Текст книги "Ипостаси: о них, о нас, обо мне"

Небо над морем
Колесников Лев Петрович 18.02.1923 – 21.02.1986

Лев Колесников родился во Владивостоке, грезил морем, но началась война, и штурвал МиГа стал его боевой судьбой, небесной работой. Двадцать лет отдал он истребительной авиации, демобилизовался, переехал на «большую землю», в Волгоград. Литературному становлению Колесникова помогал Александр

Фадеев, друг детства его матери. Долгие годы, тоскуя по небу над морем, он рисовал самолеты и парусники. Один парусник до сих пор висит в писательском доме. Если хотите взглянуть на него, приходите на Краснознаменскую, 8.

Льва Петровича так любили, что и через десять-пятнадцать-двадцать пять лет после смерти довольно произнести: «А вот Лева Колесников…», и теплеют глаза, веселеет разговор, вспоминается многажды раз говоренное им о нем, что-то присочиняется, выплывает вдруг свежая картинка давних дней, связанная с ним.

Воспоминаний о Колесникове написано много, и каждая страничка наполнена неподдельным теплом, неповторимым взглядом на него. И все же… Время идет, старые публикации забываются, но вырастают новые поколения волгоградцев, увлеченные то Гарри Потером, то каким-нибудь Рокки или Джеки. Уж как не хочется отдавать души наших подростков чужим героям! Уверена, что книги Колесникова могут захватить юного читателя, порадовать читателя искушенного. К сожалению, двадцать лет назад местные книжки издавались не слишком броско, они вряд ли могут конкурировать с яркими обложками нынешних переводных, да и отечественных детективов, которым несть числа. Патриотов, ценителей родной культуры низкопробным чтивом не воспитать, значит, и жизнь духовно богатую не построить. Очень нужны сегодня хорошие книжки своих и о своем. Вывод напрашивается сам собой: следует так издать Льва Колесникова, чтобы рука потянулась к его книге и не захотела с ней расстаться. Волгоградским издателям и полиграфистам вполне по силам такая задача. И тираж (ох уж этот тираж!) увеличить хотя бы тысяч до пяти.

Напомню для читателей названия основных книг Льва Колесникова: «Тайна Темир-Тепе» – повесть о жизни авиаторов, «Первый полет», «Небо», «Долина МИГов», «Летчица», «Прощание славянки», «Набор высоты», «Над уходящими тучами», «Друг мой лютый», – изданные с 1955 по 1982 год. Последняя из названных повестей опубликована в газете «Вечерний Волгоград»», остальные и сегодня можно найти в библиотеках города.

Как видите, суть, смысл, тематика этих книг четко просматривается в их названиях. От них веет романтикой, высоким небом, чем-то таким, от чего захватывает дух. Чем не чтение для российских мальчишек?

Стал бы моряком – и книжки дышали бы морем, но судьба распорядилась по-иному, определила жизненную дорогу через небо и повела по ней Льва Колесникова. Детство, прошедшее у моря, сменилось юностью в Средней Азии. После школы он все-таки подал заявление в военно-морское училище, но война переломила мечту, как тонкую хворостинку. Военком направил его в летную школу. В одной из книг Колесников написал об этом так: «Я не крикнул: «Разрази меня гром, и клянусь форштевнем субмарины: такому не бывать!» Война обязывает комсомольца быть там, где он нужнее. Я лишь отшатнулся от стола и… увидел море. Море во время отлива. Прощально бормочущие волны отступали к горизонту. Лазурно сверкнула ставшая далекой полоска моей мечты, и обнаружилась передо мной ташкентская суша, по которой я побрел к медикам. Они внесли в мое личное дело новую запись: «Годен к летной работе в ВВС».

В представлении всех, кто знал Льва Петровича, он остается прежде всего летчиком, а уж потом хорошим писателем и замечательным человеком. Моему же воображению хочется нарисовать его моряком, капитаном военного корабля, а еще лучше – парусника. Красивый синеглазый человек, крепкий, одновременно собранный и распахнутый, умевший носить и офицерскую форму, и гражданский костюм, он хорошо бы смотрелся на капитанском мостике. Небесный ас или морской волк – Лев Колесников никоим образом не мог быть безликой фигурой не на своем месте. Он и писателем был таким.

