Текст книги "Розы для Аннушки. Повесть о невозможном"

Думаю, что она, никогда не носившая колец, просто не поняла, что оно обручальное – слишком узенькое, изящное, а в то время для свадеб предпочитали солидные, массивные кольца. Решила, что это – как перстенек. Я не стала ее разубеждать. Очень уж нужна мне хотя бы видимость сказки, хотя бы тень любимого рядом!

Зачем? Я не могла бы сразу ответить. Но вот поскорее выйти замуж – вовсе не собиралась! Если при слове «замужество» и вставало что-то перед глазами, то яркий праздник в день свадьбы. Мне хотелось ощутить себя красивой и нарядной, увидеть «море цветов» и еще много такого, что редко взрывает серую пелену будней. Что будут потом – я не думала. Об интимной стороне отношений в браке знала мало и в мечтах своих это вообще не брала в расчет.

Но понимала другое! Что чувства могут захватить человека с огромной силой, дать смысл его существованию. Вот этого я очень хотела. И пусть такое случится всерьез, а потом – жизнь подскажет. Ведь будет не какой-то абстрактный «муж», а любимый человек, и с ним все сложится по своим собственным, индивидуальным, законам – неповторимым, как неповторим он сам. Поэтому нет смысла предугадывать что-то «вообще».

И все-таки затея с колечком не казалась напрасной. Какой еще реальный, материальный знак я могла бы подать своей Судьбе и Высшим силам? Сигнал SOS о том, что одиночество стало для меня опасным и вредным? Только такой – колечко. И пусть оно не к свадьбе приведет, с этим позже разберемся, а выполнит роль маяка, на который возьмет курс мой будущий любимый.

Образ маяка мне запомнился по песне Ады Якушевой – «Ты – мое дыхание», где есть слова: «Мой маяк у Вечности на краю…". Эту песню она Юрию Визбору посвятила, но ведь и я могу встретить такую любовь?

И вдруг своему любимому я буду нужна не меньше, чем он мне? Да, жизнь сейчас буксует, но главное во мне не стало другим. А я всегда почему-то знала, что не просто так накапливаю в себе впечатления – начиная с моих школьных «побегов» то в осень, то в зиму или весну, с попыток запомнить невероятные пейзажи за окном электрички, цвет пыли на тропинке, ведущей к сонной реке… В конце концов научусь ведь «выгружать» все это из моей отдельно взятой головы и передавать дальше – сначала любимому, а потом, если мы с ним поймем, что хорошо получилось, то и рассказы писать для всех людей.

Перед началом учебы на 3 курсе, в августе. мама организовала мне интересные поездки: мы с ней навестили ее фронтовых подруг – одна живет в Риге, вторая в Тверской области. В Риге меня до глубины души потряс орган в Домском соборе, а недалеко от Вышнего Волочка – старинный погост. Но оба этих события – очень громкое и очень тихое – заставили меня долго думать. В том числе и об этом – как сохранять увиденную красоту, разделяя ее с другим человеком.

На погост я набрела случайно – когда отправилась бродить по окрестностям села Митино, куда Полина, подруга мамы, взяла нас с собой на юбилей родственника, у которого в этом селе был роскошный сад. Сидеть целый день за столом со взрослыми мне было тошно. И я по любимой привычке «сбежала в осень». Она уже начиналась – лето выдалось очень жарким, к концу августа природа устала, пожелтевшие листья во всю опадали.

Сначала меня заинтересовала церквушка. Небольшая, уютная, ухожена по-домашнему… Я вошла в потемневшую от времени деревянную калитку, огляделась. Сразу бросилась в глаза могила, на которой лежат свежие розы… У могилы – могучий клен, в его тени приютилась лавочка, усыпанная золотисто-багряными листьями. Можно отдохнуть, я устала от долгой ходьбы, день хоть и почти осенний уже, но очень жаркий.

Что это? Табличка на могиле старинная, с дореволюционной орфографией, мхом поросла, мох счищают, но он все равно проступает, мешая разбирать надпись… Я платочком протерла старые буквы и от удивления отступила к лавочке: ах, вот кто здесь похоронен! Анна Петровна Керн! Женщина, которой Пушкин посвятил одно из лучших стихотворений.

Лавочка, шорох падающих с клена листьев, старая могила, тишина деревенской окраины… Я долго сидела там и пыталась поймать какую-то ускользающую мысль. Из церквушки вышла старушка – такая же тихая, благообразная, по-домашнему уютная, как и все, что меня тут окружало.

