Текст книги "Финансист. Титан. Стоик"

Когда Джордж У. Стинер стал городским казначеем, он был бедным человеком, можно даже сказать, очень бедным. Он имел лишь небольшое агентство по страхованию недвижимости, которое приносило ему, скажем, две тысячи пятьсот долларов в год. Ему приходилось обеспечивать жену и четверых детей, он не имел ни малейшей склонности к тому, что он считал роскошью и комфортом. Затем появляется мистер Каупервуд, – разумеется, по его приглашению, которое, однако, в то время не содержало в себе намерения незаконной прибыли для мистера Стинера, – и предлагает грандиозную схему махинаций с городским займом к их взаимной выгоде. Джентльмены, вы сами видели Джорджа У. Стинера, который сегодня давал свидетельские показания; как вы думаете, это он предложил план злоумышленного обогащения вон тому джентльмену, который сидит на скамье?

Он указал на Каупервуда.

– Как вы считаете, он похож на человека, способного растолковать этому джентльмену что-либо насчет финансов или удивительных манипуляций, которые последовали далее? Я спрашиваю вас, выглядит ли он достаточно умным, чтобы придумать хитрости и уловки, с помощью которых они оба стали такими богатыми и процветающими людьми? В заявлении, сделанном мистером Каупервудом для его кредиторов на момент его банкротства несколько недель назад, указано, что его состояние достигает миллиона двухсот пятидесяти тысяч долларов, а ведь сейчас ему лишь немногим более тридцати двух лет. Каким было его состояние, когда он впервые вступил в деловые отношения с бывшим городским казначеем? Вы не имеете представления? А я могу сказать. Я рассмотрел этот вопрос около месяца назад после своего назначения на должность. Немногим более двухсот тысяч долларов, джентльмены, чуть больше двухсот тысяч долларов. Вот выдержка из архивных документов «Дан и К°» за тот год. Теперь вы видите, как быстро с тех пор наш Цезарь поднялся к высотам богатства. Вы можете понять, насколько прибыльными для него были эти несколько лет. Но обладал ли Джордж У. Стинер подобным состоянием к тому времени, когда он был смещен с должности и обвинен в растрате? У меня есть список его пассивов и активов, составленный в то время. Вы сами можете убедиться, джентльмены. Три недели назад стоимость всего его имущества составляла двести двадцать тысяч долларов, и у меня есть основания полагать, что это точная оценка. Как вы думаете, почему состояние мистера Каупервуда прирастало так быстро, а состояние мистера Стинера – так медленно? Ведь они были партнерами в этом преступлении. Мистер Стинер ссужал мистеру Каупервуду огромные суммы городских денег под два с половиной процента годовых, тогда как на Третьей улице стоимость денежных займов иногда достигает шестнадцати и семнадцати процентов годовых. Вам не кажется, что мистер Каупервуд хорошо знал, как пользоваться этими дешевыми и легкими деньгами с наибольшей выгодой для себя? Или вам кажется, что он этого не делал? Вы видели его на месте свидетеля. Вы слышали его показания. Он был необыкновенно учтивым, он выглядел искренним и невинным. Разумеется, он оказывал всевозможные услуги мистеру Стинеру и его друзьям, но вместе с тем он сколотил миллион долларов примерно за шесть лет и позволил мистеру Стинеру заработать не более ста шестидесяти тысяч долларов, ибо состояние мистера Стинера во время заключения их партнерской сделки составляло лишь несколько тысяч долларов.

Теперь Шэннон перешел к роковой сделке 9 октября 1871 года, когда Каупервуд нанес визит Стинеру и выписал чек на шестьдесят тысяч долларов у Альберта Стайерса. Его презрение к этому поступку (который он изобразил как циничную и преступную сделку) было безграничным. Это было откровенное воровство, и Каупервуд прекрасно знал это, когда обратился за чеком к Стайерсу.

– Только представьте себе! – воскликнул Шэннон, повернувшись и устремив взгляд на Каупервуда, который спокойно и невозмутимо смотрел на него в ответ. – Только подумайте об этом! Подумайте о колоссальной выдержке этого человека и его беспринципном хитроумии! Он знал, что ему предстоит банкротство. Он знал об этом после двух дней напряженной работы и тщетной борьбы с судьбоносной катастрофой, нарушившей его коварные планы. Он понимал, что исчерпал все возможные ресурсы, кроме одного – городской казны, и что если он не добьется содействия в этом месте, то ему грозит разорение. Он уже задолжал городской казне пятьсот тысяч долларов. Он уже так долго пользовался городским казначеем как своим послушным орудием и так глубоко запутал его в своих схемах, что последний, сознавая ошеломительный размер долга, не на шутку испугался. Остановило ли это мистера Каупервуда? Ничего подобного!

