы умчались в аэропорт. В дорогу для коротания девятичасового перелёта до Хабаровска Артур подарил нам свою последнюю книгу, изданную, кстати, в «Современнике». Она называлась «Деревья Сталинграда». Уже в самолете, признаюсь честно, открыла книгу без энтузиазма, стала читать с конца, где обычно размещается лирика, самые сокровенные страницы, и вчиталась с удовольствием, удивляясь лаконичной строке, ясности, глубокому чувству. Дошла до начала и, уж простите, малость остыла. Однако главный вывод сделала: Корнеев по-настоящему хороший поэт!

В перестроечные годы без малейшего для себя сомнения Артур примкнул к патриотическому крылу российских писателей. Против демократов выступал яростно и всяческую либерализацию готов был в дугу согнуть. Тогда многие из нас растерялись: с одной стороны, быть патриотом Отечества казалось естественным и единственно возможным, с другой – очень хотелось перемен, свободы, изобилия. Среди недавно еще близких товарищей и с той и с другой стороны вдруг объявилось множество врагов. «Ты патриот? Значит, фашист, мерзавец!», «Ты демократ? Дерьмократ ты! Предатель Родины!» А жизнь у всех была ужасная, нищая, мутная, с весьма призрачными надеждами на улучшение. Корнеев стоял на коммунистических позициях, я – против, и мы горячо ссорились. Конечно, коммунистам и прикормленным было чего терять, а что могла потерять я и подобные мне внеклассовые элементы? Оказалось, подобных мне в огромной стране насчиталось большинство, и победил дикий воровской капитализм. Артур при каждой московской встрече бросал мне в лицо: «Поняла? Убедилась?»

А потом произошла страшная история – Артура Корнеева, избитого до полусмерти, нашли около какой-то помойки. Новость привела нас в шок. А версии произносились одна невероятнее другой: побили за какую-то близкую ему женщину; расправились демократические экстремисты; налетели хулиганы-отморозки.

Близкие друзья Артура боялись, что он не выживет. Слава Богу – выжил! Во всей этой истории многое осталось непонятным, в том числе и позиция жены с сыном. Поднявшись с больничной койки, помыкавшись по Москве, Артур Александрович был вынужден перебраться в Волгоград, поселиться у сестры Гали. Мы с радостью поставили его на учет в областной писательской организации, издали книгу стихов, присудили Всероссийскую литературную премию «Сталинград». Корнеев сильно изменился, стал каким-то тихим, неразговорчивым, улыбался по-детски, а глаза горькие и затаенные. На писательские праздники приходил охотно в окружении сестры Галины и множества племянников. Неизбежно назрел, наболел вопрос о видах на проживание. Сестра мужественно терпела, но лишь до поры до времени. Глядя несчастными глазами, Артур спрашивал, нельзя ли как-нибудь через писательскую организацию выхлопотать ему однокомнатную квартирку. Такой возможности не было. Уже много лет наш писательский союз не получал от государства жилья и утратил всякую надежду на это. Я много раз пыталась подтолкнуть Артура к борьбе за законные метры московской квартиры, он согласно кивал головой, а потом говорил неизменно, что не хочет ничего отнимать у сына Митьки.

А что же Митька с Ириной?! Они, насколько я могу судить, равнодушно отвернулись от него. Это была очевидная несправедливость, мучительная не только для Артура, но и для всех нас. Меж тем Митя благополучно получил высшее медицинское образование, работал, не бедствовал. В огромной квартире им с мамой было хорошо и вольготно. Вот только что осталось в сердце, в душе по отношению к бесприютному отцу, очень хорошему, доброму человеку? Житейская мудрость учит не лезть в чужие семейные дела, но я не справилась с искушением сказать об этом. Прости меня, Артур, если в твоих небесах мои слова царапнут тебя за живое. За живое? Не знаю, как сказать точнее.

В общем-то в Волгограде к Артуру Корнееву все относились хорошо, в Москве о нем тоже помнят до сих пор улыбчиво. Недавно разговаривала по телефону с одним из рабочих секретарей правления Союза писателей России Николаем Михайловичем Сергованцевым, спросила его, помнит ли он Артура Корнеева. В ответ прозвучало радостное: «Еще бы! Конечно помню. Он был моим другом».

