Текст книги "Финансист. Титан. Стоик"

Глава 53

Государственная тюрьма Восточного округа штата Пенсильвания, стоявшая на перекрестке Фэрмонт-авеню и Двадцать Третьей улицы в Филадельфии, где Каупервуду предстояло провести четыре года и три месяца, представляла собой внушительное здание из серого камня, величественное на вид, чем-то напоминавшее дворец Сфорца в Милане, хотя и не столь знаменитое. Оно простиралось на несколько кварталов по четырем улицам и выглядело уединенным и неприступным, как подобает тюрьме. Стена огораживала громадный участок площадью более десяти акров и придавала тюрьме суровое достоинство, будучи тридцати пяти футов в высоту и толщиной около семи футов. Главное здание тюрьмы, незаметное снаружи, состояло из семи коридоров, расходившихся наподобие щупалец осьминога вокруг центрального зала и занимавших около двух третей огороженного двора, так что оставалось мало места для такой роскоши, как клумбы или лужайки. Коридоры шириной сорок два фута от одной внешней стены до другой достигали ста восьмидесяти футов длины и в четырех случаях из семи были двухэтажными. Там не было окон, только узкие просветы под потолком длиной три с половиной фута и шириной около восьми дюймов. К камерам на первом этаже в некоторых случаях примыкал дворик размером десять на шестнадцать футов, таким же, как сама камера, который всегда был окружен высокой кирпичной стеной. Стены, полы и потолки камер были каменными, а коридоры шириной лишь в десять футов между камерами и высотой пятнадцать футов на первом этаже были вымощены камнем. Если вы стояли в центральном зале, или ротонде, и смотрели на длинные коридоры, расходящиеся во все стороны, то испытывали ощущение стесненности и дискомфорта. За массивными деревянными дверями, лишающими заключенных света и наружных звуков, мрачными и уродливыми, были железные двери. Коридоры достаточно светлые, так как стены часто белили, со слуховыми окнами, которые на зиму закрывали матовым стеклом, как и во всех подобных учреждениях, были маленькими и неприятными для глаз. Здесь была жизнь, так как в то время в тюрьме насчитывалось до четырехсот заключенных и почти все камеры были заняты, но это была жизнь, которую ни один заключенный не воспринимал как полноценное существование. Он жил, однако не принимал участия в жизни. Некоторые заключенные после долгой отсидки становились «старостами» или «курьерами», но таких было немного. Здесь имелись пекарня, механическая и столярная мастерская, кладовая, мельница и несколько огородов или садовых участков, но для их обслуживания требовалось не много людей.

Главное здание тюрьмы было построено в 1822 году и постепенно, крыло за крылом, разрослось до нынешних внушительных размеров. Ее население состояло из людей различного интеллекта и разных пороков, от убийц до мелких растратчиков. Она была известна как «пенсильванская система» содержания заключенных, которая представляла собой одиночное заключение для всех осужденных, жизнь, проводимую в кое-каких работах и абсолютной тишине одиночных камер.

Не считая недавнего опыта пребывания в тюрьме графства, условия содержания в которой, впрочем, были далеки от обычных, Каупервуд ни разу в жизни не бывал в настоящей тюрьме. Однажды, еще подростком, во время своих похождений по соседним городкам он проходил мимо «темницы», как тогда называли местные тюрьмы, – небольшого серого квадратного здания с длинными зарешеченными окнами, и увидел, как в одном из проемов на втором этаже появилось бледное, опухшее, испитое лицо какого-то пьяницы или местного бродяги с заплывшими глазами и всклокоченными волосами. Поскольку стояло лето и окно было раскрыто, заключенный окликнул его:

– Эй, сынок, принеси мне табаку, ладно?

Каупервуд, который задрал голову, потрясенный и взбудораженный его нечеловеческим обликом, откликнулся, даже не подумав:

– Нет, я не могу.

– Смотри, чтобы тебя самого когда-нибудь не заперли, гаденыш! – яростно прорычал заключенный, еще не оправившийся после вчерашнего дебоша.

