Текст книги "Большое зло и мелкие пакости"

Ни разу она не сбилась с «Дмитрия Юрьевича» на «Диму» или просто на «Потапова», хотя вряд ли он был «Дмитрий Юрьевич», когда числился в ее учениках.

– … нам и в его приемной сказали, что приглашение он получил, но точно еще не знает, поедет или нет. Даже сегодня утром Тамарочка звонила, и ей ответили, что Дмитрий Юрьевич никаких распоряжений не давал и вряд ли приедет…

Никоненко насторожился, и «Федор Иванович Анискин» исчез, подмигнув ему на прощанье лукавым глазом.

– А с кем она разговаривала в его приемной?

– Ох, я точно не знаю. Вы бы у нее спросили… Она лучше меня расскажет. С его секретарем, наверное. А потом он так неожиданно приехал – с охраной даже, и на «Мерседесе», и сразу позвонили из администрации, а потом и префект подъехал… – От страшных воспоминаний о префекте голос у нее стал совсем тоскливый, и Никоненко понял, что ничего от нее не добьется. Весь вечер она так старательно боялась префекта и «самого Потапова Дмитрия Юрьевича», что вряд ли заметила хоть что-нибудь из того, что происходило на школьном вечере, а Игорь Никоненко внезапно стал подозревать, что происходило что-то очень интересное. Именно на вечере, а не после него.

И створка окна шевелилась красноречиво.

Со стороны лестницы послышались шаги, гулко отдававшиеся в пустом актовом зале, Никоненко оглянулся, и директриса воскликнула с облегчением:

– Вот и Тамара! Тамара, вот… товарищ из милиции хотел с тобой поговорить про записки.

– И еще про Потапова, – добродушно добавил Игорь, поднимаясь с неудобного, цепляющего за брюки стула.

Ему нужна была секунда, чтобы подумать. Эта самая неизвестная Тамара появилась вовсе не с той стороны, с которой должна была появиться, и это было странно. Так странно, что он даже не сразу взглянул на нее, пытаясь объяснить себе это ее появление.

– Я покурить выбежала, – объяснила Тамара жалобным контральто, – от всех этих дел я чуть в обморок не упала, честное слово!.. А вы как, Мария Георгиевна? Получше? – И, повернувшись к Никоненко могучим бюстом, пояснила: – Мне даже пришлось Марии Георгиевне валокордин накапать, она так переживала. И все остальные… переживали. Ужас какой!

У нее были черные горячие глаза, круглые и любопытные, никак не соответствовавшие общему внушительному облику, и она совсем не казалась испуганной. Ей любопытно, определил Никоненко. Любопытно и не страшно. Жалобное контральто – для него и для директрисы.

– А как вас зовут? – спросила Тамара, обливая его горячим взглядом быстрых сорочьих глаз. – Меня зовут Тамара Селезнева. Раньше я была Уварова, а еще раньше Борина.

Вопрос был задан тоном девчонки, которая только что приехала в пионерлагерь и многого ожидает от предстоящего лета. Игорь смотрел на нее во все глаза.

– Меня зовут Никоненко Игорь Владимирович. Я из уголовного розыска.

– Ты расскажи про записки, Тамарочка, – распорядилась директриса, у которой многолетняя привычка командовать взяла верх над страхом перед милиционером, – про записки и про то, как ты Дмитрия Юрьевича приглашала.

В одну секунду Тамара из лихой пионерки превратилась в добропорядочную активистку школьной самодеятельности, повернулась к Никоненко и вздохнула глубоко, как бы приготовляясь выложить как можно больше ценных сведений, но вновь появившийся вместо Никоненко Федор Иванович Анискин, деревенский детектив, ее перебил.

– А что там на улице? – спросил он самым задушевным тоном. – Все еще дождь?

– На улице? – переспросила сбитая с толку активистка. – На улице… да, дождь.

– Люблю дождь, – объявил «Анискин», – после весеннего дождя все в рост пойдет. Хорошо!

Директриса и активистка переглянулись с недоумением, но недоумение у них было разное – у директрисы жалобное и неуверенное, а у Тамары бойкое и, пожалуй, веселое.

Э, милый, да ты совсем дурачок, вот как переводилось ее недоумение.

