Текст книги "Невроз"

К своему ужасу, Рита начала понимать, что ее прежние установки не выдерживают испытания жизнью. А тут еще он – усталый, красивый, порочный – стоит, глядя на темную воду Останкинского пруда, и спрашивает:

– Неужели ты не догадывалась, что все будет именно так?

– Нет.

– А если бы?..

– Если бы – что?..

– Если бы тебя предупредили заранее, ты согласилась бы работать со мной?

– Зачем ты спрашиваешь? Ты знаешь.

– Но я хочу, чтобы ты сказала.

– Ответ: да.

Глава 12

Небо затянуто рваными облаками… светает… надо бы встать, задернуть плотнее шторы, но тело не повинуется, все косточки ноют, как будто он провел ночь не на удобной кровати в доме своего друга, а на поле боя. Точно таким же было небо за окном просторной больничной палаты, где состоялся их последний разговор. Отца и сына.

Ольга позвонила, когда почувствовала, что ситуация выходит из-под контроля. Герман об этом не просил, но ей стало попросту страшно, да и не под силу справляться со всем в одиночку. Положиться на мужа она не могла, он сам вечно искал себе опору. Матери уже не было в живых. Оставался брат.

Грэм вылетел первым же рейсом, бросив все дела и вдрызг разругавшись с Мариссой и Дэмиеном. Марисса была его любовницей, новой и временной. Принимая во внимание ее характер, он сразу же записал ее в однодневки. Яркая, истеричная Марисса вскружила ему голову за пять минут и почти за столько же успела утомить. Грэм был рад уехать, отодвинуть неизбежный разрыв хоть на пару дней. Пусть это и звучало кощунственно. Он знал, что Герман умирает.

Паспортный контроль, такси, мелькание огней большого города за стеклом, о которое разбиваются капли дождя… Москва. Город, где он никогда не был счастлив.

Ольга ждала в больничном вестибюле. Коротко всхлипнув, припала к его груди. Грэм рассеянно погладил ее по спине, пробормотал что-то вроде «ну-ну, успокойся» и отправился на поиски лечащего врача. На Виктора, ее мужа, он даже не взглянул. От этого кренделя никогда не было никакого толку.

Всё оказалось намного хуже, чем он предполагал. Доктор не надеялся, что Герман дотянет до утра. Он разрешил Грэму оставаться в палате сколько будет угодно, предупредил дежурную медсестру, дал номер своего мобильного и растворился в лабиринтах больничных коридоров.

Прежде чем занять место у постели умирающего, Грэм спустился к сестре.

– Ты выдержишь? – всхлипывая, спросила Ольга.

Грэм посмотрел на ее красный нос, на мокрые глаза.

– Если он выдержит, то я тем более.

Коротко кивнул, повернулся и пошел к лифту.

Стерильное помещение, просторное и светлое. Резкий запах лекарств и болезни. Смертельной болезни. Запах страха, который испытывает каждый человек на пороге… чего? Новой жизни? Окончательного исчезновения?

«Потом не будет ничего», – сказала как-то раз его покойная жена.

И убила себя.

Ей не хотелось уже ничего, и она шагнула в это ничто. Без страха. Когда ее нашли в ванне со вскрытыми венами, на лице ее была улыбка. Потому-то Грэм не считал себя ответственным за произошедшее. Это был осознанный выбор. Эрос против Танатоса, и Танатос победил. А Герман? Жаждет ли он покоя или новых страданий в очередном воплощении?

– Герман, – произнес он, не слыша своего голоса. – Это я, Григорий. – Чья-то рука схватила его за горло. – Я пришел просить у тебя прощения.

Герман повернул голову и посмотрел на сына, которого не видел десять лет. Перед ним стоял высокий черноволосый мужчина в дорогом костюме, поверх которого был наброшен больничный халат. Модный писатель, эстет черной готики – книги его уже продавались, имя мелькало на сайтах издательств, на страницах журналов и газет.

– Подойди.

Медленно ступая, Грэм направился к кровати, но в последний момент струсил и остановился у окна. На подоконнике стояла пепельница со смятым окурком, который совсем недавно был тонкой дамской сигаретой с золотым ободком. Германа навещала женщина. Любовница? Эта мысль не вызвала у Грэма никаких эмоций, параллельно он отметил, что сбоку на пепельнице имеется трещинка с волос толщиной, а дождь, похоже, прекратился.