Перечитывая замечательный очерк Ивана Маркелова о Колесникове «Воин, писатель», не могу удержаться и не процитировать слова о Льве Петровиче, сказанные его другом и однополчанином Сергеем Тюриным, с которым они «давали прикурить» американским «Сейбрам» на своих МиГах во время корейской войны 1950–1953 годов:

«Сейбр» вынырнул из облаков – у них уже тогда были локаторы, а у нас еще не было, – зашел в «хвост» Леве и подбил его. МиГ вспыхнул, и Лева катапультировался. Но знаете, что он успел передать на землю? «Временно прекращаю связь». Передал, залитый кровью, раненый, падающий в горы, в ущелье. Будто так себе, маленькая неполадочка, потому он временно прекращает. А однажды, мы ведь ходили в бой по очереди, наша эскадрилья проводила тактико-теоретические занятия. Лето, жара, в помещении душно, и мы собрались на лужайке, на краю аэродрома. Вдруг в небе появляются Гриша Берелидзе, ведущий, и Лева, ведомый. А на них насели двенадцать «сейберюг». Нашим заходить на посадку нельзя: наверняка собьют, и они начали крутить у нас над головами, увертываться. Боеприпасов у них нет, горючка на исходе – после боя возвращались. Американцы же очень охотились за нашими при посадке. Дежурили в небе, в сторонке, выслеживали. И вот Лева мелькнул над нами, опять взмыл, но пока шел вниз, успел рассмотреть нас, понял, ради чего собрались. Занятия-то у нас одинаковые. И вот (мы сами не слышали, нам потом рассказывал руководитель полетов) Лева передает по связи: «Ухожу от огня, значит, так», и опять – мертвую петлю, хотя и высота небольшая. А колесо необходимо, на дуге трудно упредить, пуля же идет по прямой, и «Сейбры» ему «в хвост» норовят зайти, бьют из пушек, из пулеметов, так что около нас зеленая лужайка от разрывов черной землей закудрявилась. Мы – врассыпную, но тут взлетело несколько наших на выручку… Потом у нас долго вспоминали, как Лева к теории добавил нам практику: «Ухожу от огня, значит, так»… Мы его звали Василием Теркиным».

Как это вам? Цитату из Тюрина хотелось бы продолжить, но всех летных легенд о Колесникове рассказать невозможно в рамках одного материала.

Году в восьмидесятом, работая в обществе книголюбов, я собирала анкетные данные о волгоградских писателях, подошла ко Льву Петровичу, узнала, что родился он 18 февраля 1923 года.

– Вы на полтора месяца старше моего отца, – изумилась я. – А выглядите намного моложе.

Колесников поинтересовался:

– Он воевал? Где? Был ранен?

Рассказ об отце, даже не слишком веселые его эпизоды, слушал без отчуждения, чуть ли не с озорством – ровесники, вояки, вечные пацаны!

– Приедет отец – обязательно познакомь! – попросил на прощанье.

И я, наезжая в Кирсанов, рассказывала отцу об удивительном летчике, ставшем в некотором смысле моим покровителем и другом под крышей писательского дома. Однажды привезла домой колесниковскую книжку «Над уходящими тучами» с автографом отцу. Так возникла заочная симпатия друг к другу двух солдат, отцов, хороших, уверена, русских мужиков. Отец дважды приезжал в Волгоград, но они так и не познакомились по причине вечной суеты, скомканности, занятости нашей жизни. Я крепко жалею об этом еще и потому, что Лев Петрович Колесников и мой отец, Иван Иванович Брыксин, ушли из жизни в один год – совсем еще молодые, им исполнилось по шестьдесят три: Колесников – 21 февраля 1986 года, мой отец – 13 ноября. Странное обстоятельство, малозначительное для стороннего человека, а во мне оно задевает какую-то болевую струну, кажется не случайным. Лев Петрович не относился ко мне как к дочери, считал скорее свойской девчонкой, подругой по писательскому цеху. В добрую минуту дружеского застолья, как и ко многим другим, обращался «Танька… с ручкой, как я тебя люблю, зараза!» Было это особой лаской и расположением. Мой отец, кстати, был намного суровее, сдержаннее. Даже представить не могу, чтобы он приятельствовал вот так с сопливой пацанкой возраста его дочери. Разные судьбы – разные характеры. У Льва Петровича конечно же добра и света в судьбе было больше, чем у моего отца, отсюда и более ясный взгляд на мир, на людей. В его присутствии редко возникали ссоры по самому больному для писателей, а по сути – смешному поводу: кто талантливее, кто успешнее, кого чаще издают, кого охотнее читают. Колесников заливался смехом и гасил вспышки разыгравшихся самолюбий. Его книжки выходили через каждые два-три года, а журнальные публикации и того чаще, но даже литературного школяра он никогда не подавлял своими успехами и признанностью. Это становилось школой писательской этики для многих из нас.