Каупервуд уже много лет не вспоминал об этой сцене, но теперь она внезапно вернулась к нему. Теперь его самого скоро запрут в этой мрачной, беспросветной тюрьме. На улице шел снег, и он как никогда раньше чувствовал себя отрезанным от всей прежней жизни.

Никаким друзьям не дозволялось сопровождать его за ворота, в том числе и Стэджеру, хотя он мог посетить Каупервуда позднее в тот же день. Это было нерушимое правило. Сондерса, который был знаком с привратником и имел при себе сопроводительные документы, впустили сразу же. Другие угрюмо отвернулись. Они с печалью, хотя и тепло распрощались с Каупервудом, который, со своей стороны, попытался придать делу незначительный вид, поскольку даже здесь не ощущал себя заключенным.

– Что ж, простимся ненадолго, – сказал он, пожимая руки. – Со мной все будет в порядке, и я скоро выйду отсюда. Поживем – увидим. Скажите Лилиан, чтобы она не слишком беспокоилась.

Он вошел внутрь, и ворота с лязгом закрылись за ним. Сондерс возглавлял путь по темному и угрюмому коридору, широкому, с высоким потолком, пока они не достигли следующих ворот, где второй привратник, возившийся с большим ключом, отпер зарешеченную дверь. Оказавшись внутри тюремного двора, Сондерс повернул налево к небольшому помещению, где остановил заключенного перед небольшой конторкой на высоте груди, где стоял тюремный служащий в голубой форме. Этот тюремный регистратор, худой, проворный мужчина с узкими серыми глазами и светлыми волосами, принял документы у заместителя шерифа и прочитал их. В его обязанности входил прием Каупервуда. В свою очередь, он вручил Сондерсу квитанцию о приемке заключенного, и тот удалился, благодарно сжимая в кулаке последнюю взятку, сунутую Каупервудом в его руку.

– До скорой встречи, мистер Каупервуд, – произнес он, по-особому поклонившись. – Мне очень жаль. Надеюсь, вам здесь будет не так уж плохо.

Ему хотелось произвести впечатление на тюремного регистратора своим близким знакомством с таким выдающимся заключенным, и Каупервуд, распознав эту притворную тактику, обменялся с ним сердечным рукопожатием.

– Премного обязан вашей любезности, мистер Сондерс, – сказал он и повернулся к своему новому надзирателю с видом человека, намеренного произвести хорошее впечатление. Он понимал, что теперь находится в распоряжении мелких чиновников, которые могут изменить или улучшить его быт по своему усмотрению. Ему хотелось повлиять на этого человека своей полной готовностью к сотрудничеству и подчинению – передать чувство уважения к его власти, при этом сохранив достоинство. Он был удручен, но по-прежнему деятелен даже здесь, в беспощадных жерновах закона, в тюрьме штата, от заключения в которой он так упорно старался отделаться.

Тюремный регистратор Роджер Кендалл, несмотря на худобу и невзрачный облик, был довольно способным человеком по здешним меркам: проницательным, не слишком хорошо образованным и не особенно умным и трудолюбивым, но достаточно энергичным, чтобы удержаться на своей должности. Он много знал о заключенных, так как имел с ними дело около двадцати шести лет. Его отношение к ним было холодным, циничным и критическим.

Он не позволял никому из них вступать в личный контакт с ним, но присматривал за тем, чтобы подчиненные в его присутствии соблюдали требования закона.

Когда появился Каупервуд – в серовато-синем дорогом костюме, светло-сером модном пальто, черном котелке последнего фасона, новых кожаных ботинках, в шелковом, сдержанной расцветки, галстуке, с красиво подстриженными усами и волосами, с ухоженными руками, – тюремный регистратор понял, что находится в присутствии превосходящей силы воли и разума, что такого человека превратности судьбы не часто забрасывают в его сети.

Каупервуд стоял в центре комнаты, не глядя ни на кого и ни на что в особенности, хотя он видел все происходящее.