Он угрожающе помахал пальцем перед Каупервудом, и тот раздраженно отвернулся.

– Он пускает пыль в глаза ради своей карьеры, – прошептал он Стэджеру. – Хотелось бы мне, чтобы ты объяснил это присяжным.

– Мне тоже, – с презрительной улыбкой отозвался Стэджер. – К сожалению, я уже сказал свое слово.

– Итак, – продолжал Шэннон, снова повернувшись к присяжным, – подумайте о нечеловеческой выдержке и колоссальном самообладании господина, который сообщил Альберту Стайерсу, что недавно приобрел новый пакет ценных бумаг городского займа на шестьдесят тысяч долларов и теперь должен получить чек на эту сумму! Действительно ли он приобрел эти бумаги? Кто может сказать? Может ли нормальный человек не заблудиться в лабиринте запутанной бухгалтерской отчетности, которую он вел, и точно определить это? Лучший ответ состоит в том, что если он на самом деле приобрел упомянутые сертификаты, это не имело никакого значения для города, поскольку он не потрудился разместить их в амортизационном фонде, где они должны были находиться. Он и его адвокат утверждают, что он был не обязан этого делать до первого числа следующего месяца, хотя закон гласит, что он должен был сделать это немедленно, и ему хорошо известно, что с юридической точки зрения он был обязан так поступить. Он и его адвокат утверждают, что он не знал о своем предстоящем банкротстве, а потому и не стоило беспокоиться насчет сертификатов. Интересно, джентльмены, кто-нибудь из вас и впрямь поверил этому? Приходилось ли ему раньше так быстро обращаться за чеком? Существует ли хотя бы один такой прецедент за всю историю этих злоумышленных сделок? Вы уже понимаете, что нет. Раньше он никогда и ни при каких обстоятельствах не просил лично выписать ему чек в канцелярии городского казначейства, однако в данном случае он это сделал. Почему? Почему на этот раз он поступил по-иному? Согласно его собственным показаниям, несколько часов отсрочки не имели бы никакой разницы, не так ли? Он мог послать курьера, как это обычно бывало. Почему же теперь все было по-другому? Я скажу вам почему! – Шэннон внезапно перешел на крик и воздел руки: – Он знал, что является конченым человеком! Он предвидел свое разорение! Он понимал, что последний условно законный путь к спасению, а именно услуги мистера Стинера, теперь был закрыт для него! Он понимал, что честным образом и по открытой договоренности больше не сможет получить ни одного доллара из городской казны Филадельфии. Он понимал, что если уйдет без чека и затем пошлет курьера, встревоженный казначей успеет оповестить своих сотрудников, и тогда он ничего не получит. Вот почему это случилось, джентльмены, если хотите знать мое мнение.

