Текст книги "Руины веры"
Автор книги: Татьяна Солодкова
Жанр: Приключения: прочее, Приключения
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава 1
Я больше не верю.
Я говорю не о доверии к людям, с ним мы распрощались давно. А вот вера каким-то загадочным образом задержалась. Даже не знаю, во что, не в Бога уж точно. Скорее, вера в лучшее, в светлое будущее, как бы нелепо это ни звучало. Светлое. Будущее. Как бы ни так…
Сегодняшний день ничем не отличается от других. Еще затемно звонит будильник, звук которого напоминает, скорее, скрип несмазанных колес, чем звон. Поднимаюсь рывком. Наскоро одеваюсь, пока колючий холод не успел пробраться под тонкую рубашку. Накидываю тысячу раз штопаное покрывало на койку. Надеваю кепку и выхожу из своей комнатушки два на два метра.
Новый день, такой же, как сотни до него. Сколько еще таких холодных пробуждений будет в моей жизни? По правде говоря, мне безразлично. Ничего не чувствую, двигаюсь подобно машине. Потому что, когда остановлюсь, – сломаюсь.
Иду темными коридорами нашего общежития. Что-то все же изменилось. Вчера здесь под потолком висела тусклая лампочка. Сегодня ее нет. Должно быть, выкрутил тот, кому она оказалась нужнее. Хмыкаю себе под нос, но уже не удивляюсь. Вера в людей ушла еще раньше, чем вера в будущее.
На заводе горит свет, сонные работники выстроились в очередь на пропускном пункте. Кто-то, отчаянно зевая, а кто-то и вовсе дремля на ходу.
Пристраиваюсь в конец очереди. Ни с кем не здороваюсь, и никто не обращает внимания на меня. Я не лучший собеседник. Пустой треп мне не интересен. Тебе обещают дружбу и поддержку, а когда пахнет жареным, каждый сам за себя.
Очередь двигается. Суровый охранник с длинным шрамом поперек лица проводит ручным сканером по одежде, чтобы убедиться, что никто не несет с собой приспособлений для совершения диверсии на производстве. Дает уже порядком ободранный, но еще работающий планшет для идентификации, а затем пропускает в цех.
Тоже подхожу к охраннику. Знаю его. Это Билли. Он раньше работал вместе с нами, но, благодаря постоянным доносам на сослуживцев, сумел подлизаться к начальству и получил должность получше. Не испытываю зависти, только отвращение. Помню, как Билли получил этот шрам, когда с потолка отвалилась балка и упала прямиком промеж глаз. Тогда он не казался мне таким уродливым.
– Кэмерон Феррис, – зачитывает Билли с планшета, когда тот идентифицирует отпечаток моей ладони. Будто и так не знает, как меня зовут. Впрочем, это Билли-с-завода знал, а Билли-охранник – птица не того полета, чтобы якшаться с простыми смертными.
Он еще зачитывает мой личный номер, будто это кого-то волнует. Но формальность есть формальность. Сканер равномерно гудит, когда Билли проводит им в нескольких сантиметрах от моего тела. Дрожу. Зубы стучат, на ресницах оседает мелкий снежок, но Билли не торопится пускать меня внутрь. Он идеальный работник, не спешит. На нем толстая телогрейка, ему некуда спешить.
Вхожу внутрь. Скидываю куртку. Здесь тоже не слишком тепло, чтобы раздеваться, но работать в верхней одежде неудобно.
– Привет, Кэм! – вот и меня кто-то заметил.
Рост у меня невысокий, а потому приходится поднять глаза. Глен. Тип вроде Билли, только помладше, лет восемнадцати. Якшается с местными громилами, подхалимством обеспечивая себе защиту. Сначала мил со всеми, но если где-то засветит выгода, продаст родную мать. Мне таких не понять. Может быть, потому, что у меня нет матери.
– Привет, – бормочу. Стоит открыть рот, тут же закашливаюсь.
Не свожу с него внимательного взгляда, не могу понять, что ему нужно, раз удостоил меня персональным приветствием. Во внезапный порыв дружелюбия не верю. Надо же, улыбается. Точно, добра не жди.
Уже откровенно хмурюсь. Пошел он со своими любезностями.
– Чего хотел?
