Текст книги "Финансист. Титан. Стоик"

Он сел и обдумал свое положение. Итак, он наконец оказался в Восточной тюрьме, обреченный, по общему мнению политиков (включая Батлера), провести здесь более четырех лет. Внезапно ему пришло в голову, что Стинер, скорее всего, был подвергнут таким же унизительным процедурам, как и он сам. Бедный старина Стинер! Каким глупцом он оказался! Но из-за своей глупости он заслужил все, что получал теперь. Правда, разница между ним и Стинером заключалась в том, что республиканцы должны были вызволить Стинера. Возможно, они уже сейчас пытаются смягчить его наказание, пользуясь неведомыми для него, Каупервуда, методами и рычагами. Он уперся рукой в подбородок, думая о своем деле, своем доме, друзьях, родственниках и об Эйлин. Он попытался нащупать часы, но вспомнил, что их тоже забрали. У него не было способа определить время суток. Кроме того, у него не было блокнота, ручки или карандаша для развлечения или записи своих мыслей. Еду принесут только завтра утром. Так или иначе это мало что значило. Что толку в том, что он отрезан от окружающего мира, находится в полном одиночестве, не знает счета времени и не может заниматься ни одной из тех вещей, которыми он привык заниматься, – своими деловыми операциями и своим будущим? Правда, через некоторое время Стэджер может навестить его. Это немного поможет. Но все равно, только подумать о его состоянии до пожара и о его теперешнем положении! Он сидел, глядя на свои башмаки и тюремные штаны. Боже! Он встал и принялся расхаживать взад-вперед, но звук собственных шагов казался слишком громким. Он подошел к двери камеры и посмотрел через толстые прутья, но там было не на что смотреть, ничего, кроме краешка дверей двух камер напротив, точно таких же, как и его собственная. Он вернулся, сел на стул и попытался еще поразмыслить, но устал от этого и вытянулся на грязной тюремной койке, чтобы опробовать ее. Через некоторое время он встал, сел на стул, немного походил и снова сел. «Что за негодное место для прогулок», – подумал он. Оно было ужасным, похожим на гробницу для заживо погребенных. Только подумать, что ему придется оставаться здесь день за днем, день за днем, пока… Пока что? Пока губернатор не помилует его, пока не закончится его срок, пока фортуна окончательно не изменит ему.

Так он сидел, погруженный в тягостные мысли, пока шло время. Было почти пять часов вечера, когда Стэджер смог вернуться, и то лишь ненадолго. Он договорился о присутствии Каупервуда на нескольких гражданских судебных процессах в следующий четверг, пятницу и понедельник. Но когда он ушел, и сгустилась темнота, и Каупервуду пришлось зажечь маленькую масляную лампу, чтобы выпить крепкого чаю и закусить скверным хлебом из пшеничной муки с отрубями, который был просунут на деревянном подносе через узкую щель одним из «старост» в сопровождении надзирателя, который следил за тем, чтобы все было сделано надлежащим образом, он и впрямь почувствовал себя очень плохо. А потом деревянная дверь его камеры была заперта тем же «старостой», который грубо захлопнул ее без единого слова. В девять вечера, когда послышался отдаленный звон колокола, он понял, что должен погасить безбожно коптившую масляную лампу, поскорее раздеться и лечь в постель. Несомненно, существовали наказания за нарушения этих правил: уменьшенные пайки, смирительная рубашка или заключение в карцер – он почти не представлял, что это такое. Он чувствовал себя безутешным, усталым и злым. Он вступил в долгую борьбу, которая оказалась безуспешной. Сполоснув над раковиной тяжелую фаянсовую кружку и жестяную тарелку, он стянул с себя отвратительное одеяние, башмаки и даже колючее нижнее белье и устало вытянулся на кровати. В камере было не слишком тепло, и он попытался удобнее пристроиться между одеялами, но без особого успеха. В его душе воцарился холод.

– Так не пойдет, – сказал он себе. – Нет, так совсем не годится. Не знаю, сколько еще я смогу выносить это.

Он повернулся лицом к стене, и сон наконец пришел к нему.

