Текст книги "Любовные секреты Дон Жуана"

Инвестиция оправдала надежды Бет. На фотографии на второй странице Томас выглядел счастливейшим человеком на свете: сияющий, загорелый – наверняка недавно смотался в отпуск на какие-нибудь острова – с длинноногой блондинкой, обнимающей его за покатые узенькие плечики. Победитель в одной из категорий за рекламу «Сюрприз Сэма Сатсума», нового безалкогольного напитка, появившегося минувшим летом. Я хорошо знаю продукт, потому что начинал его разрабатывать. Потому что придумал слоган, основную концепцию и вообще осуществлял художественное руководство. Томас – в лучшем случае исполнитель, который не скомпонует материал, даже если все куски будут доставлены ракетой прямого наведения ему в задницу. А потом у меня распался брак, я запил, и дальше все было как в ролике, снятом даже не по сценарию, а по примитивному, забракованному наброску сценария; настолько бездарному и предсказуемому, что его стыдно предложить как «рыбу» неискушенному клиенту. Но жизнь им не побрезговала, настоящая жизнь, со всей своей безыскусной предсказуемостью.

Эти простые слова: «Повезло Тому, правда?» – сделали свое дело. Я превратился в припадочного психа, рыдал в подушку и бился головой о стенку.

И никто не пожалеет. И никто ничего не вернет. Как часто я представлял – неосознанно, подсознательно, – что где-то там, может, на небесах, существует Беспристрастный Справедливый Суд, чтобы все в конечном счете встало на свои места, чтобы каждый получил по заслугам. Что Он или Оно следит за тем, чтобы торжествовала справедливость. Чтобы хорошие люди были вознаграждены, а плохие наказаны. Что в этой безбожной Вселенной есть все-таки подобие Божественного начала, заложенного в основе вещей.

Очевидно, это не так. Не к кому воззвать. Не от кого ждать приговора. Каждый берет, что может. Томас Спенсер Де'Ат из «Казенов, Аллен энд Силвер» взял, что смог. Мою награду, мои деньги и мою славу. Он взял все. А Бет взяла мою дочь и мой дом, а Оливер, какой-то чертов Оливер, взял Бет и теперь наверняка взялся за мою дочь. А что взял я?

Канализацию, которая воняет так, словно над ней потрудился Деннис Нильсен,[10]10
  Деннис Нильсен – маньяк-убийца конца 70-х, названный прессой Великобритании «самым ужасным серийным убийцей страны».


[Закрыть] и пустую анкету из колонки «Одинокие сердца» в «Тайм аут» на кухонном столе.

Но я не могу позволить себе роскошь ковыряться в этом, потому что я слишком нервный. Я иду к дому в Хаммерсмите, где мы раньше жили, крепко держа Поппи за руку. А она тихонько фальшивит песенку Бритни Спирс. Она смотрит на меня: красивые миндалевидные глаза, светлые волосы – в бабушку, высокая и стройная – в мать, с чуть великоватыми для ее роста ступнями – в меня. Вот мы и пришли. Симпатичный маленький домик, с садом и качелями, тремя спальнями, огромными окнами и большой кухней. Как счастливы мы были здесь!

По сравнению с тем, что я ощущаю сейчас. Тогда мы были счастливы.

Хотя память нередко подводит. Мечется по заколдованному кругу. Если мы были счастливы, почему разошлись? Мы что, не знали, что счастливы? Можно ли быть счастливым и не осознавать этого?

Когда что-нибудь случалось, мама говорила: Прошлое не изменить, Дэнни. Нет проку плакать над разбитой чашкой. Что сделано, то сделано. Она ошибалась. По крайней мере, это я вынес из консультаций Теренса. Теренс утверждает, что прошлое можно изменить. Прошлое меняется постоянно. Воспоминания, которые ты вызываешь, ценность, которую ты им приписываешь, – все это находится в постоянном движении. Внутренняя жизнь напоминает создание рекламного слогана: бесконечная череда вариантов; они никогда не кончаются – их либо усовершенствуют, либо отбраковывают. То, что было истиной полгода назад, а именно мой брак – сплошной кошмар, сегодня уже не является таковым. Кошмар – это развод. Возможно, через полгода и это изменится. Все меняется.