Многие из нас могли бы назвать Корнеева своим другом, хотя, знаю, на меня он имел небольшую обиду, считая, что как ответственный секретарь писательской организации я не приложила максимальных усилий для решения его жилищной проблемы. Он упрекал меня, стесняясь, а я не знала, что ответить. Не в моей это было власти, дорогой Артур!

Ситуация тогда обострилась до того, что мы обратились к начальнику Управления социальной защиты администрации области Е. А. Харичкину с просьбой о предоставлении возможности его проживания в доме реабилитации пожилых людей Кировского района, мотивируя тем, что в 1994 году Корнеев был тяжело травмирован, стал инвалидом I группы, оказался ненужным собственной семье. Вопрос был решен, и на какое-то время проблема перестала нас мучить. Но лишь на время. Самое печальное, что Артур Александрович внутренне потерял опору в жизни. Живой свет в его глазах угасал воочию.

Считаю необходимым сообщить некоторые биографические сведения об А. А. Корнееве.

Родился 26 марта 1936 года в селе Чесноково Михайловского района Приморского края. В Сталинград переехал в детские годы. С 16 лет работал слесарем на заводе «Баррикады». В 1959 году окончил Литературный институт им. Горького, вернулся на Волгу, три года работал в «Сталинградской правде», затем – в Нижне-Волжском книжном издательстве. Член Союза писателей СССР с 1967 года.

Издал книги «Я вырос в рабочем поселке», «Постоянство», «Характер», «Разговор с матерью», «Честь понедельнику», «Русло», «Деревья Сталинграда», «Музыка», «Избранное», «Ответные лучи».

С 1978 по 1984 год работал сначала заместителем главного редактора, а затем главным редактором художественной и детской литературы Госкомиздата РСФСР.

В 2001 году уже окончательно переехал в Волгоград, снявшись с учета в Московской городской организации Союза писателей России.

В остальном: не имел, не владел, не лишался, не привлекался. Награжден медалью «300-летие Российского флота» (1998).

Умер 4 марта 2006 года в чужой квартире, в чужой ванной, не дожив до 70-летия двадцати двух дней. Что тут скажешь! Не стало еще одного хорошего русского поэта, угорела еще одна страдающая человеческая душа.

Вдруг вспомнилось из молодости, как мы беззлобно подсмеивались над стихами Корнеева «Про штаны». Особенно нас веселила строчка: «Я Кольку трогаю за грязные штаны…» Сегодня я нашла это стихотворение в «Избранном» Артура, но названной строки там не обнаружила. Может, переписал? А может, ради озорства кто-то пересочинил корнеевскую строчку? Все одно – стихи-то очень хорошие! С радостью привожу их на последней странице моих воспоминаний.

Про штаны

 
Сидим в слесарке,
С Колькою в слесарке.
Механик не погонит нас теперь,
Коль мы свернем ядреные цигарки
И дымом вдарим, чтобы настежь дверь.
 
 
Мне с Николаем никогда не скучно.
Мне хорошо.
Мне Колька говорит,
Что у меня, хоть малость и научный,
Но, в общем, очень подходящий вид.
 
 
Грудь натянулась туже барабана,
Кулак тяжелый и как есть литой.
Кувалда наша – помнишь? —
Марь Иванна,
Теперь бы дюже ладила с тобой.
 
 
Кувалду хвалим шуткою соленой,
Сидим, дымим под самый потолок.
– А ты, смотрю, смешно прибарахленный.
Пиджак хороший, если не широк.
 
 
А вот штаны… Штаны не в нашем нраве:
Не нашенской длины и ширины.
Что говорить, штаны еще не справил.
Давай как друг куплю тебе штаны.
 
 
Я Николая за штанину тронул
И говорю, не сдерживая смех,
Что при такой-то ширине метровой
Небось идешь и подметаешь цех.
 
 
Ну что ты смыслишь в современной
                                              моде?
Вздыхает Колька, путаясь в словах:
– Согласен я, а все же по заводу
Ходил бы ты В порядочных штанах.
 

Артур, Артур… Звучит – как будто птица птицу окликает. С каким-то даже рыданием, безысходным надрывом… Каким словом утешить твою измученную душу? Может, ей наконец стало легко? Царствие тебе небесное!

Уроки Леднёва
Леднёв Валентин Васильевич 04.10.1924 – 16.10.2009

«Хочешь быть хорошим чиновником – учись писать грамотные письма!» – говорил мне Валентин Васильевич Леднев, когда в годы его секретарства я работала литконсультантом писательской организации. «Зачем мне быть чиновником, Валентин Васильевич?» – отнекивалась я. «Жизнь покажет. Давай свою цидульку».