– Заключенный номер 3633, – обратился Кендалл к тюремному приставу и одновременно вручил ему желтую бумажку, где было написано полное имя Каупервуда и его порядковый номер, исчислявшийся от самого основания тюрьмы.

Его помощник, один из заключенных, записал данные в регистрационную книгу и сохранил бумажную полоску для тюремного «курьера» или «старосты», который должен был препроводить Каупервуда в секцию для «воспитания».

– Вам придется раздеться и помыться, – сказал Кендалл Каупервуду, с интересом смотревшему на него. – Не думаю, что вы в этом нуждаетесь, но таковы правила.

– Спасибо, – отозвался Каупервуд, довольный тем, что его внешность имеет значение даже в таком месте. – Каковы бы ни были правила, я готов выполнять их.

Но когда он начал снимать пальто, Кендалл предупреждающе поднял руку и позвонил в колокольчик. Из соседней комнаты вышел ассистент, тюремный служитель, – странный образчик из рода «старост». Он был невысоким, смуглым, перекошенным человечком с одной ногой короче другой, в результате чего одно плечо у него было выше другого. Несмотря на впалую грудь, косоглазие и шаркающую походку, он передвигался с большим проворством. Он был одет в тонкие мешковатые штаны и робу из полосатой тюремной ткани, с мягкой нижней рубашкой, и носил кепку с широкими полосами, форма и размер которой показались Каупервуду особенно отталкивающими. Он невольно думал о том, как зловеще выглядят его косые глаза под прямым длинным козырьком. У «старосты» была глуповатая и подобострастная манера вскидывать руку в шутливом салюте. Он был профессиональным домушником, дотянувшим срок до десяти лет, но благодаря хорошему поведению удостоился чести работать здесь без унизительной для заключенных обязанности носить холщовый колпак над кепкой. За это он был благодарен надзирателям. Теперь он посмотрел на хозяина нервным собачьим взглядом и оценил внешность Каупервуда с лукавым предвкушением его участи и показным недоверием.

Любой заключенный так же хорош, как и средний заключенный; в сущности, единственным утешением для них служит то, что все, кто попадает в тюрьму, находятся не в лучшем положении, чем они сами. Судьба могла дурно обойтись с ними, но они дурно обращались с собратьями по заключению в своих мыслях. Позиция «я лучше тебя», намеренная или неумышленная, была последним и самым смертельным оскорблением в тюремных стенах. Этот «староста» не лучше мог понять Каупервуда, чем мотылек мог разобраться в движении маховика, но с нахальным превосходством, которое придает невежество, он не замедлил решить, что может это сделать. Жулик для него оставался жуликом, и в этом отношении Каупервуд ничем не отличался от карманного воришки. Его единственным стремлением было унизить новичка, опустить его до собственного уровня.

– Вам придется достать все, что находится у вас в карманах, – обратился Кендалл к Каупервуду. Обычно он приказывал: «Обыщите заключенного».

Каупервуд выступил вперед и достал бумажник с двадцатью пятью долларами, перочинный ножик, карандаш, маленький блокнот и крошечного слоника из слоновой кости, однажды подаренного Эйлин «на удачу», которого он ценил лишь потому, что получил его от нее. Кендалл с любопытством посмотрел на слоника.

– Теперь можно продолжать, – сказал он «старосте», имея в виду освобождение от одежды с последующей помывкой.

– Сюда, – сказал последний, обратившись к Каупервуду и проводив его в соседнюю комнату, где в трех шкафах находились три старомодные чугунные лохани с деревянными краями, полки для грубых холщовых полотенец, желтого мыла и прочих туалетных принадлежностей, а также вешалки для одежды.

– Залезай сюда, – велел «староста» (которого звали Томас Кьюби), указав на одну из лоханей.

Каупервуд понял, что это было началом мелочного тюремного надзора, но решил выглядеть дружелюбно даже в такой обстановке.

– Понятно, – сказал он. – Я сейчас.