– Папа?

– Да, малыш?

– Зайдешь сегодня к нам?

У меня появляется отвратительная мысль: Это Бет ее науськала. Она приготовила что-то, от чего у меня кишки сведет. А Поппи использует как средство, как приманку.

Поппи смотрит на меня, сжимает мою руку.

– Зайдешь, пап?

Я выгляжу нелепо. Я превращаюсь в параноика. Я уже ходил не только к взрослому, но и к детскому психотерапевту. Я скоро стану большим специалистом в области возрастного развития человеческого сознания. К детскому я ходил советоваться, как смягчить воздействие нашего разрыва на Поппи. Один из способов – почаще бывать всем вместе. Ей полезно видеть, что мы хорошо относимся друг к другу, что между нами нет ненависти.

Традиционная психотерапия учит, что ей полезно быть свидетелем обмана.

– Хорошо, малыш. Если хочешь.

Мы подходим к дому. Та же красная дверь. Те же старые горшки с цветами под окнами эркера, тележка для мусора с отвалившимся колесом и давно не стриженая изгородь. Стараюсь представить, что просто войду в дом, как прежде, Бет улыбнется мне из кухни, или даже подойдет и чмокнет, и даст мне чашку чего-нибудь незамысловатого, бодрящего.

Но дверь открывает мужчина. Лет на десять моложе меня, приятный и приветливый на вид, с копной выгоревших русых волос и без намека на животик. Сейчас шесть часов вечера, но он в халате – в моем халате – и курит сигарету, которую тушит, как только видит Поппи.

– Оливер!

Поппи бросается ему на шею и целует его.

Оливер улыбается, обнимая ее.

– Привет, малыш.

Он зовет ее «малыш».

Держа Поппи на руках, он смотрит на меня. Откровенно так разглядывает. Я вижу по глазам: в них осуждение, предвзятое недовольство, какая-то недоброжелательная осторожность. Я чувствую, что ему преподнесли хорошо обработанную версию нашего брака. Начальство отредактировало.

– Вы, наверное, Спайк.

– Дэниел.

– Оливер, а мы будем играть в нашу игру?

– В какую игру, малыш?

– Подбрось-меня-повыше! Пожалуйста-пожа-луйста-пожалуйста-пожалуйста!

Он называет ее малышом. Он украл мой халат и мое обращение к дочке.

Слышны легкие шаги внутри дома. Настороженное, но от этого не менее миловидное лицо, без косметики, появляется в проеме. Это главная добыча, самый крупный трофей брачного мародера – Бет. Раньше она была полновата, сейчас похудела. Светлые волосы собраны на голове заколкой с серебряными бабочками. Узкое лицо, почти без морщин. Широкий и тонкий рот не лишен чувственности. С недавних пор на ее лице появилась настороженность, но в целом она привлекательная молодая женщина. На ней тонкое шелковое платье, которое я помню по нашей поездке в Австралию. Мы гуляли по серебристому пляжу. Густые, сочные сумерки. Как сейчас вижу: пеликан взлетает и исчезает из виду; ее голова лежит на моем плече.

Сегодня она выглядит довольной. Сегодня она не злая, но в воздухе разлито какое-то презрение и торжество. Она кладет руку на плечо Оливера. Втроем они неплохо смотрятся.

– He хочешь зайти? – спрашивает она невинно.

– Папа, пожалуйста, ну, пожалуйста-пожалуйста, ну, па-а-ап…

– Ладно, хорошо, на чашку чая. На минутку.

В первый раз с момента моего ухода, а это было уже год назад, я вхожу в дом, следом за Бет и Оливером. Оливер все еще держит на руках… «малыша». Мне бы хотелось, чтоб он опустил ее на пол, никогда больше к ней не прикасался и не разговаривал с ней.

Я не хочу, чтобы он похитил ее у меня. Я хочу, чтобы он вернул мне мою жизнь.