Глава 54

Те, кто стал баловнем судьбы, случайно или по праву рождения, наследования либо предусмотрительности родителей или друзей, преуспевшие в уклонении от проклятия богатых и преуспевающих под названием «сломать жизнь», едва ли поймут настроение Каупервуда, мрачно сидевшего в своей камере в эти первые дни. И хотя его не покидал здравый смысл, он не представлял, что его ждет на самом деле. Даже у сильнейших из нас бывает растерянность. Бывают периоды, когда жизнь самых умных людей – вероятно, большинства из них, – приобретает безрадостный оттенок. Они видят множество ее самых мрачных проявлений. Лишь когда в душе человека живет крепкая уверенность в себе, непостижимая вера в собственные силы, без сомнения основанная на присутствии неких тонких телесных энергий, тогда она бестрепетно принимает удары судьбы. Было бы преувеличением утверждать, что Каупервуд являлся выдающимся представителем такого жизненного порядка. Его разум был изощренным инструментом, действовавшим во имя мощного стремления к личному росту и развитию. Это был выдающийся ум, который, словно прожектор, высвечивал множество темных уголков, но он был не способен к поискам во тьме внешней. Он по-своему понимал, о чем размышляли и к чему стремились великие астрономы, социологи, химики, физики и физиологи, но он не был уверен, что так уж важно для него. Безусловно, у жизни есть странные тайны. Его внутренний мир склонялся в другую сторону. Его задачей было делать деньги – строить дело, которое принесет ему много денег, или, вернее, спасти дело, которое он начал строить.

Увы, теперь это казалось почти безнадежным. Его дела были слишком расстроены и осложнены непредвиденными обстоятельствами. Как говорил Стэджер, можно на годы растягивать судебные тяжбы о своем банкротстве, изматывать своих кредиторов, тем временем теряя оставшиеся активы. Проценты по незакрытым долгам накапливались с каждым днем, судебные издержки обходились слишком дорого, а кроме того, они со Стэджером обнаружили, что многие кредиторы уступили свои права Батлеру и, косвенно, Молинауэру, которые никогда не отступятся от своего. Его единственной надеждой было спасти, что еще можно, с помощью компромиссов и выстроить прибыльное дело через Стивена Уингейта. Последний собирался нанести визит через день-другой, когда Стэджер заключит рабочее соглашение с начальником тюрьмы Майклом Десмасом, который скоро придет посмотреть на нового заключенного.

Десмас был крупный мужчина, ирландец по рождению, политикан по призванию, который перепробовал много разного в Филадельфии – был полисменом в юности, капралом во времена Гражданской войны, руководил избирательной кампанией Молинауэра. Он был неторопливым человеком, высоким и худым, но необычно мускулистым для такой внешности, поэтому даже в свои пятьдесят семь лет мог сразиться в рукопашном бою. Его кулаки были большими и костлявыми, лицо скорее квадратное, чем круглое или овальное, лоб высокий. Его голову покрывали коротко стриженные седоватые волосы, а на лице росли щетинистые усы такого же цвета и глядели умные, проницательные серо-голубые глаза. В его лице со здоровым румянцем, когда он приоткрывал свои ровные зубы в улыбке, было что-то волчье. Однако он не был таким жестоким человеком, как выглядел; он был темпераментным, довольно жестким, иногда свирепым, но в основном добродушным. Его главная слабость заключалась в том, что он плохо представлял различия между заключенными и не понимал, что в тюрьму попадают люди, которые, независимо от их политического влияния, достойны особого внимания и соответствующего обращения. Он хорошо понимал разницу, когда на нее указывали политики в особых случаях, например со Стинером, но не с Каупервудом. Поскольку тюрьма была общественным учреждением, которое в любое время могли посещать юристы, сыщики, врачи, проповедники и пропагандисты, что требовало соблюдения определенных правил и установлений (хотя бы для сохранения морального духа и административного контроля), было необходимо поддерживать дисциплину, систему и порядок, не допускавший особых вольностей по отношению к любым заключенным. Разумеется, были исключительные случаи: богатые и утонченные люди, жертвы отдельных конфликтов, иногда сотрясавших политические партии, могли рассчитывать на дружелюбное отношение.

Конечно же, Десмас находился в курсе истории со Стинером и Каупервудом. Политики уже предупредили его, что благодаря прошлым заслугам перед обществом Стинер заслуживает особого отношения к нему. О Каупервуде не было сказано ничего подобного, хотя они признавали, что с ним обошлись весьма жестко. Возможно, он сможет что-то сделать для него на свой страх и риск.

