Текст книги "Финансист. Титан. Стоик"

Стэджер имел в виду известное дело банковского кассира, которого выпустили на ночь из тюрьмы – предположительно под надзором заместителя шерифа – и которому удалось сбежать. Тогда служебный аппарат шерифа подвергся жесткой и уничижительной критике, и с тех пор, невзирая на деньги или репутацию, осужденные должны были оставаться в тюрьме, во всяком случае, по ночам.

Каупервуд спокойно обдумал эти слова, глядя из окна юридической конторы на Второй улице. Он не опасался ничего, что могло бы произойти с ним под арестом у Джасперса, с тех пор как впервые познакомился с гостеприимством этого джентльмена. Он не возражал против необходимости ночевать в тюрьме, даже если это ничуть не сокращало общий срок его заключения. Все дела, которыми он мог бы заняться сейчас, если не получит несколько месяцев свободы, можно с таким же успехом вести из тюремной камеры, как и из его конторы на Третьей улице; правда, не вполне так, как раньше, но близко к этому. Зачем торговаться? Ему предстояло отбыть тюремный срок, и он может принять это без дальнейших хлопот. Ему понадобится день-другой, чтобы окончательно разобраться со своими делами, а дальше к чему беспокоиться?

– Если ты ничего не предпримешь и дело пойдет своим чередом, когда я начну отбывать срок?

– Полагаю, с пятницы или понедельника, – ответил Стэджер. – Не знаю, каковы намерения Шэннона, но могу зайти к нему и выяснить.

– Сделай это, – сказал Каупервуд. – Меня устраивает и пятница и понедельник, но лучше пусть будет понедельник, если получится. Полагаешь, есть возможность убедить Джасперса держать руки подальше от меня до этого срока? Он знает, что я ответственный человек.

– Я не просто знаю, а уверен, Фрэнк. Я позабочусь об этом. Сегодня вечером я приду и поговорю с ним. Пожалуй, сотни долларов хватит, чтобы ненадолго смягчить его ревностное отношение к правилам.

Каупервуд мрачно улыбнулся.

– Полагаю, что сотни долларов будет достаточно, чтобы Джасперс смягчил целый ряд правил, – ответил он и встал, собираясь уйти.

Стэджер тоже встал.

– Я навещу их обоих, а потом загляну к тебе домой. Ты ведь будешь дома после обеда?

– Да.

Они надели пальто и вышли навстречу холодному февральскому дню. Каупервуд вернулся в свою контору на Третьей улице, а Стэджер отправился на переговоры с Шэнноном и Джасперсом.

Глава 49

Вопрос об отсрочке приговора до понедельника вскоре был улажен через Шэннона, который не имел возражений против любого разумного решения.

Ближе к пяти часам вечера, когда на улице уже стемнело, Стэджер посетил тюрьму графства. Шериф неторопливо вышел из своей библиотеки, где занимался таким важным делом, как чистка собственной трубки.

– Как поживаете, мистер Стэджер, как поживаете? – с любезной улыбкой спросил он. – Рад вас видеть. Не угодно ли присесть? Полагаю, вы снова пришли в связи с делом Каупервуда. Я как раз получил сообщение от окружного прокурора, что он проиграл дело в высшей инстанции.

– В том-то и дело, шериф, – вкрадчиво произнес Стэджер. – Он попросил меня зайти к вам и выяснить ваши соображения по этому поводу. Судья Пейдерсон только что утвердил дату оглашения приговора на понедельник в десять часов утра. Полагаю, вы не очень расстроитесь, если он не появится здесь до восьми утра в понедельник или хотя бы до воскресного вечера? Как вам известно, он абсолютно достоин доверия.

Стэджер не давал Джасперсу вставить слово, в обходительной манере пытаясь представить время прибытия Каупервуда как тривиальную мелочь с целью избежать взятки в сто долларов. Но Джасперса было не так-то легко обвести вокруг пальца. Его пухлое лицо недовольно вытянулось. Как мог Стэджер попросить его о такой услуге и даже не намекнуть на вознаграждение?