День выдался теплый, и большой круглый кованый стол вынесли в сад. Какие-то дети бегают вокруг. Их матери, не обращая на детей внимания, сидят за столом, весело болтают, едят пирог – не купленный в магазине, а домашний. Это западня, ловушка, которой я так боялся. Все это призвано подчеркнуть разницу между жизнью Бет и моей. Когда я появляюсь, присутствующие – сплошь женщины – снисходительно улыбаются. Миранда Грин, Шарлотта Хью-Милтон и Лиззи Грист. Молоко в кувшине и китайский чайный сервиз. Это похоже на картинку из журнала. Это похоже на уютный дом. Это похоже на сценку, разыгранную для того, чтобы я почувствовал себя одиноким и печальным. Так я себя и чувствую.

– Привет, Дэнни.

– Привет, Миранда.

– Привет, незнакомец.

– Привет, Шарлотта.

– Смотрите, кто пришел.

– А, это ты, Лиз.

Я никогда особенно не ладил с Лиззи Грист. Это вздорная зануда, считающая всех мужиков ублюдками, что неизменно подтверждается ее неудачными романами. Коллапс нашего с Бет брака еще раз счастливо доказывает ее теорию тендерных отношений. Шарлотта и Миранда нормальные, но я не общался с ними с тех пор, как мы с Бет расстались.

Не общался, потому что выпал из системы. Ведь брак – это система. А когда брак распадается, задействованы все элементы системы – таковы условия ее существования. Но женщины могут выстроить другую систему, целую отдельную культуру вокруг их независимого воспитания детей. Они получают право воспитывать детей, потому что по традиции это право принадлежит матери. Они получают дом, или ключи от квартиры, потому что воспитывают детей. По той же причине они получают алименты. Мужчине же предоставляется право уйти и зарабатывать, чтобы оплачивать счета. С точки зрения закона, мужчина – это что-то вроде банкомата, агрегата, из которого вылезают деньги.

Женщины же, одинокие матери – их на сегодня большинство, во всяком случае, в школе, где учится Поппи, – общаются: до школы, после школы, в выходные. Женщины по жизни легче устанавливают контакты, но особенно хорошо это у них получается в неблагоприятных обстоятельствах. Это их сплачивает. Ничто так не объединяет, как общий враг, а общим врагом в подобных обстоятельствах являются мужчины. К тому же, если заранее принять, что все мужчины – сволочи, это избавит от ненужных угрызений совести. Личность правонарушителя установлена, картина преступления ясна.

Между тем мужчины, эти безмолвные члены уравнения, эти банкоматы, остаются в одиночестве. Они не могут позволить себе общего врага, по крайней мере будучи скованными чувством вины и либеральными взглядами в области тендерной политики, как в моем случае. Кроме того, они не сказать чтобы легко налаживали контакты, скорее, наоборот. Они легко остаются в одиночестве. Слабость мужчин в их силе.

– У тебя усталый вид, Дэнни.

– Да, Лиз? Интересно, почему бы это?

У Лиз маленькие, карие близко посаженные глазки. Бледная кожа и блеклые волосы, вид которых вряд ли способен кого-то возбудить. Ее слова о том, что у меня усталый вид, я понимаю как «Ты выглядишь старым и страшным на фоне Оливера». Истинная правда, но обязательно ли было мне это говорить? Любовь выбирает молодых.

– Как работа?

Это Шарлотта. Приятная женщина, обычно немногословная, довольно застенчивая и нервная, экстравагантная в выборе одежды. Сегодня на ней майка с надписью «Барби – шлюха» и башмаки на высоченных каблуках. До того, как мы расстались с Бет, я считал, что она неплохо ко мне относится.

– Понемногу. Я…

Здесь надо быть осторожней. Честно говоря, я сейчас получил небольшой заказ на «Пластиковые ведра Хопкинса», но, если я намекну хотя бы на малейший заработок, Бет тут же побежит к своим адвокатам и попытается урвать еще больший кусок моего ссохшегося пирога. Они настояли на том, чтобы за основу для вычетов были взяты мои прошлогодние заработки. Никого не волнует, что сегодня у меня есть заказ, а завтра нет, – и, к несчастью, прошлый год был самым прибыльным из последних четырех. Сейчас хороших заказов нет, и я в полной заднице. Работаю по шесть дней в неделю только для того, чтобы заплатить за жилье и выплатить алименты.