– Батлер ополчился на него из-за своей дочери, – однажды сказал Стробик в разговоре с Десмасом. – Если бы послушали Батлера, то держали бы его на хлебе и воде, но он неплохой парень. В сущности, если бы Стинер проявил немного здравомыслия, Каупервуд остался бы на свободе. Но большие люди не хотели, чтобы только Стинер отправился за решетку. Они запретили ему давать Каупервуду любые деньги.

Хотя Стробик был одним из тех, кто под давлением Молинауэра посоветовал Стинеру больше не давать денег Каупервуду, теперь он указывал на глупость такого решения. Собственная непоследовательность ничуть не смущала его.

Поэтому Десмас решил, что если Каупервуд является неугодным лицом для «большой тройки», то следует относиться к нему равнодушно или, по крайней мере, не торопиться с оказанием особых услуг для него. Для Стинера – удобное кресло, чистое белье, особая еда и столовые приборы, ежедневные газеты, привилегии в отправке и получении корреспонденции, дружеских визитах и так далее. Для Каупервуда… что ж, сначала нужно посмотреть на Каупервуда и составить мнение о нем. В то же время ходатайство Стэджера уже оказало некоторое воздействие на Десмаса. На следующее утро после поступления Каупервуда начальник тюрьмы получил письмо от Теренса Рилэйна, влиятельного чиновника из Гаррисберга, где говорилось, что любые добрые услуги, оказанные мистеру Каупервуду, будут оценены по достоинству. Получив это письмо, Десмас пошел посмотреть на Каупервуда из-за железной двери. По пути он накоротке побеседовал с Чепином, который поведал о самом благоприятном впечатлении, которое на него произвел мистер Каупервуд.

Десмас раньше никогда не видел Каупервуда, но, несмотря на тюремную робу, грубые башмаки и убогую камеру, Каупервуд произвел на него глубокое впечатление. Вместо обычного заключенного, слабого и худосочного, с бегающими глазами, он увидел человека, чье лицо и осанка выражали властность и энергию, чью статную фигуру не могла скрыть жалкая одежда и не согнули условия, в которых он находился. При появлении Десмаса он поднял голову, радуясь тому, что кто-то появился у его двери, и посмотрел на него ясным, пытливым взглядом, тем самым взглядом, который вселял надежду и уверенность во всех, с кем он был знаком. Десмас был поражен. По сравнению со Стинером, которого он знал в прошлом и которого он лично встретил при поступлении в тюрьму, этот человек был олицетворением силы. Что ни говори, а один энергичный мужчина питает изначальное уважение к другому, а физически Десмас был весьма энергичным. Он разглядывал Каупервуда, а тот, в свою очередь, разглядывал его. Десмас интуитивно ощутил расположение к нему. Их встреча напоминала встречу двух тигров, оценивающих друг друга.

Каупервуд догадался, что перед ним начальник тюрьмы.

– Мистер Десмас, не так ли? – учтиво осведомился он.

– Да, сэр, он самый, – заинтересованно отозвался Десмас. – Эти помещения не так комфортабельны, как хотелось бы, не правда ли? – добавил он и показал зубы в дружелюбной, но хищной улыбке.

– Определенно нет, мистер Десмас, – ответил Каупервуд и встал навытяжку по-солдатски. – Впрочем, я и не думал, что окажусь в гостинице, – с улыбкой добавил он.

– Я могу сделать для вас что-либо особенное, мистер Каупервуд? – с любопытством поинтересовался Десмас, движимый мыслью, что когда-нибудь человек такого масштаба может оказаться полезным для него. – Я побеседовал с вашим адвокатом.

Каупервуд был чрезвычайно доволен уважительным обращением «мистер». Он уже понимал, откуда ветер дует. Стало быть, он сможет поправить свое положение в разумных пределах. Нужно посмотреть и проверить собеседника на прочность.

– Сэр, я не собираюсь просить ни о чем особенном, – вежливо сказал он. – Конечно, есть несколько вещей, которые я, по возможности, хотел бы изменить. Мне хотелось бы иметь простыни на кровати и, с вашего позволения, нижнее белье лучшего качества. То, что надето на мне, причиняет определенное неудобство.