Леднев сидел за огромным столом вишневой полировки и уже третий раз забраковывал мое письмо в адрес какого-то городского начальника по вопросу долевого участия в строительстве жилья для волгоградских писателей, чья очередь на улучшение жилищных условий подошла к соответствующему этапу. Областным отделением Литфонда в то время руководила Лиля Сорокина. Она не была членом СП, но на работу ее взяли по членству в Литфонде. Писать «собесовские» письма должна была она, но Леднев принуждал меня ко всякой канцелярской эпистолярщине. Делал это жестко. Исчеркав вдоль и поперек очередную «цидульку», сам втискивал в мои витиеватые строчки свои выверенные опытом фразы. Мне казалось, что он меня не любит. Тем не менее писать грамотные письма я научилась именно у него, доучивалась у Овчинцева. В дальнейшем мне это очень пригодилось. Через какое-то время Иван Петрович Шабунин на посту губернатора, читая слезницы писательской организации, говорил со смехом: «Таня Брыксина писала! Умеет слезу выжимать».

С Ледневым в ту пору мне работалось трудно, очень нервно. При этом мы как-то умудрялись дружить семьями. За праздничным столом хоть «Шумел камыш…» пой, а на работе… Ослушаться, показать характер, опоздать на работу, не выполнить задания – избави бог! При зарплате – понятно, но ведь и без зарплаты было так. К Ледневу в кабинет без стука никто из подчиненных не входил, сесть не смел, пока он не предложит. Такие вот были времена, такая дисциплина! И такой у нас был ответственный секретарь. Входил в Дом литераторов широким тяжелым шагом – в коричневой куртке почти до колен, в коричневых брюках, в светло-коричневых ботинках на толстой подошве, в огромной лисьей шапке. И сразу все притихали, начинали резво шуршать бумагами. Секретарил Валентин Васильевич три раза, последний – в начале перестройки. Конечно, было ему довольно трудно. В прежние годы – и «Волга» у подъезда, и финансирование, и полный штат сотрудников, членство в бюро обкома партии, Нижне-Волжское книжное издательство под боком, невероятный авторитет писательского труда, денежное бюро пропаганды, денежный Литфонд, легкое решение жилищных вопросов, дома творчества, обкомовская поликлиника… Эх! Как в песне: «Когда-нибудь мы вспомним это и не поверится самим».

Перестройка отняла все. Сохранить налаженную жизнь писательского Дома без финансирования, без привычного статуса, без книгоиздания, без малейшей помощи московских структур становилось все труднее. А коммуналку надо было оплачивать, зарплату сотрудникам где-то брать, с новой идеологией хоть для виду, но мириться. Сотрудников сокращали одного за другим. Приходя утром на работу, Леднев резко объявлял: «Таня, следующую будем сокращать тебя». И так почти ежедневно. Однажды я не вытерпела и сказала: «Валентин Васильевич, если писательская организация не будет выполнять своих функций, то зачем будете нужны вы с бухгалтером? Помещение сторожить?» Отношения стали еще острее. Но Леднев – это был Леднев! Он умел ждать, терпеть и провидеть. Когда стало ясно, что прежними методами руководства писательский Дом не удержать, он, не меча громов и молний на отчетно-перевыборном собрании, ушел бесконфликтно. Выслушал все упреки, поулыбался с презрительным сарказмом и ушел. Позже опубликовал стихотворение:

 
Они меня ругали дружно
за те и эти упущения,
как будто это было нужно
для их же самоочищения.
Я принял критику без страха.
По шапке дали мне с нагрузкою —
на мне ж не шапка Мономаха,
а лишь треух покроя русского.
В меня для случая такого
сопротивляемость заронена
от Ярослава Смелякова
и непокорного Луконина.
А третий —
Федоров Василий —
все утешал:
«Да брось ты маяться,
Не знаешь, что ль,
У нас в России
из горя радость добывается…»
И…
не застряла горечь в горле
от той от критики ругательной.
Вы видите:
стихи поперли!
Я вам за них такой признательный…
 