– Скажите, кто принес такие роскошные розы? Была экскурсия? – спросила я у нее.

– Не знаю, деточка, – отозвалась старушка. – Экскурсий-то у нас не бывает, не Пушкин тут похоронен… Но розы лежат всегда! Кто и когда их приносит – уследить невозможно. Да и зачем? Пусть лежат! Аннушка наша это заслужила…

– Чем? Красотой своей?

– При чем тут красота? Молода ты еще, как я погляжу, главного в жизни не знаешь…

– Что вы считаете главным?

– А ты Пушкина почитай. И сама думай… Все вам скажи, да расскажи! Толку-то от чужих слов не бывает! Если что сама удумаешь – тут тебе и правда!

Собеседница ушла обратно в церквушку, а я осталась на лавочке. Золотой осенний день – «хрустальный», по выражению Пушкина, неожиданная встреча с тенью светской красавицы Аннет и с мудрой старушкой – все это заворожило меня настолько, что реальность как бы растворилась в этом хрустале, мысли и картинки стали рождаться не в голове, а где-то в вышине голубого неба… И были они очень странными.

Может быть, Аннушка, как назвала светскую красавицу старушка, внутренне была сродни тем женщинам, которым дано по-особому видеть мир? Я их знаю по своей маме. Мама могла, остановившись возле обычной ветки, покрытой инеем, испытывать такой восторг, что шептала: «Красота-то какая! Прямо сердце не выдерживает…».

Она всегда находила, чем восхититься: деревьями, цветами, зверюшками, была наполнена любовью ко всему живому. А ученые сейчас говорят, что природа в таких случаях одаряет человека любовью ответной, сполна раскрывая все самое тонкое, поэтичное, неуловимое, что составляет главную прелесть бытия…

Конечно, у дворянок 19-ого века был совсем другой внутренний мир, но на лекциях по литературе я представляла себе Наташу Ростову похожей на свою маму – потому что Пьера от суицида спасло именно то, что и Наташа была наполнена любовью к миру. Для него открытием стало спонтанное, интуитивное жизнелюбие Наташи, ее способность наслаждаться каждой вот сейчас данной минутой… Смысл жизни являлся сам – без рефлексии, без философских поисков.

Об Анне Керн я ничего подобного не читала. Но никогда и не старалась что-то о ней узнать! А ведь чем-то она сумела вернуть Александру Пушкину вдохновенье. А также «жизнь, и слезы, и любовь»…

Так может, каждая женщина носит в себе особый дар? И если он выражен ярко, способна стать музой. Поэзия жизни сквозит тогда уже во всем, что она делает, в ее улыбке, жестах, в особой атмосфере, которая ее окружает…

Мужчина-художник, общаясь со своей музой, словно потаенное окошко открывает и интуицией воспринимает все то, что она видела в яви… Она смотрит, он – видит. Она наполняется впечатлениями, он – вдохновением, которое помогает рождаться строчкам стихотворений, музыке, полотнам картин… и даже научным открытиям.

«Я помню чудное мгновенье» написал Пушкин, но не потому ли, что «Аннушка» была именно такой, какой я вот здесь, на этой лавочке, ее себе представила? Сейчас не могу думать иначе, хотя понимаю, что мысли мои расходятся с данными науки и на экзамене по русской литературе 19 века я этого не скажу.

…Из необычного уголка уходить не хотелось – казалось, что здесь, в тени клена, даже воздух особенно свеж, наполнен чарующим ароматом. Мама, наверное, меня заждалась, но я все сидела и думала. Смотрела на розы…

Интересно, а мне когда-нибудь принесут такие? И хорошо бы не на могилу – пораньше. Но чем я это заслужу? Внешность заурядная. Музой для кого-то вряд ли смогу стать. Вот если только… моя жажда получать впечатления и сохранять их в слове будет кому-то нужна? Зарисовки эти мои, которые пока только Карпов считает ценностью?

Тогда, в начале 3 курса, я не видела в этом ничего невозможного. А тайна незримого сотворчества поэта и его музы меня вдохновляла, хотя я ее сама же и выдумала. Одна только мысль о таком наполняла душу светом.

Потом оптимизма поубавилось. Под березой, на могиле Борисова Мусатова, мне было горько, что прихожу туда одна. Впечатления эти во мне и пропадут. Но я все же запоминала любую подробность – впрок. И часто думала: а если бы любимый был рядом? Такое оглушительное счастье и представить трудно… Но разве оно совсем невозможно? Просто пока не случается. Что-то происходит не так. Одни люди любят меня. Других – я. И это почему-то никак не может совпасть.