– Я могу закурить?

– Конечно.

Голос его Грэму не понравился, и, приподняв голову, он увидел, что Герман лежал, отвернувшись к стене, вцепившись пальцами в одеяло. Ч-черт… Впервые ему пришло в голову, что умирающий может страдать. Даже не так. Впервые он осознал, что в процессе умирания может страдать его отец, его друг, его любовница, он сам…

– Ничего, – прошептал Герман, часто дыша сквозь зубы. – Ничего.

– Даже не представляю, каково это – умирать, зная, что твои дети не оправдали твоих ожиданий.

– Не я первый, не я последний.

Грэм кивнул. Опять он увидел кухню, знакомую клеенку на столе… Германа, придерживающего газету правой рукой со сбитыми до крови костяшками пальцев. Надо ли говорить об этом сейчас? С другой стороны, если не сейчас, то когда?

И все же прошло немало времени, прежде чем он решился заговорить. Запах пропитанных антисептиком бинтов разъедал мозг. Кровь стучала в висках, как будто он бежал, бежал… и налетел с разбегу на невидимое препятствие. Этим препятствием оказалась его невысказанная любовь к отцу, которого он почти не знал, которого привык сторониться. У психоаналитиков, конечно, имеется на этот счет особая теория, не менее абсурдная, чем все остальные. Но если она подтверждается, она перестает быть всего лишь теорией, а становится доказательством поистине тотальной абсурдности этого злосчастного мира.

– То, что я делал… я делал не по незнанию. И не потому, что хотел легкой жизни.

– Я знаю.

Грэм внимательно посмотрел на него:

– Знаешь?

После стольких лет бойкота в это было невозможно поверить. Ему послышался короткий стон, после чего лежащий с закрытыми глазами Герман тихо заговорил:

– Я жил некогда без закона, но когда пришла заповедь, то грех ожил…[15]15
  Здесь и далее неточные цитаты из Послания Римлянам 7:9–24.


[Закрыть]

Грэм загасил сигарету в пепельнице и рывком обернулся:

– Что?

– Неужели от закона грех? Нет, но я не иначе узнал грех, как посредством закона, – не переставая говорить, Герман шевельнулся и открыл глаза, – ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: не пожелай…

Быстрым шагом Грэм приблизился к кровати, но не сел на стоящий рядом стул, а опустился на колени. Его трясло мелкой дрожью. Хотелось снять пиджак, потому что в помещении вдруг стало невыносимо жарко, но он не мог, не было сил. По виску его скатилась капля пота и упала на край матраса.

– Я виноват, – прошептал он, мучаясь от неспособности найти подходящие слова. Слова, которыми привык играть, как галькой на морском берегу, как цветными стеклышками, из которых складывается мозаика.

– Да. Я тоже.

– Господи, да я не о том!

– А откуда ты знаешь, о чем я?

Очередной приступ заставил Германа до скрежета стиснуть зубы и, обливаясь потом, откинуться на подушку. Грэм протянул ему руку, точно утопающему. В определенном смысле так оно и было.

– Я никогда не думал, что это важно: законы, порядки. – По отцовским глазам Грэм увидел, что боль отступила, и вместе с ним перевел дыхание. – И сейчас не думаю. Но мне хотелось, чтобы ты понял… чтобы ты тоже понял, что это не важно.

– …потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю, – пробормотал Герман. – Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти? – Он слабо улыбнулся и повернул голову. Его глаза, обведенные черными кругами, не утратили ни обычного своего выражения насмешливого превосходства, ни стального блеска. – Перестань мучить себя, Григорий. Ты – лучшее, что есть в моей жизни.

Грэм покачал головой:

– Хотел бы я, чтобы в мои последние минуты у меня было столько же сил, сколько у тебя. – И рявкнул на сунувшуюся в палату медсестру: – Пошла к чертовой матери! Не лезь сюда, ясно?

Герман приподнялся на подушке. Голос его оставался ровным, спокойным.