Ну что ж, решил Никоненко, для начала неплохо.

– А вы с Потаповым в одном классе учились? – продолжил «Анискин», понизив голос на слове «Потапов».

– В одном, – согласилась Тамара, – только он тогда совсем не такой интересный был. Все английский учил и какие-то книжки читал. Мы на него и внимания почти не обращали. Он в нашу компанию не вписывался. Он такой… ботаник, знаете?.. У нас их таких двое было – он и Маруська Суркова, – тут Тамара слегка хихикнула, и Игорь Никоненко внезапно понял, что в десятом классе она была неотразимой, и всякие «ботаники» ее совершенно не интересовали. – Мы ее звали «моль бледная». Ой, господи, – она там в больнице кровью истекает, а я…

– С кем вы договаривались о приезде Потапова? С секретарем или помощником?

– Сначала с секретаршей, а потом с помощником, – охотно объяснила Тамара, – секретарша сказала, что приглашение он получил, но никто не знает, поедет он или нет, и до последнего дня никто этого не знал, а сегодня мне сказали, что он не приедет. – Она вдруг остановилась и вперила в Игоря свои угольные глазищи: – Господи, неужели это было только сегодня?

– Как же не приедет? – спросил Анискин-Никоненко с чистосердечным изумлением. – Ведь он же приехал!

– А говорили, что не приедет! Что у него в программе на сегодня такого мероприятия нет! Да мы уже и не рассчитывали, а он взял и приехал! А тут такое!.. Кошмар, да?

– Кошмар, – согласился Никоненко. – Мария Георгиевна, вы пройдите пока в учительскую, вон сквозняк какой, мы вас совсем простудим. А я пока окошко прикрою…

– А когда можно будет… домой? – спросила директриса и посмотрела почему-то на Тамару, как будто это она должна была отпустить ее домой.

– Скоро, – пообещал Никоненко, – уже скоро. А вы присядьте, Тамарочка. Ничего не поделаешь, придется вам со мной поговорить, без вас не разберусь.

– Конечно! – воскликнула Тамара с энтузиазмом. – Конечно, сколько хотите!

По правде говоря, он не хотел нисколько. Больше всего на свете он хотел, чтобы в Москве вообще не существовало этой растреклятой школы, и «самого Потапова», и промахнувшегося стрелка. Сидел бы сейчас Игорь Никоненко в квартире у дорогого друга Павлика, пил бы французский коньяк с лимоном, заедал бы чем-нибудь вкусным и в сто первый раз выслушивал блаженные Павликовы завывания о том, как у него сегодня родилась девочка и ему сразу дали ее подержать.

От этих мыслей в его животе вдруг стало как-то особенно пусто, а на душе тоскливо.

Что-то он разыгрался в «деревенского детектива». Не ко времени. Сейчас пожалуют «федералы», и цена всем его играм станет – грош.

– Ящик с письмами – чья идея? – спросил капитан Никоненко, и тон его нисколько не напоминал тон Федора Ивановича Анискина.

– Это… моя, кажется. А что? Что-то не так? Я подумала, что это будет здорово и всем понравится – вдруг кто-нибудь в любви признается или еще что…

– Что?

– Ничего, – вдруг смутилась Тамара, – просто… интересно.

– Интересно, – согласился Никоненко, – только почему вы эти интересные записки так и не раздали?

– Не раздали? – переспросила она растерянно. – Ах, не раздали…. Вы знаете, приехал Потапов, и все пошло совсем не так, как мы думали. Потом еще из префектуры приехали, и мы с Марией Георгиевной встречали, а потом я еще отдельный стол накрывала, вдруг Потапов решил бы закусить или префект, они же не могут со всеми…. И про почту я забыла.

– Почему? – спросил Никоненко.

– Что?

– Почему они не могут со всеми?

– Кто?

– Потапов с префектом?

– Ну-у, – протянула Тамара, – такие люди – и со всеми!..

Да уж. Вопрос был глуп. Неизвестно, зачем он его задал. Просто так. От злости на себя, на Потапова и на Анискина Федора Ивановича.

