Текст книги "Гаспар гаучо"

Глава XIX
Последняя попытка

На десятый день после отъезда Генри засевшие на вершине Затерявшейся горы стали очевидцами зрелища, которое еще более увеличило их нравственные и физические страдания.

После полудня на горизонте показалась длинная вереница всадников, оказавшихся краснокожими.

Это были койоты, возвращавшиеся из экспедиции на берега Оркаситас.

По мере того как они медленно подвигались вперед, так как каждый всадник был тяжело нагружен добычей, тревога мексиканцев возрастала.

Жители осажденного города, пока у них есть провиант, не думают о роковом исходе. Артобстрел сам по себе менее страшен, чем недостаток провизии. Но когда появляется страшный призрак голода со всеми его ужасными последствиями, тогда прощайте, энергия и мужество, которые до тех пор еще поддерживали осажденных!

Прибывшие койоты, которые, к слову сказать, прекрасно знали положение осажденных, старались пройти как можно ближе около горы, но так, чтобы выстрелы винтовок и больших карабинов не могли нанести им вреда.

Мексиканцам теперь не только хорошо были видны фигуры страшных дикарей, но слышны были и громкие крики радости, которыми хвастливые краснокожие давали знать об одержанной победе.

Между двумя отрядами всадников шли белолицые пленники – мужчины, связанные попарно, в изорванной одежде, с окровавленными ногами. Женщин здесь не было ни одной, их апачи везли на своих мустангах, перекинув через седло.

Далее несколько дикарей с громкими криками гнали отбитый у побежденных скот.

Жалобные стоны пленников и дикие вопли краснокожих, почти поголовно пьяных, производили тяжелое и в то же время зловещее впечатление на осажденных.

Во время нападения краснокожим удалось найти несколько бочонков с водкой, часть которых была распита тут же на месте, и попробовавшие огненной воды дикари бесновались, как безумные.

Тяжелое нравственное состояние, в котором находились осажденные, еще более усугубилось от этого печального зрелища.

Прошло десять дней, а вместо ожидаемого подкрепления, на скорое прибытие которого все так надеялись, они видели перед собой только дикарей, которые, издеваясь над ними, показывали им бледные, изможденные тела пленников, которых мучили у них на глазах, точно желая показать, что и их ожидает та же самая участь.

Педро Висенте, несмотря на то что был гораздо привычнее ко всякого рода лишениям и опасностям, чем рудокопы, – и тот не мог сохранить необходимого в таких случаях хладнокровия. Стоя на краю площадки, он осыпал руганью проходивших мимо апачей, дерзко гарцевавших на своих мустангах на глазах у осажденных.

Сеньора Вилланева и дочь ее Гертруда не выходили более из своей палатки. Увы! Несмотря на их горячие молитвы, помощь не появлялась! Не было ни малейшего признака, по которому можно было бы предположить, что друзья близко! Женщины в период отчаяния видят все в более мрачном свете, чем мужчины. Они думали, что Генри Тресиллиану не удалось достигнуть Ариспы, и если он не был застигнут шайкой апачских наездников, то погиб в борьбе с одной из тысяч опасностей, которые преподносит на каждом шагу пустыня неосторожному смельчаку.

Напрасно гамбусино доказывал им, что вооруженный отряд не может перейти пустыню так же скоро, как одинокий всадник, имеющий вдобавок такую лошадь, какая была у Генри, и поэтому нет оснований говорить, что все потеряно. Виною всему была последняя проделка койотов, которая довела отчаяние и уныние осажденных до крайней степени.

Последние силы истощились, и осажденные не говорили уже: «Что надо делать?», а спрашивали: «Сколько еще времени осталось до конца?»

Но, несмотря на это, позади бруствера и на площадке были вырыты ловушки. Гамбусино взялся поджечь их в нужную минуту, когда после вылазки удастся заманить дикарей на то место, где они приготовлены.

Дон Эстеван, все время сохранявший обычное спокойствие и хладнокровие, тоже начал отчаиваться и, указывая Педро Висенте на фитиль, проведенный к месту, где заложили мину, сказал:

– Вот наша последняя надежда… и чем скорей, тем лучше.

– Дон Эстеван, – почти грубо отвечал гамбусино, – я вас не узнаю!