Мудрый Леднев! Не мог он, не имел права из уважения к себе опуститься до мелкой демонстративной обиды. За всех не ручаюсь, но смею утверждать, что многие, проводив Леднева с того самого собрания, не испытали облегчения и злорадства. Он слишком много значил для нас, для волгоградской литературы, вообще для города. Во-первых, поэт был – дай бог каждому, во-вторых – человек редкой внутренней силы, в-третьих – многоопытный руководитель старой советской школы. О нем не напишешь милых лирических воспоминаний, а на достойное повествование, боюсь, не хватит собственного соответствия масштабам этой личности. При всем уважении к Ледневу в разное время я по-разному относилась к нему, но в душе и памяти он остается особым человеком. Мы в горячую минуту люто спорили, не щадили друг друга, смотрели злыми глазами, порой даже за праздничным столом. Кстати, серьезные застолья Клавдия Петровна устраивала обычно в своей комнате, рядовые – за журнальным столиком в комнате Леднева. Меня всегда усаживали на ледневский диван рядом с ним. И все начиналось благостно. Я с искренней любовью хвалила их гостеприимный дом, не скрывала некоторой зависти к нежным отношениям между Ледневыми, Ярослава и Ромку, сыновей Валентина Васильевича, называла братьями. Но наступал момент «поговорить за жизнь» в широком российском смысле, о политике, и «кислород» вступал в реакцию с «водородом»… «Что ты понимаешь, шмакодявка?» – было не самым острым посылом Леднева в мой адрес. Все испуганно замолкали, но я не плакала, кипя до самого нутра. А потом вдруг Валентин Васильевич обнимал меня за плечи и говорил: «Не обижайся, я же люблю тебя… А ты учись держать удар или не лезь с голыми руками на тяжелую артиллерию». Я покорно припадала головой к его подмышке. Это уже в девяностые…

А в начале восьмидесятыx дружба наша только зарождалась. Многое тогда зарождалось, в том числе и наша с Макеевым семейная жизнь. Василий уже переехал ко мне в Волжский, но приходилось развязывать уйму запутанных узлов из его прошлого. Мы приезжали в Волгоград, ходили по каким-то конторам, оформляли какие-то бумаги. Без меня он просто не способен был это сделать. От долгого топтания по межсезонной волгоградской слякоти обувь набухала влагой, желудок подводило от голода, и мы ехали к Ледневым. Жили они в то время на «Баррикадах», в обычной двухкомнатной хрущевке. Кстати, после Ледневых в этой квартире жили мы, ощущая добрый дух прежних хозяев. Так вот, мы входили, и Валентин Васильевич лез куда-то под стеллаж, доставал 2–3 бутыли с остатками спиртного – граммов по 100 на брата получалось. И так становилось чудесно на душе!

Было это, повторюсь, до перестройки, до развала СССР, до совместной работы в Доме литераторов. С тех пор прошло уже 30 лет.

В середине восьмидесятых (ответственным секретарем был уже Толя Данильченко) большая группа волгоградских писателей готовилась к ответному визиту в Дагестан. В списке делегатов на почетных местах значились Маргарита Агашина и Валентин Леднев, пригласили и нас с Василием Макеевым, других членов организации. В силу определенных личных обстоятельств я чувствовала себя в этой поездке некомфортно. Валентин Васильевич заметил мое настроение и спросил: «Чего это у тебя такие потухшие глаза?» Я не стала скрывать причины, и он, отведя меня в сторону, как хирург перед операцией, принялся излагать свой немилосердный диагноз: «Зачем ты согласилась на эту поездку, если знала, что сложностей не избежать? Надеялась на авось? Тебе больно, а ты терпи, не подавай виду. Слабый проигрывает всегда. Мужики любят победительных женщин. На худой конец, включи гордость, а разбираться с ним будешь дома. А еще подумай, нужны ли тебе такие семейные отношения». Вообще-то сказано было еще острее и определеннее. Я сглотнула слезы, до болятки закусила губу и навесила на лицо независимую улыбку. Теперь понимаю, что ледневская нотация была мудростью опытного человека. И этот урок я усвоила на всю жизнь.

Леднев, знаю точно, внимательно читал мои поэтические книжки и очерки воспоминаний в «Волгоградке». Иногда хвалил. Когда же вышла отдельной книжкой «Трава под снегом», я подарила ему экземпляр с тайной надеждой на одобрение. Он прочитал повесть и позвонил: «Не верю! Стихам про деревню верю, а прозе – нет». – «Почему, Валентин Васильевич?» – «Чувствую макеевскую руку. Признайся, Вася помогал»? Макеевской руки там не было, и ледневское неверие прозвучало для меня как высокий комплимент. Я очень ценила его мнение о моих писаниях.