– Что-нибудь на вечере показалось вам подозрительным? Может, кто-то опоздал или, наоборот, пришел раньше всех, потом раньше всех ушел? Или выходил во время торжественной части?

– Не знаю, – растерянно сказала Тамара Селезнева, – никто не выходил. То есть, может, и выходил, но я ничего такого не видела. Я… занята была очень. Я так разволновалась, когда Потапов приехал. А он оказался такой симпа-атичный, такой при-ятный. Он мне сказал: «Я Митя Потапов, мы с Кузей на литературе за вами сидели». Они и вправду за нами сидели, – и Тамара засмеялась с удовольствием, – а я сидела с Маруськой – молью. Господи, да что ж я опять, когда она там…

– Кто такой Кузя?

– Кузя – это Вадик Кузьмин, он сейчас в Мурманске служит, на подводной лодке, и поэтому не приехал.

– Куда вы ходили курить?

Тамара посмотрела на него с изумлением. Этот прием часто ему удавался – с разгону человек неподготовленный выпаливал правду, даже если поначалу говорить ее и не собирался.

– Когда ходила?

– Вы только что вернулись и сказали, что ходили курить. Где именно вы курили?

– На лестнице, – пробормотала Тамара.

– На лестнице вас не было, – сказал Никоненко жестко, – я смотрел. Из здания вы выйти не могли. Где вы были?

– Я курила на лестнице, – торопливо объяснила она, пугаясь его тона, – только не на этой! На этой курить нельзя, это же школа! Я на той, на черной, которая еще с войны осталась. Мы когда учились, там все учителя курили, а мы их выслеживали.

– Где вход на эту лестницу, покажите!

Тамара рванулась исполнять приказание с таким рвением, что Никоненко пришлось сначала ускорить шаг, а потом перейти на легкую трусцу. Топая, Тамара сбежала по лестнице, повернула направо, в темноту, с преувеличенной заботой предупредила, что «здесь ступеньки», еще раз повернула. Из сплошной черноты коридора вдруг словно вывалилась квадратная дыра – окно, залитое лунным мартовским светом.

– Сейчас будет дверь, дергайте!

Пошарив руками по холодной и пыльной поверхности, выкрашенной масляной краской, Никоненко нащупал ручку, дернул и чуть не повалился назад – дверь открылась неожиданно легко, как будто открывалась часто.

– Вот здесь я и курила, – объявила сзади Тамара.

– Свет где зажигается?

– Справа. Ведите рукой по стене и найдете.

Свет зажегся высоко и слабо, как в бомбоубежище. Осветилась узкая замусоренная лестничка, унылые стены, забитое досками окно на площадке. В углу верхней ступеньки стояла жестяная банка из-под маслин – очевидно, пепельница. Никоненко сначала в банку заглянул, потом осторожно поднял ее двумя пальцами, что-то внимательно порассматривал внутри.

– Вы здесь курили? – спросил он, и эхо от его голоса разнеслось и отразилось от пыльных неживых стен.

– Здесь, – робко призналась снизу Тамара, – здесь все курят. И Александр Андреич, и Виктор Василич, и все.

– Наверху что за дверь? – Банку он решил прихватить с собой, хотя и представлял себе, какое веселье охватит Дятлова с Морозовым, когда они увидят его «вещественные доказательства».

– Не знаю, – отрапортовала Тамара, – я до верха никогда не поднималась.

– Возвращайтесь в учительскую, я сейчас подойду.

Хлопнула дверь, протопали и затихли шаги послушной и исполнительной Тамары. Игорь поднялся еще на один пролет, внимательно глядя себе под ноги. На верхней площадке его охватило веселье, какое, наверное, охватывает собаку, которая наконец поняла, что от нее требуется, и сделала все правильно.

Толстая серая пыль была притоптана, и притоптана совсем недавно – следы были свежие, отчетливые и их было много.

Как она сказала? «Я до верха никогда не поднималась»? Кто же тогда поднимался?

По самому краю площадки, вытирая плечами пыльные стены, Игорь подобрался к двери и осторожно потянул. Эта дверь, как и нижняя, открылась легко, но сейчас он был к этому готов. Даже петли не скрипнули. Приблизительно он представлял, где именно сейчас окажется, и скромно порадовался за себя, увидев белый сортирный кафель на стенах и матовый шарик-лампочку под потолком. Он прошагал помещеньице насквозь и закрыл за собой дверь с надписью «Для девочек».