Чем-то я сама себе мешаю? Но тогда и нужно все отдать в руки Судьбе. Она получила мой сигнал SOS, загорелся маяк для кого-то, кто, быть может, ищет меня. И нужно просто ждать. Не снимая колечко.

Поэтому я с нежностью дотронулась до него – словно живое существо погладила, а потом приготовилась преодолевать ночной страх: поставила возле кровати торшер и радиоприемник на ножках – мой любимый «ВЭФ». Ночных телепередач в то время не было, единственная программа центрального телевидения прекращала работу к полуночи. Эпоха магнитофонов тоже еще не наступила, они были тогда только у немногих людей.

Я очень устала за день, поэтому легла в постель, хотя знала, что не усну. Лежала и крутила ручку настройки радиоприемника. Треск, шуршанье, обрывки мелодий, быстрая английская речь… Красная черточка металась от города к городу, от страны к стране. И вдруг отчетливый, как будто поют где-то близко, проникновенный мужской голос:

 
«Вьюга смешала землю с небом,
Черное небо с белым снегом,
Шел я сквозь вьюгу, шел сквозь небо,
Чтобы тебя отыскать на земле…»
 

Эта неожиданно влетевшая в комнату фраза будто толкнула меня. Волнение и возбуждение, накопившиеся за сегодняшний длинный день, прорвались слезами. Я стиснула колечко другой рукой и заплакала, глядя в окно, за которым была безнадежная тьма. Почему же меня так долго никто не ищет? Поможет ли сейчас такой слабенький маяк?

Мне нужно так мало… Недаром когда-то запала в душу песня «Девушка из харчевни», только времена сейчас другие! Ей было довольно видеть след от гвоздя, а я вполне могу быть счастлива, получая письма. В течение всего 1 курса увлеченно писала Андрею. Сначала он кратко отвечал, ссылаясь на то, что писать не умеет, но краткость я ему прощала – это все равно вдохновляло на ответы. Потом переписка стала односторонней, и я прекратила ее. Ну, невозможно же совсем не чувствовать обратную связь! Хоть какую-то реакцию с его стороны.

Однако мимо нашего почтового ящика каждый день проходила с волнением. Написать мне мог не только Андрей! В первую очередь, Женька. У него письма отлично получались, поэт все-таки.

В первый год студенческой жизни мы встречались довольно часто, письма были не нужны. А потом, когда Женька перевелся на заочное отделение и уехал работать куда-то за Урал, я получила от него всего три письма. А мои стали возвращаться с пометкой «адресат выбыл». Это было очень печально. Уж ему-то в письмах-дневниках можно было рассказывать о самых будничных событиях, не стесняясь их скудности. Он бы уловил и самые малые крупинки поэзии «в соре жизни». Но искать Женю у меня не было сил. Да и зачем? Он-то мой адрес знает.

Знает его и Сева. А написать мог бы еще более интересно, чем Женька! Но от Севы я писем ждала только в начале 1 курса. Очень ждала. Потом запретила себе даже думать о такой возможности, открывая почтовый ящик. Если не написал сразу – значит, не хотел. Или не мог? Этого я не исключала, но ведь все равно никогда не узнаю, что случилось. А время идет, три года уже минуло, события того августа уходят в прошлое все дальше… И, если я их помню, это еще не значит, что хоть как-то помнит он. А скоро и вообще забудет.

А может, и хорошо, что Сева не может меня сейчас увидеть? Даже мысленно, в письмах. Я стала бы ему неинтересна после своего несчастья. Он бы замолчал, как и Андрей, и это было гораздо хуже, чем вообще не начатая переписка.

Никому не нужно видеть, что жизнь моя превратилась в пустыню. Учиться все еще не могу, даже просто читать книги трудно. Хотя читаю, каждый день увеличивая число страниц. Но, в основном, мою посуду, вытираю пыль, жду маму с работы… Жду редких встреч с пятеркой моих одноклассников.

Они хорошие ребята, но им меня не понять, они полны впечатлений, им есть, чем жить. Андрей, Юра и Мила учатся в хороших московских вузах, при встречах только и говорят о всяческих хохмах в общежитии, о новых друзьях, о столичных театрах, концертах…

Галя и Наташа учатся в моем же университете, только на инязе, но тоже теперь далеко. Они по-своему любят меня, но не могут остановить захватывающий вихрь жизни, им просто некогда приходить ко мне, вникать в мои проблемы… В компании друзей я скоро стану чужой, я – отстала от поезда.