– Я знал, что должен отпустить тебя. Отпустить на все четыре стороны. Рядом со мной ты никогда бы не стал тем, кем стал. Во мне ты все время видел бы конкурента. Я подавлял бы тебя, как старший самец в прайде. И не вздумай спорить.

– Спорить с тобой? – Грэм улыбнулся. – Боже упаси!

– Об этом я и говорю.

Неожиданно он впал в забытье, голова склонилась на грудь, скрюченные пальцы разжались. Несколько минут Грэм всматривался в бледное, безжизненное лицо, от этого зрелища по спине разбегались ледяные мурашки, потом поднялся с колен и, сутулясь, подошел к окну. Он понятия не имел, сколько продлится обморок, придет ли Герман в себя без посторонней помощи, стоит ли звать кого-то из медперсонала. Может, это уже конец?

Выкурив подряд две сигареты, он прошелся взад-вперед по палате, сел на стул и уставился прямо перед собой.

Только вчера Марисса выкрикнула ему в лицо, что его манера вести себя так, как будто на нем лежит вина за все человеческие глупости, нелепа и смехотворна. Но сам он не считал себя альтруистом. Кому и когда он в жизни помог? Однако она продолжала твердить, что видит его насквозь, что он готов посадить себе на шею всех лентяев и хронических неудачников, каких только носит земля, что стоит любому из его так называемых друзей намекнуть, что они без гроша… Ах, ну да. К их столику подошел Марко, красавчик-танцор, из-за травмы колена враз потерявший работу, дом и женщину, и Грэм пригласил его поужинать с ними, а при прощании незаметно сунул ему в карман пиджака сложенную вдвое купюру. Незаметно для всех, кроме Мариссы. Что ж, эти деньги он заработал и не считал себя обязанным отчитываться перед ней за каждый паршивый цент. К тому же Марко не так давно… впрочем, это не имеет значения.

«Какой смысл отдавать, ничего не получая взамен? – презрительно вопрошала Марисса. – Ты тратишь время, деньги, энергию. Причем тратишь на кого попало! У тебя так много всего, что ты можешь позволить себе роскошь быть щедрым?»

«Я придерживаюсь прямо противоположной точки зрения, мой пупсик. Бессмысленно отдавать, рассчитывая на благодарность. Ведь в нормальном случае отдаешь не столько потому, что это нужно кому-то, сколько потому, что это нужно тебе».

«Что за вывихнутая логика?»

«Что за ментальный запор?»

Конечно, это ни к чему не привело. Они просто разругались, а позже, в постели, долго и остервенело занимались сексом, изнывая от сладости и ярости, доводя друг друга до полного изнеможения.

Я дам тебе ровно столько, сколько ты – мне. Ты должен возместить мои затраты, иначе я буду чувствовать себя обманутым. Использованным. Опустошенным. Являются ли люди сообщающимися сосудами? И да, и нет. Продолжая мыслить лабораторными терминами, закономерно приходишь к тому, что все мы подключены к единому энергетическому источнику и питаемся от него, а он, как это ни парадоксально, от нас. Если сегодня ты решаешь чью-то проблему, а этот кто-то не может или не хочет ответить тебе тем же, будь уверен, ты получишь вливание от вселенной.

Не от человека. От источника. И твоя кровь обновится.

Хотя бывает, что ответ – в виде услуги, моральной или материальной поддержки и прочая – приходит от того же самого человека. Спустя какое-то время. Бывает. А если не от него, то от другого, который ВДРУГ, благодаря «случайному» стечению обстоятельств, оказался в пределах досягаемости. И у него ВДРУГ оказалось именно то, в чем ты больше всего нуждаешься. И он готов – ну надо же! – поделиться этим с тобой.

Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его.[16]16
  Екклесиаст 11:1.


[Закрыть]

Не стоит думать, что делятся исключительно от избытка. Если уж на то пошло, у нас тут вообще нет ничего своего. Ну и какой смысл в накоплении?

Это можно считать справедливым как в отношении позитива, так и в отношении негатива. Грэм вспомнил (впервые за все эти годы), как к нему, тогда еще пятнадцатилетнему мальчишке, пришла перепуганная Надежда и трагическим голосом сообщила, что случилось ей по глупости разругаться на работе с некой Валентиной, а про эту Валентину доподлинно известно, что в чей адрес она произнесет проклятие, тот помрет в течение трех-четырех недель. И что теперь делать?