Это действительно был странный вечер, и странности начались задолго до выстрела, по случайности уложившего «бледную моль», одноклассницу огненной Тамары и знаменитого Потапова, Марусю Суркову.

Грехи наши тяжкие, жалостливо подумал про себя Никоненко. Ящик с записками под мышкой надоел ему ужасно, а теперь к ящику еще добавилась ароматная жестяная банка с окурками.

– Подождите меня, пожалуйста, – строго сказал он Тамаре, которая мялась на пороге учительской и вытаращила глаза при его эффектном появлении из двери «Для девочек».

Он сбежал по лестнице в вестибюль и нос к носу столкнулся с полковником.

– Что это у тебя?

– Сам еще не знаю, – ответил Никоненко, – может, пригодится, а может, и нет.

Полковник посмотрел на жестяную банку с окурками и сказал хмуро:

– Приехали «федералы». Так что давай, закругляйся по-быстрому.

Никоненко хотелось еще раз заглянуть в коридор-аппендикс, из которого был выход на черную лестницу. Почему-то Тамара, когда вела его, так и не зажгла в коридоре свет. Его очень интересовало, почему она его не зажгла. Свои драгоценные «вещественные доказательства» он решил на минуту пристроить под лавочкой, рассудив, что вряд ли конкуренты первым делом кинутся на фанерный ящик и вонючую самодельную пепельницу. Он наклонился, заталкивая ящик, и вдруг увидел под лавкой сумку. Коричневую нейлоновую сумку в неаппетитных пятнах. В таких сумках пенсионерки носят с рынка картошку или морковь, ни для чего более благородного они не предназначены. Сейчас из нее свешивались жухлые перья магазинного зеленого лука.

Забыл кто-то из выпускников, решил Никоненко. Кто-то, кто так и не вышел в министры и кому не подают к подъезду личный «Мерседес».

Игорь отщипнул луковое перо и пожевал. Жевать лук было противно.

Черт с ней, пусть будет еще и сумка. Ящик, консервная банка и сумка с луком, пропади оно все пропадом.

Еще ему нужно проверить свет.

Свет в коридоре не зажигался. Игорь несколько раз дернул вверх-вниз язычок допотопного выключателя.

На верхней площадке черной лестницы притоптана пыль, как будто несколько раз кто-то спускался и поднимался или просто долго топтался там.

Что там происходило? И когда? Имеет это отношение к выстрелу или не имеет? Кто поднимался туда и зачем? Кто наблюдал за ним сегодня из-за двери «Для девочек»? Активистка Тамара или кто-то еще? Что это за странный, как будто бумажный, пепел в жестяной консервной банке? Что именно в ней жгли?

И еще один – самый главный! – вопрос.

В кого все-таки стрелял незадачливый снайпер?

Сидеть в коридоре было холодно и незачем.

Пожилой усатый врач уже давным-давно предложил им выметаться. Кажется, они его раздражали.

– Нечего здесь сидеть, нечего! – крикнул он на них и выкатил глаза. – Завтра приходите, завтра!

Но каждый раз, когда Алина делала попытку подняться, Федор хватал ее за руку и тянул книзу.

– Давай посидим, – просил он почему-то шепотом, – еще немножко, а потом поедем.

Они просидели так почти половину ночи. Желтый свет сверлил мозг, нестерпимо воняло дезинфекцией, лекарствами и страхом. Воняли стены, линолеум, дерматиновые кушетки, даже желтый свет вонял. Алине очень хотелось закурить. Сухой сигаретный запах хоть на время разогнал бы эту вонь, но для того, чтобы закурить, надо было выйти, а она не решалась оставить Федора одного на дерматиновой кушетке. Он никуда идти не соглашался.

Что происходит за белой двустворчатой дверью с надписью «Операционная», они не знали. Только в американских фильмах «усталые, но довольные» врачи выходят к замученным родственникам и объявляют им, что «опасность миновала».