– Еще кусочек пирога, Дэнни?

– Нет, Оливер, спасибо.

Здесь хорошо. Солнце светит, вокруг друзья, из дома доносится смех Поппи.

– Миранда, как Калеб?

Калеб – семилетний сын Миранды, малопривлекательное существо с отвратительными манерами и страстью к насилию. Краем глаза я вижу, как он самозабвенно расчленяет извивающегося червяка палочкой от леденца. Миранда – деловая женщина, не лишенная живости и преуспевшая в пиар-бизнесе. Даже сейчас она разговаривает так, будто отчитывает одну из трех своих секретарш.

– Спасибо, хорошо. Как все мальчики. Ты же знаешь. Вечно какие-то драки.

А через несколько лет разборки и перестрелки, думаю я. Червяк уже разделен на шесть частей. Улыбка Калеба становится все шире.

– Милый мальчик. С отцом часто встречается? Обстановка слегка накаляется. Лиз демонстративно ставит чашку.

– Он уехал за границу на полгода. Звонит иногда.

– Вот сволочь, – бормочу я.

Бросать ребенка из-за того, что распался брак, – непростительно, недопустимо, по-любому, это последнее дело. Хотя, должен признаться, был момент, когда после очередного, четыреста сорок восьмого скандала за неделю мне захотелось исчезнуть, я лелеял мечту раствориться, убежать от всего этого подальше, оставить руины позади и начать все сначала. Это выглядит заманчиво, особенно со стороны. Кто знает, будь у меня другая женщина, другая жизнь… Но это неправильно. Так нельзя.

– Мне кажется, Калеб примирился с его отъездом.

Червяк разделен уже на двенадцать частей. Калеб тихонько смеется. Он присматривается к улитке, неторопливо переваливающейся по декоративному кирпичу сада. Кирпичу, который я выкладывал, в саду, который я вскапывал и взращивал в течение нескольких лет.

– Дэнни, возьми еще пирога.

Отвали, Оливер. Ты хочешь меня отравить. Отравить любовью, на которой замешан этот пирог, любовью, которой ты владеешь и от которой я отказался. Непонятно, почему она снова стала притягательной, как только ты заполучил ее.

– Ты приготовил этот пирог по особому рецепту? – задал я провокационный вопрос.

– О, я не умею готовить! – Оливер виновато щурит глаза. Очевидно, он считает свою гримасу очаровательной.

– Ах, я бедный-несчастный! – передразниваю я почти шепотом.

– Я просто не умею, – говорит Оливер, глупо улыбаясь.

– Мужчины безнадежны, – изрекает Лиз с радостью и предсказуемостью, которой позавидует небесное светило.

– Правда? – спрашиваю я, допивая чай.

– Она просто шутит, – объясняет Шарлотта. – Мы любим мужчин, ведь так?

– Конечно, – кивает Миранда. – Ты слишком чувствительный, Дэнни.

– А ты, Лиз, не любишь мужчин, да? – спрашивает Оливер, бросая на меня заговорщический взгляд. Эти полмиллисекунды он мне почти нравится.

– Но я и не испытываю к ним неприязни, – говорит Лиз, скручивая косяк со сноровкой наркомана. – Просто я не считаю, что они идеально устроены. У них странные представления о жизни.

Пусть так, все нормально, я – наивный, ничего не понимающий младенец. Но я сижу во дворе некогда моего дома, в залитом солнцем саду, который тоже когда-то был моим. В этом саду сейчас собрались друзья вокруг домашнего пирога, с кухни, где Бет щекочет Поппи, доносится детский смех, и я чувствую, что вот-вот взорвусь. Слишком часто я все это слышал. Поворачиваюсь к Лиз, сосредоточившейся на своем косяке.

– Ты считаешь, мужчины и женщины равны, Лиз?

Она смотрит на меня удивленно, но по-прежнему невозмутимо.

– Конечно.

– Мы все так считаем, – поддерживает ее Шарлотта.

– Да, – подтверждает Миранда.

Я киваю.

– Скажите мне, в чем женщины превосходят мужчин.