В декабре 1981 годы Ивана Михайловича Кандаурова и меня принимали в члены Союза писателей. Собрание шло бурно. Болеть за Кандаурова пришли некоторые обкомовцы и видные волгоградские журналисты. В одном из первых рядов сели рядышком два Льва – Колесников и Куканов-старший. Кандауров держался молодцом, шутил, улыбался, а меня трясла нервная лихорадка. Львы, видя мое состояние, раздвинулись и посадили меня между собой.

– Танька, садись между Львами и загадывай желание, – сказал Лев Петрович. – Все будет хорошо!

Лев Александрович Куканов накрыл мою руку теплой ладонью и не отпускал ее до самого объявления итогов голосования. Против меня оказался один голос, против Кандаурова – одиннадцать. Он не прошел. Дальше все было, как в тумане. Я почему-то плакала, извинялась перед Иваном Михайловичем, не могла найти сумку с заготовленной бутылкой коньяка. А самый дружественный ко мне писательский народ, в том числе и Колесников, уже сбросились, сбегали в магазин, закупили что-то, накрыли стол. Счастье того вечера я не забуду никогда. В завершение праздника Колесников, Кононов, Иванов и Максаев повели меня в «стекляшку» около «Победы» – лакировать мою маленькую победу шампанским. Стыдно признаться, но в тот вечер я заблудилась в парке и еле дошла до автовокзала. Мои друзья в Волжском ждали меня напрасно, с ними я встретилась лишь на следующий день.

Позже Лев Петрович Колесников ругал себя, что, вопреки признанному всеми благоразумию, отпустил меня в ночь без призора – сам был хорош.

Кандауров, кстати, тоже был принят в наш творческий Союз по ходатайству Юрия Бондарева.

Все мы очень любили ездить с Колесниковым на творческие встречи. Его принимали с особым приятствием, перепадало, естественно, и нам. Для выступлений в Качинском летном училище писательскую группу Лев Петрович формировал сам, дважды этой чести удостоилась и я. Там он был Бог! После встречи – обязательный банкет с офицерами…

Летом 1985 года я вернулась из Москвы, окончив двухгодичную учебу на Высших литературных курсах стала работать в бюро пропаганды художественной литературы. У Льва Петровича уже случился тяжелейший инфаркт, из которого он выкарабкивался с трудом – сразу же постарел, обмяк, руки мелко дрожали. Видеть это было больно. Практически лишившись самого яркого и любимого застольного собеседника, многие в писательском доме приуныли. Колесников все же подлечился, снова стал появляться в народе, но от выпивок воздерживался до поры до времени. Всякого, кто неразумно подначивал Льва Петровича «тяпнуть полрюмки», остальные дружно осекали. А в феврале восемьдесят шестого Колесников не удержался, тяпнул, да, видимо, больше, чем полрюмки… Двадцать первого числа мы узнали страшную новость. Плакали все – от вахтера до ответственного секретаря, понимая, что второго такого Левы у нас больше не будет.

Хоронили его в День Советской Армии. Было много снега, кладбищенские деревья стояли опушенные белой небесной благодатью, и, когда курсанты «лётки» дали прощальные залпы в небо, с деревьев густо посыпалась пушистая изморозь.