Теряется от моего резкого тона, убирает руки в карманы висящих на нем, как на жерди, штанов.
– Ничего, – бубнит, отступая на шаг, – уже и поздороваться нельзя.
– Поздороваться можно, – отвечаю, сменяя гнев на милость. Достаю из кармана рабочие перчатки, надеваю и обхожу Глена. Не о чем нам с ним разговаривать.
Он молчит и часто моргает, провожая меня взглядом. Все равно не верю, что подошел просто так. Вероятно, что-то намечается, а вот то, что пока не знаю, что именно, плохо.
День идет без неожиданностей, конвейер работает исправно, мои руки летают над ним с привычной скоростью, отработанной не одним годом на злосчастном заводе. А потом звенит гонг, и все идут на обед.
Плетусь в конце, никуда не тороплюсь. От того, как быстро примчусь в столовую, порция больше и вкуснее не станет. Ловлю на себе взгляд Глена, отбиваю его своим. Что-то мне не по себе. Что задумала эта крыса?
Стою в очереди с пустым подносом. Он старый, щербатый, но чистый. Стою, опустив голову, изучая узор из царапин на его поверхности.
– Щиц-щиц, – раздается в районе плеча. Вздрагиваю и резко оборачиваюсь.
Еще один, так сказать, коллега.
– Чего тебе, Мо?
Мо – мой ровесник, ему шестнадцать, и тоже изгой. Вот только я изгой, которого не трогают, а он – которого можно лупить ради развлечения. С развлечениями у нас небогато, поэтому каждый веселится, как умеет.
Я не благородный рыцарь в сверкающих доспехах, не защитник слабых, и Мо люблю не больше остальных. Но, видя свежий фингал у него под глазом, все же морщусь.
– Кэм, это правда, что твой отец убил твою мать?
А вот это сюрприз. Удивленно распахиваю глаза. В голове сразу же рождается куча вопросов: «Кто тебе сказал?», «С чего ты взял?», «Какое твое дело?»… Но произношу только короткое:
– Да, – а потом отворачиваюсь, делаю шаг вперед в такт движению очереди.
– Да я… это… – Мо продолжает идти следом. – Предупредить хотел… Ребята считают, тут таким не место…
Крепко сжимаю губы и несколько раз глубоко дышу, чтобы унять подступившее к горлу бешенство.
– Каким – таким? – спрашиваю глухо, не оборачиваясь.
– Детям преступников.
Бешенство проходит, теперь меня душит смех. Скажите-ка мне, кто здесь дети, и кто не преступники? Понимаю, что дело вовсе не в том, за что отбывает срок мой отец. Раз откуда-то всплыла эта информация, то выплыла и сопутствующая ей – я из богатой семьи, Верхнего мира, как говорят здесь. А вот за это в нашем, Нижнем мире, могут даже убить…
Дергаю плечом:
– Расслабься, Мо.
Но он не унимается и только подтверждает мои умозаключения:
– Они хотят тебя проучить, говорят, за твою семейку.
Слово «семейка» режет слух. Хотя чего я хочу? У меня нет ничего и никого, кого можно было бы назвать серьезным словом «семья».
– Тебе-то что? – на этот раз все-таки оборачиваюсь. Встречаюсь своими со светло-серыми глазами Мо. Выцветшими, как у старика, а не подростка.
Он мнется, пожимает тощими плечами, но все же отвечает:
– Ты единственный, кто меня не бил.
И мне хочется сделать это прямо сейчас. Взять и ударить. Резко, жестоко, без всякой причины. Сдерживаюсь. Только сжимаю свободную от подноса руку в кармане в кулак.
Больше ничего не говорю, мне нечего сказать. Меня поражает этот сгорбленный тощий тип с подбитым глазом. Он ведь живет в том же мире, что и я, так как в нем еще умудрилась остаться наивность? Если кто-то тебя не бил, значит, он хороший, а остальные плохие?
Не считаю себя хорошим человеком, будь я им, у меня было бы желание вступиться за того, кого избивают на моих глазах. Но его нет. Не до смерти – и ладно. Убить можно лишь раз, а избивать каждый день. Так что Мо ничего не грозит. Никто не хочет потерять забаву.