К Алине с Федором никто не выходил, только сердитый врач несколько раз кричал на них, пробегая мимо, чтобы уходили, но они продолжали сидеть, крепко взявшись за руки и не глядя друг на друга. Почему-то они не могли смотреть друг на друга.

Поначалу в кармане у Алины то и дело звонил мобильный телефон, а потом перестал, как будто понял, что отвечать она все равно не станет. Лучше бы отвечала. Его бодрые трели были из той, нормальной жизни, в которой она собирала Марусю на «встречу друзей» и старательно сооружала ей необыкновенную прическу.

И Федор – боже мой! – Федор, который видел, как в двух шагах от него Маруся вдруг остановилась, даже вроде шагнула назад и начала валиться на бок, и радостная улыбка медленно, по капле стекла с ее лица, и оно перестало быть живым!..

Что они станут делать, если сейчас из-за этой белой двери вывезут мертвую Марусю, и сердитый врач закричит им, что сделать ничего было нельзя и чтобы они убирались, убирались вон!.. Почему она не остановила Марусю, почему не легла поперек дороги, почему позволила туда идти?! Что теперь будет с Федором? Он должен остаться с ней, Алиной! Она ни за что не отдаст его ни Марусиной матери, ни в детдом!.. Если его придут забирать в детдом, она забаррикадирует дверь, и будет отстреливаться до последнего патрона, и ее убьют, и Федор останется совсем один…

– Алин, ты чего? – забормотал он совсем рядом, и от его бормотанья она вдруг очнулась. – Ты чего, Алин? Ты пока подожди, не плачь, может, все еще будет хорошо, а? Или ты думаешь, что не будет?

Она обняла теплую круглую башку, прижалась лицом к заросшей мягкими волосами макушке, услышала сопение – и ей стало стыдно.

– Я не плачу, – сказала она виновато, – я не плачу, Федор. Просто я очень устала. А мама поправится. Это верный признак – раз нас не выгоняют, значит, идет операция, а раз идет операция, значит, еще не все потеряно!

– Что-то уж очень долго она идет, – Федор высвободился и посмотрел на Алину. Личико у него было серенькое и очень детское. – Или ничего?

– Ничего, – уверила его она, чувствуя, как в животе все съеживается и мертвеет, будто от кислоты, – так и должно быть. Это всегда долго.

И тут поверх Федоровой макушки она увидела милиционера. То, что это именно милиционер, а не врач и не больничный служащий или охранник, она поняла сразу. Он был в джинсах и куртке и выглядел совершенно обыкновенно, и все-таки с первого взгляда было понятно, что это милиционер. У него был самоуверенный и утомленный вид, и за этот утомленный вид Алина его возненавидела еще до того, как он успел дойти до кушетки, на которой они сидели, обнявшись и прижавшись друг к другу.

– Добрый вечер, – неторопливо сказал он, подойдя, – хотя уже не вечер.

Он задрал рукав куртки, посмотрел на часы, а потом на Алину с Федором. И покачал головой.

– Уже не вечер и даже не ночь. Доброе утро!

– Доброе утро, – отозвался вежливый Федор.

– Это у вас доброе утро, – прошипела Алина, – а мы, как видите, сидим у двери в операционную. У нас нет никакого доброго утра.

– У нас тоже нет никакого доброго утра. Мы всю ночь работали. Я просто не знаю, как поздороваться по-другому.

– Вы вполне можете совсем с нами не здороваться. Мы не обидимся.

Он усмехнулся довольно холодно.

– Капитан Никоненко Игорь Владимирович, – он выудил из внутреннего кармана удостоверение, на которое Алина даже не взглянула. Что ей удостоверение, когда у него лицо вместо удостоверения!

– Теперь вы должны спросить: «Ну что наша пострадавшая?», – проговорила она, язвительно и неотрывно глядя ему в лицо. – Или вы уже догадались спросить об этом у врача?

Никоненко трудно было вывести из себя, но этой мымре в узеньких злых очочках ничего не было об этом известно.

– У врача я спросил, конечно, – ответил он устало и пристроился на кушетку рядом с мальчишкой, – но мне сказали, что операция еще идет.

– Идет, – согласилась Алина, – поэтому допрашивать некого. Придется вам своими силами убийцу искать. Впрочем, зачем вам искать? Вы ведь можете и не искать!