Прошло больше двадцати пяти лет с того февраля. Пережила сына его удивительная матушка Александра Филипповна, даже собственную книжку успела переиздать, но не стало и ее. Давно не появлялась в Доме литераторов дочь Колесникова Ирина, но почти каждый год к нам заходил сын Льва Петровича – Валентин, приносил поминальную бутылку и кусок сала. Валентин, по-моему, был хороший человек, прекрасно знал французский, походил на отца… Видеть его было отрадно. Сын будто бы возвращал нам осязаемый образ отца, смотрел его глазами, говорил его словами. С Валентином мы отметили в 2003 году восьмидесятилетие Льва Петровича Колесникова, попрощались до новой встречи. Но уже и Валентина нет на белом свете.

Временами кто-нибудь спохватится, спросит: «А где Левин парусник?» Нарисованный Колесниковым парусник тут же предъявляется и возникает спор: бригантина это или каравелла? Мне кажется, что бригантина… Да разве в этом дело? Парусник плывет, мечта Льва Колесникова о море не умирает. А небо – оно теперь его на веки вечные.

Есть на спартановке подъезд
Кононов Валентин Иванович 03.02.1939 – 06.05.2005

Последней радостью писательской судьбы стал для Валентина Кононова книга повестей и рассказов «Подъезд». Еще до ее выхода Валентин Иванович оповестил друзей о скорой презентации новой книги и рассказал с явной озорнинкой, что одну из повестей написал о жителях родного подъезда, отдельные личности которого были уже известны нам с его устных рассказов. Название интриговало, и книжку многие ждали с интересом. Валентин Кононов справедливо считался острым бытописателем, тяготеющим к публицистике даже в художественной прозе. Людское сообщество кононовского «Подъезда» заведомо представлялось мне некоей городской деревенькой, может быть, хуторком, где все жители на виду, в определенной степени сродственны и где-то даже предсказуемы. Во многом так оно и есть, но взгляд самого автора на объект столь пристального наблюдения оказался неизмеримо масштабнее. Послушайте!

«Дом, в котором я живу, стоит на крутом волжском берегу, всего в нескольких десятках метров от реки. Многие говорят, что он похож на огромный белоснежный теплоход, какие проплывают вниз, до Астрахани, или поднимаются, борясь с течением, в верховья к Саратову и дальше, к Самаре, Нижнему Новгороду.

Я же, когда смотрю на свой дом со стороны, но чаще когда думаю о нем и его населении, представляю его отдельным континентом, где лестничные площадки – страны, а квартиры – города со своими законами, обычаями и традициями, в которых за закрытыми дверями пестуются дети, соединяются и ломаются судьбы, строятся планы, люди совокупляются, радуются и печалятся и уходят из жизни…»

Вот и получается, что повесть эта о нас, но писатель не измельчил своего представления о наших судьбах и жизнях до уровня крохотных мирков и незначительных страстишек. Континенты… Страны… Города… Миры людские со всеми их потерями и обретениями и в самом деле труднодостижимы даже с близкого соседства! Человеку меж тем и в его семейно-квартирной замкнутости нужны любовь, милосердие, справедливое уважение сограждан к суверенитету личной жизни. Кононов умел любить и уважать людей, хоть и подтрунивал нередко над слабостями соседей, как, впрочем, и над своими слабостями, оставаясь прежде всего прекрасным ясным человеком.

Хитрость в его душе отродясь не ночевала, потому и друзей было много, и веселых побасенок с участием Кононова расплеталось изрядно. Особенно о щедрости Валентина и его житейской непрактичности. Однажды, отправившись с семьей в отпуск на Кубань, забыл закрыть входную квартирную дверь, но жене, сидевшей за рулем автомобиля, сказать об этом побоялся. Естественно, извелся душой, беспричинно (по мнению домашних) рвался с Кубани в Волгоград и к родимой двери летел резвее зайца. Толкнул дверь, метнулся по комнатам (все на месте, слава Богу!). Ирина, как позже рассказывал нам Валентин, так и не узнала об этом.

Одаривать друзей было для него почти наркотической страстью. Шашку со стены – пожалуйста! Рубаху с плеча – на здоровье! Избави Бог что-то хвалить в его доме! Чуть ли не со слезами требовал принять в подарок понравившуюся гостю вещь.