Теперь, господа присяжные заседатели, я почти закончил свои обвинения в адрес этого замечательного, выдающегося и добродетельного гражданина, которому, по словам его защитника, мистера Стэджера, вы не можете вынести обвинительный приговор, не совершив вопиющую несправедливость. Я же лишь могу сказать, что вы кажетесь мне разумными и здравомыслящими людьми, такими людьми, с которыми я встречался на разных перекрестках жизни, прилежно делающими обычные дела, как и любые достойные американцы. Итак, джентльмены, – теперь он говорил очень мягким тоном, – если после всего, что вы видели и слышали сегодня, вы по-прежнему считаете, что мистер Фрэнк А. Каупервуд является честным и добропорядочным человеком, что он не совершал умышленной и намеренной кражи шестидесяти тысяч долларов из городской казны Филадельфии; что он действительно приобрел сертификаты, о которых шла речь, и собирался поместить их в амортизационный фонд, как он сам говорил, то вам не останется ничего иного, как поскорее отпустить его, чтобы он сегодня же мог вернуться на Третью улицу и приступить к выправлению своего запутанного финансового положения. Это лишь вопрос вашей честности и добросовестности – немедленно вернуть его в средоточие нашего общества, чтобы причиненная ему несправедливость, о которой упоминал мой оппонент, мистер Стэджер, была хотя бы частично возмещена. Если таковы ваши чувства, то вы обязаны надлежащим образом признать его невиновность. Не беспокойтесь насчет мистера Джорджа У. Стинера: его вина подтверждается его собственными показаниями. Он признает себя виновным. Немного позже его приговорят без суда. Но этот человек называет себя честным и достойным членом общества. Он утверждает, что не знал о своем предстоящем банкротстве. Он утверждает, что прибегал к угрозам, принуждению и устрашению не потому, что опасался банкротства, но лишь потому, что у него не было времени обратиться за помощью куда-то еще. Как вы думаете? Вы в самом деле думаете, что он приобрел те сертификаты для амортизационного фонда на шестьдесят тысяч долларов и имел полное право получить деньги? Если да, то почему он не положил бумаги в амортизационный фонд? Сейчас их там нет, а шестьдесят тысяч долларов пропали. Кто их получил? Джирардский Национальный банк, где он превысил свой кредит на сто тысяч долларов! Получил ли он деньги по чеку и еще сорок тысяч долларов по другим чекам и векселям? Несомненно. И что с того? Как вы полагаете, Джирардский Национальный банк мог испытывать к нему благодарность за эту последнюю незначительную услугу, прежде чем он закрыл свою контору? Как вы думаете, эти обстоятельства могут объяснить, – я не утверждаю, что все обстоит именно так, – весьма дружелюбные показания президента Дэвисона в отношении мистера Каупервуда? Президент Дэвисон говорит, что мистер Каупервуд достоин доверия, и его защитник, мистер Стэджер, говорит то же самое. Вы слышали показания свидетелей; теперь пора их обдумать. Если вы хотите его отпустить, то отпускайте. – Он устало махнул рукой. – Решать вам. Я бы не стал этого делать, но я всего лишь въедливый юрист: один человек, одно дело. Вы можете рассудить иначе – это ваше право. – Теперь короткий взмах его руки был почти презрительным. – Но как бы то ни было, я закончил и благодарю за внимание. Решение за вами, джентльмены.

Он величественно отвернулся, и присяжные зашевелились на скамье, как и зрители в заде суда. Было уже довольно темно, и по периметру зала горели мерцающие газовые рожки. Судья устало пошуршал бумагами на столе и, повернувшись к присяжным, зачитал традиционное напутствие, после чего они гуськом потянулись в совещательную комнату.

Каупервуд повернулся к отцу, который подошел к нему в быстро пустеющем зале суда.

– Скоро мы все узнаем, – сказал он.

– Да, – слабо отозвался Каупервуд-старший. – Надеюсь, все закончится нормально. Недавно я видел, как Батлер вышел отсюда.

– Правда? – спросил Каупервуд, для которого это представляло особый интерес.

– Да, – ответил его отец. – Он только что ушел.

Значит, подумал Каупервуд, Батлер настолько интересовался его участью, что пришел сюда посмотреть на происходящее. Шэннон был его орудием. Судья Пейдерсон в определенном смысле был его представителем. Сам Каупервуд мог нанести ему поражение в том, что касалось его дочери, но не так легко было одержать победу здесь, если присяжные не проникнутся сочувствием к нему. Они могут признать его вину, и тогда судья Пейдерсон, с одобрения Батлера, вынесет ему обвинительный приговор и назначит максимальный срок. Это будет неприятно: целых пять лет! Он немного похолодел при мысли об этом, но не имело смысла беспокоиться о том, чего еще не произошло. Стэджер, подошедший к нему, сообщил, что срок действия его поручительства истек в тот момент, когда присяжные вышли из зала, и теперь он находится под надзором шерифа, которого он знал, некоего Эдлея Джасперса. Он добавил, что, если присяжные не оправдают Каупервуда, ему придется находиться под надзором шерифа до тех пор, пока не будет получено свидетельство обоснованного сомнения.

– Это займет дней пять, Фрэнк, – сказал Стэджер. – Но Джасперс вполне разумный человек. Разумеется, если нам повезет, тебе не придется являться к нему. Сейчас тебе придется уйти с судебным приставом. Потом, если все закончится хорошо, мы отправимся домой. Скажем так, я хочу выиграть это дело, – добавил он. – Хочу посмеяться над ними и видеть, как ты сделаешь то же самое. Я считаю, что к тебе отнеслись чертовски несправедливо, и ясно дам понять это. Если они решат обратиться против тебя, я смогу опровергнуть этот вердикт по дюжине оснований.