На обед каша. Не могу понять, из чего, да и не хочу знать. Бежевая масса, питательная, но совершенно безвкусная. Соль нынче дорого стоит, а о сахаре никто в Нижнем мире давно и не вспоминает. Сажусь с краю длинного стола, ставлю перед собой поднос и начинаю есть. Аппетита нет, но понимаю, что если не поем, сил не будет.
Те, кто постарше, держатся особняком, общаются между собой. Мужчины и женщины, без полового разделения. Постарше – это от двадцати до тридцати. Старше тридцати тут нет – опасное производство. Или умирают, или находят местечко получше, вон, как Билли. Среди молодежи иначе: девчонки отдельно, мальчишки отдельно. Девчонки всегда галдят без умолку. Обед – это отдых, время поесть и пообщаться. Все и общаются, такое чувство, что молчу только я.
Замечаю Мо, сидит рядом с Бобом, местным здоровяком, очевидно, тем самым, кто собирается научить меня хорошим манерам. Заглядывает ему в рот, хохочет над тупыми шутками. Глен там же.
Было время, меня звали в их компанию. Но мне неинтересно избивать слабых, я не мечтаю стать охранником или перейти на другой завод. Я вообще не хочу мечтать.
– Кому добавки? – кричит из кухни Старая Сальма. Ее так зовут, потому что она единственная здесь старше сорока, хотя на вид ей можно дать все шестьдесят. Жизнь потрепала. Она добрая и, наверное, бы вкусно готовила, будь у нее продукты.
Желающие добавки находятся, самые наглые вскакивают со своих мест. Те, кто не решаются, провожают их завистливыми взглядами. Добавка тут для таких, как Боб. Таким, как Мо, лучше сидеть и помалкивать, пока не отобрали основную порцию. Добавка для него как манна небесная, вон какими глазами смотрит на возвращающегося с добычей Глена.
Отворачиваюсь, смотрю в свою тарелку, набираю полную ложку, но снова вываливаю обратно. Не могу больше.
Так и сижу до конца обеденного времени и молчу, ни с кем не общаюсь. Пью холодный мутный чай. Раньше мне удавалось представлять, что это вкусный сладкий напиток или, скажем, молоко. Больше так не выходит. Это холодный мутный чай, и точка.
Снова звенит гонг. Обед завершен, все должны вернуться на места. По правилам ровно через пятнадцать минут после гонга станки обязаны заработать.
Пятнадцать минут – это много. Боб и компания думают так же. Вижу их, когда они притормаживают на выходе из столовой. Значит, Мо не соврал, ждут меня.
Бросаю на них взгляд и быстро отворачиваюсь. Нечего давать им раньше времени сообразить, что знаю об их планах.
Меня уже избивали. Ровно девятнадцать раз. В первый год моей работы на заводе. А когда «весельчаки» поняли, что не буду ни плакать, ни просить пощады, оставили в покое. Просто так калечить кого-то не в их правилах, весь интерес – заставить жертву валяться в ногах и умолять под всеобщий гогот.
С тех пор прошло уже больше трех лет. Появились новые здоровяки. Тот же тяжеловес Боб, еще не видевший своими глазами, как я молча сплевываю кровь и, шатаясь, поднимаюсь на ноги, даже не подумав никого ни о чем умолять.
Мне не нужны конфликты. Нет, это не страх боли. Физическая боль – ничто, кости срастаются, синяки заживают. Просто не хочу связываться, не хочу кому-то что-то доказывать. Тогда, четыре года назад, когда мой мир дал трещину и перевернулся с ног на голову, мне хотелось доказать, что я не сломаюсь. Было желание отвоевать свое место под солнцем, добиться уважения… Вот только теперь понимаю, что уважение таких, как они, ничего не значит. По крайней мере, для меня.
Пытаюсь избежать потасовки. Сворачиваю в другую сторону. Пробегаю через кухню, чтобы выйти через запасной выход. Старая Сальма замахивается на меня полотенцем, ругается, но скорее для проформы, чем действительно зло.
Не радуюсь, не праздную успех, потому что понимаю, что это только начало. Если эти увальни вбили себе что-то в голову, то не успокоятся пока не добьются своего.
Рабочий день продолжается, но теперь каждый нерв натянут, как струна. Ловлю на себе взгляды Мо. Несколько раз кажется, что он хочет со мной заговорить, но не даю ему такой возможности. Что может мне посоветовать парень, который сам регулярно служит куклой для битья?