– Вот и славно, – отозвался помощник, несколько умиротворенный его покорностью. – На сколько ты намотал?

Каупервуд вопросительно посмотрел на него. Он не понял вопроса. Лишь тогда «староста» осознал, что он не знаком с тюремным жаргоном.

– На сколько ты намотал? – повторил он. – Какой срок тебе дали?

– А! – воскликнул Каупервуд. – Теперь понимаю. Четыре года и три месяца.

– За что? – фамильярно осведомился Кьюби.

Каупервуд слегка похолодел.

– Хищение, – ответил он.

– Ты еще легко отделался, – заметил Кьюби. – Мне намотали десятку. Судья был тот еще паршивец.

Кьюби ничего не слышал о преступлении Каупервуда, а если бы слышал, то не разобрался бы в тонкостях дела. Каупервуду не хотелось говорить с этим человеком; он не знал, как это делать. Он хотел остаться один, но это было маловероятно. Он хотел, чтобы его поместили в камеру и оставили в покое.

– Очень жаль, – отозвался он, и «староста» сообразил, что этот человек на самом деле не является одним из них, иначе он не сказал бы ничего подобного. Кьюби направился к двум кранам, торчавшим над лоханью, и пустил воду. Тем временем Каупервуд разделся и теперь стоял голый, не смущаясь присутствием этого недоумка.

– Не забудь помыть голову, – бросил Кьюби и вышел.

Пока лохань наполнялась водой, Каупервуд стоял и размышлял о своей участи. Казалось странным, что в последнее время жизнь так жестоко обходилась с ним. В отличие от большинства людей его положения он не страдал от осознания своей злополучности. Он не считал себя злополучным человеком. Насколько он мог судить, ему просто не повезло. Только подумать, что он действительно находится в этой огромной и безмолвной тюрьме как заключенный, рядом с неприятной чугунной лоханью, рядом с полоумным уголовником, который присматривает за ним.

Он залез в лохань, быстро помылся, намылившись едким желтым мылом, и вытерся одним из жестких серых полотенец. Потом осмотрелся в поисках нижнего белья, но ничего не обнаружил. В этот момент «староста» вернулся в комнату.

– Вылезай, – недружелюбно буркнул он.

Каупервуд нагишом последовал за ним. Его провели мимо кабинета тюремного регистратора в соседнюю комнату, где находились весы, измерительные инструменты, журнал учета и другие принадлежности. Помощник, стороживший у двери, вошел внутрь, и пристав, сидевший в углу, автоматически взял учетную карточку. Кендалл оценил стройную фигуру Каупервуда, слегка располневшую на талии, и счел ее лучшей, чем у большинства других заключенных. Он обратил внимание на особую белизну кожи.

– Встань на весы, – грубовато велел помощник.

Каупервуд подчинился. Помощник отрегулировал весы и тщательно считал показания.

– Вес – сто семьдесят пять фунтов, – объявил он. – Теперь иди сюда.

Он указал на место у стены, где была прикреплена тонкая планка, перпендикулярно поднимавшаяся от пола примерно до семи с половиной футов, – подвижный деревянный указатель, который можно было прижать к макушке человека, стоявшего под ним. С левой стороны находилась вертикальная измерительная шкала с точностью до одной шестнадцатой дюйма, а с правой стороны – такая же горизонтальная шкала для измерения длины руки. Каупервуд понял, что от него требуется, ступил под планку и выпрямился.

– Пятки к стене, ноги вместе, – распорядился помощник. – Вот так. Рост – пять футов, девять и десять шестнадцатых дюйма, – объявил он. Пристав в углу записал результат. Тем временем помощник достал измерительную ленту и стал измерять руки и ноги Каупервуда, окружность груди, талии, бедер и так далее. Он назвал цвет глаз и волос, отметил наличие усов, заглянул в рот и объявил: – Все зубы здоровые.