Вместе с Каупервудом и его отцом они вышли в сопровождении помощника шерифа Эдди Сондерса, который исполнял его обязанности. Они оказались в маленькой комнате под названием «помещение для арестантов» в задней части суда, где томились все обвиняемые, чья свобода или неволя оставались на усмотрение присяжных до их возвращения. Это была унылая квадратная комната с высоким потолком, с окном, выходившим на Честнат-стрит, и со второй дверью, ведущей куда-то; никто не имел представления, куда именно. Помещение было обшарпанным, с истертыми деревянными половицами и тяжелыми деревянными скамьями вдоль стен, без каких-либо картин или украшений. В центре потолка висела простая газовая лампа с двумя рожками. Комната была пропитана той особо затхлой и едкой вонью, которая сопровождает человеческие отбросы, виновные и невинные, которые время от времени сидели или стояли здесь, терпеливо ожидая участи, предопределенной неразборчивой судьбой.

Разумеется, Каупервуд испытывал отвращение, но его властность и самоуверенность позволяли не показывать этого. Всю жизнь он старался выглядеть безупречно и придирчиво относился к своей внешности. Стэджер, стоявший рядом с ним, отпускал успокаивающие, уточняющие и почти извиняющиеся замечания.

– Выглядит не так приятно, как могло бы, но ты можешь ненадолго задержаться здесь. Полагаю, присяжные не потратят много времени на совещание.

– Это может оказаться бесполезно, – ответил Каупервуд и подошел к окну. – Что будет, то будет.

Его отец горестно поморщился. Если предположить, что Фрэнку предстоит долгое заключение, как он вынесет такую обстановку? О господи! Он вздрогнул всем телом и впервые за долгое время вознес безмолвную молитву.

Глава 44

Между тем в совещательной комнате состоялась большая дискуссия, и все соображения, над которыми размышляли присяжные во время судебного заседания, теперь были вынесены на обсуждение.

Чрезвычайно интересно посмотреть, как жюри присяжных колеблется и строит догадки в подобном деле; каким извилистым и неопределенным бывает путь к достижению общего мнения. Так называемая истина в лучшем случае является туманной вещью; факты могут толковаться противоположным образом, а толкования бывают искренними или неискренними. Перед присяжными заседателями стояла действительно сложная проблема, и они снова и снова обсуждали ее.

Присяжные не столько приходят к определенным выводам, сколько достигают определенного вердикта, своеобразным образом и по необычным причинам. Очень часто коллегия присяжных мало чего достигает в том, что касается выводов ее отдельных членов, однако выносит вердикт. Всем юристам известно, что вопрос времени играет важную роль в этом процессе. Присяжные, как в индивидуальном, так и в собирательном смысле не любят, когда решение вопроса требует долгого разбирательства. Они не любят рассуждать о проблеме, если только она не является необыкновенно увлекательной для них. Дедуктивные доказательства и тонкие аргументы утомляют их и часто вызывают невыносимую скуку.

С другой стороны, ни одна коллегия присяжных не может благосклонно относиться к разногласиям между ее членами. В человеческом разуме присутствует нечто изначально конструктивное, заставляющее считать нерешенную проблему явной неудачей. Люди в совещательной комнате похожи на атомы в кристаллической решетке, о которой так любят рассуждать философы и ученые. Подобно атомам, они выстраиваются в упорядоченное целое и образуют компактный интеллектуальный фронт перед препятствием, которое необходимо разрешить. Такие же проявления великолепной упорядоченности можно наблюдать и в природе – в дрейфующих водорослях Саргассова моря, в геометрической взаимосвязи пузырьков воздуха на водной поверхности, в поразительной и несообразной архитектуре тела и организма множества насекомых, в формах молекул, образующих сущность и структуру этого мира. Может показаться, будто физическая субстанция жизни, призрачная форма, которую мы видим и называем реальностью, пропущена через невероятно тонкий фильтр, объединяющий ее и создающий порядок. Атомы нашего так называемого существа, невзирая на так называемый рассудок, знают, куда нам двигаться и что делать. Они представляют собой порядок и осознание, которое нам не принадлежит. Они обладают единством, невзирая на нас. Так обстоят дела и с подсознанием присяжных заседателей. В то же время не стоит забывать о странном гипнотическом воздействии одной личности на другую, о переменчивых взаимодействиях воли разных людей, пока раствор решения – в чисто химическом смысле этого термина – не достигает точки кристаллизации. В совещательной комнате решительное мнение одного, двух или трех человек, если оно достаточно определенное, может возобладать над остальными и пересилить противоположные доводы большинства. Один представитель такого решительного мнения, выступивший вперед, может стать либо триумфальным вождем послушной массы, либо жестоко побиваемой мишенью концентрированным интеллектуальным огнем. Люди презирают тупое и безрассудное противостояние. В совещательной комнате человек в первую очередь должен представить обоснование своей веры или убеждений. Недостаточно сказать: «Я не согласен». Известно, что между присяжными иногда происходят ожесточенные схватки. В этих тесных помещениях между людьми возникает враждебность, которая продолжается годами. Известны случаи, когда строптивые присяжные подвергались профессиональным гонениям в своей сфере деятельности за свои необоснованные возражения или выводы.

