Текст книги "Ипостаси: о них, о нас, обо мне"

Завершая тему именинных дней, расскажу о последнем дне рождения Валентина Васильевича. Мы пришли к нему целой писательской делегацией, предварительно заказав художнику-керамисту Валентине Косточко настенное блюдо – чтобы самолет летел, красный флаг реял, а на самолете было написано «Валентин Леднев». Хотелось чем-то порадовать и растрогать совсем уже больного, не встающего с постели именинника. На блюдо он едва глянул, распорядился поставить цветы поближе к изголовью и попросил оставить его наедине с Макеевым. Пока мы рассаживались в дальней комнате, Клавдия Петровна плеснула старым друзьям водочки: Василию полную рюмку, Ледневу – глоток наполовину с водой. Они чокнулись, выпили. Выпили и мы за здоровье нашего патриарха, с горечью понимая, что здоровья нет и уже не будет. Чуть позже он кликнул нас в свою комнату и, видимо заранее подготовившись, начал излагать в чем-то наивный, но весьма оригинальный проект геополитического устройства России, до последнего дня желая остаться равным самому себе. Я поцеловала его в щеку, и вдруг он сказал: «Ребята, я устал. Подите, посидите еще с Клавой…» Это была последняя наша с ним встреча.

К своему уходу Валентин Васильевич подготовился тщательно и спокойно. Дал указание сыновьям, чтобы после похорон за поминальным столом прозвучало с магнитофона записанное его живым голосом стихотворение «Пророческая шутка». А Клавдию Петровну попросил: уже после кладбища довести людей до «нулевого» километра Волгограда и там расстаться. Все было исполнено в точности. Загробное стихотворение обострило наши нервы до предела, а прощание на площади Павших Борцов усугубило ощущение потери до кома в горле. Леднева больше не было с нами, не было в Волгограде, не было в любимой им России. Но!.. Каким бы образом ни решался вопрос об увековечении памяти Леднева в Волгограде, какой бы памятник ни поставили сыновья на отцовской могиле, Валентин Васильевич оставил нам очень много: Дом литераторов, практически построенный им, книги о великой любви к Родине и женщине, житейские и творческие уроки. Значит, и сам он остался!

Еще в здравой силе Валентин Васильевич лукаво поинтересовался однажды: «А обо мне ты напишешь воспоминания, когда я умру?» Я отшутилась: «Может, лучше еще раз написать о вас о живом?» Он ответил: «О живом прочтут и забудут. Мертвых у нас любят больше».

Я написала, Валентин Васильевич. Простите, если плохо усвоила ваши эпистолярные уроки. Но старалась – без вранья, без лести, с любовью. Об ином и соврать-то нечего! Дай-то бог, чтобы не очень скоро пришлось в очередной раз исполнять эту горькую необходимость. О живых писать куда как предпочтительнее!

P. S. Прощальное стихотворение Валентина Леднева

Пророческая шутка

 
Я в положении особом —
на сцену мне никак не встать,
а потому хочу над гробом
стихи посмертно прочитать.
Спасибо, братцы и сестрицы,
за то, что от своих сует
пришли вы лично убедиться:
теперь меня на свете нет.
И я хочу шутливым словом
приободрить вас в этот час.
Хорошим был я иль хреновым,
какая разница для вас?
Бывал я славой и позором
покрыт в какой-то там момент —
я клал тогда на все с прибором
свой самый веский аргумент.
Когда еще не дал я дуба
и не отбрасывал копыт,
я говорил супруге: «Любо!»
за то, как мой устроен быт.
Не вся сивуха перепита,
не все срифмованы слова,
не все враги мои побиты,
не все мелькнули торжества…
Я гордым был,
и дрессировщик
с хлыстом напрасно хлопотал,
чтобы от радостей всеобщих
я хищным одиночкой стал.
Я не забыл свою присягу,
когда в свои семнадцать лет
не отступал назад ни шагу
перед лицом тревог и бед.
Но укатали горки сивку —
всему свой срок и свой конец.
И, погасив свою улыбку,
снимаю я с себя венец.
Я не копил себе обновы,
лишь одному остался рад,
что были тапочки готовы —
в них можно шлепать в рай и в ад.
А впрочем, я не верю в бога,
короче жизнь или длинней,
она кончается, дорога,
и ничего уже за ней.
Теперь спокоен я.
Живите,
как совесть ваша вам велит.
И время шустрое цените.
И не тащите груз обид.
Мне слов своих совсем не жалко —
а что мне их теперь беречь? —
да в расписанье катафалка,
боюсь, не уложить мне речь.
А потому я закругляюсь,
хотя «круглиться» не умел.
Ну, а сегодня постараюсь
для похоронных важных дел.
Прощайте, братцы и сестрицы,
как говорится, быть добру!
И не забудьте похмелиться
(после поминок)
поутру…
Жену мою не обижайте —
я столько счастья видел с ней!
Ну и, конечно, уважайте
моих прекрасных сыновей.
Ну вот и все.
Теперь в расчете
я с этой жизнью нулевой.
А вам, друзья, пока живете,
не надо следовать за мной.
 