– Как вам известно, мистер Стэджер, это против закона, – осторожно, почти жалобно начал он. – При прочих равных условиях я бы с радостью уступил, но после дела Альбертсона трехгодичной давности нам приходится вести дела с гораздо большей осмотрительностью и…

– Да, шериф, я знаю, – мягко перебил Стэджер. – Но как вы сами могли убедиться, это необычное дело. Мистер Каупервуд – очень важный человек, и ему предстоит о многом позаботиться. Если бы вопрос заключался лишь в небольшой сумме, чтобы удовлетворить судебного клерка или оплатить штраф, скажем семьдесят пять или сто долларов, то было бы достаточно легко сделать, но…

Он сделал паузу и благоразумно отвел взгляд в сторону. Лицо мистера Джасперса тут же просветлело. Закон, против которого в обычных случаях было так трудно возражать, теперь представлялся не столь важным. Стэджер понял, что от него не требуется никаких дополнительных аргументов.

– Это очень чувствительный вопрос, мистер Стэджер, – покладисто сказал шериф, в чьем голосе вдруг прорезались жалобные нотки. – Если что-нибудь случится, это будет стоить мне моего места и репутации. Мне не хотелось бы поступать так при любых обстоятельствах, и я бы не сделал этого, если бы не знал мистера Каупервуда и мистера Стинера как вполне порядочных людей. Кроме того, я не думаю, что у них есть право голоса в этом вопросе. В данном случае я не возражаю сделать исключение, если мистер Каупервуд постарается не предавать дело огласке и не будет показываться на улице без крайней необходимости. Полагаю, он не будет возражать, если я для формальности направлю своего заместителя, который будет находиться поблизости. Мне ведь, знаете ли, приходится все делать по закону. Мой заместитель ничуть не побеспокоит его, а просто будет стоять на страже.

Джасперс выразительно и почти умоляюще посмотрел на Стэджера, и тот кивнул:

– Совершенно верно, шериф, лучше и не скажешь. Вы абсолютно правы. – И он достал свой бумажник, пока шериф с большой осторожностью препровождал его в свою библиотеку.

– Мистер Стэджер, я хотел бы показать вам мою подборку книг по юриспруденции, – радушно произнес он, в то время как его пальцы сомкнулись на маленьком свертке десятидолларовых купюр, полученном от Стэджера. – Видите ли, нам иногда приходится пользоваться литературой, поэтому я решил, что будет хорошо иметь эти книги под рукой.

Он широким жестом обвел полки со сборниками решений судов штата, новыми изданиями законодательных актов, сводами тюремных правил и так далее, пока другой рукой прятал деньги в карман, а Стэджер делал вид, будто рассматривает книги.

– Думаю, это хорошая идея, шериф. Действительно, очень хорошая. Значит, вы полагаете, что если мистер Каупервуд окажется здесь рано утром в понедельник, от восьми часов до половины девятого, это будет нормально?

– Думаю, да, – ответил шериф. Странным образом, он заметно нервничал, но был дружелюбен и готов угодить. – Полагаю, я не услышу ничего такого, что могло бы потребовать его более раннего присутствия. Если это все же произойдет, я дам вам знать и вы приведете его. Однако я считаю, что все будет в порядке, мистер Стэджер. – Они снова вышли в приемную. – Рад был снова увидеться с вами, мистер Стэджер, очень рад, – добавил он. – Заходите в любой день.

Дружески помахав шерифу на прощание, Стэджер поспешил к дому Каупервуда.

При виде Каупервуда, поднимавшегося на крыльцо своего прекрасного особняка в аккуратном сером костюме и пальто хорошего покроя, когда он вернулся домой из офиса тем вечером, вам не пришло бы в голову, что он думает, как проведет свою последнюю ночь здесь. Ни его внешность, ни походка не свидетельствовали об упадке духа. Он вошел в прихожую, где уже горела газовая лампа, и встретился с Уошем Симсом, старым слугой-негром, который в тот момент поднялся из подвала с ведром угля для камина.

– Большой холод сегодня вечером, миста Коппавуд, – сказал Симс, для которого любая температура ниже пятнадцати градусов была «большим холодом». Его единственной печалью было то обстоятельство, что Филадельфия не находилась в Северной Каролине, откуда он был родом.