Почему она пришла именно к нему? Это вообще заслуживало пера м-ра Уолпола: семейное предание гласило, что, будучи несмышленым младенцем, он поймал и проглотил янтарную бусинку, которую выронила его умирающая прабабка. Что с этой бусиной случилось дальше, нетрудно догадаться. А прабабка-то была ого-го!

Первое, что он сказал матери, – наплевать и забыть. Но почти сразу понял: нет, не работает. Надежда сникла и, судя по всему, приготовилась к самому худшему. Оставалось одно: принять ее модель реальности и потренироваться думать, как она. Получилось. После часа кропотливой работы Грэм изготовил для нее простейший защитный амулет и произнес волшебные слова.

Прошла неделя, две, три… Он уже и думать забыл, как вдруг его добрейшая матушка явилась к нему с офигенной новостью.

«Валентина померла. Что ты сделал?»

Он чуть со стула не упал.

«Да очнись ты наконец! Ничего я не делал!»

Попутно выяснилось, что покойная Валентина заливала по-черному и в ту роковую пятницу, оставшись на даче, выжрала в одну харю чуть ли не ведро водки.

Это к тому, как циркулирует негатив.

Итак, когда мы не хотим быть проточным водоемом, мы становимся стоячим болотом. Мы отпадаем от источника. И одушевленная вселенная больше не желает иметь с нами никакого дела.

* * *

– Григорий!

Он очнулся от раздумий и поднял голову. Герман смотрел на него не отрываясь. Прищуренные серые глаза, со дна которых медленно поднималось обволакивающее тепло. Еще немного, и лед этих глаз растает, и они потекут по щекам, и впитаются в белый хлопковый трикотаж спортивной футболки… Этот неожиданный готический глюк заставил его вздрогнуть.

– Я здесь.

– Почему ты до сих пор не женат?

– Что-то не хочется. Это важно?

– Ты должен мне сказать.

– Ну… возможно, женюсь через год-другой. Жалеешь о том, что не увидел внуков?

– Внуков я видел. Но не твоих детей.

– Понимаю.

Следующий вопрос удивил бы его, если б не магнетический раппорт, установившийся между ними за последние несколько – он уже потерял им счет – часов.

– Гришка, ты веришь в Бога?

– Вера есть то, что ты принимаешь как данность безо всяких на то оснований. Просто потому, что так тебе велит приходский священник, этому тебя научили родители, сейчас модно рассуждать именно так, тебе просто лень думать. – Грэм пожал плечами. – Неужели во мне можно заподозрить подобное простодушие?

– Значит, не веришь.

Он немного помолчал.

– Верит тот, кто не знает. А я – я знаю.

– Знание, истина… Забавно, что об этом берутся рассуждать смертные, которым отпущено в среднем лет семьдесят-восемьдесят. А многим и того меньше.

– Почему нет? Это неплохо развлекает.

– Как говорил один из наших университетских профессоров, истина есть объективная реальность, но, к сожалению, она непознаваема.

– В качестве «объективной реальности» – нет. Так же, как и Бог.

– Продолжай, – попросил Герман, видя, что он замолчал.

– Я признаю действительным то, что на меня действует. А то, что не действует, для меня не существует.[17]17
  К.Г. Юнг. Ответ Иову.


[Закрыть] Ни Бог, ни истина не действуют на нас как «объективные реальности», как что-то внешнее. И если мы представляем их в виде «объективных реальностей», нам остается только верить в них, но не знать. О знании мы можем говорить лишь тогда, когда истина, равно как и Бог, действует на нас изнутри и таким образом переходит в разряд субъективных реальностей.

– Итак, ты знаешь.

– Да.

– Это знание помогает тебе или мешает?

– Когда как.

– Не оставляй сестру, слышишь?

– Этого можно было и не говорить.

– Она глупая баба, но добрая. В точности как твоя мать.

По едва заметному подергиванию углов его рта Грэм уловил приближение очередного приступа.

– Хочешь лечь?

Пальцы Германа до боли стиснули его запястье.

– Нет. Сядь поближе.