Дед Максай и зайцы
Максаев Александр Васильевич 26.01.1930 – 17.10.1991

Волгоградский поэт Александр Васильевич Максаев – чубатый казак, бобыль по собственной охоте, говорун от скуки – был удивительным человеком. Больше всего на свете любил родную Букановку и отца с матерью. О сыне, Василии, вспоминал то с болью, то с отчуждением, но гордился, что сын у него есть. Можно лишь догадываться, какой горький непокой об этом таился в его душе.

Зато волгоградская жизнь Александра Васильевича была видна как на ладони и понималась окружающими весело.

* * *

Дедом Максаем его звали и стар и млад.

Есть дед Максай – значит, должны быть и зайцы! Литературная молодежь с радостью приняла на себя эту «общественную нагрузку», тем более что и Зайцев имелся в наличии.

Не помню, кто придумал такую прелесть, скорее всего Иван Данилов, но писательский народ ликовал и смаковал веселую придумку, видя рядом двух хмельных поэтов: Александра Васильевича Максаева и Мишу Зайцева. Первый – высокий, прямой, синеглазый, покрякивающий, покашливающий, словно бы сдерживающий едкое словцо, готовое сорваться с языка, и все же произносящий его безо всякой внутренней цензуры, на всякий случай приглушив покрякиванием и покашливанием. Второй – маленький, задиристый, очень обидчивый, воюющий за справедливость в собственном понимании, неуступчивый в споре о поэзии и безоглядный в эпитетах. Всякий, кто наблюдал их творческий диалог, непременно восклицал: «Вот они! Дед Максай и Зайцев!» Чаще Александр Васильевич обретался в окружении «зайцев» покрупнее, и тогда звучало: «Дед Максай и зайцы!»

Однако минуло два десятка лет, время многое перешерстило, изменило, унесло невозвратно. Давно нет Александра Васильевича, а Миша Зайцев, став Михаилом Федоровичем, впал в трезвую остепенность, посолиднел, подобрел, хоть и продолжает временами бороться с разносчиками авторитетной несправедливости. Надеюсь, Миша не будет против своего присутствия на этой странице в качестве объединяющего символа. Все мы, в определенном смысле, весенние «зайцы», когда-то находившие себе пристанище и спасение в гостеприимной лодке деда Максая. Ей-богу, очень близкая аналогия с незабвенными героями Некрасова!

* * *

Писать воспоминания об Александре Васильевиче Максаеве я принималась несколько раз, подгадывая их под 75-летие писательской организации, 70-летие самого Максаева, 10-летие со дня его смерти, в качестве предисловия к посмертной книге. Кое-что уже опубликовано, кое-что рассыпано по черновым страницам. Однако цельного рассказа не получалось, и я откладывала «максаевскую» тему до лучших времен. Но наступят ли они, лучшие времена? Может, рискнуть и просто рассказать, как эти воспоминания писались? Пусть читатель откинет лишнее и примет к сведению самое для себя интересное.

* * *

Январь, 2000 год.

Было раннее утро, когда в нашу измученную новогодними праздниками жизнь пробился междугородный телефонный звонок и напомнил, что 26 января Максаеву исполнилось бы 70 лет.