– Довольно прохладно, Уош, – рассеянно отозвался Каупервуд. Он думал, как выглядел дом, когда он шел туда по Джирард-авеню, как и о том, что думают соседи, время от времени наблюдавшие за ним из окон. Было ясно и холодно. Лампы в прихожей и гостиной ярко горели, ибо с тех пор, как начались неприятности, он не допускал мрачных сумерек у себя дома. В дальнем западном конце улицы последние сиренево-фиолетовые проблески заката мерцали над белой заснеженной мостовой. Дом из серо-зеленого камня с освещенными окнами и кремовыми кружевными занавесками в такое время выглядел особенно привлекательно. Он думал о гордыне, воплотившей его замысел в реальности, об усердных трудах, потраченных на обстановку и украшение дома, и о том, сможет ли он когда-нибудь вернуть все это.

– Хозяйка дома? – спросил он Уоша, отвлекшись от своих мыслей.

– Кажется, она в гостиной, миста Коппавуд.

Каупервуд поднялся по лестнице, думая о том, что Уош вскоре лишится работы, если миссис Каупервуд посреди грядущей разрухи решит оставить его в доме, что представлялось маловероятным. Он вошел в гостиную, где за овальным столом в центре комнаты сидела миссис Каупервуд, пришивавшая крючок с петелькой к нижней юбке маленькой Лилиан. Услышав его шаги, она подняла голову с той неуверенной улыбкой, которая в последнее время свидетельствовала о страхах, подозрениях и треволнениях.

– Что нового, Фрэнк? – поинтересовалась она. Ее улыбка была похожа на шляпку, пояс или украшение, которое человек надевает или снимает по своему желанию.

– Ничего особенного, – ответил он в своей беспечной манере. – Правда, мне кажется, что я проиграл. Скоро сюда придет Стэджер и все расскажет. Я получил от него сообщение, но жду личного подтверждения.

Он не стал прямо говорить, что проиграл дело. Его жена и без того была расстроена, и он не осмеливался быть слишком резким.

– Не может быть! – произнесла Лилиан со страхом и удивлением в голосе, поднимаясь ему навстречу.

Она так привыкла к миру, где о тюрьмах почти не вспоминают, где дела идут гладко изо дня в день без вторжения таких неприятных вещей, как судебные процессы, аресты и тому подобные вещи, что последние несколько месяцев едва не довели ее до безумия. Со своей стороны, Каупервуд так настаивал на ее неучастии в деле и так мало говорил с ней об этом, что она оставалась в полном неведении о ходе событий. Практически все полезные сведения она узнавала от его родителей и от Анны, а также от пристального и едва ли не тайного изучения газетных статей.

Она до сих пор оставалась очаровательной женщиной, когда стояла перед ним с детской юбкой в руке, хотя ей было уже сорок лет, а ему еще тридцать пять. Ее бежевое платье из плотного шелка с темно-коричневой отделкой было одним из свидетельств их недавнего процветания и очень шло ей. Ее глаза немного запали, и веки покраснели, но в остальном она не выказывала признаков сильнейшего беспокойства, снедавшего ее в последние дни. Она сохранила изрядную долю той нежной безмятежности, которая завладела его сердцем десять лет назад.

– Разве это не ужасно? – тихо спросила она, и ее руки задрожали. – Разве не чудовищно? Неужели ты больше ничего не можешь поделать? Ты ведь не отправишься в тюрьму, правда?

Каупервуд с раздражением относился к ее страхам и нервным расстройствам. Однако она оставалась его женой, и сейчас он испытывал к ней такие же нежные чувства, как раньше.

– Похоже на то, Лилиан, – сказал он с настоящим сочувствием в голосе, прозвучавшим впервые за долгое время, потому что ему действительно было жаль ее. В то же время он боялся пересечь определенную черту, так как это создало бы у нее ложное представление о его отношении к ней, которое в целом было равнодушным. Но она была не настолько глупа, чтобы не уловить сдержанность, с которой он признавал свое поражение, которое означало и ее крах. У нее перехватило дыхание, но она все равно была тронута его сочувствием и симпатией, напомившими о былых, уже почти позабытых днях. Если бы только было можно вернуть их!

– Я не хочу, чтобы ты слишком расстраивалась из-за меня, – продолжал он, прежде чем она успела что-либо сказать. – Моя борьба еще не закончена. Я выберусь из этого положения. Похоже, мне придется отправиться за решетку, чтобы все выправить должным образом. Но я хочу, чтобы ты не унывала и была жизнерадостной ради семьи, особенно для моих родителей. Они нуждаются в этом.