После того как Каупервуд снова назвал свой адрес, возраст и род деятельности, его спросили о знании ремесел, на что он дал отрицательный ответ. Затем ему велели вернуться в помывочную, где лежала тюремная одежда, подготовленная для него: грубое, колючее нижнее белье, простая рубашка с мягким воротником из белого хлопка, толстые голубовато-серые носки такого качества, какого он прежде не видывал, и башмаки из грубой кожи, сидевшие на ногах так, словно они были из дерева или железа. Он надел мешковатые штаны в тюремную полоску и натянул такую же робу свободного покроя. Разумеется, он ощущал и понимал, что выглядит очень странно и жалко. Когда он вошел в комнату тюремного регистратора, то снова ощутил особое гнетущее чувство, которое однажды настигло его и которое он изо всех сил старался не показывать. «Вот что общество делает с преступниками, – подумал он. – Оно срывает с его жизни и тела покровы его надлежащего состояния и оставляет ему эти тряпки». Он испытывал мрачное, горестное чувство и, как ни старался, не мог скрыть это. Его бизнес и непреклонная воля позволяли ему скрывать свои истинные чувства, но сейчас это было невозможно. В этом нелепом наряде он чувствовал себя униженным и понимал, что так и выглядит. Однако он как мог старался собраться с духом и выглядеть невозмутимым, послушным и доброжелательным перед теми, кто сейчас имел власть над ним. В конце концов, внушал он себе, это лишь некая игра, похожая на сон, если посмотреть со стороны, жуткая фантазия, которая со временем и при некотором везении рассеется сама собой. Он надеялся, что это не продлится слишком долго. Он всего лишь играл странную и незнакомую роль на жизненной сцене, которую в целом знал очень хорошо.

Впрочем, Кендалл не стал тратить время и разглядывать его. Он лишь сказал помощнику:

– Посмотри, найдется ли кепка для него.

Подойдя к шкафу с пронумерованными полками, тот достал кепку – потрепанное полосатое страшилище с высокой тульей и прямым козырьком, – которую Каупервуд попытался надеть на голову. Она подошла достаточно хорошо, опустившись ниже ушей, и он решил, что на этом его унижения должны закончиться. Что еще можно было добавить к уже имеющемуся? Но он ошибся.

– Теперь, Кьюби, отведи его к мистеру Чепину, – распорядился Кендалл.

Кьюби все понял. Он вернулся в комнату для помывки и принес то, о чем Каупервуд уже слышал, но еще никогда не видел: холщовый мешок в сине-белую полоску длиной с обычную подушку и вполовину такой же ширины, который он расправил и направился к своему подопечному. Это был тюремный обычай. Такие колпаки с начала существования тюрьмы использовались для дезориентации заключенных и предотвращения любой попытки побега. С этих пор до конца своего заключения он не должен был гулять и разговаривать с другими заключенными. Он не мог даже видеть их, как и общаться с тюремным начальством, если к нему не обращались прямо. Это суровое правило определенно соблюдалось здесь, хотя впоследствии Каупервуд узнал, что и его можно смягчить.

– Ты должен надеть это, – сказал Кьюби и раскрыл мешок, чтобы его можно было надеть на голову.

Каупервуд понял, что его ожидает. Он был немного потрясен и сперва изумленно посмотрел на мешок, но секунду спустя поднял руки и стал натягивать его.

– Не надо, – предупредил Кьюби. – Опусти руки, я сам надену.

Каупервуд опустил руки. Когда мешок полностью натянули, край опустился ему на грудь, так что он практически ничего не видел. Он чувствовал себя крайне странно, каким-то образом еще более отверженным и униженным, чем раньше. Простой полосатый мешок, натянутый на голову, почти лишил его самообладания. «Почему они не могли избавить меня от этого последнего унижения?» – подумал он.

– Сюда, – сказал сопровождающий и повел его в неизвестном направлении.