– Не можем, – вздохнул Никоненко, прикидывая, не разбудить ли ему Федора Ивановича Анискина, – мы не искать не можем. Покушение на министра – шутка ли!

– Ах да, – сказала мымра равнодушно, – министр!.. Я совсем про него забыла. Федор, может, пойдем в машину посидим? Там откинуться можно, отопитель включить или радио…

– Нет, – отказался мальчишка, – лучше здесь пока. Может, уже скоро?..

Алина обняла его за шею и прижала к своему боку.

– Я должен с вами поговорить, – сказал Никоненко неприятным голосом, поняв, что она собирается его игнорировать, – с вами и с мальчиком.

– Мы ничего не видели, – заявила она, – мы приехали встречать Марусю и… опоздали. Если бы мы на пять минуть раньше приехали, мы бы ее забрали и ничего не случилось бы….

– Возможно, – согласился Игорь. Он очень устал и от усталости забыл, как нужно играть в «деревенского детектива», – но речь сейчас не о том, что вы опоздали, а о том, что ваш мальчик оказался ближе всего к… месту происшествия. – Мальчика зовут Федор, – отчетливо выговорила она, и Никоненко моментально понял, что теперь она в ярости.

– Вы совершенно напрасно злитесь, – сказал он миролюбиво и поудобнее устроился на жесткой кушетке. Ноги гудели так, будто он вчера весь день сдавал нормативы по бегу, – это только начало. Вы свидетель покушения. Утром к вам на работу пожалует ФСБ, к обеду опять я заеду, а к вечеру, скорее всего, опять ФСБ. А потом мы вас к себе пригласим, и вы приедете. И даже не станете врать, что вас не отпустил начальник.

– Я сама себе начальник, – слова падали, как маленькие ледяные шарики. Она с трудом держала себя в руках.

– Ну конечно, – согласился он и прикрыл глаза, – вы кто? Хозяйка туристического агентства? Или салона красоты для богатых мальчиков и девочек?

На этом месте она засмеялась, и Никоненко оценил ее выдержку.

– Я генеральный директор рекламного агентства «Вектор», – она потянула к себе щегольскую лакированную сумочку, чем-то в ней звякнула и достала визитную карточку, – слышали про такое? Наверняка слышали, даже если сейчас скажете, что нет. Мы только что вместе с ОРТ провели большую церемонию в Кремле, вся Москва был афишами заклеена.

– Я должен выразить восхищение? – осведомился Никоненко.

– Вы должны осознать, что я не содержу кабинет тайского массажа, и разговаривать со мной соответственно. Федор, спустись к автомату и добудь мне какой-нибудь воды. Лучше всего минеральной. Если нет – кока-колы. Если нет кока-колы, фанту или спрайт. У тебя есть монетки?

Федор соскочил с кушетки и побежал в сторону лестницы.

– Только ты смотри, не уходи никуда! – Он повернулся и шел теперь спиной вперед. Алина махнула ему рукой.

– Значит, так, – сказала она, как только он скрылся из виду, – ни в какое ментовское благородство я не верю и фильмы вроде этих ваших «Разбитых фонарей» не смотрю. Вряд ли я смогу вас остановить, если вы всерьез вознамеритесь допрашивать Федора. Хотя, может, и смогу. Сегодня говорить уже поздно, а завтра я подключу к этому делу кого-нибудь из своих адвокатов, и он мне все растолкует про то, как допрашивают несовершеннолетних.

– Я не собираюсь допрашивать никаких несовершеннолетних, – вяло возразил Никоненко, не открывая глаз, – я собираюсь спросить, не видел ли ваш мальчик чего-нибудь такого, что поможет мне найти человека, который чуть не укокошил его мамашу. А может, и укокошил, мы ведь еще не знаем.

Она осеклась, и он открыл глаза, испугавшись, что она вцепится ему в волосы.

Смотреть на нее было неприятно. Она вся была очень узкая, смуглая и длинная, как копченый угорь или Ирина Хакамада. И очочки в темной сиротской оправе, должно быть, долларов за пятьсот, как у той. И волосы подстрижены под призывника в первый день службы, должно быть, у какого-нибудь Вячеслава Зайцева. Впрочем, Вячеслав Зайцев – это наряды, а прически – это Сергей Зверев, или что-то в этом роде.