Однажды Галя Белоусова взяла у меня интервью для «Вечерки» и опубликовала один в один, без купюр и сглаживания. Публикация называлась «Всю правду говорят только дураки на площади». Подразумевались «митинговщики» с красными флагами. Леднев при очередном телефонном разговоре покашлял в трубку и принялся чихвостить меня на чем свет стоит. Формально упрекал, что Баратынского я назвала поэтом второго эшелона, а Маяковского – и того хуже, но по сути, я думаю, Валентина Васильевича взорвали «дураки на площади». И мне было отказано от дома, а также в дружбе, в добром совете. Но через некоторое время я покаялась, и мы помирились.

Мне хотелось понять, как он живет, бодрствуя по ночам, комфортно ли ему засыпать под утро, спать чуть ли не до заката, коротать в одиночестве долгие ночные часы. Пусть это не покажется резким, но, мне кажется, Леднев ненавидел дневной мир за окнами, телевизионное пустозвонство, новую власть, мелкую писательскую суету, телефонные звонки без серьезного повода, просто городской шум и прочий навязчивый урбанизм. Его жизнь осталась в Советском Союзе, с друзьями-ровесниками, среди понятного народа. Новостные программы он смотрел лишь в подтверждение своих убеждений. Благо, Клавдия Петровна охраняла его покой и жизненный уклад, терпела, смирялась, оставляла в тарелочках закуску на ночные «остограммливания». А я думала, может, так и в самом деле легче? Порой мне хотелось позвонить ему часа в два, порыдать о своем, но я сдерживалась, боясь испугать Ледневых звонком в глухой тишине ночи. Живи мы в какой-нибудь коммуне, в общем доме, я, наверное, согласилась бы вслед за Ледневым на ночные бдения, но – увы и ах… Иногда я спрашивала его: «Валентин Васильевич, а вы понимаете, как я живу?» Он отвечал по-разному: «Понимаю. Трудно живешь». Или: «Не понимаю. Вы теперь все гении, хозяева жизни… На что вам жаловаться?» И тот и другой ответ я принимала без обсуждения, но с годами все горше и понятливее начинала любить Леднева. Его старенье было мужественным и мудрым. Он продолжал писать четкие, на вольном дыхании стихи – часто с прощающей улыбкой, самоиронией, иногда – едкие, мстительные. Но держать до последнего такую поэтическую форму дано не многим.

В комнате-кабинете Леднева, может быть, даже из протеста, на самых видных местах располагались атрибуты советского времени, естественно – книжный и портретный Сталин, живописные работы незабвенного друга Федора Суханова, стопкой лежали недавно вышедшие книги волгоградских писателей, свежие газеты, стояла алюминиевая пепельница-тарелочка с кривыми окурками. Но были и магнитофон, и диктофон, и цветной идол-телевизор. Еще какие-то современные технические прибамбасы, принесенные сыновьями. Для них отец оставался главным человеком судьбы. Такое уважительное почтение к родителю становится все более редким явлением.

Ах, Валентин Васильевич, Валентин Васильевич! Никогда не забуду, как вы с нарочитой демонстративностью встретили в подштанниках областных, городских и московских (литературных) начальников, приехавших поздравить вас с 80-летним юбилеем. Заплаканная Клавдия Петровна с подносом икорных бутербродов стояла за спинами гостей в коридоре, а вы, чарующе улыбаясь, во весь свой ледневский рост мило приветствовали нагрянувших визитеров, говорили совершенно умные вещи о литературе, о жизни. Я пыталась прикрыть вас пледом, а вы отвечали: «Ничего, ничего… Я же не ждал таких высоких гостей». Всем все было понятно, ведь Ледневых предупредили телефонным звонком о визите. И смех и грех! Вы не простили бы мне, Валентин Васильевич, опусти я этот эпизод в своих воспоминаниях!