Обвинения в адрес моего отца – всего лишь отговорка, повод чтобы прицепиться и хоть как-то оправдать свои действия. «Таких, детей преступников…» – против воли так и звучит в голове, хотя знаю, что отец куда меньший преступник, чем те, кто окружает меня теперь.
Нет, не хочу об этом думать. Отгоняю мысли усилием воли, как и много раз за эти проклятые четыре года. Пытаюсь сосредоточиться на работе. Руки снова летают над конвейером, будто живя своей собственной жизнью. Стараюсь абстрагироваться и не думать ни о чем. Потому что иначе просто захлебнусь ненавистью к себе и окружающему миру.
А потом рабочий день заканчивается. Все начинают двигаться к выходу, где в точности повторяется утренняя процедура: скан ладони, имя, досмотр.
Вижу, как Боб, Глен и еще двое из их компании специально пропускают людей вперед, чтобы дождаться меня. Мне удалось сбежать из столовой, но на улицу нет черного хода. По довольным ухмылкам понимаю, что на этот раз не убежать. Даже если Бобу и говорили, что бить меня неинтересно, такие, как он, не верят на слово. Они хотят увидеть, проверить, убедиться, а еще лучше – сломать.
Между мной и поджидающей бандой толпа людей, но кажется, будто мы одни в совершенно пустом цеху. Вижу, как Боб смотрит на меня в упор и улыбается, демонстрируя недостаток передних зубов. На этот раз не отворачиваюсь, смотрю на него так же прямо, как и он на меня. Глен вздрагивает, увидев выражение моего лица, что-то шепчет Бобу на ухо, но тот только отмахивается и манит меня пальцем к себе. Сегодня Боб хочет повеселиться, и меня явно выбрали как главное блюдо.
Меня били девятнадцать раз. Тогда казалось, что если буду вести отсчет, это придаст мне сил. Сейчас понимаю, что в этом была доля истины, потому что двадцатого раза не будет. Четыре года назад у меня была надежда. Но мне больше не двенадцать, и я точно знаю, что мне нечего терять.
Не оборачиваясь, протягиваю руку назад, беру с полки отвертку и опускаю в карман широких штанов. Мне не дадут вынести отвертку на улицу, но это и не нужно. Если выйду отсюда, то сумею сбежать, и она уже не понадобится. Но если этот квартет меня остановит…
Выпрямляю спину и иду к выходу. Боб и компания отходят от дверей, двигаются ко мне навстречу.
– Кэм, – приветствует меня главарь.
– Боб, – отвечаю.
– Хорошо, что не убегаешь, – потирает сбитые кулаки, чуть оборачивается, оценивая количество оставшихся в цеху людей. Правильно мыслит, охрана далеко, слишком многие еще не успели выйти, они служат живой стеной, закрывая обзор. Вот только даже Бобу невдомек, что увидь Билли, что происходит, все равно не сойдет со своего поста. Слишком уж дорожит местом привратника и ни капли не дорожит другими людьми. – Давно присматриваюсь к тебе и хочу познакомиться поближе, – а затем его огромная ладонь недвусмысленно накрывает место пониже ремня.
Вижу сочувствующий взгляд Мо и окончательно понимаю, что слухи не врут: Боб любит мальчиков. Черт, мне казалось, бедолагу всего лишь избивают…
– Что, он тебе уже надоел? – отвечаю с вызовом, мотнув головой в сторону долговязого Мо. Тот тут же теряется в толпе.
– Податливые утомляют, – глубокомысленно выдает здоровяк и делает шаг ко мне. – А ну-ка, парни, держите его.
Глен отчего-то бледнеет.
– Боб, может…
– Или ты или он, – отрезает тот.
Глен тяжело сглатывает, вид у него затравленный. Он, правда, против этой затеи.
Зря Боб не слушает Глена, который проработал со мной бок о бок все эти четыре долгих года. Зря…
Двое идут на меня. Все равно, что все четверо. Я меньше каждого из них, как минимум, вдвое.
Уворачиваюсь от первых ударов, ухожу в защиту, бью ближайшего в коленную чашечку. Второй ошалело пятится: удивлен и растерян. Мое сопротивление не способно их остановить, но застает врасплох.