Грэм пересел на кровать. Вот, значит, как. Всю жизнь мы с тобой, фактически по одной и той же причине, старались держаться друг от друга подальше, думая, что еще есть время – время собрать разбросанные камни, – и вдруг обнаружили, что его нет. Полчаса, час… вот все, что осталось.

– Не бойся, – вполголоса проговорил Грэм, удивляясь собственному спокойствию. Спокойствию камня. – Потом ничего не будет.

Герман отрывисто хохотнул.

– Именно это я и хотел услышать.

– Серьезно?

– А то! Знаешь, все эти мысли про Страшный Суд, про Царствие Небесное… от них здорово портится настроение. – Он передохнул, дрожащей рукой смахнул капли пота со лба. – Прикури-ка мне сигаретку.

– Не бойся, – повторил Грэм, делая первую затяжку и протягивая ему сигарету. – Добро и зло – это божественная дихотомия, такая же, как свет-тьма, жар-холод, сухость-влажность, инь-ян и прочее. Каждое Солнце имеет Sol Nigredo, каждый предмет – тень. Нет никакого рая для праведников. Нет никакого ада для грешников. Все происходит здесь и сейчас. Бог никогда не покидал нас, поэтому нечего ждать Второго Пришествия и Страшного Суда. Бог – это Некто или Нечто, превосходящее наше понимание, и в то же время Тот, кого понять не составляет никакого труда. Одной рукой он дает, другой отбирает – и это не хорошо и не плохо. Это просто ТАК.

Несколько раз принимался трезвонить его мобильник. Поначалу Грэм игнорировал его, а потом и вовсе отключил. Ему не нужен был внешний мир. Так называемая объективная реальность. Он никогда не признавал ее существования. Его больной мозг (в этом смысле мало чем отличающийся от мозга любого другого «нормального» человека) день за днем создавал собственную модель реальности, и уж с ней-то он мог экспериментировать сколько душе угодно.

Пальцы Германа сомкнулись на его запястье. Как будто защелкнулся стальной капкан. Первой мыслью было: «Не двигаться». А потом: «Так, хорошо». Герман больше не раскрывал рта, но смотрел прямо в глаза, и Грэм отвечал ему тем же.

Это была уже не беседа. Это была телепатическая коммуникация.

Еще чуть погодя он медленно выдохнул… и больше не вдохнул. Очень просто.

Осторожно высвободив свою руку, на которой уже наливались черные синяки, Грэм закрыл ему глаза. Порылся в карманах. Нашарил пару монет по десять евроцентов и прижал ими сомкнутые веки отца.

Для паромщика. Плата. А говорил, ничего не будет… Ничего не кончится – вот это, пожалуй, правильнее. Но Герман знал. Знал и потому был спокоен.

Следующий фрагмент начисто выпал из его памяти – Грэм не помнил, с кем говорил, что делал. Только что была палата, тускло поблескивающие монеты на мертвом лице Германа, и сразу – ветер в лицо, распахнутые полы плаща…

На ступеньках он закурил, сбежал вниз и зашагал по мокрому асфальту.

Всё ли сказано? В любом случае теперь уже всё равно.

Или нет?.. Господи, ну конечно, нет! Не все равно, и никогда не было все равно. Были только попытки, жалкие попытки убедить себя в том, что ты страшно крутой и не нуждаешься в одобрении свыше. К счастью, Герман все понимал. Мрачное, демоническое упорство, с которым ты игнорировал приличия, чтобы опять и опять идти на поводу у своих желаний… жить не по велению закона, а по собственной воле и собственному произволу – так, кажется, пишут в книжках, – идти вперед, не оглядываясь, не прислушиваясь к тявканью за спиной.

Да, он понимал. Понимал даже больше, чем можно было надеяться, зная его характер. Легко ему было или не очень, но все же он нашел в себе силы предоставить принца его судьбе. Отпустить в странствие, которое могло закончиться как победой над драконом, так и превращением в драконский обед.

Ветер усилился. Несмотря на это, Грэм решил пройтись, потому что спасти его от безумия могло только одиночество. В салоне автомобиля вместе с таксистом, в вагоне метро вместе с сотней шевелящихся, дышащих, бормочущих приматов – о!.. Сама мысль об этом казалась невыносимой.