Как-то, глянув на хлипкие джинсята Макеева, объявил:

– Старичок, я дарю тебе новые брюки! Не отказывайся, у меня еще есть.

Макеев взмолился:

– Валя, они же мне до шеи достанут!

– Ничего, старичок, веревочкой подвяжешь…

В долгих беседах он много рассказывал мне о своей жизни, о детстве, о журналистских временах. К сожалению, трудно сейчас воспроизвести его живые рассказы – приходится перелистывать документы личного дела, страницы критической литературы. Чтобы понять творчество писателя, его душу, необходимо вернуться к истокам судьбы, пройти рядом с ним по житейским дорогам, заглянуть, может быть, в последний земной подъезд, откуда рано или поздно человек уходит в безвозвратность.

Кстати, о повести «Подъезд»… Полагаю, нет смысла пересказывать ее содержание, тем более что в книгу помимо этой и еще одной повести включено множество новых рассказов и даже цикл криминальных историй. Но хотелось бы заинтересовать читателей творчеством талантливого волгоградского писателя Валентина Кононова, особенно его последними книгами «Слом» (1966), «Рассказы и повести» (1999) и «Подъезд» (2004), презентация которой, увы, с участием автора уже не состоялась.

За двадцатидвухлетнюю жизнь в профессиональной литературе (в Союз писателей России он принят в 1983 году) самыми плодотворными были, несомненно, последние десять лет. Однако публиковаться он начал еще школьником, когда жил и учился в станице Ново-Лабинской Краснодарского края. Родившись 3 февраля 1939 года, Валентин рано потерял отца, погибшего на войне в 1942 году. Нетрудно себе представить, что довелось пережить пацану-казачонку в те годы. Душа оказалась восприимчивой, а память цепкой. Военное лихолетье и стало главной темой первых, почти автобиографических рассказов и очерков начинающего литератора и журналиста. Сразу после окончания школы Валентина приняли на должность литсотрудника в районную газету «Советская Кубань», а через год он поступил на факультет журналистики Уральского университета им. М. Горького. В 1959 году, еще будучи студентом, стал членом Союза журналистов. Тогда же появился в журнале «Уральский следопыт» его первый рассказ «По пути».

Журналистике им отдано много лет жизни, работал в томской областной газете «Красное знамя», в свердловской молодежной газете «На смену», затем в волгоградском «Молодом ленинце» и «Вечернем Волгограде», всегда предпочитал отделы сельского хозяйства и сельской молодежи.

Работа газетчика – трудная, напряженная, требующая не столько вдохновения, сколько каждодневных обязательных усилий, отнимала много сил и времени, где-то даже выхолащивала творческое начало, гасила порывы писательского настроения, и как следствие – книги у Валентина Кононова в те годы выходили реже, чем у других писателей, того же Ивана Данилова. Первый сборник рассказов он издал в Нижне-Волжском книжном издательстве в 1974 году, второй (на двоих с Виктором Политовым) в 1977, третью книгу «На кордоне» – в 1982 году. И только после этого был принят в члены писательского Союза, куда, к слову сказать, не рвался, как многие. В тот год ему исполнилось сорок четыре. Не слишком поздно для прозаика, но можно бы и пораньше. К тому времени Валентин Иванович уже поработал в издательском отделе Высшей следственной школы и, если не ошибаюсь, перешел в редакторы Нижне-Волжского книжного издательства.

Примерно в эти годы и мои отношения с Валентином обретали устойчивую дружественность, которая подкреплялась еще и дружбой Кононова с Макеевым. Много полуденных перерывов на обед мы проводили вместе, иногда затягивая посиделки до вечерних сумерек. Расставались всегда ласково и грустно.

Валентин, прощаясь, говорил мне:

– Малыш, подруливай завтра к «стекляшке» часиков в двенадцать. Если Ваську зашлют на выступление, мы с тобой шампанского тяпнем под заливную говядину.