– Действительно, шерсть не лучшего качества, – сурово признал Десмас. – Эти вещи изготовлены для исправительных учреждений штата Пенсильвания. Полагаю, если вы хотите, то можете носить ваше собственное белье. Я позабочусь об этом, а также о простынях. Это небольшое послабление с нашей стороны. Как вы понимаете, у многих людей есть особый интерес демонстрировать начальнику тюрьмы, как ему следует вести свои дела.

– Вполне понимаю, сэр, – быстро ответил Каупервуд. – И я определенно многим обязан вам. Вы можете быть уверены, что любая помощь для меня с вашей стороны будет оценена должным образом и что на свободе у меня есть друзья, которые со временем смогут отблагодарить за труды. – Он говорил медленно и выразительно, глядя в глаза Десмасу, что опять-таки производило сильное впечатление.

– Вот и хорошо, – сказал начальник тюрьмы, решивший не заходить слишком далеко в своем дружелюбии. – Я не могу многого обещать. Тюремные правила есть тюремные правила. Но кое-что можно сделать, так как правила допускают послабления для заключенных, которые ведут себя примерным образом. Если хотите, вы получите стул получше этого и кое-какие книги для чтения. Если вы еще занимаетесь делами, я не буду препятствовать этому. Мы не можем каждые пятнадцать минут посылать и принимать курьеров, и вы не сможете превратить камеру в контору, это просто невозможно. Это нарушение тюремного распорядка. Тем не менее не вижу причин, по которым вы не можете время от времени встречаться с друзьями. Что касается вашей корреспонденции, да, мы обязаны просматривать ее, во всяком случае некоторое время. Я постараюсь позаботиться об этом, но ничего не могу обещать. Вам придется подождать перевода из этого блока на первый этаж в другом отделении. В некоторых камерах есть примыкающий дворик, и если найдутся пустые… – Начальник тюрьмы многозначительно приподнял бровь, и Каупервуд понял, что его жребий будет не таким горьким, как он предчувствовал, хотя и достаточно тяжким. Десмас рассказал ему о ремеслах, которые он мог освоить в тюрьме, и предложил ему выбрать наиболее подходящее. – Вам нужно будет чем-то занять руки, что бы это ни было. Вы увидите, что это необходимо. Я заметил, что со временем каждому здесь хочется чем-то заняться.

Каупервуд понял намек и от души поблагодарил Десмаса. Ужас праздности в тишине и безмолвии тюремной камеры, слишком тесной для нормальных прогулок, уже исподволь овладел им, а мысль о частых свиданиях со Стэджером и Уингейтом, о почтовой связи с ними принесла ему большое облегчение. Он сможет снова носить собственное нижнее белье из шелка и тонкой шерсти, и возможно, через некоторое время ему позволят заменить эти отвратительные башмаки. С такими усовершенствованиями и возможностью вести дела, при наличии дворика, о котором упоминал Десмас, его жизнь станет если не идеальной, то хотя бы терпимой. Тюрьма останется тюрьмой, но теперь она будет для него не таким кромешным ужасом, как для многих других.

За две недели, пока Каупервуд находился в «воспитательной группе» под опекой Чепина, он узнал почти все, что ему требовалось знать о тюремной жизни. Эта тюрьма не была обычным исправительным заведением с тюремным двором, трудовыми бригадами, разрешенными прогулками и общей столовой. Для него и для большинства заключенных жизнь протекала совсем не так, как в тюрьме общего содержания. Подавляющее большинство заключенных тихо работали в своих камерах, выполняя назначенные им задачи, и ничего не знали о жизни, происходившей вокруг них; основным правилом этой тюрьмы было одиночное заключение, и лишь немногим дозволялось участвовать в черной работе за пределами четырех стен. Вскоре он узнал от старого Чепина, что не более семидесяти пяти из четырехсот заключенных получали такую привилегию, да и то не регулярно: приготовление еды, сезонный уход за растениями, помол муки и общая уборка были единственными способами спасения от одиночества. Даже тем, кто был занят на такой работе, строго воспрещалось говорить с кем-либо, и хотя они освобождались от необходимости носить унизительный колпак при работе, но надевали его по пути на работу и обратно в камеру. Иногда Каупервуд видел, как они проходят мимо двери его камеры, и это зрелище казалось ему тяжелым и зловещим. Порой ему хотелось, чтобы откровенный и разговорчивый Чепин остался его постоянным надзирателем, но этому не суждено было сбыться.

