Текст книги "50 великих книг по философии"

Идея книги пришла к Фуко, когда он читал рассказ Борхеса[10]10
  Речь идет о новелле «Аналитический язык Джона Уилкинса».


[Закрыть] и от души смеялся над упоминанием о китайской энциклопедии, где животные подразделялись на следующие категории: «а) принадлежащих Императору, б) набальзамированных, в) прирученных, г) сосунков, д) сирен, е) сказочных, ж) отдельных собак, з) включенных в эту классификацию, и) бегающих как сумасшедшие, к) бесчисленных, л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти, м) прочих, н) разбивших цветочную вазу, о) издали похожих на мух».

Эта нелепая таксономия навела Фуко на мысль, что все мы имеем свои способы мышления и видения вещей, которые делают невозможными все остальные способы. Но что именно мы считаем невозможным?

Эксцентричность списка Борхеса происходит из-за отсутствия порядковых связей между отдельными категориями, не имеющими единой основы для знания. Это приводит к вопросу: на какую основу могут опираться наши категории? Что мы считаем верным или неверным, связанным или не связанным в нашей культуре и времени?

Фуко полагает, что мы не только не обладаем объективным восприятием мира, но наши системы категорий являются предположениями, которые мы составляем и принимаем на подсознательном уровне:

«Порядок одновременно подразумевает то, что дано в вещах как их внутренний закон – скрытую систему связей, определяющую взаимоотношения одного с другим, – и то, что не имеет бытия за пределами координатной сетки, создаваемой подходом, исследованием или языком. Лишь в пустых местах этой координатной сетки существует глубинный порядок, безмолвно ожидающий своего проявления».

Фуко хотел заменить идею о конкретной науке, имеющей исходную точку и линейную историю открытий, картиной «эпистемологического пространства, присущего определенному периоду». Это заменило бы традиционную историю развития мышления, согласно которой «такой-то ученый совершил такое-то открытие и повлиял на…», аналитическим методом, который говорит нам о том, что думали или во что верили люди, жившие в определенную эпоху.

По замечанию Фуко, на археологических раскопках вы не ищете конкретного человека, но хотите понять, как жило общество в целом и во что оно верило. К примеру, если взять шведского натуралиста Линнея, недостаточно описать его открытия; нужно понимать интеллектуальный и культурный дискурс, позволявший совершать эти открытия, то есть «невысказанный порядок» его времени.

Основополагающие коды той или иной культуры, управляющие ее языком, схемами восприятия, ценностями и иерархиями, «с самого начала устанавливают для каждого человека эмпирический порядок, с которым он будет иметь дело и в рамках которого он будет чувствовать себя как дома».

Фуко приступает к выполнению этой задачи, исследуя культурный порог между классическим знанием (существовавшим до XVI века) и знанием и мышлением, которое существует до настоящего времени. Он изучает живопись (картина Веласкеса «Фрейлины») и литературу («Дон Кихот») как пролог к анализу трех областей: языка, экономики и биологии.

Для Фуко ключом к классическому знанию является мысленное представление. Классические мыслители могли расходиться во взглядах на истину или другие идеи, но все они соглашались с тем, что идеи являются представлениями о вещах.

Из этого следовало, что язык как обычное представление об истинах или предметах не имеет собственного значения. Язык является физическим средством представления идей, не имеющим внутреннего смысла безотносительно к идеям:

«С крайней точки зрения можно сказать, что языка в классическую эпоху вообще не существует. Но он функционирует: его существование заключено в репрезентативной роли, строго ограничено этой ролью и полностью исчерпывается ею. Язык не имеет другого местоположения или ценности, кроме представления идей».

По словам Фуко, после Канта язык получил независимую и самодостаточную жизнь, не ограниченную представлением идей. Общего словаря было уже недостаточно. Вместо этого развилась филология, или изучение истории языков с акцентом на текст как таковой, и аналитическая философия, которая пыталась устранить языковые неточности и искажения.

Эти два взаимно дополняющих подхода легли в основу разделения «аналитической» и «континентальной» философии. Язык, освобожденный от непосредственного представления идей, можно рассматривать как автономную реальность без системы ассоциаций с окружающим миром. Образовался разрыв между формой и содержанием, и мы перешли от фазы комментариев к фазе критики. Язык стал истиной в себе.