После того как было достигнуто общее мнение, что Каупервуд заслуживает определенного наказания, завязалась дискуссия о том, следует ли признать его виновным по всем четырем пунктам, указанным в обвинительном акте. Поскольку заседатели слабо разбирались в тонкостях обвинения, они решили согласиться со всеми и добавить рекомендацию о помиловании. Однако впоследствии это решение было вычеркнуто: либо виновен, либо невиновен. Судья не хуже их может разобраться в смягчающих обстоятельствах, а может быть, и лучше. Зачем связывать ему руки? Как правило, на такие рекомендации все равно никто не обращал внимания, и они лишь ухудшали общее впечатление.

Поэтому через десять минут после полуночи присяжные решили, что они готовы вынести вердикт. Вызвали судью Пейдерсона, который жил неподалеку и из-за своего интереса к делу решил оставаться в суде; послали за Стэджером и Каупервудом. Зал суда был ярко освещен. Пристав, судебный клерк и стенографист уже были на месте. Вошли присяжные заседатели, и Каупервуд, со Стэджером по правую руку от него, занял позицию у дверцы барьера, где всегда стояли осужденные, слушавшие вердикт присяжных и судебное заключение.

Впервые в жизни он чувствовал себя так, словно все происходит во сне. Кем был настоящий Фрэнк Каупервуд два месяца назад – богатый, целеустремленный и уверенный в себе? Какой сегодня день – пятое или шестое декабря (дело было после полуночи)? Почему присяжные так долго заседали? Что это значит? Они выстроились шеренгой, серьезно и торжественно глядя перед собой, судья Пейдерсон поднялся на помост. Его седеющие волосы были смешно взлохмачены, уже знакомый судебный пристав призывал к порядку. Судья не смотрел на Каупервуда – это было бы невежливо, но устремил взгляд на присяжных.

– Господа присяжные заседатели, вы пришли к согласию? – спросил его помощник.

– Да, – ответил первый заседатель.

– Считаете ли вы ответчика виновным или невиновным?

– Мы считаем ответчика виновным по всем пунктам обвинения.

Как они могли решить именно так? Только потому, что он взял чек на шестьдесят тысяч долларов, которые ему не принадлежали? Но на самом деле это были его деньги. Боже милосердный, что такое шестьдесят тысяч долларов по сравнению с теми деньгами, которые вращались между ним и Джорджем У. Стинером? Ничто, вообще ничто! Сущая безделица, но здесь этот ничтожный, несущественный чек превратился в непреодолимую гору, в каменную стену, в тюремную решетку, преградившую путь к дальнейшему движению вперед. Это поражало воображение. Он обвел взглядом зал суда. Как здесь пусто и холодно! Однако он оставался Фрэнком А. Каупервудом. Почему он позволяет таким бесполезным мыслям нарушать свой покой? Его борьба за свободу, восстановление в правах и возвращение утраченного еще не закончены. Святые небеса, да она только начинается! Через пять дней его снова отпустят под залог. Стэджер подаст ходатайство. Он выйдет на свободу, и тогда у него будет два долгих месяца для продолжения борьбы. С ним еще не покончено. Присяжные глубоко заблуждаются, и суд высшей инстанции подтвердит это. Их вердикт будет аннулирован, он знал об этом. Он повернулся к Стэджеру, который потребовал от помощника судьи устроить поименный опрос присяжных в надежде, что кого-то из них переубедили и заставили голосовать против его воли.

– Это ваш вердикт? – спросил клерк у Филиппа Молтри, первого из списка присяжных.