Две недели скоро прошли, каким бы унылым ни казалось это времяпрепровождение, отмеченное лишь простейшими делами, такими как заправка кровати, подметание пола, одевание, еда, раздевание, побудка в половине шестого утра и отбой в девять вечера, мытье посуды после каждой трапезы. Ему казалось, что он никогда не привыкнет к местной пище. Завтрак, подаваемый в половине седьмого утра, состоял из грубого черного хлеба с отрубями и добавлением пшеничной муки и черного кофе. Обед, который подавали в половине двенадцатого, состоял из бобовой похлебки или овощного супа, иногда с кусочком жесткого мяса, и того же хлеба. Ужин из крепкого чая и хлеба без масла, молока или сахара подавали в шесть вечера. Каупервуд не курил, поэтому маленькая пайка дозволенного табака была ему без надобности. В течение двух-трех недель Стэджер приходил ежедневно, а на третий день его новый деловой партнер Стивен Уингейт тоже получил разрешение посещать его. По словам Десмаса, он дозволил такие посещения раз в два дня, хотя и полагал, что столь быстрое решение является чрезмерной поблажкой. Эти визиты редко продолжались больше часа-полутора, а потом время тянулось особенно медленно. Несколько раз его вывозили из тюрьмы по судебному ордеру для свидетельских показаний на слушаниях по делу о его банкротстве между девятью часами утра и пятью часами вечера, и тогда время пролетало быстро.

С тех пор как он попал в тюрьму, судя по всему, отрезанный от внешнего мира на долгие годы, было любопытно, что те, кто раньше относился к нему с наибольшим дружелюбием, стали быстро о нем забывать. Большинство из них считали, что он конченый человек. Единственное, что они могли сделать теперь, это воспользоваться своим влиянием, чтобы его выпустили через некоторое время, но никто не мог сказать, как скоро это произойдет. На этом все и заканчивалось. Он больше не играл никакой роли; во всяком случае, так они думали. Это было очень печально и даже трагично, но он сгинул навсегда.

– Да, блестящий молодой человек, – заметил президент Дэвисон из Джирардского Национального банка, когда прочитал о приговоре Каупервуда и о его заключении в тюрьму. – Какая жалость! Он совершил большую ошибку.

Только его родители, Эйлин и его жена – последняя со смешанными чувствами горя и негодования – действительно тосковали по нему. Эйлин, страстно любящая Каупервуда, страдала больше всего. Четыре года и три месяца, думала она. Если он не освободится раньше, ей будет почти двадцать девять лет, а ему почти сорок. Захочет ли он ее тогда? Останется ли она такой же привлекательной? Повлияет ли этот огромный срок на его отношение к людям и к миру в целом? Все это время он будет носить тюремную робу, за ним навсегда останется слава осужденного преступника. Это было трудно представить, но это лишь сильнее укрепляло ее в мысли оставаться с ним во что бы то ни стало и по возможности помогать ему.

На следующий день после его заключения она села в коляску и проехала мимо мрачной тюремной стены. Поскольку она совершенно ничего не знала о сложных и рутинных процедурах уголовного законодательства и тюремных правил, они казались ей особенно ужасными. Что там могут сотворить с ее Фрэнком? Сильно ли он страдает? Думает ли он о ней так же, как она думает о нем? Ох, какой ужас! Какая жалость! Жалость к себе, но великая любовь к нему! Она поехала домой, решительно настроенная встретиться с ним, но она знала, что свидания разрешаются лишь раз в три месяца и что он напишет, когда они смогут увидеться в тюрьме или за ее пределами. Она ничего не могла поделать: нужно было соблюдать тайну.

Она все-таки написала ему и рассказала о поездке вчерашним ненастным вечером: об ужасе, который она испытывала при мысли о его заключении в этих мрачных стенах, и о своей решимости увидеться с ним. Он сразу же получил это письмо по новой договоренности с начальником тюрьмы. И написал ответ, вручив письмо Уингейту для почтового отправления. Вот что там было написано.