Он шел, стараясь держаться ближе к кромке тротуара: справа маячило какое-то казенное здание, не то школа, не то детский сад, и оттуда к нему тянулись голые черные ветви подступающих вплотную к ограде деревьев. Одна из ветвей уже умудрилась царапнуть его по руке. В тусклом свете уличного фонаря мелькнул острый коготь, и, скосив глаза, Грэм увидел ползущую по запястью струйку крови.

Асфальт на проезжей части блестел после дождя. В нем не было ничего зловещего, но стоило Грэму остановиться на перекрестке, темная, подернутая маслянистой пленкой поверхность колыхнулась и замерла в ожидании его следующего шага.

Вспыхнул зеленый сигнал светофора.

Иди же… Или какого черта ты здесь делаешь?

Какое-то время он медлил, здравый смысл боролся с очевидным абсурдом происходящего, затем оторвал ногу от бордюрного камня и занес над ровной поверхностью асфальтированной мостовой.

Давай, ну!.. Ведь ты переходишь не реку, а дорогу.

Доверившись рассудку (или привычке?), он сделал первый шаг – и тут же провалился по колено.

Мать т-т-твою!.. Зубы стукнули и сцепились намертво, точно детали заржавленного механизма. Волосы встали дыбом. Вдоль позвоночника прошла волна медленной дрожи, после чего по всему телу обильно выступит пот.

Где я?.. Что стряслось с этим гребаным миром?

Темный асфальт вокруг его ног вскипел как расплавленный шоколад, и, заглянув прямо в центр медленно раскручивающейся воронки (врата Шеол, пасть Гелы), он отчетливо понял, что сейчас умрет.

Значит, вот оно как. Ладно. Спасибо, что без боли.

Ох-х… зря он об этом подумал. Мысль волшебным образом трансформировалась в ощущения и обрушилась на него шквалом огня. Горело все: кожа под одеждой, лицо, нервные окончания. Скручивались, потрескивая, кончики волос. Грэм крикнул, но голоса своего не услышал. Кошмар поглощал его с плотоядным звуком, похожим на чавканье жидкой грязи под подошвами солдатских сапог. Еще минута – и засосет по грудь.

Ну что ж… со смертью уйдет и боль. Может быть.

Он перестал сопротивляться. Сердце застыло в груди как камень или лед. Обледеневший камень. Окаменевший лед. Просто сделай это. Найди в себе силы принять предложенный дар.

…рывок за волосы на затылке вынудил его очнуться и открыть глаза.

О боже, нет. Дай мне умереть.

Прямо перед ним – прекрасная и ужасная – плавно покачивалась змеиная голова.

«Что тебе нужно?» – произнес он без слов.

И она услышала. Ну еще бы!

«Мне нужен ты».

«Чтобы ты получила меня… я должен быть мертвым или живым?»

«Между тем, что ты называешь жизнью, и тем, что ты называешь смертью, нет никакой разницы. Ключ! Ты должен найти ключ».

Он не понял, что это значит, но переспрашивать не стал. Если она почувствует его недоумение и сочтет нужным объяснить, она объяснит. Если не почувствует, то лучше и не настаивать. А если почувствует и не объяснит, значит, придется ему до всего доходить своим умом.

Его затягивало в воронку. Раскаленная лава плескалась уже возле самого подбородка.

– Да, – выдохнул он чуть слышно, со слезами глядя в равнодушные изумрудные глаза. – Да, я найду его.

И, лишившись сил, обмяк в вязком месиве. Крепко зажмурил глаза. Лицо его было опалено, во рту стоял привкус золы и крови. На грани обморока он еще успел подумать: это конец. Банальнейшая мысль… После чего отключился на неопределенный промежуток времени.

* * *

Он открыл глаза и увидел себя подпирающим стену какого-то здания. Ноги… нет, под ногами твердая земля.

Раз за разом делая глубокий вдох и выдыхая с чрезмерным старанием, как человек, который учится плавать, Грэм ощупывал себя с головы до ног, особое внимание уделяя волосам и лицу. Он никак не мог понять, пострадала ли хоть какая-то часть тела от пребывания в асфальтовой лаве. Не может быть, чтобы нет.