Разговаривал Василий.

Положив трубку, набросился на меня:

– Звонили из Кумылги! Беспокоятся, что у Максаева скоро юбилей, а писательская организация не шевелится, посмертная книга до сих пор не издана!

– А кто звонил? Из администрации?

– Откуда я знаю? Говорит, что земляк!

– Ты думаешь, легко собрать такую книгу? Стихи распечатаны частично! Фотографий нет! Воспоминаний нет! А моя заметка о нем уже напечатана в «Парнасе».

Покопавшись в старых бумагах, я нашла газетку, протянула Макееву:

– Почитай!

– «Трепетный стрепет»… Ничего! – сказал Василий. – Заголовок подходящий! А содержание посмотрим.

Привожу ее полностью:

«Накануне юбилея писательской организации просматривала папки с личными делами волгоградских литераторов – вдруг какая интересная фотография, какой любопытный факт выплывет. Папка покойного Максаева оказалась пустой. Сердце во мне оборвалось.

Жил, чудил, писал замечательно-простодушные стихи, любил пообсуждать свое холостяцкое положение, планировал «обжениться», хвастался наваристым рассольником, который сам себе готовил на неделю вперед, добавляя при этом: «М-да! Стряпать я и сам наловчился. И запасец кое-какой имеется. А невесту все равно искать надо. Скучно одному… Ты за меня не пойдешь? Девка ты одинокая, сирота… А что? Вот привезу с Дона мешок вяленой рыбы и свататься приду. Все чин чином…»

В молодые свои, незамужние годы я сердито отвечала: «Александр Васильевич! Ты же старый для меня! И не люблю я вовсе вяленую рыбу!» На что он резонно возражал: «Свататься можно и без рыбы! А насчет «старого» – ты брось! Ко мне Людка из овощного магазина захаживает, так она помоложе тебя будет!»

И вот нету на белом свете Александра Васильевича Максаева. Даже анкетных данных нет в именной папке. Горько…

Одному Богу известно, так ли уж безмятежно-легок бывал он в свои одинокие вечера, в опрятной квартире, где на громоздком письменном столе стояла конфетно подкрашенная фотография умершей в молодости жены, уже после развода, и кособокая лампа с зеленым абажурчиком, а на кухне, прямо на подоконнике, пяток мутноватых граненых стаканов, жестяная тарелка с крупной желтой солью и непременный хлебный огрызок на блеклой клеенке.

Мне всегда казалось, что ярко-синие глаза Максаева даже при шутейном разговоре полны глубинной тоски, мужественно таимого страдания, особого смысла его души.

Не сумевший построить личную судьбу, утративший все ниточки к единственному сыну, сам он оставался хорошим, верным сыном своим родителям, часто наведывался в родную Букановку, тщательно исполняя заказы крестьянской родни: то насос какой-то ищет и находит, то водочки припасет, то и пововсе покупает матери отрез ситцу на халат, выбирая расцветочку поярче, но не маркую.

Большой горький ребенок! А начнет хорохориться, петушиться – не сразу и поймешь его беззащитную душу.

Справедливости ради следует сказать, что за редким исключением в писательской организации Максаева не обижали, даже любили, хоть и серчали порой на его прямодушие.

Над пустой папкой Максаева, как оказалось, я тужила зря. Во многих писательских домах памятно сохранились его снимки, книги с автографами, письма и записки. Жизнь его, почти как легенду, в подробностях могут рассказать не только ровесники, но и те из друзей, что на целое поколение моложе.

…Казачье детство, Литературный институт, переделкинская бедолажность, скупые заработки в московских заводских литобъединениях, борисоглебское управление культуры, писательская жизнь в Волгограде, дружба-соперничество с поэтом Федором Суховым, короткие и шумные романы с расхожими женщинами, спасительная Букановка, стихи, книги и снова стихи, стихи…

При всем своем просторечии Александр Максаев был поэтом глубоким, ярким, самобытным. Вот написал он «боль-белена», и диву даешься такой изумительной придумке. А «Стрепета»?