Эта новая эпистема также открыла царство «чистой литературы», о котором пишет Малларме, отвечая на вопрос Ницше «Кто говорит?»: «Сам язык». Литература уже не является подобием или представлением, но становится самодовлеющей силой. Говоря о «Дон Кихоте», Фуко пишет:

«Это первое из произведений нового времени, так как в нем видно, как жестокий закон тождеств и различий бесконечно издевается над знаками и подобиями; так как язык порывает здесь со своим былым родством с вещами и входит в ту одинокую суверенность, из которой он возвратится в своем грубом бытии, лишь став литературой; так как сходство вступает здесь в эпоху, которая для него является эпохой безрассудства и фантазии».

Если вы пишете историю, включающую верования, мнения, предубеждения и предрассудки, говорит Фуко, то «написанное об этих вещах всегда будет иметь меньшую ценность как доказательство, чем сами слова».

Мы узнаем о том, что люди действительно думали в любую данную эпоху, не по содержанию сказанного, а по тому, как они говорили это и какими предпосылками руководствовались. Мы считаем, что науки имеют объективную реальность, но Фуко описывает их лишь как «хорошо составленные языковые системы».

В развитии современного образа мыслей еще большее значение, чем язык, приобретает фигура самого «человека» как эпистемологическая концепция. По словам Фуко, «человека» не существует в классическую эпоху или еще раньше. Это происходит не потому, что тогда не было представления о людях как о виде живых существ, либо о психологических, нравственных или политических аспектах человеческого характера. Скорее «не существовало эпистемологического осознания человека как такового».

Современная эпоха привела нас от горизонтальной таксономии вещей к вертикальной и концептуальной категоризации, которая называется абстракцией. Вместе с этим появилась концепция человека, а «наука жизни» (таксономия живых существ) уступила место более абстрактной и концептуальной биологии. Однако Фуко утверждает, что «человек является недавним изобретением и, возможно, он приближается к своему концу». Под этим он имеет в виду, что если наше современное мировоззрение терпит крах, то наше возвышенное представление о себе со временем тоже будет жестко ограниченным.

Концепция эпистем Мишеля Фуко не слишком отличается от «парадигм» научного мышления Томаса Куна. Интересно, что книга Куна «Структура научных революций» была опубликована лишь за четыре года до «Слов и вещей» – возможно, это доказывает, что знание приобретает форму преобладающих мировоззрений, о которых сам человек почти не догадывается.

Обе книги рассматриваются как противоядие от нашей самонадеянности и веры в линейную модель накопления знаний. На самом деле, что бы ни составляло основу знания в любой области, оно может внезапно раскрыться и поглотить все ранее известное новыми формами «знания», происходящего из совершенно другого места.

В современной французской философии многие утверждения выдвигаются без достаточного обоснования, и книга «Слова и вещи» не является исключением. Тем не менее она ценна своим оригинальным подходом к знанию и сомнением в существующих предпосылках.

Сам Фуко пишет о своей работе: «Из всех людей мне самому едва ли подобает утверждать, что мой дискурс не зависит от правил и условий, о которых я не имею почти никакого представления». Действительно, если мы сами сейчас смеемся над китайской классификацией, упомянутой в рассказе Борхеса, не менее вероятно, что через сто лет люди будут смеяться над странными категориями и нелепыми ассоциациями, которые мы называем «знанием».

Мишель Фуко

Фуко родился во французском городе Пуатье в 1926 году. Его отец работал врачом и хотел, чтобы он изучал медицину, но в школе Фуко больше интересовался литературой и историей. Он уехал из Пуатье в 1945 году для учебы в лицее Генриха IV в Париже, а через год был принят в Высшую нормальную школу (École Normal Supérirere).

Хотя Фуко был превосходным студентом, он неловко чувствовал себя в обществе и боролся со своей гомосексуальностью. В это время он подружился с марксистским философом Луисом Альтхуссером. В конце концов Фуко получил ученую степень по философии, психологии и психиатрии.

В 1950 году он стал младшим лектором в Лилльском университете. Через некоторое время он покинул Францию и стал преподавать в шведском Уппсальском университете, после чего возглавил кафедру французских исследований при Варшавском и Гамбургском университетах. Он начал интересоваться историей, особенно изменением взглядов на психиатрическую практику, что привело к созданию книги «Безумие и цивилизация», высоко оцененной критиками. В 1963 году он опубликовал книгу «Рождение клиники».