И еще из наших общих праздников. В годы, когда я до потери сознания холила и обихаживала свою дачу, когда мелкая газонная травка сияла вдоль белых дорожек, а цветочное разнообразие влажно полыхало от забора до забора, мы привезли с собой Ледневых. Валентин Васильевич со знанием дела осмотрел все уголки и закоулки, похвалил и скомандовал быстрее накрывать на стол. Сидели долго и счастливо, дышали ночными ароматами, читали стихи, слушали цикад и лягушек. Потом расхулиганились и стали кататься по шелковой траве, попутно валясь и в цветочные куртины. Наутро дачу было не узнать, если сказать с некоторым преувеличением. Но любимые мои цветочные грядки оказались изрядно помятыми. Леднев озадаченно почесал в затылке и предположил: «Может, это соседские собаки ночью порезвились?» – «Наверное…» – вздохнула я обреченно.

Да бог с ними, с грядками! Но ведь как умели отрываться! Мы-то были помоложе, а Ледневу – все 60 с хвостиком. Он и на женщин еще поглядывал с вожделенной угрозой и, подозреваю, это бывало не пустой декларацией о намерениях. Впрочем, он так любил Клавдию Петровну, что все мои надумки могут оказаться дамской фантазией.

У Валентина Васильевича было два дня рождения: 4 и 14 октября. В один день (14-го) он по-настоящему родился, а другой (4-го) записали в метрике, в дальнейшем – и в паспорте. Путаясь в этих датах, мы иногда попадали впросак. Бывали случаи, когда именинные столы Клавдия Петровна накрывала дважды: по паспорту – для официальных гостей, и настоящий – для своих. Мы с Макеевым попадали и на тот, и на другой. Каких-то серьезных подарков друг другу не делали, но старались, чтобы презенты были со смыслом и подтекстом. Леднев любил именно такие, утверждая, что подарки хороши лишь в одном случае – когда ты их сам даришь. Типично мужская позиция! А я до сих пор подаркам радуюсь по-детски. Считается, что лучший подарок от писателя – авторская книга с автографом. Но ведь не будешь ждать очередного дня рождения, чтобы подарить другу свежую книгу. Так и повелось – на праздники мы дарим друг другу духи-одеколоны, утюги и электрические чайники. Но Леднев любил нечто неординарное. Однажды Николай Федорович Терехов преподнес ему по-удавьему гнутый высушенный кабачок с веселыми разрисовками и надписями. Валентин Васильевич был доволен и до конца дней своих держал «овощного удава» в поле зрения. Мне лишь однажды удалось угодить ему. Зная, что Леднев любит одежду желтого цвета, типа стильной канареечной рубахи, что была у него, я купила ему ярко-желтый жилет из очень мягкого и пушистого фланелевого трикотажа. Угретый обновой, именинник сиял за столом ярче всех и не скрывал удовольствия.

Писать о таких мелочах, может быть, и необязательно, но я очень хочу, чтобы в общей памяти о Ледневе были и они. Живые детали иногда красноречивее многих пафосных умствований.

В один из дней рождения Леднев встретил нас в любимой желтой рубахе и красном пионерском галстуке – мол, вот вам, хулители коммунистической идеологии! И портрет Сталина поставил на стуле прямо к столу, отчасти озоруя, но по сути демонстрируя неколебимость собственных убеждений и стальной характер, не ослабевший с возрастом. В застолье предпочитал пить «ледневку» Клавушкиного производства, как, впрочем, и многие из гостей.

Придавать остроты любой ситуации было в натуре Леднева. На мой пятидесятилетний юбилей Валентин Васильевич не пришел, сказавшись больным, но прислал жену со стихами, приведя к ним эпиграф из Валерия Брюсова.

Бесследно все сгибнет, быть может,

Что ведомо было одним нам,

Но вас, кто меня уничтожит,

Встречаю приветственным гимном. Валерий Брюсов

 
Мы для вас отцы и деды,
Мы скорбим об СССР,
А у вас свои победы —
Дни рождений, например,
И талантливые книги,
И гордыня от свобод.
Мы ж влачим свои вериги —
Все болеем за народ…
Кто тут прав, а кто не очень,
Время выяснит потом,
А пока я озабочен
Лишь твоим весенним днем.
Несмотря на разность вкусов,
По-отечески любя,
Как сказал товарищ Брюсов,
Я приветствую тебя!
Но с одним лишь уточненьем,
Хоть я вроде бы не трус:
Не спеши с уничтоженьем —
Вдруг еще я пригожусь.
 

Да уж, без данного «уточнения» Леднев был бы не Леднев! Я горжусь этим его посвящением, но «уточнение» наводит на определенные мысли. Значит, не верил мне до конца?