 
По-над Доном, в душной сухмени бурьяна,
Исступленно бьются в полдень стрепета.
Что не сбросишь платье белое,
Татьяна, Иль боишься, что не степлилась вода?
 

Максаевская неведомая Татьяна видится так же зримо, как Наталья в стихах Павла Васильева. Ни у кого из волгоградских поэтов я не встречала больше таких чистых, чувственных, сочных стихов о женщине!

Александру Васильевичу я за многое благодарна. Он дал мне рекомендацию в Союз писателей, волновался на приемном собрании, возмущался, что одного бюллетеня недосчитались при подведении итогов голосования, а позже выяснилось, что от волнения сам забыл проголосовать, сунув бюллетень в карман пиджака.

Наставляя меня на правильную семейную жизнь, Максаев подробно описывал, какая жена должна быть у казака, и сокрушался тут же, что из тамбовской лапотницы казачки все равно не выйдет.

Я любила его не без опаски. Так, наверное, смотрит из окна маленькая девочка на большую красивую птицу. Из окна совсем не страшно, а вблизи и клюнуть может!

Как человек и поэт он заслуживает долгой памяти. И жаль, ей-богу, что в серии «Библиотека волгоградской поэзии» так и не дошла до него очередь.

Разве можно представить сегодня нашу поэзию без максаевских ознобных строк?

 
Кружится снег, медлителен и нежен,
Как стрепета подраненного пух.
Опять его врачующая свежесть,
Как в юности, захватывает дух.
 
 
И прислонясь, как яблоня, к ограде,
Я растрепал волос моих копну,
А зябкий ветер вкрапливает в пряди
Свои снежинки, словно седину.
 
 
Пусть облетели вербы и терновник,
Но, прихотливей самых ярких бус,
Морозами прихваченный шиповник
Так мягок и так приторен на вкус.
 
 
И сахарист боярышник багровый,
А кисть калины терпка и свежа.
Не так ли сочно, пряно и медово
Переиграла с возрастом душа?
 
 
И радость лет, и горечь их отравы —
Все, все сполна испить ей довелось.
Спадает снег застенчиво и плавно,
Но все спелей калиновая гроздь.
 

Таких стихотворений у Максаева сотни! Они не должны затеряться во времени, заблудиться в житейской непогоде, задохнуться в пыли пожелтевших страниц. Его поэзия – трепетный стрепет, стрепету без воли, без полета нельзя!»

Макееву заметка моя не очень понравилась.

– Больше на рецензию похоже, чем на воспоминание, – сказал он.

Мне и самой стало ясно, что о Максаеве надо писать по-другому. Но как? Столько лет прошло, как не стало Александра Васильевича, боль притупилась, многое просто забылось…

Случайно глянув на елку, я спросила:

– Скажи, а ты хоть раз видел елку у Максаева в квартире? Как вообще он встречал Новый год? В будни к нему постоянно тянулся какой-то забубенный народ, а в праздники?

– Почему забубенный? К нему шли все хорошие люди… Выпивохи, конечно, но не сволочи. Вот елки у него я ни разу не видел и Новый год с ним не встречал.

– Тогда я не буду разбирать елку до самого его юбилея, до 26 января! Поставлю под нее максаевскую фотографию – пусть душа его попразднует!

– Правильно! А я за чекушкой сбегаю! Какая Максаеву елка без ста граммов?

* * *

На следующий день села за пишущую машинку. Воспоминание о Максаеве должно быть красивым! – решила я. Первую страницу озаглавила соответственно – «Елка синеглазому поэту»! Принялась тюкать по клавишам: «Январь наконец-то поимел совесть, чуть присыпал снежком серую наготу города. Подморозило, и даже поземка завихрилась по вечно ветреной Краснознаменской улице. Сколь ни беден зимний убор, а на душе повеселело.

При выпавшем снежке и отошедших праздниках снова стало на что уповать, списывать возможное и неизбежное…»

Начало не вдохновляло к продолжению, и работу пришлось отложить.

– Ты когда будешь разбирать елку? – спросил муж, раздраженно отводя рукой блескучие нити дождя с елочной ветки. – Она мне телевизор застит. – Разберу в субботу. Именно в ту пятницу рано утром и позвонили из Кумылги…

* * *

Май, 2001 год.