– Если оттопыришь его спереди, то сможешь видеть пол перед собой, – сказал Кьюби. Каупервуд последовал его совету и смог увидеть свои ноги и кусочек пола перед собой. Таким образом его провели сначала по короткому коридору, потом по длинному коридору в комнату с охранниками в форменных куртках и, наконец, по узкой железной лестнице, ведущей в комнату надзирателя на втором этаже двухэтажного блока. Затем он услышал голос Кьюби:

– Мистер Чепин, вот ваш новый заключенный от мистера Кендалла.

– Я буду через минуту, – донесся откуда-то необычно приятный голос. Наконец большая, тяжелая рука взяла его под локоть и проводила еще дальше.

– Осталось еще недолго, – произнес голос. – Потом я сниму мешок.

Каупервуд, по непонятной причине, ощутил такой прилив симпатии, что у него перехватило дыхание. Дальнейший путь был коротким.

Дверь камеры была отперта большим железным ключом. Она со скрежетом распахнулась, и та же большая рука ввела его внутрь. Секунду спустя мешок легко соскользнул с его головы, и он увидел, что находится в узкой камере с побеленными стенами, довольно темной и лишенной окон, но освещенной сверху из маленького слухового окошка с матовым стеклом длиной три с половиной фута и шириной четыре дюйма. Для вечернего освещения была предусмотрена жестяная лампа, висевшая на крючке посредине боковой стены. В углу стояла грубая железная койка с соломенным матрасом и двумя темно-синими, возможно, нестираными одеялами. Небольшая полка была прикреплена к стене напротив кровати. Простой деревянный стул с закругленной спинкой стоял в ногах постели, в углу был водопроводный кран с маленькой раковиной, а в другом углу валялся вполне приличный веник. Нечто вроде железного стульчака крепилось к большой сливной трубе, проходившей в стене, а для слива использовались ведра с водой. Здесь было раздолье для крыс и другой нечисти, и отсюда исходил неприятный запах, наполнявший камеру. Пол был каменным. Цепкий взгляд Каупервуда охватил все это с одного раза. Он обратил внимание на дверь камеры, состоявшую из толстых перекрещенных железных прутьев и запиравшуюся на массивный блестящий замок. Он также заметил, что за ней находится тяжелая деревянная дверь, отделявшая его от внешнего мира еще более надежно, чем железная. Здесь не было места для ясного и благотворного солнечного света. Чистота зависела исключительно от побелки, мыла, воды и регулярной уборки, что, в свою очередь, зависело от самих заключенных.

Он также оценил Чепина, невзрачного и добродушного тюремного надзирателя, которого увидел впервые, крупного, тяжеловесного, грубоватого мужчину, форма плохо сидела на нем, а манера стоять на ногах выглядела так, словно он с большим удовольствием предпочел бы сидеть. Он был массивным, но не сильным, а его приветливое лицо украшали короткие седовато-рыжие бакенбарды. Его волосы были плохо подстрижены и нелепыми прядями или клоками торчали из-под большой фуражки. У Каупервуда сложилось вполне благоприятное впечатление о нем, и он сразу же понял, что этот человек будет относиться к нему дружелюбнее, чем остальные. Во всяком случае, он надеялся на это. Он не знал, что находится в обществе надзирателя «воспитательной группы», с которым ему предстояло провести лишь две недели и который будет его наставником в тюремных правилах. Ему также было неведомо, что он был лишь одним из двадцати шести заключенных, находившихся на попечении у Чепина.

Сейчас этот достойный джентльмен непринужденно подошел к кровати и уселся поудобнее. Он указал на деревянный стул; Каупервуд придвинул его к себе и тоже сел.

– Ну, вот вы и здесь, не так ли? – добродушно спросил он, и этот вопрос прозвучал искренне, так как он был малограмотным, но обладал сердечным нравом, имел долгий опыт общения с заключенными и был склонен к мягкому обхождению с ними. Его вера – он был квакером – склоняла его к милосердию, однако его служебные обязанности (как впоследствии узнал Каупервуд) привели его к выводу, что большинство преступников по своей натуре склонны к дурным поступкам. Как и Кендалл, он рассматривал их как слабаков и никчемных людей со злыми намерениями и в большинстве случаев не ошибался. Но он не мог отказаться от того, кем он был на самом деле, – благодушным стариком, по-отечески верившим в старые предрассудки о человеческой справедливости и достоинстве.