– Что?

– Мы все знаем, что какие-то вещи женщинам априори удаются лучше, чем мужчинам. В этом нет противоречия. Назовите некоторые из них.

– Ну, – говорит Лиз, отклоняясь от спинки стула и начиная получать удовольствие от разговора, – им лучше удается совмещать несколько задач.

– Точно! – восклицает Оливер. – Мужчины обычно узко концентрируются на одной определенной цели, зачастую в ущерб всему остальному.

– Женщины больше прислушиваются к своим чувствам. Думаю, у них умные эмоции в отличие от мужчин, – добавляет Шарлотта.

– Да, – соглашается Лиз.

– Они лучше воспитывают детей.

– И легче общаются. Мужчинам так трудно говорить о своих чувствах, правда? – мягко замечает Шарлотта.

– Это верно, – вновь встает на сторону женщин Оливер, задумчиво подергивая поясок своего – моего – халата.

– А еще, – Лиз глубокомысленно выпячивает губы, – женщины лучше разбираются в человеческих отношениях. У нас гораздо сильнее развито сопереживание.

– Да, – подтверждает Оливер.

– Да, – вторит ему Миранда, умиротворенно кивая.

– А способность любить? – спрашивает Шарлотта. – Женщинам нет в этом равных. Они знают, как это делать. Как отдавать. Как делиться.

– Мужчины сдержанны в проявлении своих чувств, – философски замечает Оливер.

– Женщины – прирожденные дипломаты, – снова вступает Лиз. – Они знают, как выйти из трудной ситуации, как наладить отношения. Мужчинам это не дано.

– Не хочется, конечно, – произносит Оливер таким тоном, что всем ясно – очень даже хочется, – но вынужден сказать: из всего этого можно сделать вывод, что женщины просто более зрелые.

– Точнее, более развитые, – поправляет его Лиз.

– Но это не значит, что мы не любим мужчин, – говорит Шарлотта.

– Мужчины чаще склонны к жестокости и насилию.

– Они не делают работу по дому.

– Они не умеют гладить.

– И до них не доходит, что мы имеем в виду, пока мы не напишем это аршинными буквами на лбу.

Небольшая пауза. Все пьют чай. И молча поглощают пирог.

– Все? – спрашиваю я, готовясь уйти.

– Думаю, да. – Лиз удовлетворенно улыбается. Такое же выражение застыло и на лицах остальных.

– Отлично. А в чем мужчины превосходят женщин?

Легкое удивление проявляется неожиданными морщинками на четырех лбах.

– Что?

– Мы перечислили достоинства женщин. Все с ними согласились. Включая меня. Но каковы достоинства мужчин? В чем мужчины превосходят женщин?

Молчание. Длительное молчание. Шарлотта смущенно хихикает. Я встаю.

– Надеюсь, мне удалось продемонстрировать женский подход к вопросу о равенстве полов.

– Я мужчина, – возражает Оливер.

– Тогда и веди себя, как мужчина, – парирую я.

Лиз открывает рот, чтобы что-то сказать, но, прежде чем она успевает это сделать, я обрываю ее.

– Могу назвать вам одно преимущество мужчин, – говорю я спокойно. – Они способны смириться. Прикусить губу и смириться. Смириться с тоннами дерьма, которое вываливают им на голову. И не мстить. Вот в чем их преимущество. Они способны получить все это, а потом просто уйти.

Я разворачиваюсь и направляюсь на кухню, где Поппи помогает Бет печь пирожки.

– Поппи, папе пора. – Я кладу руку ей на плечо.

– Папа! Посмотри, что из-за тебя… – говорит она сердито. Фигурка, которую Пеппи лепила из теста, развалилась. – Так несправедливо! Я тебя ненавижу, папа! Уходи!

Дети прекрасны, бессердечны и жестоки. Это сказал Дж. М. Барри. Кто я такой, чтобы с ним спорить, – всего лишь один из миллионов Питеров Пэнов?

– Пока, малыш.

Она не отвечает и начинает плакать. Не из-за того, что расстается со мной, а из-за того, что фигурка из теста испорчена.

Бет строго смотрит на меня.

– Думаю, тебе лучше уйти.