Неужели и вправду нет на земле моего суженого? Это папа так сказал однажды: «Суженый, никем не обнаруженный» … Он, когда был жив, любил мечтать о моем будущем. Я почему-то ясно запомнила, как он с удивлением размышлял:

– Надо же, а ведь вот сейчас какой-то пацан бегает по улицам или дома книгу читает, а он уже предназначен тебе! Когда вы встретитесь, нам покажется, что он внезапно возник на пути, но не из воздуха же! Он уже есть, он живет, он, может быть, даже рядом. Между вами, может, не расстояние, а только время. Время растает, и судьба вступит в свои права. Что же он делает в эту минуту, твой суженый? Суженый, никем не обнаруженный…

А если папа ошибался? Если обнаруживать некого? Может, жизнь – это цепь случайностей? Не разболелась бы – с кем-то уже познакомилась. А теперь мой суженый ходит с другой… Или папа говорил тогда об Андрее? Это Андрюшка в те мгновения бегал по улице или читал книг…, и мы могли бы быть вместе, опять же – если бы не случилось несчастье.

Нет, вряд ли. Тут даже не в этом дело. Мы с Андреем – разные. Мне все еще кажется, что я люблю его, но вижу при этом, какие мы разные. Особенно после того памятного разговора, который случился на 2 курсе.

В ту ночь мама тоже дежурила, и друзья засиделись у меня до утра. По какому поводу собрались – уже и не помню. Наверное, просто были студенческие каникулы – новогодние. К роли хозяйки дома я относилась ответственно и время от времени хлопотала на кухне – то посуду надо помыть, то чай заварить или еще хлеба нарезать… Андрей неожиданно взялся мне помогать. Ловко прополоскав чашки, он уселся за кухонный стол и подвинул к себе пустую банку из-под консервов.

– Можно, я здесь покурю?

– Кури, только я форточку открою.

– Посиди со мной… Ну их, пусть сами шумят, надоели уже, лажу устроили. Я пьяный, наверное, – ничего?

– Зачем ты на себя наговариваешь? Все тебе хочется лихого пьянчугу изображать! Конечно, если будешь лаять по-щенячьи и под стол залезать, ребята невесть что подумают! Но я же вижу, что ты просто дурачишься. Как в школе!

Он довольно и как-то по-детски заулыбался.

– Да, в школе было дело! Сам не понимаю, что на меня находило… помнишь, англичанка одно время выставляла меня в коридор профилактически, едва урок начнется…

Я все помнила. Красный, хихикающий Андрюшка, только что совершивший очередную шалость, ничуть не смущаясь, регулярно удалялся вон из класса. Мы привыкли к этому, так же, как и к постоянным его тройкам. Что поделаешь, детство затянулось! Даже ростом он был меньше других ребят в классе. Девчонки, если не считать меня, не принимали его всерьез. Поэтому, когда к середине выпускного класса Андрей вдруг переменился, все удивились. Опять же, кроме меня. Я и раньше видела в нем другое.

Андрей вздохнул:

– Вот сейчас хотя бы денек такой беспечальной жизни! Знаешь, почему я здесь, дома, напиваюсь и дурачусь? Разрядка нужна. Устаю в Москве зверски! Институт сложный, приходится над книгами сидеть до посинения. Иногда прямо невмоготу! И далеко не все мне там нравится, но я должен осилить программу. Заставляю себя учить то, на что глаза бы не глядели…

– Слушай, а вдруг ты ошибся с вузом? Конечно, МИФИ – это престижно, сейчас мода на физиков, но, может, тебе нужно было другое? Вон Галка: проучилась год на физмате, да на пятерки, а потом заново поступала на иняз, зато теперь довольна! И я учусь с удовольствием.

Ты скажешь, что на гуманитарных факультетах делать нечего? Так все технари считают. Но это неправда! У нас свои сложности. Один старославянский язык чего стоит! Из-за него многие вообще ушли из университета. А читать сколько надо! У меня вся комната бывает завалена толстенными томами, и все требуется осилить срочно. Но я люблю свой филфак, мне даже его трудности милы. А заставь меня физику учить – с ума сойду! Может, ты все-таки поспешил?