В 1965 году, когда его партнер Даниэль Дефер отправился в Тунис на военную службу, Фуко получил должность в Тунисском университете. После выхода в свет книги «Слова и вещи» в 1966 году его провозгласили одним из великих мыслителей своего времени наряду с Жаком Лаканом, Клодом Леви-Строссом и Роландом Бартом.

В том же году он опубликовал «Археологию знания» и возглавил кафедру философии в университете Клермон-Феррана. В 1970 году он был избран профессором истории систем мышления в Коллеж-де-Франс. Его растущее участие в политических делах и интерес к общественным движениям нашли отражение в книге «Дисциплина и наказание» (1975), где изучаются «технологии» организации и контроля.

Первый том книги «История сексуальности» был опубликован в 1976 году. Репутация Фуко продолжала укрепляться в 1970-е и 1980-е годы, и он читал лекции по всему миру, проводя много времени в американских институтах. Он также совершил две поездки в Иран и написал эссе об иранской революции для итальянской газеты.

Фуко умер в Париже в 1984 году.

О брехне
2005

«Одной из самых заметных черт нашей культуры является обилие брехни. Все знают об этом. Каждый из нас вносит свой вклад в это, но мы склонны воспринимать ситуацию как должное. Большинство людей вполне уверены в своей способности распознавать брехню и не поддаваться на ее уловки, поэтому феномен не пробудил особой тревоги и не потребовал вдумчивого исследования. В результате у нас нет ясного понимания того, что такое брехня, почему ее так много или какой цели она служит».

В двух словах

Брехня пронизывает нашу культуру, и мы должны понимать, чем она отличается от лжи.

В схожем ключе

Ноам Хомски. Понимание власти (стр. 130)

Мишель Монтень. Опыты (стр. 376)

Людвиг Витгенштейн. Философские исследования (стр. 542)

В 2005 году эта маленькая книга, насчитывавшая всего лишь 67 страниц, внезапно стала бестселлером. Создавалось впечатление, что она отражает общественную озабоченность пропагандистской кампанией вокруг действий США и Британии во время второй войны в Ираке, но ее смысл выходил за рамки отдельных событий.

Брехня окружает нас, говорит Гарри Франкфурт, профессор нравственной философии из Принстонского университета, но мы не понимаем, что это такое. Поэтому нам нужна теория брехни.

Франкфурт задает вопрос, не является ли брехня полным аналогом надувательства. В своей книге «Распространение надувательства» (1995) Макс Блэк определил его как «граничащую с ложью, умышленно ошибочную интерпретацию чьих-то мыслей, чувств или позиций с помощью претенциозных слов или поступков».

Брехня сходна с надувательством в том, что она является попыткой умышленно ввести в заблуждение, граничащей с откровенной ложью. Она тоже может быть претенциозным и осознанно неверным толкованием реального отношения к той или иной ситуации.

Таким образом, и брехня, и надувательство направлены на создание впечатления, что человек думает или верит во что-то, хотя он никогда не говорил этого. Они проникают в узкую щель между правдой и ложью. Главная цель надувательства заключается не в создании отдельной реальности через изменение фактов, а в создании ошибочного впечатления об ораторе. К примеру, большая политическая речь не направлена на объяснение реального положения дел в мире, но призвана показать оратора как большого патриота, духовного человека или поборника нравственности.

Франкфурт приходит к выводу, что надувательство не полностью объясняет природу брехни. В своих объяснениях он начинает с цитаты из Лонгфелло:

 
В дни былого ремесла
Целью мастера была
Страсть к изделиям своим,
Ибо Бог следил за ним.
 

Мастера старой школы не стремились произвести впечатление; для них было важно убедиться, что все сделано правильно, даже если никто не обращал внимания на мелкие детали их работы. С другой стороны, низкопробные поделки являются разновидностью брехни, так как время, мастерство и забота о людях полностью исключаются из процесса изготовления. Все направлено на создание краткосрочного эффекта и выгоды для производителя, а качество товара и его долговечность не имеют значения.