Ноги, в отличие от волос, у нее были бесконечной длины, обтянутые черными джинсами. Стильные ботинки на толстой подошве терялись где-то вдали, под кушеткой. Имелась даже грудь под черной же водолазкой, рельефная и несколько вызывающая. И короткая кожаная курточка, небрежно наброшенная на худые плечи.

Никоненко был уверен, что ее визитка – тоже черного цвета, а имя написано непременно золотом. Он потянулся и вытащил карточку из ее стиснутого кулачка.

Визитка была светло-серая, почти белая, приятно шершавая на ощупь. Буквы черные, выпуклые, державшиеся со скромным достоинством. «Алина Аркадьевна Латынина, генеральный директор». В углу неброский логотип в стиле «техно».

Ошибся.

Не угадал.

И на старуху бывает проруха. На всякого мудреца довольно простоты. Не имей сто рублей, а имей… Нет, это здесь ни при чем.

Просто он начал засыпать.

– Значит, так. Если мальчик сегодня поговорить со мной не может, хотя чем раньше, тем лучше, конечно…

– Мальчика зовут Федор, – перебила она, как будто выталкивая из себя слова, но Никоненко не хотелось идти на уступки.

– … тогда мы поговорим завтра. Хотя завтра ваша подруга может умереть, и с мальчиком будут сложности….

Все-таки она на него бросилась, а он был уверен, что у нее кишка тонка. Как правило, именно такие, о-очень крутые на вид, на деле оказываются всмятку, или, на худой конец, «в мешочек».

– Не смей так говорить со мной, ты, придурок, твою мать! Ты думаешь, что, если ты из ментуры, тебе все можно, да?! – Она брыкалась и извивалась, норовя его лягнуть или хотя бы задеть, но он крепко держал ее за руки и сверху еще придавливал железным локтем. – Тебе что, развлечений не хватает на твоей поганой работе?! Ты зачем сюда пришел?! Зачем ты к нам лезешь?! Тебе же наплевать на Марусю, тебе же на всех наплевать!!! Ты же все равно никого не найдешь, вы же никогда никого не находите, вы только вид делаете, козлы, уроды!..

– Стоп, – приказал ей Никоненко, решив, что они уже развлеклись достаточно, – хватит. Возьмите себя в руки. У вас был трудный день, и у меня тоже. Считайте, что про козлов и уродов я не слышал.

– Мне наплевать, слышали вы или не слышали, – задыхаясь, пробормотала она и дернула руки, – пустите!

Он не пустил.

– Пустите, я вам говорю! Сейчас вернется Федор!

– Вам очень повезло, что я так устал, – объявил Никоненко и выпустил ее запястья, – мне все лень. Если бы мне было не лень, я бы вас точно на Петровку отволок, просто так, чтобы вы в следующий раз не выпендривались. Таких, как вы, учить надо.

Она посмотрела так, что у него закололо в кончиках пальцев.

Зачем ему понадобилось выводить ее из себя? Чего ради? Никакого удовольствия от ее злобы и гнева он не получил. И ценности, как свидетель, она почти не представляла – стояла далеко, на проезжей части, за машиной, следовательно, видеть могла немногое. Другое дело – мальчишка. С мальчишкой стоило поговорить, и действительно, чем раньше, тем лучше, но путь к нему лежал через эту дуру, которую он зачем-то восстановил против себя.

Придется звать на помощь Анискина Федора Ивановича, не обойдется без него капитан Никоненко…

– Вы на меня не обижайтесь!.. – попросил душевно «Федор Иванович». – Работаешь, работаешь, как лошадь, а потом какой-нибудь идиот как стрельнет в министра, а нам знай разгребай!.. Вы в котором часу за подругой-то приехали?

– К девяти, как и договаривались. Господи, хоть бы я чуть-чуть пораньше догадалась…

На секунду она приложила к щекам длинные смуглые ладони. На пальцах правой руки переливалась бриллиантовая дорожка, на левой – крупная черная жемчужина.

Богатая стервозная мымра. Интересно, она сама по себе богатая или, как все, на содержании?