Боб злится и прет на меня. Не успеваю, у него слишком длинные руки. И тяжелые. Меня сносит с одного удара и отбрасывает назад на полметра. Голова взрывается адской болью, и все силы уходят на то, чтобы не потерять сознание.
Боб нависает надо мной, привычным движением переворачивает лицом вниз, тянется к ремню на штанах.
Все еще часто моргаю, в ушах стоит звон. Поворачиваю голову и вижу прямой взгляд Билли от входа. Толпа рассеивается, и он все видит. Но не делает ни малейшей попытки помешать.
– А говорили, крутой, – сопит Боб, справившись с моей пряжкой.
Еще одна добыча, еще одна жертва в его коллекции.
Вот только я не собираюсь быть жертвой. Мне уже нечего терять, кроме чувства собственного достоинства.
Нащупываю отвертку в кармане. Покрепче перехватываю рукоятку. А потом изворачиваюсь под пристраивающимся надо мной Бобом и бью его прямо в глаз. Отвертка не слишком большая, ее недостаточно, чтобы пробить мозг и убить, но и ее хватает, чтобы Боб навсегда простился с глазом.
Неудавшийся насильник орет так, что мне кажется, трясутся стены. Скатывается с меня, зажимая глазницу. Между в ужасе растопыренных пальцев торчит рукоятка. Хлещет кровь. На мне брызги.
Губы сами собой растягиваются в улыбке. Это больно, потому как нижняя разбита, и на подбородок стекает моя собственная кровь.
Я пока не в силах встать, в голове еще звенит. Просто отползаю по бетонному полу подальше, чтобы раненый не наступил на меня в своей агонии. Слышу топот бегущих ног, крики.
Что ж, пожалуй, мне удалось привлечь внимание охраны…
Мысль проплывает где-то на грани яви и забытья, а с губ срывается нервный смешок. Кажется, у меня истерика.
Последнее, что помню, это как застегиваю ремень на штанах негнущимися пальцами. А потом двое охранников берут меня под мышки и волокут к выходу.
Глава 2
– Ну, иди, иди сюда! – кричит молодой русоволосый мужчина, вытягивая навстречу руки. – Вот так!
Девочка в ярком платьице и двумя огромными бантами на голове подбегает к отцу, и он высоко поднимает ее над головой. Девочка раскидывает руки и гудит, изображая самолет.
Они во дворе, зеленый газон, выложенная камнем дорожка, летнее солнце, отражающееся в небольшом бассейне.
– Вот вы где! – в голосе слышится смех.
Женщина легко сбегает со ступенек крыльца и, улыбаясь, смотрит на мужа и дочь.
– Хватит баловаться, обед на столе…..
Сколько еще меня будет преследовать этот сон? Годами, изо дня в день вижу эту девочку и ее родителей. Девочку, которая умерла много лет назад…
Придя в себя, еще несколько минут лежу, не поднимая век. Сон такой яркий, а когда открою глаза, снова увижу мрачный холодный мир, в котором живу. Не хочу.
А через минуту понимаю, что мне слишком тепло, как никогда не бывает в моей комнате в общежитии. Воспоминания вчерашнего дня обрушиваются шквалом: улыбки Глена, сочувствие Мо, Боб, отвертка… Пожалуй, отвертка – самое приятное из перечисленных воспоминаний, и мне не жаль Боба.
Наконец, открываю глаза и рывком сажусь на жесткой койке. Смех девочки из сна все еще звенит в голове, и приходится ею хорошенько встряхнуть.
Я в камере без окон и с наглухо запертой дверью. Здесь по-настоящему тепло и никого нет. Следственный изолятор всегда представлялся мне огромной комнатой с решетками, в которой много других и непременно опасных людей. Но тут нет ни решеток, ни опасностей, только я. А еще здесь тепло.