Нередко так и случалось. Кононов брал бутылку ледяного полусладкого, по заливному, шоколадку, кофе… Ни малейшего напряжения в общении! Иногда я читала ему новые стихи, в основном грустные, от жизни, и глаза моего друга увлажнялись. Он как-то по-детски резко и гортанно выражал мне душевное сопереживание и чубчиком вбок дергал головой, стесняясь минутной слабости. И я сразу же вспоминала своего отца. В сентиментальную минуту он не умел сдерживать слез, как и Валек Кононов. Я так и звала его – Валек, Валюша, Валечка.

В другой раз кто-нибудь из издательских работников рассказывал мне:

– Вчера Кононов ходил с твоей рукописью по кабинетам, читал вслух стихи, нахваливал и изумлялся, что Танька Брыксина такая большая и угловатая, а стихи пишет нежные и глубокие. (Прошу простить за невольное самохвальство. – Т. Б.)

В наших с ним судьбах было много общего: рано осиротели, много мыкались по жизни, схоже понимали главные нравственные ценности, легче плакали от сочувствия, чем от обид, дружили с одними и теми же людьми. В последние годы, когда я стала почаще издаваться и печататься в периодике, Валентин все прочитывал внимательнейшим образом, обязательно звонил и говорил бесценное для меня доброе слово. Всякий раз, когда в «Волгоградской правде» появлялся очередной очерк-воспоминание об одном из умерших писателей, я знала: Валек обязательно позвонит, обязательно выскажет свое мнение…

Несколько месяцев назад прочел мое «Небо над морем» о Льве Колесникове, и мы долго рассуждали по телефону, о всех ли стоит писать подобные воспоминания. Сошлись на том, что не о всех. И вдруг Валентин спросил:

– А если я умру, ты обо мне напишешь?

Я ответила вопросом на вопрос:

– А ты обо мне? Если я…

Пообещали. В тот момент что-то острое обожгло мне глаза. Я поняла, как мне дорог Валя Кононов – уже немолодой, часто прихварывающий, редко выезжающий в центр города с обжитой Спартановки. Он очень любил место своего обитания: район, дом над Волгой, чистый подъезд, квартиру на высоком этаже, из окон которой так славно любоваться великой рекой, следить за ее многотрудной жизнью.

Прежде мы спрашивали, почему он не переберется в центр. Махнув рукой, Валентин ответил:

– Зачем? Мне на Спартановке очень хорошо, тихо, спокойно, Волга под окном, друзья в подъезде…

И начинал рассказывать о жизни подъезда, где его любили, где, позвонив в соседскую дверь, можно угоститься наскоро рюмашкой горячительного, обменяться новостями, поругать власть, а то и сотенную перехватить до пенсионного дня.

Бывая в гостях у Кононовых, лакомясь вкуснейшей Ирининой едой, поглядывая в «речное» окно, я начинала соглашаться с другом, что жизнь у него обустроена правильно. Запах воды и деревьев ощущался не только во дворе, но и в самой квартире. Как-то понималось, что живет он в добром мире, окруженный строгой заботой жены, сына Максима, ласковой снохи и внучек. Дети жили отдельно, но бабушку с дедом навещали часто. По тому, каким вырос его сын, какими славными девочками стали внучки, можно многое понять про главного хозяина. А то ведь как бывает: на людях человек выглядит добрым весельчаком, а дома выкаблучивается без зазрения совести. Валентин Иванович, не забывая о кубанских казачьих корнях, не казаковал на душах своих домочадцев, от природы был мягким, сердечным человеком. Надо было видеть, как он светился, рассказывая в писательском доме о первых шагах и словах внучек. Слезы восторга из его глаз брызгали фонтанчиком, счастливый смех буквально сотрясал крупное тело.

Однажды ко мне приехала сестра из Германии с двумя сыновьями. Худенькие длинные ребятишки, наполовину немчики, непременно захотели искупаться в Волге. Я позвонила Кононову, и Валек решительно заявил, что ехать нам следует к нему под окна. Мы расположились на берегу, и Валентин вскорости принес термос с холодным квасом и пиво для себя и Макеева. Посидели, побалагурили, и Кононов побрел дожидаться прихода жены. Гляну на его окна, а он рукой машет, хохочет, какие-то знаки подает. Сестра, вросшая за пятнадцать лет немецкого замужества в ихнюю упорядоченность, нервно сетовала, что мы не расплатились за квас и пиво. Хорошо, что Валя этого не слышал – возмутился бы наверняка.