– Вы подъехали, когда народ из школы уже выходил?

– Я не знаю, когда он стал выходить. Когда мы приехали, все толпились во дворе.

– Где была ваша подруга, когда вы ее окликнули?

Алина посмотрела на Никоненко и усмехнулась:

– Я никого не окликала, юноша. Это вас кто-то обманул. Федор закричал «Мама!», а я сказала, чтобы он не бежал через дорогу.

– То есть он увидел ее раньше вас?

– Я увидела ее, только когда она… упала. До этого я ее не видела. А Федор видел.

– Жалко мальчонку, – пробормотал «Анискин» с сочувствием, – перепугался небось…

– Засуньте вашу жалость себе… – начала она, но тут одновременно произошли два события: Федор показался в конце больничного коридора и распахнулась замазанная белой краской дверь с красной надписью «Операционная». Алина оглянулась на Федора и вскочила, сильно толкнув коленкой приставучего милиционера. Никоненко тоже зачем-то быстро посмотрел на мальчишку – тот замер было, как суслик в свете автомобильных фар, а потом припустился бежать, держа бутылку воды в откинутой руке, как гранату.

– Только не кричите, – негромко предупредил врач, – пока все нормально. Вы кто? Сестра?

Тяжело топая, подбежал Федор. Ужас не помещался у него в глазах, переливался через край, смывал всякое выражение с детской, серой от усталости мордахи.

– Что значит – пока нормально? – переспросила Алина и крепко взяла Федора за плечо.

Врач помолчал и поизучал их обоих – Алину и Федора с бутылкой воды. Из открытой белой двери несло сквозняком и хлестко пахло операционной.

– Состояние тяжелое, – пояснил врач, – но динамика положительная. Если ничего не произойдет, динамика сохранится. Пока она справляется.

– Что значит – пока справляется? – опять переспросила Алина.

– Это значит то, что значит, – врач сдернул с головы зеленую хирургическую шапочку и оказался совсем молодым, и очень усталым, и даже как будто веселым. – Самое трудное позади, вот что это значит. А вы из милиции?

– Алин, он сказал, что мама поправится, да? Да, Алин? Он сказал, что она поправится и что она справляется, – Федору необходимо было удостовериться, что он все услышал правильно.

– Да. Справляется, – Алина схватила его под мышки, подняла и потрясла. – Справляется, – еще раз повторила она вкусное и доброе слово, – еще бы она не справилась!..

– Она в сознании? – спросил Никоненко. Он был рад за мальчишку, который не остался сиротой, и больше всего за себя – ценный свидетель жив, это намного упрощало все дело.

– Нет, конечно, что вы! – ответил врач слегка удивленно, как будто не ожидал от милицейского такого глупого вопроса. – Она от шока чуть не умерла и от кровопотери, а вы говорите – в сознании!

– Мне бы допросить ее, и побыстрее. Когда она в себя придет?

Молодое лицо врача на секунду стало брезгливым и взрослым.

– К вечеру придет, – сказал он холодно и потрепал Федора по макушке. – Не горюй, пацан! Вот увидишь, станет твоя маманя лучше прежней. Езжай домой, небось отец весь извелся!

Почему люди, даже из самых лучших побуждений, все время говорят друг другу совсем не то, что нужно, стремительно подумала Алина. Ну какое этому врачу дело до Федорова отца? Зачем он это сказал?

– Отца у меня нет! – воскликнул Федор с энтузиазмом. – Мы с мамой вдвоем живем! А сейчас мы с Алиной к ней поедем, потому что меня нельзя одного в пустую квартиру, и в школу я завтра не пойду! То есть сегодня!..

– Когда допросить-то можно? – повторил Никоненко скучным голосом. – Точно вечером или, может, пораньше?

Теперь уже не только врач, но и копченая селедка посмотрели на него с брезгливым недоумением. Селедка – еще и с ненавистью.

– Вы пока не уезжайте, – посоветовал он, подогревая ее ненависть. Как будто черт его толкал в бок костлявым волосатым локтем! – Мне еще с мальчиком придется поговорить. Сегодня, – добавил он с нажимом. – У вас есть где-нибудь тихое место? Только не в коридоре.