– Да, мистер Чепин, я здесь, – просто ответил Каупервуд, запомнивший имя надзирателя, чтобы польстить ему.

Для старого Чепина ситуация выглядела более или менее запутанной. Перед ним находился знаменитый Фрэнк А. Каупервуд, о котором он читал в газетах, известный банкир и расхититель городского казначейства. Насколько ему было известно, Каупервуд и его соучастник Стинер были осуждены на сравнительно долгие сроки. Пятьсот тысяч долларов в те дни были крупной суммой, составлявшей более пяти миллионов сорок лет спустя. Он испытывал благоговейный ужас при мысли, каким образом Каупервуду удалось сотворить вещи, о которых говорилось в газетах. У него была небольшая заготовка из вопросов, которые он обычно задавал каждому новому заключенному: жалеет ли он о совершенном преступлении, хочет ли он стать лучше и получить новую возможность в жизни, живы ли его родители и так далее. Судя по ответам на эти вопросы – безыскусным, покаянным, дерзким, – он решал для себя, понесли ли они заслуженную кару или нет. Однако он не мог разговаривать с Каупервудом так же, как разговаривал бы с обычным взломщиком, домушником, карманником, мелким воришкой или мошенником. А другой манеры разговора у него практически не было.

– Ну что же, – продолжал он. – Полагаю, вы не думали, что можете оказаться в таком месте, мистер Каупервуд?

– Это правда, – в тон ему ответил Каупервуд. – Еще несколько месяцев назад я бы не поверил этому, мистер Чепин. Не думаю, что я заслуживаю пребывания в таком месте, хотя, разумеется, нет смысла говорить вам об этом.

Он видел, что старый Чепин не прочь заняться нравоучениями, и был только рад потворствовать его настроению. Вскоре ему предстояло остаться в одиночестве без каких-либо собеседников, и если можно добиться сочувственного понимания от этого человека, то тем лучше. В бурю сгодится любая гавань; утопающий хватается за любую соломинку.

– Без сомнения, каждый из нас совершает ошибки, – снисходительно продолжал мистер Чепин с забавной убежденностью в своем праве быть моральным судьей и нравственным наставником. – Мы не всегда можем предсказать, чем обернутся наши планы, которые кажутся такими прекрасными, не так ли? Сейчас вы здесь, и полагаю, вы сожалеете о некоторых вещах, которые обернулись не так, как вы думали, но полагаю, если бы у вас был второй шанс, вы не стали бы поступать точно так же, как раньше?

– Нет, мистер Чепин, я не стал бы поступать точно так же, – искренне ответил Каупервуд. – Хотя я убежден, что был прав во всех своих действиях. Не думаю, что меня наказали по справедливости.

– Ну, так часто бывает, – задумчиво продолжал старик, почесывая седеющую голову и добродушно глядя по сторонам. – Иногда я говорю некоторым молодым парням, которые приходят сюда, что мы слишком много о себе думаем. Мы забываем, что есть другие, такие же умные, как мы, что люди постоянно наблюдают за ними. Суды, тюрьмы и сыщики – они всегда рядом и готовы взяться за нас. Ей-богу, так они и делают, если мы дурно поступаем.

– Да, – ответил Каупервуд. – Так и есть, мистер Чепин.

– Ну, ладно, – продолжил старик, отпустив еще несколько суровых, но благонамеренных замечаний. – Вот ваша постель, вот стул, вот умывальник и туалет. Содержите их в чистоте и пользуйтесь ими по назначению. (Можно было подумать, что он преподносит Каупервуду дар судьбы.) Каждое утро вы должны заправлять постель, ежедневно подметать пол и смывать туалет. Здесь никто не сделает это за вас. С утра первым делом занимайтесь этими вещами, а примерно в половине седьмого вам принесут что-нибудь поесть. Подъем у нас в половине шестого.