– Пока, – говорю я самым безразличным тоном, на который способен, и ухожу, ни с кем не попрощавшись, с прилипшими к губам сладкими крошками.

4

Первый раз я влюбился, когда мне было восемнадцать. После истории с Шерон Смит прошло пять лет, и чудо, снизошедшее тогда на меня в кладовке, стало фундаментом для надстройки из таких же тайных встреч в раздевалках, на аллеях и в беседках пустынных парков. Но я все еще был девственником: по моему собственному определению, я еще ни с кем не встречался «по-настоящему», хотя иногда предпринимал лихорадочные попытки замерить жизнеутверждающую, безмерную суть той или иной девушки.

Странными были тогда эти отношения: «мальчик – девочка». Как будто ты сидишь с кем-то в комнате, болтаешь, стараясь делать вид, что ничего необычного не происходит, а на самом деле помимо вас в комнате присутствует нечто невидимое глазом, но громадное, вселяющее страх и трепет: вы слышите его дыхание, отслеживаете передвижения, постоянно чувствуете его присутствие. И эта призрачная, магическая сила – секс.

Нелегко вспомнить, как именно я влюбился в первый раз. События реальной жизни переплелись с впечатлениями извне, вскормленными питательной средой несчастной первой любви: фантазиями, фильмами, телепередачами. Со временем все труднее различить грань между собственно мною и миром внушенной электронной и прочей культуры. И вот уже моя память, как и я сам и мои воспоминания, утратила чистоту.

Если пытаться вычленить самое непосредственное и неподдельное впечатление, то я бы сказал: это было просто. Локаторы, которые вы тщательно настраиваете в среднем возрасте, пытаясь выявить зоны потенциальной опасности, пока еще девственны и бездейственны. Любовь кажется чем-то идеальным, без изнанки и прикрепленного сбоку ценника.

Любовь женщины представлялась мне обеспеченным правом, безусловно гарантированным удовольствием. Женщины при этом вызывали у меня страх, правда, по иной, чем сейчас, причине. Тогда это был страх перед магической силой, перед их чужеродностью, их способностью разбудить во мне самое ненавистное чувство – смущение.

Но одновременно я верил в такое мироустройство, при котором каждая девушка находит себе парня, считал, что это требование общественных традиций и что однажды меня тоже найдут. Молодые люди влюбляются друг в друга, это происходит, рано или поздно. Не то, что сейчас, тридцать лет спустя, когда тебя изгрызли боль и неудачи, когда ты покрылся морщинами и безмерно устал, когда трудно даже вообразить, что кто-то тебя полюбит.

Тогда все было просто: следовало подождать, и за тебя все сделает магическое заклинание всемогущего чародея. Ты будешь любим. Мужчины же и вовсе полагали, что они не просто будут любимы, а позволят себя любить. Женщины пытались завязать с нами отношения. Мужчины добивались секса, стремясь при этом сохранить свободу. Такой обмен всегда требовал некоей жертвы от мужчины: постоянные отношения с женщиной ослабляли мужественность, равно как для женщины постоянные отношения с мужчиной усиливали женственность. Думаю, это пережиток прошлого, который сейчас почти исчез, хоть и не совсем. Было бы неплохо, если бы он исчез вовсе, потому что любое проявление неравенства в отношениях неизбежно приводит к дисфункции.

Но тогда, в середине 70-х, я – несмотря на свою девственность и застенчивость – был дерзким и уверенным в себе. Рано или поздно я полюблю. Рано или поздно мне будут поклоняться, меня, в мгновение ока, выдернут из рядов дебилов и причислят к сонму богов.

В колледже, где я тогда учился, у нас было два модных курса: социология и социальная психология. Хелен Палмер и я посещали курс социальной психологии.

Этот политехнический колледж на юге Англии ни в коей мере не относился к учебным заведениям вашей мечты. Студенты были довольно типичные для такого заведения, в основном обыватели, сильно политизированные, озабоченные главным образом хорошими отметками, позволявшими получить достойную работу, и выпивкой. Я никогда не любил студентов, даже когда сам учился, но были вещи, которые компенсировали пребывание в колледже, и прежде всего – Хелен Палмер.