С братом Александра Максаева, Валерием Васильевичем, завязалась переписка. По-моему, хороший человек – совестливый, умный.

Валерий прислал много фотографий, ксерокопии документов, свои воспоминания о брате.

Откликнулись и «зайцы»: Виктор Паршин из Ленинска, волгоградцы Александр Ананко, Борис Гучков, Валентин Кононов, Евгений Харламов. Они принесли свои воспоминания и стихи, посвященные Максаеву. Материал для книги набрался. Вспомнилось, что в одном из номеров «Отчего края» Василий Макеев опубликовал художественный очерк «Мы любили огнем небесным», посвященный 70-летию А. Максаева. Нашлись странички воспоминаний Маргариты Агашиной, рассказывающие о Максаеве светло и нежно. Стихи для книги тоже были подготовлены. И только мои воспоминания повисли в воздухе.

Сделала очередную попытку. На сей раз елка была заменена букетом майских цветов. «Букет для Максаева».

Вот он!

«Воскресенье. Зеленое, свежее майское утро. На кухонном подоконнике стоит букет, привезенный с дачи, – такой же солнечный и свежий, как май за окном. Бордовые, розовые и белые пионы, ромашки, маки и васильки, как ни странно, хорошо сочетаются. И чисто в доме, и тихо, а для благостного настроения чего-то не хватает. Душевной безмятежности, что ли? Дело в том, что все утро я перебираю на столе книжки, фотографии, открытки и письма Александра Васильевича Максаева, накопившиеся естественным образом за время нашей с ним дружбы. Давно пора закончить работу над составлением посмертной книги поэта, а материалов не хватает, сбор их продвигается туго.

Ругаю себя, что, проводив Максаева в последний путь, не додумалась взять для писательской организации хоть толику его архива: рукописи, переписку, те же снимки… Максаев, по причине своей пригожести, любил фотографироваться, любил писать письма и наверняка получал интересные ответы от многих друзей-поэтов, хоть и не собирал, конечно, специального архива, небрежно относился ко всяким бумажка, но и вряд ли выбрасывал письма друзей и собственные снимки.

Эти десять лет никак не хотят укладываться в моей голове. Так живо, ярко видится и помнится Александр Васильевич, что думать о нем с учетом прошедшего времени не получается. Задуманная книга предполагает серьезное предисловие с анализом творчества и судьбы, а на ум приходит почти легкомысленное – посвятить памяти поэта и друга этот великолепный букет на подоконнике. Он понравился бы ему! Певец казачьего Дона и полынной любви – Максаев понимал красоту.

К сожалению, первое посмертное десятилетие совпало для него с началом эпохи одичания духа. Романтики прошлого века уходят. На смену им приходят прагматики с золотыми цепями на шее.

А среднестатистическое большинство, напуганное и притравленное, озабочено насущными проблемами каждого нового дня.

Нам все труднее сохранять память, различать в городской толчее щебет птиц, замирать над поэтической строкой. Иначе давно и громко было бы сказано, что жил на земле прекрасный поэт, удивительный человек, чистая душа – Александр Максаев и память о нем, пусть даже собранная по крупицам, должна жить и звучать. Воистину так!

Родная станица Букановская Кумылженского района Волгоградской области и на белый свет его приняла, и в сыру землю уложила. Иногда с родины Максаева долетают до областного центра короткие сводки, что там его помнят и чтут, поэтической строкой земляка измеряют степень грамотности и таланта юной букановской поросли. И все это хорошо, но значимость Александра Васильевича Максаева значительно выше. Я уверена, что в истории русской литературы ХХ века имя его должно быть записано и сохранено.

Не знаю, к сожалению или к счастью, но поэтам в России не присваивают звание «заслуженный». Модных называют – известными, скромных тружеников пера часто незаслуженно обижают званием – местный. Имя Александру Максаеву – Русский поэт!

И слава Богу, что в нашей литературе всегда были, есть и, надеюсь, будут прекрасные русские поэты.