Франкфурт пишет о воспоминаниях Фани Паскаль о ее друге Витгенштейне, который посетил ее в больнице после того, как ей сделали операцию по удалению аденоидов. Когда она сказала, что чувствует себя «как собака, которую переехал автомобиль», он недовольно заметил: «Вы не знаете, что чувствует собака, попавшая под автомобиль».

В данном случае Витгенштейн не выступал за права собак; скорее знаменитый лингвист полагал, что его знакомая небрежно обошлась с языком. Она ничего не сказала о собственных чувствах, но при этом не могла знать о чувствах собаки. Хотя реакция Витгенштейна была явно чрезмерной, Франкфурт опирается на нее для собственного определения брехни: хотя она часто граничит с ложью, это не откровенная ложь, а отсутствие всякого интереса к тому, является высказывание ложным или нет.

На мужских посиделках (когда компания мужчин собирается поболтать о женщинах, политике, спорте или автомобилях) люди собираются не для того, чтобы открыть или провозгласить какую-нибудь великую истину, а просто для того, чтобы с удовольствием пообщаться друг с другом. Однако проблемы начинаются, когда такая застольная беседа, за которой человек не заботится о правдивости своих слов, становится его образом жизни. Для нормального взаимодействия с миром нам нужны факты, и когда кто-то начинает забалтывать суть вопроса, это выводит нас из себя.

«Ложь – это точно рассчитанное действие», – говорит Франкфурт. Во лжи присутствует элемент мастерства, так как нам нужно создать вымысел, противоречащий фактам или общепринятой морали. Таким образом, «для того чтобы придумать убедительную ложь… мы должны знать, что такое правда».

И брехня, и надувательство направлены на создание впечатления, что человек думает или верит во что-то, хотя он никогда не говорил этого.

С другой стороны, человек, который прокладывает свой жизненный путь с помощью брехни, обладает гораздо большей свободой, так как ему не нужно придумывать ложь в свете истины. Он всего лишь «рассказывает истории», вовсе не обязательно связанные с правдой или неправдой. Мастеру брехни не нужно подтасовывать или изменять факты, потому что он может выставлять их в таком свете, который поддерживает или оправдывает его поступки. В отличие от лжеца или честного человека, мастер брехни не обращает особого внимания на факты; они важны лишь в той степени, в какой помогают ему «замести следы».

С учетом этого Франкфурт приходит к выводу: брехня – это больший враг истины, чем ложь.

Франкфурт признает, что ему трудно судить, стало ли сейчас больше брехни, чем раньше, но ее количество «неопровержимо велико». Одна из причин состоит в том, что многим из нас приходится говорить о вещах, в которых мы плохо разбираемся.

В демократическом государстве от нас ждут, что мы будем иметь собственное мнение по множеству политических вопросов, поэтому мы не любим признаваться в своем невежестве.

Кроме того, мы живем в более релятивистском мире, где убежденность в том, что мы можем определить и сформулировать истину выглядит подозрительно, поэтому идеал правильности заменяется идеалом откровенности.

«Вместо желания создать точное представление о современном мире человек пытается создать искреннее мнение о себе. Убежденный в том, что реальность не имеет внутренней основы, которую он мог бы определить как истину об устройстве вещей, он решает хранить верность собственной природе».

Хотя Франкфурт не упоминает Монтеня, можно предположить, что эти рассуждения основаны на сочинениях французского философа, который с удовольствием говорил о том, как мало он на самом деле знает о мире, и что предпочитает изучать то, что ему хорошо известно, то есть самого себя.

Франкфурт указывает на изъян этой позиции: мы не можем говорить, что существует правильное или истинное мнение о себе, и в то же время считать, что ни о чем другом нельзя говорить с уверенностью. Скорее чем больше мы знаем об окружающем мире, тем более вероятно, что мы начнем открывать некоторые истины о себе.

Ложь может шокировать или удивлять, но мы в конце концов принимаем ее как свойство человеческой натуры. Однако брехня, особенно когда она переходит от отдельных людей к организациям и правительствам, являет извращением человеческой природы. Отрицание «авторитета правды» в пользу всевозможных историй может привести к возвышению таких людей, как Гитлер и Пол Пот, чей след в истории настолько прочен, что привлекает миллионы последователей.