«Моя дорогая девочка,

кажется, ты немного пала духом, думая, что мы не скоро встретимся, но не унывай. Думаю, ты все прочитала о приговоре в газетах. Меня привели сюда в то же утро, около полудня. Если бы у меня было время, моя драгоценная, я бы написал длинное письмо с описанием ситуации, чтобы ты так не волновалась. Но я не могу, это против правил, и сейчас я делаю это тайно. Однако здесь я в полной безопасности, хотя, конечно, хочу оказаться на свободе. Милая, ты должна быть очень осторожной насчет попыток встретиться со мной. Ты окажешь мне плохую услугу, хотя и безмерно порадуешь меня, и можешь причинить себе большой вред. Кроме того, я считаю, что уже причинил тебе больше вреда, чем когда-либо смогу возместить, и что тебе лучше отказаться от меня, хотя я понимаю, что ты воспротивишься, да и мне тяжело было бы знать об этом. В пятницу в два часа дня мне предстоит отправиться в суд специальной юрисдикции на перекрестке Шестой улицы и Честнат-стрит, но там мы не сможем встретиться. Меня выпустят под поручительство моего адвоката. Ты должна быть осторожна. Надеюсь, ты как следует подумаешь и не придешь туда».

Последняя фраза была продиктована чистым унынием, впервые с тех пор, как Каупервуд завязал близкие отношения с ней, но обстоятельства изменили его. До сих пор он находился в положении высшего существа, к которому стремятся, – хотя сама Эйлин была достойна любых устремлений, – и думал, что сможет выйти сухим из воды и достичь такой власти и величия, что она, вероятно, будет недостойна его. Но здесь, в полосатой тюремной робе, все виделось по-другому. Репутация Эйлин, пострадавшая от ее долгой и пылкой связи с ним, превосходила его нынешнее положение. Она была дочерью Эдварда Батлера и после столь долгой разлуки с ним едва ли могла пожелать стать супругой бывшего заключенного. Насколько он понимал, она могла и имела полное право отказаться от этого; она могла изменить свое мнение. Ей было не обязательно дожидаться его. Ее жизнь еще не пошла прахом. Он полагал, что широкой публике в целом не известно, что она была его любовницей. Она может выйти замуж. Почему бы и нет? И тогда она навеки исчезнет из его жизни. Разве это не будет печально для него? И разве он не обязан – в смысле честной игры между ними – предложить ей отказаться от него или, по крайней мере, подумать о такой разумной возможности?

Он отдавал ей должное, полагая, что она не захочет отказаться от него; в его положении, каким бы гибельным оно ни было, ее любовь была преимуществом и связывала его с лучшим, что было в прошлой жизни. Однако, написав это послание в камере в присутствии Уингейта и вручив ему сложенную бумагу для отправки по почте (надзиратель Чепин любезно держался на почтительном расстоянии, хотя его присутствие было обязательным), он не смог в последний момент удержаться от этого горького сомнения, поразившего Эйлин в самое сердце, когда она прочитала письмо. В конце концов, может быть, тюрьма быстро сломила его дух после того, как он так долго и храбро держался. Поэтому теперь ей безумно хотелось оказаться рядом и утешить его, несмотря на трудности и опасности. Она решила, что должна это сделать.

Что касалось визитов ближайших родственников: отца и матери, братьев, сестры и жены, – Каупервуд ясно дал понять, что даже в дни судебных слушаний в связи с его банкротством их нельзя будет организовать чаще, чем раз в три месяца, если только он не напишет им или не передаст весточку через Стэджера. По правде говоря, в настоящее время ему не очень-то хотелось встречаться с кем-либо из них. Он устал от своих общественных и семейных обязательств. Фактически он хотел избавиться от этого гнета, так или иначе бесполезного для него. Он уже потратил около пятнадцати тысяч долларов на свою защиту, судебные издержки, услуги Стэджера и содержание семьи, но не возражал против этого. Он надеялся на небольшой заработок с помощью Уингейта. Члены его семьи не остались без средств для скромной жизни. Он посоветовал им найти жилье, соответствующее их ограниченным средствам, так они и поступили. Его родители, братья и сестра переселились в старый трехэтажный кирпичный дом на Баттонвуд-стрит, а его жена – в небольшой и менее дорогой дом на Двадцать первой улице, неподалеку от тюрьмы, часть денег на оплату которого ушла из тридцати пяти тысяч долларов, выуженных у Стинера под ложным предлогом. Разумеется, все это выглядело как ужасное обнищание по сравнению с особняком Каупервуда-старшего на Джирард-авеню, поскольку там не было пышной обстановки его прежнего жилища, лишь недорогая мебель, аккуратные, простые занавески, зеркала и светильники. Опекуны, которым принадлежала теперь вся собственность Каупервуда и которым его отец передал свою недвижимость, не разрешили вывезти ценные вещи. Все подлежало продаже для удовлетворения требований кредиторов. Удалось сохранить лишь немного мелочей, все остальное было описано раньше. Одной из вещей, которые старый Каупервуд хотел сохранить, был письменный стол, заказанный Фрэнком специально для него, но стол оценили в пятьсот долларов и отказались передать в его собственность без выплаты указанной суммы, а Генри Каупервуд не мог себе этого позволить. Было много других вещей, которые им хотелось сохранить, и Анна-Аделаида в буквальном смысле присвоила некоторые из них, хотя еще долго не признавалась в этом своим родителям.