Книгу Максаева мы планируем назвать «Жил-был я…». Но вопрос пока открытый. Об этом следует хорошо поразмыслить. Но дело не в названии. Стихи сами скажут за себя.

А я буду умолять свой букет не вянуть как можно больше, чтобы всей красотой, пахучей и сочной, он светился из моего окна небесной душе поэта».

Опять не то! Получился газетный материал – бодрый, но не рассказывающий о Максаеве-человеке, что для памяти о нем было бы важнее всего. «Букет для Максаева» опубликовала районная кумылженская газета «Победа».

* * *

Ноябрь, 2001 год.

Пришло очередное письмо от Валерия Васильевича Максаева – интересуется, как дела с книжкой брата. А дела – как сажа бела! Что я могу ответить? Застряла, запуталась в отрывках и вариантах. Только разве это ответ?

Достала максаевскую папку и решила писать сначала.

* * *

Александра Васильевича Максаева подвело сердце. Умер он страшно. Отпросился из больницы в домашней ванне полежать, но соблазнился «горькой радостью», выпил пару рюмок и упал ничком на кухонный стол. Через несколько дней врачи хватились пропавшего больного, позвонили в писательскую организацию, а мы, не зная, не ведая, как раз собирались его в больнице навестить. Милиция в присутствии понятых вскрыла дверь и… От писателей на эту страшную процедуру был послан Макеев. Он вернулся весь в слезах, руки тряслись, язык не мог выговорить жуткую весть.

Октябрь, как сейчас помню, был промозглый – с дождичком и ветром.

Мы шли на квартиру Максаева устраивать поминальный ужин, а у подъезда стоял грузовик с гробом, укутанным брезентом. Я поднялась на подножку, легонько погладила брезент и подсунула под обвязную веревку две гвоздики. Горло перехватило. И смерть, и проводы, и поминки – все было не по-людски. Не смогли последний раз глянуть на лицо и руки усопшего друга, не занесли его в писательский дом, почти в ночь провожаем на пустом грузовике в далекую Букановку, садимся поминать до погребения тела…

Из наших только Саша Ананко вызвался сопроводить гроб до места захоронения.

Проводили, помянули, разошлись по домам. И лишь изредка, вспомнив синеглазого поэта, открываем его сборники, удивляемся прекрасным стихам – этим живым птицам максаевской души, которых не слишком часто выпускаем на волю. Впрочем, Александр Васильевич не был бы в большой претензии. Как поэт истинный, он не вывоевывал себе славу и признание, был счастлив самой возможностью говорить стихами. Так и жил – не очень умело, но по-своему.

Те, кому не нравилась его жизнь, в гости к нему не ходили. Но и тех, кто ходил, поэтической шпаной назвать было бы грешно. Ваня Данилов бывал частенько, Валя Кононов заглядывал изредка, Вася Макеев гостил без церемоний. Однажды зашла Маргарита Агашина, чем Александр Васильевич гордился, как наградой. Чаще других наведывались Саша Ананко, Борис Гучков, Женя Харламов, покойный Гена Медведев. Из нелитературного народа дневали и ночевали у Максаева Женя Гермолид и Володя Кравченко. Многих других я не знала тогда, не знаю и по сию пору.

Может показаться, что я «прописалась» в квартире Александра Васильевича, коли уж так хорошо знаю его гостей. Конечно нет! Просто максаевская жизнь была веселым достоянием всей писательской организации. Он и сам с дотошностью политинформатора докладывал наутро итоги прожитого дня. Но был период (1980–1982), когда я заглядывала к Максаеву чаще обычного. О причинах говорить не хотелось бы – они слишком личные. Василий Макеев нет-нет да и упрекнет: «Шутоломная! Искать меня по всему Волгограду!» Этот «вектор» частенько проходил через странно-приимную квартиру Максаева. Хмельно крякающий Александр Васильевич жалел меня, утешал, давая соответствующие наводки на местопребывание предмета моей любви. В общем, ничего веселого.