Он хотел было взять ее за руку, но потом передумал. Она заметила его нерешительность, огромную разницу в его теперешнем отношении к ней по сравнению с десятью-двенадцатью годами раньше. Это не особенно расстроило, как могло быть еще недавно. Она посмотрела на него, не зная, что и сказать. Между ними осталось мало места для откровенности.

– Ты скоро уйдешь, если придется? – устало спросила она.

– Пока не могу сказать. Возможно, уже сегодня вечером. Возможно, в пятницу или даже в понедельник. Я жду вестей от Стэджера; он может прийти с минуты на минуту.

Тюрьма! Он отправится в тюрьму! Ее муж, Фрэнк Каупервуд, опора ее нынешнего дома! Тогда духовное крушение их семьи станет очевидным, но даже теперь она не понимала, почему это могло произойти. Она стояла перед ним и не понимала, что еще можно сделать.

– Я могу чем-то помочь тебе? – спросила она, словно очнувшись от сна. – Ты хочешь, чтобы я что-то сделала? Может быть, Фрэнк, тебе лучше уехать из Филадельфии? Ты не обязан идти в тюрьму, если не хочешь этого.

Она была немного несдержанна, так как впервые в жизни ее существование было вырвано из привычного полусонного покоя. Он помедлил и пронзительно, испытующе посмотрел на нее, мгновенно снова став жестким и деловым.

– Это было бы признанием вины, Лилиан, а я невиновен, – почти холодно отозвался он. – Я не совершил ничего такого, что оправдывало бы побег из заключения. Теперь я отправлюсь в тюрьму хотя бы ради того, чтобы сэкономить время. Я не могу вечно тянуть и откладывать этот шаг. Я выйду на свободу по амнистии или через какое-то разумное время. Думаю, сейчас мне лучше смириться с этим. Я не собирался убегать из Филадельфии. Двое из пяти судей встали на мою сторону. Есть веские доказательства, что мое преследование безосновательно.

Его жена поняла, что совершила ошибку. Она моментально поняла, в чем дело.

– Я не то хотела сказать, Фрэнк, – примирительно сказала она. – Ты же понимаешь. Разумеется, я знаю, что ты не виновен. С чего бы я стала думать иначе?

В это мгновение ее снова охватило ощущение нереальности происходящего. Все выглядело таким тоскливым и безнадежным! Что она будет делать? И что он сможет сделать для нее? Она помедлила, дрожа от дурных предчувствий, но ее пассивный и уступчивый характер подсказал ответ. Зачем посягать на его время и на его личную территорию? К чему беспокоиться? Из этого все равно не выйдет ничего хорошего. Да, он больше не любит ее, и это свершившийся факт. Он увлечен другой женщиной, Эйлин, поэтому ее глупые мысли и объяснения, ее страхи, печали и расстройства не имели для него почти никакого значения. Он может принять ее мучительное желание оправдать его как косвенное признание вины или сомнения в невиновности, даже как критику его решений. Она отвернулась от него, а он направился к двери.

– Я вернусь через несколько минут, – сказал он. – Дети дома?

– Да, они играют в детской комнате, – грустно ответила она, совершенно ошеломленная и сконфуженная.

«О, Фрэнк!» – хотела воскликнуть она, но, прежде чем она успела проронить хоть слово, он спустился по лестнице и скрылся из виду. Она вернулась к столу и поднесла левую руку ко рту; ее глаза подернулись грустью. Как случилось, думала она, что их жизнь дошла до этого, что их любовь умерла так окончательно и бесповоротно? Это случилось, и любые мысли об этом теперь были бесполезны. Уже дважды ее любовные увлечения завершались крахом: сначала смерть ее первого мужа и теперь, когда второй муж обманул ее, влюбился в другую женщину и собирался отправиться в тюрьму. Неужели она могла быть причиной таких событий? Было ли в ней что-то изначально дурное? И что она собирается делать? К кому обратиться? Разумеется, она не имела понятия, насколько долгим будет тюремный срок Каупервуда. В газетах обсуждались сроки от одного до пяти лет. Святые небеса! За пять лет дети практически забудут своего отца. Она приложила другую руку к губам, а затем ко лбу, где начиналась тупая боль. Она попыталась думать о будущем, но почему-то сейчас ничего не приходило в голову. Внезапно, вопреки ее воле и независимо от ее мыслей по этому поводу, ее грудь начала вздыматься, а горло перехватило короткими, резкими, болезненными спазмами. Ее глаза горели, и она сотрясалась от мучительного, отчаянного и сухого рыдания, такими жаркими и редкими были пришедшие слезы. Это продолжалось недолго. После нескольких содроганий тупая боль за глазами улеглась, и она вернулась в прежнее состояние.