Дело, конечно, не в квасе и не в пиве! Душа с признательностью хранит воспоминание о том, как Валентин почти не отходил от окна, пока мы купались и загорали. Он словно бы охранял нас, подбадривал, мол, я здесь, с вами.

В последние годы Валентин Иванович приезжал в Дом литераторов лишь на годовые писательские собрания. Мы крепко обнимались, вглядывались друг в друга, с тревогой замечая немалые возрастные перемены. Но жизнь впереди еще казалась долгой, чуть ли не застрахованной до поры, пока самих нас не настигнет естественная усталость жить. Это сложная категория, выразить ее трудно, но есть что-то фатальное в писательском самоопределении, подводящем вдруг последнюю черту. Может быть, это называется выгоранием душевных сил с прощальной вспышкой осознания своего срока? Не так ли умирает костер, ярко вспыхнув на излете?

Лично я не была готова к тому, что 6 мая, в мой день рождения, костер жизни Вали Кононова полыхнет и погаснет уже навсегда. Более того, надеялась с утра на его поздравительный звонок, что бывало всегда и во все праздники. Звонка не было, но и тревоги не было. Казалось, все птицы этого дня поют для меня, а в это время…

Горькое сообщение, озвученное Петром Зайченко в первом часу дня, показалось дурацкой нелепостью. К праздничному столу уже собирались гости с цветами и подарками, а мне все еще хотелось отмахнуться от несправедливой мысли, что Вали Кононова больше нет. Болевое ощущение не входило в душу, хотя сознание почти свыклось с потерей. И это оказалось самым трудном, ведь Валентин был из последних друзей молодости, во всяком случае самым добрым и честным из друзей-писателей этого поколения.

На следующий день мы хоронили его. Стояла прекрасная солнечная погода, двор перед кононовским подъездом сиял и зеленел свежей листвой. Не находя в себе сил подняться в квартиру, я сидела во дворе с охапкой обморочных тюльпанов, несколько цветочков отдала играющим в песочнице детям. А потом – все как обычно. Поразило, что Валя лежал такой собранно-красивый, что было мало писателей, что не подрулила из вежливости никакая власть, даже районная. Бог с ними!

Так каким же он был, писатель и журналист Валентин Кононов? Добрым, светлым, порядочным – это понятно. Талантливым, но скромным? Общие слова… По большому счету он был горячим борцом, защитником принципов, которым служил всю жизнь.

Будучи редактором газеты «Земля волгоградская», выходившей когда-то почти трехсоттысячным тиражом на всю область, я иногда просила Валентина Ивановича написать что-нибудь остренькое на злобу дня, и он моментально откликался, ярко и умно защищая то чистоту русского языка, то экологию, то обнищавших ветеранов Великой Отечественной войны. На его материалы горячо реагировали читатели, слали письма, благодарили.

На девятый день мы поехали на кладбище – одни друзья. Саша Ромашков с Васей Макеевым наперебой вспоминали веселые, а то и просто озорные истории, связанные с Валентином. Смеяться не казалось зазорным, ведь и друг наш Валя Кононов посмеялся бы всласть, окажись он рядом с нами.

К поминальному столу уже ждала Ирина Дмитриевна, и мы снова вошли в кононовский подъезд, который виделся ему целым государством с городами-квартирами. Все поехали на лифте, а я медленно поднималась с этажа на этаж, приглядывалась и прислушивалась к пестрым квартирным дверям, за которыми шла неведомая жизнь.

Говорят, до сорокового дня душа обретается в местах земного проживания, рядом с родными и любимыми. Хотелось как-то постичь это, осознать, представить, что в сквозном воздухе подъезда царит прозрачная, но родная душа Вали Кононова. Быть может, он легонько прикоснулся к моему плечу, бесплотно прошептав: «Терпи, малыш, осталось еще два пролета».

В стекла подъезда ударили первые капли щедрого майского дождя.