– Да нет… Если не МИФИ, то Физтех, а там то же самое… Мне нужен нормальный технический вуз, а их всего-то по стране раз-два и обчелся. Мне нужна высокооплачиваемая работа в Москве, в хорошем НИИ, нужна аспирантура… Понимаешь, я не хочу всю жизнь участвовать в массовке, я добьюсь одной из главных ролей!

Если быть специалистом – то уникальным. В физике есть темы, которые по-настоящему знают всего несколько человек, представляешь? Да, это узко, это требует углубления в вещи настолько специфические, что ты как бы отгораживаешься от обычной жизни, залезаешь в сурдокамеру, но за все надо платить!

Я бы, может, занялся и обычной физикой, я ее вообще люблю. Помнишь, как Нильса Бора запоем в школе читал? Так что физику я мог бы изучать в своем городе. Но после этого в аспирантуру не попадешь. А я уже сказал, что не хочу рядовой профессии, обывательской судьбы. Мой брат тоже закончил МИФИ. И он мне доказал, что для осуществления такой цели нет лучшего пути. Я ему поверил, поэтому заставляю себя вгрызаться в то, что неинтересно и непонятно никому, кроме моего научного руководителя!

Зато у меня потом будет все: индивидуальная работа, квартира, машина… Настоящий мужчина должен иметь машину. Он вообще должен всем обеспечить семью!

– А женщине, значит, можно иметь и рядовую профессию, и обычную судьбу?

– Женщине? Не знаю, не думал об этом. Наверное, если она красива, то уже одно это выводит ее из массовки. Хотя я предпочел бы красивой жене жену умную. Я хочу, чтобы и она тоже закончила аспирантуру… Кстати, в аспирантуру легче поступают именно гуманитарии. Ты не думала об этом? У тебя же все идет на «отлично»!

– Да… Если так и дальше, то заработаю красный диплом. Но в аспирантуру не хочу.

– Вот как? Интересно, почему?

– Не знаю, как тебе объяснить… Зачем изучать то, что написали другие, пусть это Пушкин, Толстой, если можно писать самой? Я хочу писать! Не получится проза, попробую себя в журналистике, пойду в газету. Мне не терпится окунуться в жизнь! В этой, как ты говоришь, массовке столько на самом деле интересного… Ученый-литературовед работает в четырех стенах. Может, я ошибаюсь, но для меня он – как книжный червь. А меня пугают эти «четыре стены».

Знаешь, иногда выйду на балкон и такое чувство охватит! У нас с балкона кусочек Оки виден, луга за рекой, дальние леса… Вот так бы и полетела над землей, чтобы всю ее увидеть! Газета – это ведь и командировки, и встречи с людьми, это возможность постоянно расширять свой горизонт, набираться впечатлений…

Руководитель нашего университетского литобъединения говорил, что у меня есть талант. Но мне противопоказан «сенсорный голод», слышал такой термин? Это значит – недостаток впечатлений. Я думаю, что у меня повышенный, если можно так сказать, «сенсорный аппетит», его трудно утолить. Нужно жить с полным накалом, в полную силу – тогда будет что изливать на бумагу, о чем размышлять в своей прозе…

Вот сейчас я мечтаю встретить рассвет где-нибудь на реке… Представляешь, какие там ранним утром краски, какие запахи! Стало бы это все доступным – и никакой аспирантуры не надо…

– Ну, ты всегда была романтиком… Ты идеализируешь жизнь. Банально звучит, но я верю брату: самое главное для нас – учиться. Серьезно вгрызаться в науку, а то место в жизни упустишь…

Я ведь тоже в душе сентиментален. В 11 классе было время, когда мечтал стать школьным учителем, чтобы дружить с ребятами, видеть их глаза, в походы водить… Но брат выбил из меня эти сопли и слюни. Потом, когда всего добьюсь, можно будет дать волю чувствам, рассвет на реке встретить, то да се… А пока: ни-ни… Хотя вспомнить что-то душевное иногда хочется. Не забыла, как я стащил у тебя тетрадь со стихами?

– Конечно, нет! Взял почитать, а потом и заявил: «Обижайся, как хочешь, но я ее тебе не верну». Вот наглость! Хорошо, что я свои вирши помнила наизусть, записала их в новую тетрадь… А где та, первая, теперь?

– Не бойся, не выбросил. Спрятал как память. Тогда, в школе, она многое для меня значила, я даже на ночь ее к себе под подушку клал. Вот дурак был! Однажды плакал, когда ты на новогоднем вечере все время с Женькой танцевала…

– Так ты же меня не приглашал!