Рубашка насквозь промокла от пота. Влажные волосы липли ко лбу и вискам. Постепенно приходя в сознание, он начал дрожать, вдруг усомнившись в своей способности отыскать в огромном враждебном пространстве дорогу к дому.

Такси!.. Вот только на месте ли бумажник?

Восхищенный и почти успокоенный этими будничными мыслями (бумажник, такси), Грэм запустил руку во внутренний карман пиджака. Карман… Это тоже подействовало благотворно.

Бумажник оказался на месте. Методично обшаривая его отделения, Грэм наблюдал за своими пальцами, которые, как ни странно, слушались и почти не болели. Постепенно возвращались и другие ощущения: легкий зуд сбоку на шее, словно от укуса комара (морщась, он поскреб это место ногтями), мучительная жажда… Ладно. Ладно. Теперь надо оттолкнуться от стены и сделать несколько шагов в сторону проезжей части.

Шаг. Еще шаг.

– Вам плохо?

Взволнованная девчушка с длинной осветленной добела челкой. Кинулась на улице к незнакомому мужику – сумасшедшая!

– Да. – Грэм услышал свой голос и вздрогнул. Облизнул губы. – Да, плохо.

Тяжело дыша от испуга, девушка пристально вглядывалась в его лицо.

Тыльной стороной ладони Грэм провел по своему щетинистому подбородку. Улыбнулся одной стороной рта:

– Не бойтесь. Я вас не обижу. Просто помогите мне поймать такси.

Она торопливо кивнула. Взяла его под руку, довела до автобусной остановки, а сама выскочила чуть ли не на середину дороги. Глупая девчонка… как бы не сбил какой пьяный джигит… Однако через пять минут карета была подана.

– Мне поехать с вами? – шепнула девчонка.

Он посмотрел на нее как на душевнобольную.

– Куда?

– Ну… – Она смутилась. – Вы уверены, что сможете обойтись без посторонней помощи?

Взгляд его прошелся по тонкой фигурке, по лицу, занавешенному до переносицы светлыми волосами. Короткая белая курточка, джинсы в обтяжку, кроссовки. Не проститутка, обыкновенная студентка. Мимолетная мысль: «Неужели я так хреново выгляжу, что становлюсь причиной синдрома Флоренс Найтингейл?»

– А вы уверены, что сможете пожертвовать своим свободным временем, чтобы проводить до дома незнакомого человека? Я могу быть кем угодно: маньяком, наркоманом…

– Нет-нет. – Она уселась рядом на заднее сиденье и захлопнула дверцу. – Вы не то и не другое. Говорите адрес.

Всю дорогу они молчали, глядя в разные стороны. Возле самого дома Грэм расплатился с таксистом и повернулся к блондинке:

– Могу я пригласить вас на чашечку кофе?

– Э-э… – Она нервно заправила за ухо длинную прядь волос. – Не думаю, что это хорошая мысль.

– Это хорошая мысль. Поверьте. И кстати, как вас зовут?

Стрельнула глазами из-под челки.

– Настя. Анастасия.

Он улыбнулся, глядя на нее в упор, уже не пытаясь представить, как выглядит.

– Григорий.

Зачем, зачем он привел ее в опустевший дом? Рассеять черную ауру смерти? Но ведь Герман скончался не здесь… Боль, вызванная этой мыслью, была так сильна, что он сложился пополам прямо в прихожей. Рыдания рвали ему сердце.

– Господи! – Настя подхватила его под мышки, но не удержала (еще бы!) и рухнула на колени вместе с ним. – Что с вами? Что?..

– Мой отец, – прошептал Грэм. – Он умер. В больнице. Только что.

Он сидел в плаще и грязных ботинках, неуклюже привалившись спиной к стене. Слезы стекали по его щекам и смешивались со слезами девчонки, подобравшей его на улице.

– Я знала, – всхлипывала она, дрожа всем телом. – Я так и знала. А у меня… парень на днях… в автомобильной катастрофе… мы собирались пожениться.

Он обнял ее, усадил к себе на колени. Уткнулся в худое вздрагивающее плечо, вцепился в него зубами прямо через белую болонью куртки и застонал от боли, которая – он знал – не притупится уже никогда.