– Ясно, мистер Чепин, – вежливо сказал Каупервуд. – Вы можете положиться на то, что я все буду делать правильно.

– Осталось еще немного, – добавил Чепин. – Раз в неделю вы обязаны помыться, и я буду выдавать вам чистое полотенце. Кроме того, по утрам в пятницу вы должны мыть пол в камере. – При этих словах Каупервуд поморщился. – Если понадобится, вам принесут горячую воду; я распоряжусь, чтобы один из «курьеров» делал это для вас. Что касается ваших друзей и родственников… – Он встал и встряхнулся, как большой пес ньюфаундлендской породы. – У вас есть жена, не так ли?

– Да, – ответил Каупервуд.

– По правилам ваша жена, друзья или родственники могут посещать вас раз в три месяца, а ваш адвокат… У вас есть адвокат?

– Да, сэр, – ответил Каупервуд, которого забавляла эта процедура.

– Он может приходить каждую неделю, хоть каждый день, если захочет, – у нас нет правил насчет адвокатов. Но сами вы можете отправлять письма лишь раз в три месяца, а если вам понадобится табак или что-то еще, вы должны подписать заказ на товары и передать деньги, а я принесу все, что вам понадобится.

Старик был явно не расположен к мелким взяткам. Он был выходцем из гораздо более суровой и честной среды, но небольшие подарки или постоянная лесть вполне могли подвигнуть его на более щедрое и радушное отношение. Каупервуд точно оценил его.

– Очень хорошо, мистер Чепин; я все понял, – сказал он и встал одновременно со стариком.

– Когда вы две недели пробудете здесь, тюремщик переведет вас в постоянную камеру на первом этаже, – почти с сожалением добавил Чепин, забывший упомянуть об этом раньше. – За это время вы можете решить, чем бы вы хотели заняться, какую работу выбрать. Если будете хорошо вести себя, они могут дать вам камеру с двориком. Но тут уж не угадаешь.

Он вышел и с лязгом провернул ключ в замке, а Каупервуд остался стоять, немного более удрученный, чем еще недавно, из-за этого последнего известия. Всего лишь две недели, а потом его переведут от этого радушного старика на попечение другого надзирателя, который может оказаться далеко не столь покладистым.

– Если я зачем-то понадоблюсь, – Чепин вернулся, отойдя на несколько шагов, – если вы заболеете или вдруг захандрите, у нас есть особый сигнал для таких случаев. Просто вывесьте полотенце на решетке. Я увижу его во время обхода, остановлюсь и выясню, чего вам нужно.

Каупервуд, упавший духом, моментально оживился.

– Да, сэр, – отозвался он. – Спасибо, мистер Чепин.

Старик ушел, и Каупервуд слышал, как звук его шагов затихает на бетонном полу коридора. Когда он прислушался, то смог уловить чей-то отдаленный кашель, слабое шарканье ног, гул или рокот какого-то механизма или скрежет ключа в замке. Все эти звуки были еле слышными. Он обернулся и посмотрел на кровать, которая была не очень чистой и без постельного белья, тем более не мягкой и не широкой, и с интересом пощупал ее. Значит, здесь ему отныне предстоит спать, ему, который жаждал роскоши и ценил утонченность. Если бы Эйлин или кто-то из его богатых друзей могли увидеть его здесь…

Ему была отвратительна мысль о крысах и других вредителях. Как он узнает? Что он сможет поделать? Единственный стул был чудовищным. Свет из слухового окна едва проникал в камеру. Он пытался представить, что уже привык к такому положению вещей, но один лишь взгляд на сортир в углу разубедил его в этом. Возможно, крысы скоро освоятся здесь. Ни книг, ни картин, ни видов, ни места для прогулок; лишь четыре голые стены и тишина, в которой ему предстоит проводить время за прочными дверями. Что за жуткая участь!