– Да, сэр, – торжественно подтвердил этот достойный человек.

– Это ваш вердикт? – Клерк указал на Саймона Глассберга.

– Да, сэр.

– Это ваш вердикт? – Он указал на Флетчера Нортона.

– Да.

Опрос продолжился. Все присяжные заседатели отвечали четко и ясно, и надежда Стэджера на то, что хотя бы один из них изменит свое мнение, стремительно таяла. Потом судья поблагодарил их и сказал, что с учетом их долгих трудов сегодня вечером состав жюри временно распущен. Теперь единственное, что оставалось Стэджеру, – это убедить судью Пейдерсона в отсрочке приговора до слушания его апелляции в Верховном суде штата и нового судебного заседания.

Судья с большим любопытством смотрел на Каупервуда, пока Стэджер излагал свою просьбу по всем правилам. Поскольку у него было ощущение, что в данном случае Верховный суд вполне может предоставить свидетельство обоснованного сомнения, он согласился. На этом просьбы адвоката были исчерпаны, но Каупервуду в этот поздний час оставалось только отправиться в тюрьму графства в сопровождении заместителя шерифа, где он должен был находиться минимум пять дней, если не больше.

Данное исправительное учреждение, известное как тюрьма Мойаменсинг, находилось между Десятой улицей и Рид-стрит и производило в целом неплохое впечатление с архитектурной точки зрения. Оно состояло из центральной части, включавшей резиденцию шерифа и комнаты надзирателей, – трехэтажного здания с зубчатым карнизом и круглой зубчатой башни, поднимавшейся еще на треть высоты от центра. К нему примыкали два двухэтажных крыла с зубчатыми башенками по сторонам, что придавало сооружению вид неприступного замка, вполне соответствовавший американскому представлению о тюрьме. Фасад тюрьмы высотой не более тридцати пяти футов в центральной части стоял в глубине от улицы как минимум на сотню футов и вместе с крыльями был с обеих сторон огорожен двадцатифутовой каменной стеной. Здание не казалось мрачным еще и потому, что по центральному фасаду шел ряд больших, незарешеченных окон, которые на двух верхних этажах были к тому же завешены портьерами, что придавало ему приятный жилой вид. В правом крыле, если смотреть с улицы, находилась собственно тюрьма, где содержались заключенные, приговоренные к длительным срокам за те или иные преступления. В левом крыле содержались только арестанты, которые дожидались суда и еще не были осуждены. Здание было построено из гладкого светлого камня, который заснеженной ночью (такой, как эта), освещенное несколькими светильниками, слабо мерцавшими в темноте, представлял собой жутковатое, фантастическое, почти сверхъестественное зрелище.

Ночь была холодной и ветреной, когда Каупервуд двинулся туда под охраной. Ветер гнал снег причудливыми завихрениями. Эдди Сондерс, помощник шерифа, который дежурил в суде, сопровождал его вместе с его отцом и Стэджером. Сондерс был невысоким и смуглым, с короткой щеточкой усов и с острым, хотя и не слишком умным взглядом. Он был озабочен необходимостью поддерживать свое достоинство в качестве заместителя шерифа, каковая должность представлялась ему очень значительной, а также интересовался любой возможностью честного приработка. Он мало что знал, кроме подробностей своего маленького мира, который заключался в сопровождении арестантов в суд или тюрьму и присмотре за ними, чтобы они не сбежали. Он дружелюбно относился к состоятельным арестантам, так как уже давно усвоил, что это хорошо окупается. Во время прогулки он сделал несколько успокаивающих замечаний: сегодня погода не лучшая, но тюрьма недалеко, а шериф Джасперс, по всей вероятности, еще не спит или его можно будет разбудить, – но Каупервуд почти не слушал его. Он думал о своей матери, о своей жене и Эйлин.