Веселая история с гостеванием у Максаева вышла года за два до того. Приехав из Волжского на литстудию, как всегда, пораньше, я случайно узнала, что Александр Васильевич загрипповал. Из женского народа охотниц навестить его не находилось, и меня попросили исполнить на резвой ноге профсоюзную миссию. Я получила у бывшего писательского бухгалтера Андрея Федотыча 5 рублей под отчет и побежала в кулинарию за гостинчиком для Максаева. Купила торт и бутылку лимонада. Хворый поэт открыл дверь и, явно раздражаясь, попросил поставить гостинец на кухонный стол. В то время мы были на «вы». Присев на краешек дивана, я вежливо поинтересовалась:

– Как вы, Александр Васильевич? Температура высокая? В Союзе писателей все за вас переживают, приветы передают.

– Я вижу, как они переживают! Поэтесску с улицы прислали…

– Почему же с улицы? Я член литературной студии, в коллективном сборнике печаталась.

– Знаю, знаю, что печаталась… Ну, читай стихи! Только короткие. Длинных стихов я не люблю, сам пишу длинные.

С большим удивлением, что Максаев не ставит чайник и тортика мне, скорее всего, не обломится, я прочитала два стихотворения.

– Макееву не подражай! – пуще прежнего разозлился Александр Васильевич. – Взяли моду Макееву подражать! Вот отхвораю, приду к вам на студию – лично поприсутствую… А пока иди, передавай привет Василию Степановичу.

Через какое-то время узнала, что Максаев устроил настоящий разгон Шейнину и Кривошеенко. Мол, почему Ваську не прислали? С каких это пор от простуды стали тортами лечить?

Александр Васильевич был остер на язык и откровенен в рассказах о себе, но мне казалось, что главную правду, поэтическую, он нес сквозь житейские непогоды бережно, со святостью, как нательный крестик, полученный при младенческом крещении. Пусть высока и строга поэтическая школа Литературного института, но и она не в силах научить писать стихи, столь выговариваемые, как у Александра Максаева.

 
Что ж ты яростно бьешь крылами,
Грузный селезень, по воде?
Ходит дымчатый пух кругами
В обосененной высоте.
 
 
Унеслась торопливо стая
В густосолнечные края.
Легковерная, молодая,
С ней подруга ушла твоя.
 
 
Охмеленной голубизною,
Что ей стон и мольбы твои?
Отойдет ее грусть весною
Под крылами другой любви.
 
 
На искрящемся том просторе,
Где и зелень, и синь слились,
Будет греть ее первозорье
И манить молодая высь.
 
 
А тебя обняла прохладой,
Зябко вздрагивая, река,
И стеклит непривычно взгляды
Набегающая тоска.
 

Быть может, не каждый откликнется сердцем на это, выбранное наугад, стихотворение, а по моему вкусу – все в нем дышит, звенит, ликует и плачет. Именно такой поэтический лад я пыталась привить своим строчкам, своей душе! И еще… Нигде, кроме Волгограда, я не слышала столь самобытной поэтической речи. Много прекрасных поэтов в России, но прекрасных по-другому, по-ихнему, что ли. Пусть не обижаются братья-поэты, но выскажу без лукавства свою радость к чужим стихам. Это Федор Сухов, Александр Максаев, Василий Макеев, Сергей Васильев… Какое счастье для нынешних начинающих поэтов Волгограда, что им есть у кого учиться, чьи книжки собирать и хранить!

При жизни Александра Васильевича – вот он, рукой дотронься! – я не понимала этого так остро. Больнее меня тревожила его одинокая бесприютность. Помню 50-летие Максаева. Скромное, по сравнению с нынешними, юбилейное торжество праздновалось в актовом зале писательской организации. На сцене сидели сам юбиляр в приличном костюме и броском галстуке (крупные полоски наискосок), его тишайшая, как осенний стожок, матушка, моложавая еще Агашина, Александр Михайлович Шейнин, еще кто-то… Слова говорились справедливо хорошие, отчего Максаев смущенно строжал лицом, а матушка светилась без слез, словно бы впала в изумление, что сынок ее так неожиданно талантлив и всеми любим. Сидя в одном из последних рядов, я думала, как тяжело, наверное, горюется матери об одиноком сыне-поэте, красивом, синеглазом, но выпивающем вольно без строгости женина призора. Какая бы мать не горевала об этом? Точно так горевала моя бабушка о моем отце.