Я не спал с кем попало, да и желающих особо не было. Уже в восемнадцать лет я осознал, что постоянная смена партнеров – неосуществимая мечта, а хороший секс – не настольный теннис, его нельзя низводить до воскресных приключений. Я знал: это нечто, от чего захватывает дух. В те годы книги, журналы, кино (невинные и смешные телесериалы) твердили, что секс – не более чем развлечение, забава. Это не звучало правдоподобно ни тогда, ни сейчас. По сути своей секс – невероятно серьезное предприятие. Нельзя недооценивать то, результаты чего могут прокладывать себе путь сквозь время и отражаться на еще не воспроизведенном потомстве.

Я набрался храбрости и решился заговорить с Хелен после семинара об экспериментах Мильграма по конформизму. Исподволь наблюдая, как она, склонив голову, записывает, я угадывал ее черты за завесой светлых волос. Она не часто высказывалась, но, если говорила что-то, это было по существу и заслуживало внимания. Мне нравился ее голос, более грубый, чем можно было предположить при взгляде на бледное тонкое лицо. В нем были пресыщенность столичной жительницы, спокойная уверенность, столь привлекательная для меня, выросшего в пригороде. Он как будто предлагал двигаться не вверх по социальной лестнице, а в противоположном направлении (в то время считалось, что чем ближе ты к пролетариату, тем круче). Она носила джинсы «Вранглер» и кофточки из марлевки, косметикой не пользовалась. Обычно лицо ее выражало смущение. Мне это импонировало: все остальные пытались изображать уверенность.

Стэнли Мильграм был психологом, который изобрел гениальный тест для измерения уровня подверженности человека влиянию властей. Он приглашал испытуемых в лабораторию и сажал напротив стеклянного экрана. Оттуда они должны были наблюдать за еще одним «испытуемым» (на самом деле это был актер), находившимся по другую сторону стеклянного экрана. Статиста привязывали к стулу, очевидно, чтобы не сбежал, – все испытуемые нервничали.

Человек в белом халате сообщал настоящим испытуемым (тем, что сидели с этой стороны экрана), что они принимают участие в эксперименте, определяющем не степень подчинения властям, а способность действовать в стрессовой ситуации. Потом им показывали внушительное устройство и объясняли, как с ним обращаться. Устройство якобы могло передавать сильные электрические разряды человеку за стеклом в случае, если тот откажется отвечать на вопросы. Все это, конечно, было понарошку, в том числе и вопли актера, изображавшего ужас и боль. Интересно, что в подавляющем большинстве случаев испытуемые были готовы использовать устройство до тех пор, пока жертва не теряла сознание, просто потому, что так сказал человек в белом халате.

Я хотел заговорить с Хелен еще в самом начале семинара, но не набрался храбрости и не нашел подходящего повода. Мужчина должен обладать недюжинной смелостью, чтобы пригласить женщину на свидание, а инициатива традиционно должна исходить от Него, Она имеет право согласиться или отказать.

Традиционные описания этой процедуры сходны с картинами смерти в старых вестернах: мучительная и тяжелая, смерть предстает в них как безболезненная и даже приносящая успокоение. Как бы то ни было, таковы правила, и не мне их нарушать.

Я сделал глубокий вдох и постепенно материализовался. (Неуверен, что правильно употребляю слово материализоваться, но в тот момент у меня было ощущение, что делал я именно это. Я неслышно струился, преграждая ей путь к двери, чтобы она была вынуждена остановиться, прежде чем сможет меня обойти.) Я улыбнулся ей. Она слегка кивнула. Это могло означать что угодно, включая: «Отвали». И вот здесь мне понадобилось мужество: тормозить нельзя, даже если шанс попасть в дурацкое положение достаточно велик.

– Привет.

– Простите.

Мы обменялись этими репликами, когда она пыталась меня обойти. Я почувствовал ее запах, необычный аромат сырого сена, источником которого было скорее ее тело, чем косметика. Она замешкалась. Она могла бы пойти дальше, но замешкалась. Это что-то да значило.

– А ты как бы поступила?

– Что, простите?