Брехня имеет значение, и, превращая ее в теорию, Франкфурт делает ценный вклад в философию. Разумеется, другие мыслители тоже писали об этом феномене.

Например, Сартр дал нам концепцию «аутентичности», но она погребена в недрах его длинной и сложной для чтения книги. Если бы больше философов пользовались простым разговорным языком и писали очень короткие книги (такие как эта), то их влияние на среднего человека, несомненно, было бы более сильным.

Гарри Дж. Франкфурт

Франкфурт, родившийся в 1929 году, получил ученую степень в университете Джона Хопкинса в 1954 году. Он преподавал в Йельском университете и университете Рокфеллера, а потом занял должность в Принстонском университете, где оставался профессором нравственной философии до 2002 года.

Области его научных интересов включали картезианскую рациональность и истину, вопрос о свободе воли и детерминизме (особенно его последствия для моральной ответственности), заботу и любовь.

Среди других его книг – «Важность того, о чем мы заботимся» (1988), «Причины любви» (2004), «Об истине» (2006) и «Как относиться к себе серьезно и правильно» (2006). Книга «О брехне» первоначально была опубликована в литературном журнале «Raritan» в 1986 году.

Свобода воли
2012

«Свобода воли – это иллюзия. Наша воля попросту не является нашим собственным произведением. Мысли и намерения обусловлены скрытыми причинами, которых мы не сознаем и над которыми не имеем власти. Мы не обладаем той свободой, которую считаем своим неотъемлемым правом».

«Что и почему я сделаю в следующий раз, остается глубокой тайной, полностью определяемой законами природы и предыдущим состоянием Вселенной».

В двух словах

Наши поступки – это результат состояния нашего мозга в любой данный момент, а эти состояния, в свою очередь, обусловлены внешними причинами. Бесполезно винить людей в том, какие они есть.

В схожем ключе

Джулиан Баджини. Уловка эго (стр. 64)

Ральф Уолдо Эмерсон. Судьба (стр. 174)

Дэвид Юм. Исследование о человеческом разумении (стр. 250)

Фридрих Ницше. За пределами добра и зла (стр. 396)

Барух Спиноза. Этика (стр. 518)

Сэм Харрис начинает эту короткую (100 страниц) книгу с рассказа об ужасном преступлении. В 2007 году в тихом американском городке двое мужчин вошли в дом перед рассветом и, обнаружив спящего взрослого мужчину, оглушили его бейсбольной битой. Потом они поднялись наверх к его жене и дочерям, которые еще спали. После того как дочери были привязаны к кроватям, один из мужчин вывел мать на берег реки, где она передала ему 15 000 долларов. Вернувшись в дом, преступники разделили деньги и изнасиловали старшую дочь. Когда они услышали, как зашевелился отец, они облили дом бензином и подожгли его. Отец остался в живых, но девушки и их мать погибли, задохнувшись в дыму.

Когда полицейский впоследствии спросил одного из преступников, почему он не развязал женщин перед тем, как поджечь дом, тот ответил: «Это не пришло мне в голову».

В чем смысл пересказа этой истории? Наш ужас перед содеянным основан на предпосылке, что у преступников был выбор поступить иначе, но они сделали по-своему. Нас задевает именно эта тупая бесчувственность (при этом нам безразлично, что один из преступников в детстве неоднократно подвергался изнасилованию, а другой недавно попытался покончить с жизнью из-за мук раскаяния).

Хотя Харрис считает их поведение отвратительным, он признает, что если бы он был вынужден поменяться местами с одним из них, то стал бы этим человеком: «Тогда во мне бы не было такой части, которая могла бы смотреть на мир по-другому». Обладая такими же генами, жизненной историей, мозгом и даже «душой», мы совершили бы то же самое, что сделал этот человек.

Свобода воли всегда была важной философской темой, но в последнее время она стала особенно «горячей» из-за новых открытий в области неврологии. Харрис проводит эксперименты, показывающие, что решение совершить простой поступок (поднять руку, передвинуть стул) принимается мозгом до того, как мы осознаем это. Следовательно, наша неврологическая структура фактически заставляет нас верить в иллюзию свободы поступков. На самом деле, говорит он, наши мысли и поступки являются прямым результатом неврологических импульсов и состояний нашего мозга.