– К чему эти слезы? – внезапно и яростно прошептала она. – Зачем нужны эти бурные страсти? Разве это кому-то поможет?

Но, несмотря на эти успокоительные философские мысли, она по-прежнему ощущала эхо отдаленного шторма, потрясшего ее душу. «К чему эти слезы? А почему бы и нет?» Она могла бы ответить, но не ответила. Несмотря на всю свою логику, она понимала, что буря, которая только что зацепила ее своим краем, просто ходит кругами на горизонте ее души и обязательно разразится снова.

Глава 50

Прибытие Стэджера с известием, что шериф воздержится от вмешательства до утра понедельника, когда Каупервуд должен будет предстать перед ним, заметно облегчало положение. Это давало ему время подумать и позаботиться о домашних делах. Он со всей осторожностью сообщил дурные вести родителям и изложил отцу и братьям свои соображении об их переезде в более скромные дома, куда они вскоре будут вынуждены переехать. В связи с крушением его предприятия предстояло обсудить множество второстепенных вещей с партнерами, поэтому, кроме Стэджера, он встретился с Дэвисоном, Лейфом, Эйвери Стоуном из «Джей Кук и К°», с Джорджем Уотерменом (его бывший работодатель Генри Уотермен к тому времени уже умер), с экс-казначеем Ван Нострандом, который покинул свой пост вместе с предыдущей администрацией штата Пенсильвания, и многими другими. Теперь, когда Каупервуд на самом деле отправлялся в тюрьму, он хотел, чтобы его друзья из финансовых кругов собрались вместе и решили, смогут ли они вызволить его, обратившись к губернатору с ходатайством о помиловании. Предлогом и сильным аргументом для такого ходатайства было особое мнение двух судей Верховного суда штата. Он попросил Стэджера заняться этим, а тем временем не жалел сил на визиты ко всем и каждому, кто мог хоть как-то помочь ему. Он посетил Эдварда Тая из «Тай и К°», который до сих пор вел дела на Третьей улице; Ньютона Тэргула, Артура Риверса; галантерейного магната Джозефа Циммермана, который стал миллионером; судью Китчена; бывшего представителя финансовых кругов в Гаррисберге Теренса Рилэйна и множество других людей.

Каупервуд хотел, чтобы Рилэйн связался с редакторами газет и убедил их изменить свою позицию, чтобы они ратовали за его освобождение. Он попросил Уолтера Лейфа возглавить кампанию за подачу ходатайства, подписанного всеми влиятельными финансистами, с просьбой к губернатору помиловать его. Лейф от всей души поддержал это предприятие, к которому присоединился Рилэйн и многие другие.

Потом уже ничего не оставалось делать, кроме встречи с Эйлин, что в связи с многочисленными затруднениями и обязательствами иногда казалось почти невозможным. Однако он добился этого, так сильно он жаждал получить утешение и поддержку от ее простодушной, но всеобъемлющей любви. О, какими были ее глаза в те дни! Они светились горячим стремлением еще раз увидеть его и убедиться в их будущем счастье. Только подумать, что ее Фрэнку предстоят такие мучения! Она знала все, что он может сказать, какими храбрыми и беспечными будут его речи. Только подумать, что ее любовь к нему стала главной причиной его тюремного заключения, как она теперь считала! А жестокость ее отца? А низость и мелочность его врагов, например этого глупца Стинера, чьи фотографии она видела в газетах? Каждый раз в присутствии Фрэнка ее сердце едва ли не разрывалось от душевных мук за него, ее сильного и прекрасного любовника, самого храброго, умного, доброго и красивого мужчину на свете. А Каупервуд, глядя ей в глаза и сознавая эту беспричинную, хотя и столь утешительную страсть к нему, только улыбался, тронутый до глубины души. Какая любовь! Любовь собаки к своему хозяину; любовь матери к своему ребенку. Как ему удалось пробудить такое чувство? Он не знал, но это было прекрасно.