Мне, тридцатилетней, Александр Васильевич казался пожилым человеком. Даже шапка, подаренная ему от писателей вскладчину, наводила на мысль о жизненном итоге. Сегодня и мне уже за 50, но, боже мой, какие молодые, жадные проблемы терзают дома и в обществе! Хочется любить, работать, красиво одеваться, нравиться, получать в подарок французские духи, издавать книги, читать хвалебные статьи о себе.

А итоги-то, оказывается, не за горами! Тьфу-тьфу-тьфу!

В 1981 году меня приняли в Союз писателей. Одним из рекомендателей был Александр Васильевич Максаев. Раньше в творческие союзы принимали чрезвычайно строго, строже чем в компартию. На писательском собрании, раскаленном до критической отметки, Максаев прочел вслух мое стихотворение «Одолень-трава», пропустив от волнения важную строфу. Никто, кроме меня, этого не заметил. При подведении итогов голосования оказалось, что против меня подан один голос, а еще один бюллетень потерялся. В «Трепетном стрепете» я написала, где он обнаружился. В тот же день в СП принимали Ивана Кандаурова, но он не прошел, получив одиннадцать голосов «против». Стесняясь собственной удачи, подошла к Ивану Михайловичу и пролепетала:

– Простите, что так получилось. Мне очень жаль…

– Дыши глубже! – ответил Кандауров. – Я рад за тебя. Поздравляю.

С Максаевым мы стали помаленьку переходить на «ты». Собственно, он с самого знакомства говорил мне «ты», а я долго не решалась. Лишь получив формальное равенство в СП, стала обращаться к некоторым из старших товарищей в дружеской форме, но далеко не ко многим. Сказать Максаеву «ты» и «Саша» оказалось не слишком трудно. Произошло это само собой.

Не скажу что Максаев опекал меня, проявлял отеческую заботу. Из племени «зайцев» я была единственной женщиной – не особо позволяла себе бражничать на максаевской кухне, если там не оказывалось Василия Макеева. Лишь однажды мы с Александром Васильевичем «кумпанействовали» на пару. Было это в Волжском, на моей кухне.

Я работала ответственным секретарем общества книголюбов в Волжском, организовала в одном из проектных институтов творческую встречу с Максаевым, где ему подарили чудесную красную розу. После выступления он полюбовался розой и сказал:

– Тебе, что ли, розу подарить? Ведь завянет, пока доеду до Волгограда?

– Довезешь! А если подвянет, отмочи ее в ванне с водой.

– А может, в гости пригласишь? И роза тебе достанется.

– У меня выпить нечего.

– Купим. Рассольник-то у тебя есть?

– Нету, Саш! Яйца, может, и есть, но луковица – наверняка!

– Согласен. Поехали!

У подъезда моего дома зашушукались бабки. Им явно не понравилось, что веду в гости пожилого мужчину с розой. Тем более нес он ее, как флаг на демонстрации, – жестко, торжественно, на уровне груди. И сам вышагивал соответственно.

Выпивать с Максаевым было неуютно, но я терпела, чуть пригубляя водку из рюмки. Пока бутылка не кончилась, он не ушел. Разговора о стихах не получилось, а житейскими наставлениями Александра Васильевича я была сыта по горло.

Однажды из Горького приплыли на теплоходе Федор Сухов с Машей Сухоруковой. Встречали их шумной компанией. Александр Васильевич, травмированный накануне Юркой Соловьевым, шел с перевязкой на глазу. Гостям были рады искренне. В квартире Максаева за простодушным столом стихи читали долго и азартно. Чуть поддразнивая Марию, Сухов щедро хвалил мои стихи. Маша ревновала и злилась.

Максаев, Сухов и Сухорукова были повязаны странными личными отношениями, тему эту обсуждали открыто, не стесняясь нашего присутствия.

– Федор, я люблю тебя, – пыталась выровнять ситуацию Маша.

– А почему Максаев просил телеграммой твоей руки? – гневно окал Федор Григорьевич, отчего фамилия – Максаев начинала звучать как Моксаев.