Она нахмурилась. Я раньше не видел, как она хмурится. У нее от этого появились небольшие морщинки на обычно высоком, гладком лбу. Мне захотелось поцелуями разгладить ей лоб. А потом я разыграл бесплатный спектакль. Голос мой не должен был выражать ничего, кроме интереса к науке.

– Если бы ты сидела там. Если бы могла нажать на кнопку. Ты бы применяла это устройство? До тех пор, пока он не потерял бы сознание?

– А, вот ты о чем. – Кажется, она удивилась, что вопросу предшествовала такая артподготовка. – Уверена, что да. Хотелось бы думать, что нет. Приятнее считать, будто ты более независим в суждениях. Но я сомневаюсь, что это так. Человек легко обольщается на свой счет. Себя самого узнать не так-то просто. А ты себя знаешь?

– Нет, – сказал я. – Не знаю. И ты меня не знаешь. Я Дэниел Сэвидж. Друзья зовут меня Спайком. Тут она должна была догадаться, что меня на самом деле интересует (не секс, не только секс, хотя и секс тоже). Она должна была понять, что нравится мне. Как иначе объяснить мое поведение? Ведь я подошел и заговорил с ней, а не с каким-нибудь парнем, не с какой-нибудь страшненькой девицей. (Свою привлекательность она прекрасно осознавала, я это видел.) На горизонте замаячил провал. Я спросил ее, нажмет ли она на кнопку. Интересно, нажмет или нет? Сможет сделать актеру больно?

– А я Хелен Палмер.

Пока все тихо. Никаких признаков грозы, просто тишина, которую надо заполнить, еще раз рискнув быть отвергнутым.

– Не хочешь выпить кофе?

– У меня еще один семинар через час, и надо бы подготовиться…

Я почувствовал, как засосало под ложечкой. Откуда-то появился образ человека с выбитыми зубами. Осознание своей неуклюжести и непривлекательности давило на незакаленные нервы. Отказ. По-видимому, изжога – это реакция на мою собственную глупость.

– …Но, с другой стороны, почему бы нет?

Она улыбнулась. Под ложечкой отпустило, преждевременная ненависть к себе сменилась преждевременными триумфом и радостью.

Она согласилась.

Пока только на кофе. Предстоит большая работа, прежде чем моя первая любовь получит развитие.

В кафетерии я говорил слишком быстро и слишком активно: не удивительно, ведь я волновался – это было если не свидание, то преамбула к нему. Я пытался определиться с некоторыми существенными показателями. Есть ли у нее кто-нибудь? Если да, любит ли она его? Есть ли у нас общие темы для разговоров, кроме обсуждения того, сладкий мы пьем кофе или с молоком? Я не выяснил, что хотел, – это потребовало бы от меня большей откровенности, чем допускает такое предварительное свидание, но никакого приятеля она не упомянула. К тому же она села очень близко ко мне – гораздо ближе, чем села бы, вызывай я у нее отвращение, – и мы почти все время смотрели друг другу в глаза.

Первые полчаса мы не нарушали границ безопасного Мильграма. Потом я выяснил, что она из Пекхэма, что у нее есть младшая сестра и что она хочет заниматься социальными проблемами. Не очень интересно, но все-таки это была личная информация, выходившая за пределы официальной. Я пробил броню. Для первого раза неплохо. Мы не договаривались о следующей встрече, но начало было положено. Я еще повторю этот кофе.

В те дни конструкция моих «знаний» о женщинах была наскоро сколочена из предрассудков, чьих-то рассказов, популярных представлений и прочей ерунды, которую я вылавливал в телепередачах, кинофильмах, разговорах и журналах. И вот к каким заключениям я тогда пришел:

Женщины лучше мужчин.

У них не было сильного стремления к сексу, но они награждали тебя им, если тебе удавалось разгадать зашифрованный код, известный им одним.

Одарив тебя, женщины требовали твоей подписи под договором, условия которого были не слишком понятны.

В учебе женщины не уступали мужчинам, но им хуже давались более важные вещи: игра в покер и кроссворды.

Мужчины были храбрее.

Женщины, за исключением Кэрол Мун, ничего не понимали в музыке.