В эти последние дни ему очень хотелось увидеться с ней, и они встретились не меньше четырех раз за месяц, пока он находился на свободе, в промежутке между осуждением и окончательным отказом по его апелляции. У него осталась последняя возможность встретиться с ней, прежде чем ворота тюрьмы закроются за ним: в субботу перед понедельником, когда ему предстояло выслушать приговор. Он не связывался с ней до решения Верховного суда, но получил от нее письмо на адрес своего личного почтового ящика. Встреча была назначена на субботу в маленьком отеле в Кэмдене, который находился за рекой и, по его мнению, был более безопасным местом, чем Филадельфия. Он немного сомневался, как она отнесется к тому, что после понедельника они увидятся не скоро, и как она поведет себя после известия, что больше не сможет общаться с ним так часто, как раньше. Предстоящий разговор беспокоил его. Как он и предвидел (и даже опасался), ее протесты оказались не менее, а гораздо более сильными, чем прежде. Когда она увидела его приближение, то двинулась ему навстречу с решительностью, свойственной ее характеру, почти с мужской напористостью, которой он всегда восхищался, и обвила руками его шею.

– Не надо ничего говорить, милый, – сказала она. – Вчера утром я все видела в газетах. Это ничего, мой дорогой, я люблю тебя. Я буду ждать тебя. Я все равно буду с тобой, даже если придется ждать десять лет. Хоть сто лет, мне все равно, но мне так жаль тебя, милый! Я буду с тобой, любимый; знай, что я каждый день буду изо всех сил любить тебя.

Она гладила его лицо, пока он смотрел на нее со спокойной нежностью, говорившей и о его самообладании, и о чувстве глубокой близости к ней. Он не мог не любить Эйлин, и кто же мог не любить ее? Она была такой страстной и желанной, такой полной жизни. Он искренне восхищался ею, сейчас даже больше, чем раньше, потому что, несмотря на всю мощь своего ума, он на самом деле не мог управлять ее чувствами и поступками. Даже когда он держался невозмутимо и строго, она относилась к нему как к драгоценной собственности, своей любимой игрушке. Очень часто, особенно когда была взволнована, она обращалась к нему как к ребенку или любимому котику; иногда он чувствовал, что она действительно превосходит его в духовном отношении, что ее воля способна подчинить его. Она сознавала свою неповторимость и женское очарование.

Сейчас она называла его ласковыми именами, как будто он был убит горем и отчаянно нуждался в ее нежной заботе. Хотя это было совсем не так, на какое-то мгновение ему показалось, что она права.

– Все не так плохо, Эйлин, – наконец вымолвил он с необычной для себя неловкостью и смирением, но она решительно продолжала, не обращая внимания на его слова:

– Конечно же, милый, все очень плохо. Я знаю. О, мой бедный Фрэнк! Но мы скоро встретимся; я найду способ, что бы ни случилось. Как часто разрешают посещать заключенных?

– Только раз в три месяца, любимая, хотя я думаю, что когда попаду туда, то смогу все устроить. Но тебе не кажется, что с этим лучше подождать, Эйлин? Ты же знаешь, какие настроения в городе. Разве ты не боишься разгневить отца? Он может причинить много неприятностей, если захочет.

– Лишь раз в три месяца! – с чувством воскликнула она, когда он начал свое объяснение. – О нет, Фрэнк! Не может быть! Раз в три месяца! Я просто не вынесу этого! Я пойду и сама поговорю с начальником тюрьмы. Уверена, он позволит мне встречаться с тобой, когда мы побеседуем.