Наша планета не зря называется Аквилон, в честь римского бога Северного Ветра. Тут не бывает лета в том смысле, в каком его понимают на других планетах. Лето у нас – это плюс пять, зима – минус тридцать и ниже. Жители Нижнего мира радуются и такому лету, не понимая, что бывает иначе. Мне повезло, я знаю, что такое настоящее лето. С родителями мы много раз покидали Аквилон и путешествовали. Однако у них никогда не было и мысли распрощаться с родиной и переехать. Они любили Аквилон, особенно папа…
Невесело усмехаюсь. Папа, ты любил Верхний мир, а не весь Аквилон, всего Аквилона ты никогда не видел…
Хотя, конечно, это несправедливо. Тюрьмы для тех, кто не в силах оплатить свое содержание, располагаются в Нижнем мире. Поэтому за четыре последних года мой отец должен был вкусить все разнообразие Аквилона до дна.
Встаю, подхожу к умывальнику. Вода ледяная. Зеркало грязное. Провожу по нему ладонью, стирая грязь, а потом ополаскиваю руку. Из очищенного участка зеркала на меня смотрит сероглазый подросток, и эти глаза слишком велики для худого лица с острыми скулами и впалыми щеками. Подросток… Из-за постоянного недоедания выгляжу младше своих лет, а ведь мне скоро семнадцать. В Верхнем мире так выглядят в четырнадцать, а таких тощих, наверное, и вообще не найдешь.
Решительно отхожу от зеркала. Полюбоваться там нечем.
Делаю круг по камере, размышляя. Вчера меня притащили сюда и заперли. Никаких допросов, никаких признаний. А значит, что все это ждет меня сегодня. Не волнуюсь и даже не испытываю особого интереса, что со мной сделают за покалеченного Боба. Угрызений совести не испытываю. Но знаю, в Нижнем мире за лишение человека глаза наказание может быть даже суровее, чем за убийство, потому зрение важно для производства и влияет на трудоспособность, а сама человеческая жизнь здесь не в цене.
Делаю еще несколько бессмысленных кругов и снова усаживаюсь на койку, опускаю лицо на ладони. Руки пахнут затхлой водой, фыркаю и убираю ладони от лица.
Щелкает замок, и дверь с неприятным скрипом ползет в сторону. На пороге появляется охранник в сером комбинезоне. Это рослый молодой детина с соответствующим его должности и положению взглядом – смотрит на меня как на пустое место, едва ли замечая вовсе.
– На выход, – у него оказывается хриплый голос, то ли от болезни, то от большого количества сигарет. Сигареты – прерогатива Нижнего мира, в Верхнем никто давно не курит. Последние пятьдесят лет это считается увлечением плебеев, аристократы слишком дорожат своей жизнью и здоровьем.
Встаю, поправляю кепку, опускаю руки в карманы и послушно выхожу из камеры.
– И без глупостей, – предупреждает меня.
Не отвечаю. Каких глупостей он от меня ждет? Попытки побега? Это даже не смешно, мне не дадут покинуть и этаж.
Мы идем длинными коридорами. Я впереди. Мой проводник сзади. Шагает молчаливой тенью, только изредка открывает рот, чтобы сказать, куда повернуть. Меня это устраивает, если уж взбредет в голову пообщаться, точно подыщу себе собеседника поприятнее.
Мы останавливаемся перед очередной дверью, такой же серой и безликой, как и все здесь. Охранник прикладывает ладонь, и дверь ползет в сторону, открывая не слишком большой, зато ярко освещенный кабинет. Свет, льющийся с потолка, такой яркий, что приходится зажмуриться. Чувствую себя кротом, не привыкшим к свету. Днем я на улице не бываю, а в помещениях всегда экономят электричество, и даже на наш огромный цех на заводе под потолком горит не более десяти лампочек.
В кабинете двое: один молодой, здоровый, плечистый, в таком же сером комбинезоне, как и тот, который сейчас стоит за моей спиной, второй – значительно старше, меньше, худее и в синем. В Нижнем мире все худые из-за недоедания, но этот тип другой. Маленькие злые глаза смотрят на меня, будто я отвратительная букашка, усевшаяся на его сапог. Понимаю, что он худ и сгорблен от своей злобы и ненависти ко всему живому, а вовсе не из-за лишений.
Синий здесь, явно, главный. Один властный кивок, и крючковатые пальцы моего провожатого больно впиваются в мое плечо и силой усаживают на стул возле такого же серого, как и всё, стола. Молчу и не сопротивляюсь. Что может один подросток против троих, пусть один из них и не отличается атлетическим телосложением?