– Приглашал. Раз или два. Больше не смог, хотя хотел. Я рядом с тобой краснел, глупел, слова выговорить не мог…

– Странное что-то… С чего бы это?

Андрей помолчал, старательно стряхивая пепел в банку. Во время нашего разговора он лихорадочно курил.

– Нравилась ты мне… Смешно вспомнить, но я тебя жутко ревновал…

Табуретка качнулась подо мной. Не ждала я подобного признания от Андрея! Уверена была, что моя школьная любовь остается без ответа. И вдруг… Неужели? Февральская метель, метавшаяся за кухонным окном, показалась вдруг такой прекрасной…

– Господи, и к кому же ты меня ревновал? – я прошептала это, охваченная острым волнением.

– К Вовке Тищенко. Я сидел на задней парте и отлично видел, как ты постоянно оборачивалась, чтобы посмотреть на него. Еще бы! Красавец-блондин! А я мучился…

– Вовка очень интересно отвечал с места, невольно залюбуешься. Но в другие-то моменты я на тебя смотрела!

Сигарета замерла в его руке. Потом он снова принялся тщательно стряхивать пепел.

– Надо же… Впрочем, это все детство. Школа. Вспоминаешь ее, словно старое кино, правда?

– Для меня – нет. Неправда! Неужели то, что началось в школе, не может продолжаться и теперь? – Надежда, не успев окрепнуть, сменилась горьким ощущением потери…

А он поспешно ответил:

– Теперь мы стали другими. И жизнь другая. Я же тебе пытался это объяснить… Выматываюсь, как проклятый. Даже на письма твои не могу отвечать. Не люблю писать и не умею – и это есть, но главное – мне нельзя раскисать. Твои письма похожи на те твои школьные стихи: они тревожат душу. Отписку тебе не пошлешь, а всерьез отвечать – сил не остается…

– Ты хочешь, чтобы я перестала писать?

– Нет, почему же? Пиши. Знаешь, это странно, но мне твои письма там помогают. Спасибо. Ты не обижайся на молчание, пиши без ответов. Если сможешь.

Он загасил последнюю сигарету, поднялся из-за стола.

– Засиделись мы тут с тобой… Пошли к ребятам! И знаешь, что я тебе скажу? Учись так, чтобы красный диплом был обязательно. И об аспирантуре думай. Не так уж много нам дано времени, чтобы сделать из себя хорошего специалиста. Потом будет поздно…

– А хорошего человека из себя делать не надо?

– Опять романтика! – он поморщился.

– «Первым делом самолеты», да? – я даже не ожидала, что смогу улыбнуться.

– Конечно! – с энтузиазмом ответил он.

***

Но писать Андрею, не ожидая ответа, я больше не могла. На 1 курсе и даже на 2-ом, письма становились первым этапом литературной работы – они превращались в странички дневника, в маленькие рассказы, в лирические зарисовки.

В них можно было реализовать и любовь, которая становилась творчеством, ничего не требуя взамен… Я вытянула бы это на высокой ноте, сделав свои письма его бесплотным другом – если бы не случилось со мной несчастье.

Действительно, чтобы писать, надо сначала жить, переживать что-то, а мой сенсорный голод крепчал, я задыхалась в серых бесцветных буднях. Я могла бы помочь Андрею грызть гранит науки, если бы и он, пусть немного, помог мне. Хоть какой-то отклик, хоть что-то, что поддерживало бы мое вдохновение!

Мало быть способной бескорыстно растрачивать себя, сначала надо иметь, что тратить. Мне самой нужна была помощь, нужен был живой, реальный, осязаемый друг, а не только далекая греза… Вот я и надела новенькое золотое колечко, словно спасательный круг, словно сигнал во Вселенную.

Пусть теперь она разбирается! По собственному разумению у меня ничего не получилось. Не смогла я сделать, чтобы моем время не уходило в никуда. На краю волшебной поляны в Тарусе показалось, что это просто! Если уж доступно ребенку и собаке. Но, видимо, им меньше от жизни надо. А мне правильно подсказала песня «Капли датского короля»: Солнце, май, Арбат (Таруса), любовь. Но кто сказал, что любить должна только я? А если на этот раз, для разнообразия, случится так, что полюбят меня?

Вселенной сделать это совсем не трудно, а мне нужно только поверить, что так будет, и немного подождать.