Она едва не задохнулась от волнения, не желая прерывать свою пламенную тираду, но Каупервуд перебил ее:

– Ты не думаешь, о чем говоришь, Эйлин! Подумай! Вспомни о твоем отце и о семье! Возможно, твой отец близко знаком с начальником тюрьмы. Ты же не хочешь, чтобы всему городу стало известно, как ты стараешься встретиться со мной? Отец может устроить тебе неприятности. Кроме того, ты не знаешь кучку местных политиканов так же хорошо, как я. Они сплетничают друг с другом, как старые девы. Ты должна быть очень осторожной в своих планах и поступках. Я не хочу потерять тебя. Я хочу видеться с тобой, но ты должна понимать, что делаешь и как ты это делаешь. Не пытайся немедленно встретиться со мной. Я хочу этого, но сначала нам нужно нащупать почву под ногами. Ты все равно не потеряешь меня.

Он помедлил, представляя длинный ряд тюремных камер, одна из которых временно – как долго? – будет принадлежать ему, и Эйлин, которая смотрит из-за решетки или входит в камеру. В то же время, несмотря на все расчеты и размышления, он думал о том, как прекрасно она сегодня выглядит. Такая молодая и решительная! В то время как он приближался к расцвету своих лет, она оставалась юной девушкой во всем блеске своей красоты. Она носила полосатое черно-белое шелковое платье с турнюром по моде того времени, котиковую шубку и шапочку с оторочкой из того же меха, небрежно сидевшую на ее рыже-золотистых волосах.

– Я знаю, – твердо ответила Эйлин. – Но только подумать: целых три месяца! Я не хочу и не буду так жить. Это полная бессмыслица. Моему отцу не понадобилось бы ждать три месяца, если бы он захотел с кем-то встретиться в тюрьме, как и тому человеку, которому он пожелал бы оказать такую услугу. Чем я хуже моего отца? Я найду способ!

Каупервуд вынужденно улыбнулся. Не так-то легко было переубедить Эйлин.

– Но ты не твой отец, и ты не хочешь, чтобы он узнал об этом.

– Это мне известно, но им не нужно знать, кто я такая. Я могу прийти под густой вуалью. Не думаю, что начальник тюрьмы знаком с моим отцом. Возможно, я ошибаюсь, но он в любом случае не знаком со мной и не расскажет обо мне, если я поговорю с ним.

Ее уверенность в своем обаянии, силе своей личности и своих прав была поистине безграничной. Каупервуд покачал головой.

– Милая, ты самая лучшая и одновременно самая невозможная женщина, – нежно сказал он и наклонился, чтобы поцеловать ее. – Но ты все же должна слушать меня. У меня есть адвокат Стэджер; ты его знаешь. Он собирается уже сегодня уладить этот вопрос с начальником тюрьмы. Возможно, у него получится, а возможно, и нет. В воскресенье я все узнаю и напишу тебе. Не делай поспешных поступков, пока не получишь вестей от меня. Я уверен, что смогу наполовину сократить лимит на посещения; может быть, даже до одного месяца или до двух недель. Они также разрешат мне отправлять лишь одно письмо за три месяца. (Эйлин снова вспыхнула.) Хотя я уверен, что смогу изменить и это, но не пиши мне, пока не получишь известий, или, по крайней мере, не подписывайся своим именем и не оставляй обратного адреса. Они вскрывают все письма и читают их. Если ты хочешь встретиться со мной или написать мне, то должна быть осторожной, а ты не самый осторожный человек на свете. Послушай меня, хорошо?

Они говорили еще о многом: о его семье, о его появлении в суде в понедельник, о возможности его скорого освобождения из тюрьмы в связи с новыми гражданскими исками или с помилованием. Эйлин по-прежнему верила в его будущее. Она читала особое мнение двух судей, склонявшихся в его пользу, и других троих судей, выступивших против него. Она была уверена, что дни его славы в Филадельфии не прошли безвозвратно, что он восстановит свое доброе имя, а потом уедет вместе с ней куда-нибудь. Она жалела миссис Каупервуд, но была уверена, что он не подходит для нее, что Фрэнку нужна женщина, больше похожая на нее – молодая, красивая и сильная. Она прижималась к нему в исступленном объятии, пока не настало время расстаться. Оба решили, что если какой-то план можно приспособить к теперешнему положению, которое не поддавалось надежной оценке, то это будет сделано. В момент прощания она была сильно подавлена, как, впрочем, и он сам, но она собралась с духом и уверенно смотрела в темное, неведомое будущее.