Усадив меня, конвоир, так же молча, покидает кабинет, а дверь за ним закрывается. Остаюсь с двумя обитателями помещения, и ни один из них не выглядит дружелюбно.
На столе нет ничего, кроме одиноко лежащего на нем планшета. Синий подходит, берет его в руки и гнусавым голосом зачитывает кусочек из моего досье:
– Кэмерон Феррис. Дата рождения: 29.02.2621. Пол: мужской. Особые приметы: родимое пятно слева под ребрами… – на этом он останавливается и выразительно приподнимает бровь. Не успеваю и моргнуть, как меня снова силой ставят на ноги, а затем задирают рубашку. Синий противно причмокивает губами. – Да, пятно есть, – констатирует он. – Сади обратно!
Серый давит мне на плечи, заставляя опять плюхнуться на твердый стул. Смотрю на Синего, даже не пытаясь скрыть ненависть во взгляде.
– Зачем ты напал на Роберта Клемменса? – задает вопрос старший.
К чему этот спектакль? И я, и он понимаем, что мои показания ничего не значат. Боба боится весь цех, все они скажут, что Боб – невинная жертва, дабы им не прилетело от него в ответ. А я – уже дело решенное.
Тем не менее, отвечаю:
– Это была самооборона.
Здравый смысл подсказывает, что лучше молчать, иначе каждое мое слово может и будет использовано против меня… Нет, не в суде, а здесь и сейчас. И если не выйду из допросной, никто не удивится. Сопротивление стражам порядка – частая эпитафия в наше время.
Проклинаю себя, надо было все-таки заткнуться, потому что при моих словах Синий расплывается в хищной улыбке.
– А Роберт говорит, что все было наоборот, – он стучит пальцем с неровно остриженным ногтем по планшету, в котором, очевидно, сохранены показания. – Ты подкараулил его и напал. То же самое подтверждают остальные работники цеха.
На этот раз мне хватает ума промолчать. Казнят или упекут пожизненно за решетку, как папу, но мои слова, точно, ничего не изменят. Мама в таких случаях говорила: «Бог им судья». Но вот только в Бога я верю теперь еще меньше, чем в справедливость.
Синий устало вздыхает, а его взгляд неожиданно смягчается. Он кладет планшет на стол и толкает ко мне:
– Приложи ладонь, этим ты подпишешь признание, – не подпишу, мне отсюда не выйти, прекрасно это осознаю. Уже поднимаю руку и заношу ее над планшетом, как он продолжает: – Признание в нападении и причинении особо тяжких телесных повреждений Роберту Клемменсу и убийстве Мориса Рамзи.
Моя ладонь зависает в воздухе.
– Какого черта… – шепчу, чувствуя, как подкатывает к горлу. Мо, черт вас дери, Мо! За что?!
– Ну же! – прикрикивает Синий, а я слышу шорох за спиной: Серый с готовностью подходит ближе.
Поднимаю глаза.
– Я. Ничего. Не подпишу, – четко произношу, чеканя каждое слово.
Да, отвертка в глазнице Боба – моя заслуга, моя вина, если им угодно. Не важно, кто начал, кто ответил. Пускай, приму, не моргнув. Но Мо… Кто знает, за что расправились с ним. Ощущаю укол совести, которая настаивает, что я – главная причина его смерти. Сглатываю. Пускай, косвенная причина, но на моих руках нет его крови. Признание я не подпишу, как бы ни выбивали.
Тут же прилетает откуда-то со спины и слева. Челюсть обжигает огнем. Если бы не стул, валяться бы мне на полу, но удается остаться в вертикальном положении. Цепляюсь в сидение так, что белеют костяшки пальцев. Еще вчера рассеченная губа снова лопается, по подбородку течет горячая струйка.
– Подписывай!
Синий подвигает планшет ближе, а грубая клешня Серого пригибает меня за шею к столу, так, что практически утыкаюсь носом в экран. Несколько алых капель падают и растекаются по гладкой поверхности.
– Черта с два, – хриплю, но сдаваться не собираюсь. Решили быстренько закрыть дело об убийстве и получить награды? Нет уж, чужое на себя не возьму. Пусть ищут потом третьего, на кого повесят еще и мою смерть.