* * *

Однажды у него вышел спор с приятелем. Тот с пеной у рта доказывал, что человек сам хозяин своей судьбы. Тогда он толком не придумал, что возразить. В то время в его жизни еще не было Колина, не было Элизабет. Ему пришлось потерять их, чтобы начать кое-что понимать в этой жизни. И не только их… И вот когда такое происходит – не с кем-то по соседству, а с тобой, – взламывается лед сердца твоего, открываются глаза твои, ты становишься зрячим и уже не задаешь себе этого глупого вопроса: хозяин ты своей судьбы или не хозяин?.. Хозяин, конечно. До тех пор, пока тебе позволяют хозяйничать. Пока от тебя этого ждут. А потом приходит Господь Бог и говорит: «Кхе». И тебе остается только ответить: «Вот я, Господи».

Грэм протягивает руку, касается в темноте худого плеча.

– Кристиан.

– Да? – сонно спрашивает тот.

– Ты когда-нибудь думал о смерти?

– Да. Часто.

– И что же ты думал?

– Ну… – Тот медленно поворачивается на бок. Смотрит выжидающе, не зная, какой ответ нужен любящему тирану. – Что хорошо бы это случилось неожиданно.

Грэм качает головой: ответ неправильный.

– Осознание приближающейся смерти – это важно.

От его шепота у мальчишки дрожь по спине.

– Не знаю. Я не хотел бы застрять на длительный срок внутри больного, старого тела, ненавидимый родственниками, покинутый друзьями.

– Ты хочешь быть вечно молодым, юный вампир.

Кристиан молчит. Когда старший друг в таком настроении, следует соблюдать осторожность. Ему потребовалось время, чтобы этому научиться. Но именно его благоразумие бесит сейчас Грэма, это чертово благоразумие… уж лучше бы дерзил!

– Ты стонал во сне, – сообщает Кристиан, не подумав. – Что тебе снилось?

И тут же сам вскрикивает почти без голоса, потому что пальцы Грэма впиваются в его горло.

– Какого черта!..

Внезапно успокоившись, Грэм отпускает его и откидывается на подушку. Воспоминания душат его, как сам он только что душил Кристиана. Глупости… кому нужен этот блудливый щенок? И опять неправда. Он не блудлив и не назойлив. Избавиться от него можно в любой момент. Но зачем?

Жадно целуя запрокинутое лицо едва знакомой девочки в белой болоньевой куртке и дешевых джинсах, Грэм боялся только одного – что она не выдержит и обратится в бегство. Нет, такого у нее даже в мыслях не было. Горе сделало ее настолько одинокой и уязвимой в толпе благополучных, вечно озабоченных сограждан, что объятия случайного мужчины стали той гаванью, куда она устремилась против ветра собственных предрассудков и чужого осуждения. Хотя кто мог ее осудить? Они были одни, он и она, в плотном коконе стен и занавешенных оконных проемов.

Не вставая с постели, изредка меняя позы, не думая и не разговаривая, только двигаясь в такт своему дыханию, они превратили эту ночь в нескончаемый половой акт. Грэм не видел себя, но искаженное сладкой мукой личико Насти, ее закушенные губы, дрожащие колени и набухшие соски свидетельствовали о том, что и она поглощена процессом полностью, без остатка. Наскоро переводя дух, а затем снова погружаясь в нее до отказа, он отдавал и получал, отдавал и получал – и этот мощный энергообмен возвращал к жизни обоих.

Потом они заснули, обнявшись, под тонкой шелковой простыней и проспали чуть ли не сутки. Утром (или это был вечер?) Грэм добрел до ванной, глянул на себя в зеркало, скривился… присмотрелся повнимательнее… слева на шее темнели две подсохшие ранки, словно от укуса вампира.

Вампира?..

Он робко прикоснулся к ним кончиками пальцев. Ни бритва, ни человеческие ногти не могли оставить таких следов.

Мне нужен ты.

Ольга думала, что он уже в Амстердаме. Что ж, он был там к вечеру следующего дня. Марисса даже не поинтересовалась, как дела, и он молча сгреб в охапку ее вещи и выкинул на лестницу.