Наступил день, когда два дома на Джирард-авеню выставили на принудительные торги, во время которых любой человек мог беспрепятственно бродить по комнатам и рассматривать картины, статуи и другие произведения искусства, которые доставались тем, кто предлагал наибольшую цену на торгах. Каупервуд пользовался значительной известностью как любитель и знаток искусства, в первую очередь из-за реальной ценности его коллекции, а также из-за хвалебных отзывов Уилтона Элсуорта, Флетчера Нортона и Гордона Стрэйка – архитекторов и торговцев произведениями искусства, чьи вкусы и суждения имели большой вес в Филадельфии. Все чудесные вещи, любовно подобранные Каупервудом за последние годы: бронзовые статуэтки высокого Возрождения, образцы венецианского стекла, которыми он так дорожил, скульптуры Пауэрса, Осмера и Торвальдсена (через сорок лет они вызывали только улыбку, но тогда высоко ценились), картины известных американских художников от Джильберта до Истмена Джонсона и произведения современных французских и английских мастеров, – уходили за бесценок. В то время художественные вкусы в Филадельфии были не особенно искушенными, и некоторые картины продавались дешево из-за отсутствия надлежащей оценки. Стрэйк, Нортон и Элсуорт присутствовали на торгах и не скупились на покупки. Сенатор Симпсон, Молинауэр и Стробик пришли посмотреть, что можно выбрать. Мелкие политиканы присутствовали во множестве. Но Симпсон, хладнокровный знаток высокого искусства, оставил за собой почти все лучшее, что было выставлено на продажу. Ему досталась уникальная ваза из венецианского стекла, две цилиндрические бело-синие мавританские вазы, четырнадцать китайских изделий из нефрита, включая сосуды для воды нескольких известных мастеров и ажурную оконную ширму нежнейшего зеленого оттенка. Молинауэру досталась мебель и украшения из прихожей и приемной Генри Каупервуда, а Эдварду Стробику два спальных гарнитура из серебристого клена – все по самой скромной цене. Адам Дэвис приобрел секретер и письменный стол в булевском стиле, которым так дорожил старый Каупервуд. Флетчеру Нортону достались четыре греческие вазы: килик, кувшин и две амфоры, – которые он сам некогда продал Каупервуду и которые высоко ценил. Различные произведения искусства, включая обеденный набор из севрского фарфора, французский гобелен, бронзовые статуэтки животных работы Бари и картины Детайля, Фортуни и Джорджа Иннеса, ушли к Уолтеру Лейфу, Артуру Риверсу, Джозефу Циммерману, Теренсу Рилэйну, Тревору Дрейку, мистеру и миссис Симеон Джонс, У. К. Дэвисону, Фривэну Кэссону, Флетчеру Нортону и судье Рафальски.

Через четыре дня после начала торгов оба дома остались практически пустыми. Даже мебель и украшения из дома 931 на Десятой улице были извлечены со склада, куда их поместили после решения о его закрытии, и выставлены на продажу вместе с вещами Каупервудов. В то время старшие Каупервуды впервые узнали о некой тайне, связанной с их сыном и его женой. Ни один из Каупервудов не присутствовал на печальной церемонии распродажи их имущества, и Эйлин, прочитавшая о торгах семейными вещами и понимавшая их ценность для Каупервуда, не говоря уже об их очаровании для нее самой, была глубоко опечалена. Но она не отчаивалась, так как была убеждена, что Каупервуд однажды выйдет на свободу и добьется еще более значительного положения в мире финансов. Она не могла объяснить, почему была уверена в этом.