Меня снова бьют. На этот раз не удерживаюсь, падаю на пол, еле успеваю подставить руки, чтобы не разбить лицо окончательно. Тем не менее, осознаю, что бьют в четверть силы. Ибо, ударь этот громила в полную, меня бы тут уже не было.
Как только падаю, меня не трогают, ждут, когда встану. Мне бы лежать, но упрямо поднимаюсь. Медленно, не спеша, не спуская глаз с Синего, который руководит экзекуцией. А потом нагло сплевываю кровь прямо на пол.
– Ах ты! – возмущенно восклицает Серый (видимо, мыть полы в допросной – его обязанность), замахивается снова, но не успевает: дверь ползет в сторону.
На пороге появляются двое. Они тоже в синем, но другого оттенка. И форма их с иголочки и сидит идеально, облегая спортивные фигуры, будто сшита на заказ. Кроме того, у них аккуратные стрижки, и кожа на лице не обветренная, как у местных.
«Верхние», – проносится в голове.
Вновь прибывшие тоже не выглядят дружелюбно, особенно глаза первого, светловолосого, так и мечут молнии. Удивленно понимаю, что гнев направлен не на меня.
– Что здесь происходит? – Блондин даже не повышает голоса, но допрашивающие меня тут же сникают. Серый вообще играет в немую статую и смотрит только в пол, а Синий таки находит в себе силы ответить старшему по званию, да еще и «верхнему».
– Мы ведем допрос… сэр.
– Вижу, – бросает Блондин, точно сплевывает, и кивает сопровождающему его брюнету помладше в мою сторону: – Забирай, машина ждет.
Вот теперь и я теряю дар речи. Кто они, что им от меня нужно? Неужели… Нет, тут же давлю эту мысль на корню. У меня есть дядя, папин родной брат, дядюшка Квентин. После ареста отца он приходил ко мне в приют и клятвенно обещал забрать, как только сможет. Говорил о проблемах с деньгами, что сам еле умудряется удерживаться в Верхнем мире, но как только сможет… Как только деньги позволят… Как только…. Как только рак на горе свистнет, кажется, так говорили на Старой Земле. Кроме того одного памятного раза, дядюшка Квентин больше не пришел ни разу. Очевидно, рак на горе, так и не просвистел победную песнь…
Не жду и не верю, что спустя такое долгое время дядя вспомнил о моем существовании, но кроме него, у меня в Верхнем мире никого не осталось. Тогда кто это, и что им от меня нужно? Черт, повторяюсь…
Однако спорить не возникает даже мысли. О будущем думать нет смысла, а если опираться только на здесь и сейчас, то мне однозначно выгоднее в данный момент покинуть эту комнату. Там уже будь, что будет.
– Живой? – Брюнет чуть наклоняется, чтобы наши глаза были на одном уровне. У него они неожиданно ярко-голубые. Странно и непривычно, но во взгляде нет обычного омерзения стражей порядка к таким, как я.
– Живой, – бормочу и отвожу глаза, разрывая зрительный контакт. Когда на меня смотрят с сочувствием, это еще неприятнее.
– Тогда пошли, – рука аккуратно касается моей спины между лопаток, подталкивая к двери. – Эй! Одежду приготовили?! – кричит поверх моей головы кому-то в коридоре.
И мы вместе выходим из допросной.
В коридоре обнаруживается все тот же парень в серой форме, который недавно привел меня на расправу. Вот только взгляд и поведение у него другие. Будто у собаки, которая жаждет заполучить косточку. Разве что хвостом не виляет. Зато заглядывает в рот Блондину, чуть ли не капая слюной.
– Вот, сэр… – выдает с придыханием, – я все сделал… как Вы велели.
Хочется сплюнуть от отвращения: короли среди таких, как я, тут же превращаются в шавок при виде таких, как эти.
Блондин не удостаивает охранника ни ответом, ни взглядом, дергает плечом, будто сгоняя с него муху, и молча проходит мимо. Его помощник с темными волосами тоже не жаждет общаться с подхалимом. Берет у него из рук ношу и протягивает мне.
– Надевай, – короткий понятный приказ, не располагающий к уточняющим вопросам. Однако по-прежнему не злой.
В моих руках оказывается куртка, толстая и явно теплая, хотя и на несколько размеров больше. Приходится подкатать рукава.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