Когда они пришли, его провели в центральную часть тюрьмы, где находился приемный кабинет Эдлея Джасперса. Шериф Джасперс недавно получил эту должность и соблюдал все формальности, связанные с ее исполнением, но в душе он не был формалистом. В политических кругах было известно, что одним из способов увеличить его скудное жалованье была аренда частных комнат и предоставление особых льгот арестантам, имевшим деньги для оплаты таких услуг. Другие шерифы поступали точно так же задолго до него. Когда Джасперс получил свою должность, несколько заключенных уже пользовались такими привилегиями, и с его точки зрения не было никакого смысла отменять их. Помещения, куда он селил «кого следует», по его неизменному выражению, находились в центральной части тюрьмы, примерно там же, где и его апартаменты. Они не походили на тюремные камеры, и там не было решеток. Впрочем, не было и особой угрозы побега, так как у каждой такой двери стоял охранник, обученный «присматривать» за передвижениями заключенных. Арестант, получавший такие удобства, во многих отношениях оставался свободным человеком. Если он хотел, то еду приносили ему в комнату. Он мог читать, играть в карты или принимать гостей, а если он играл на музыкальном инструменте, ему не отказывали и в этом. Имелось лишь одно правило, с которым приходилось мириться. Если он был публичной персоной и приходил кто-то из газетчиков, его препровождали вниз, в отдельное помещение для допросов, чтобы никто не мог догадаться, что он не сидит в обычной камере, как остальные заключенные.

Стэджер заблаговременно довел почти все эти обстоятельства до сведения Каупервуда, но когда тот переступил порог тюрьмы, его охватило незнакомое чувство поражения. Их отвели в небольшой кабинет слева от входа, где был стол, тускло освещенный прикрученной газовой лампой, и стул. Шериф Джасперс, дородный и румяный, вполне дружелюбно приветствовал их. Он отпустил Сондерса, который поспешно удалился по своим делам.

– Ненастная выдалась ночка, не так ли? – заметил Джасперс и поярче вывернул светильник, приготовившись к процедуре регистрации арестанта. Стэджер подошел к нему и коротко переговорил с ним в углу комнаты, после чего шериф вернулся с просветленным лицом.

– Ну, конечно, разумеется! Все в порядке, мистер Стэджер, можете быть уверены!

Каупервуд, наблюдавший за тучным шерифом, сразу же понял, в чем дело. Он снова обрел свое критическое отношение к происходящему, свою невозмутимую сдержанность. Стало быть, он находится в тюрьме, а эта жирная посредственность в образе шерифа будет присматривать за ним. Очень хорошо. Он воспользуется этим наилучшим образом. Он мимолетно задумался, почему его не обыскали – арестанты обычно подвергались обыску, – но вскоре обнаружил, что этого не требовалось.

– Все в порядке, мистер Каупервуд, – сказал Джасперс, поднявшись на ноги. – Думаю, я смогу устроить вас поудобнее. У нас тут не шикарный отель, знаете ли… – он хохотнул над собственной шуткой, – но думаю, вам будет вполне комфортно. Джон, – обратился он к сонному помощнику, который появился из другой комнаты, протирая глаза, – у нас свободны ключи от шестого номера?

– Да, сэр.

– Принеси их мне.

Джон исчез и вернулся, пока Стэджер объяснял Каупервуду, что он может получить все необходимое, включая одежду и другие личные вещи. Сам он придет на следующее утро и посоветуется с ним; то же самое относится к другим членам семьи Каупервудов, которых он пожелает увидеть. Каупервуд сразу же сказал отцу, что ему нужен минимум вещей. Джозеф или Эдвард могут прийти завтра утром и принести нижнее белье и туалетные принадлежности; что касается остальных, пусть они дождутся, пока он не выйдет на свободу или же не сядет надолго. Он хотел написать Эйлин и предупредить ее, чтобы она ничего не предпринимала, но шериф поманил его, и он молча двинулся следом. В сопровождении отца и Стэджера он поднялся в свое новое жилище.

Это было простое помещение с белыми стенами, размером пятнадцать на двадцать футов и довольно высоким потолком, с желтой кроватью, такой же желтой конторкой, небольшим столом из поддельного вишневого дерева, тремя простыми плетеными стульями с гнутыми спинками, тоже «под вишню», деревянный умывальник под стать кровати, с тазом, кувшином, тарелочкой с запечатанным куском мыла, дешевой зубной щеткой и кисточкой для бритья, которые не сочетались с остальными вещами и, пожалуй, стоили не более десяти центов. В таких случаях шериф Джасперс сдавал эту комнату по расценкам от двадцати пяти до тридцати пяти долларов в неделю. Каупервуду предстояло заплатить тридцать пять долларов.

Фрэнк Каупервуд оживленно подошел к окну, выходившему на лужайку перед фасадом, сейчас занесенную снегом, и сказал, что всем доволен. Его отец и Стэджер были готовы сидеть и говорить с ним, если он пожелает, но тут не о чем было говорить. Он хотел побыть один.