И затем, обращаясь к Тресиллиану, прибавил:

– Может, вы тоже думаете, что пробил наш последний час?

– Ты хочешь знать, что я думаю? – отвечал англичанин. – Я готов на все; но прежде чем умереть, мы должны хорошенько отомстить за себя.

– Мы отомстим, будьте уверены; краснокожим чертям недешево достанутся наши скальпы, если только у них будет кому эти скальпы снимать! – воскликнул гамбусино. – Все готово, и если мы должны умереть, то ведь их жизнь в наших руках.

Пройдя как можно медленнее мимо горы, новая шайка индейцев достигла лагеря Зопилота, где после того весь вечер раздавались громкие, приветственные, торжествующие крики.

На ночь койоты зажгли большие костры, и безмолвие пустыни нарушалось только гортанными криками часовых.

На площадке большинство мужчин спало. Одни только стражники бодрствовали в обществе сильных и энергичных мужчин, не потерявших еще уверенности в успехе поездки Генри Тресиллиана; они считали необходимым держаться во что бы то ни стало, не прибегая до последней минуты к страшному средству – гибели вместе с осаждающими.

Двое из этих людей прошедшей ночью совершили один из тех смелых подвигов, которые почти превосходят границы человеческой храбрости.

Это были двое друзей Ангуэса и Барраля, двух мучеников первой попытки к спасению.

Заметив, что индейские часовые стоят по двое на некотором расстоянии вокруг подошвы горы и что к двоим последним, более отдаленным, можно приблизиться, если спуститься с площадки дорогой, избранной Генри, они решили, как только настанет ночь, отомстить за мученическую смерть своих товарищей.

Еще днем они сговорились с тремя рудокопами, которые вызвались помочь им в смелом предприятии. Рудокопы должны были спустить их в долину в том же месте, откуда ушел Генри Тресиллиан. Спустившись вниз, смельчаки предполагали обогнуть гору, укрываясь за ее выступами; затем, с ножами в зубах, проползти расстояние, отделявшее их от часовых, и одним прыжком кинуться на избранные жертвы. Весь исход предприятия зависел от той быстроты, с которой оно будет выполнено.

Они страшно рисковали и шли почти на верную смерть.

Подвиг был совершен, но положение не изменилось

Но умереть, отомстив убийцам, – такая смерть стоила всякой другой, да кроме того, разве не имели они возможности покончить с собой прежде, чем попадут в руки дикарей?

Но их смелая вылазка увенчалась успехом. С той ловкостью, на которую способны только люди, проведшие всю свою жизнь в охотничьих приключениях, подползли они к ближайшим часовым-индейцам и, прежде чем те успели заметить их и поднять тревогу, вонзили свои ножи по самую рукоятку в грудь краснокожих. Индейцы молча, как подкошенные, свалились на землю. Затем мексиканцы так же осторожно вернулись к месту, где их ждали товарищи, и минуту спустя уже были подняты на площадку.

С первыми проблесками зари осажденные могли видеть обоих часовых, лежавших на спине, их окружала группа дикарей, взбешенных и в то же время пораженных этим необъяснимым случаем.

Когда дон Эстеван узнал о ночном похождении своих людей, он не посмел наказать их за нарушение дисциплины, воспрещающей покидать лагерь без разрешения начальника. Дон Эстеван сделал вид, что ему ничего не известно, хотя в душе был очень благодарен смельчакам, подвиг которых должен был иметь громадное нравственное влияние на осажденных. Но тем не менее гамбусино поручено было принять меры, чтобы подобные попытки не повторялись, и объяснить людям, что это могло бы открыть дикарям путь, которым мексиканцы пробрались в долину.

Ангуэс и Барраль были отомщены. Геройский подвиг был совершен, но положение не изменилось.

Стало только двумя индейцами меньше – вот и все. Но их оставалось еще более чем достаточно, чтобы заменить выбывших и победить защитников крепости, если подкрепления не подойдут.

Одиннадцатый день прошел так же монотонно, но с еще большей тревогой, чем предыдущие.

По мере того как время приближалось к вечеру, надежда на прибытие помощи начинала сменяться всеобщим разочарованием.

Неведение, в котором находился Роберт Тресиллиан относительно участи своего сына, мрачные предположения, зарождавшиеся вследствие этого как у отца, так и у остальных, доводили нетерпение и возбуждение до высшего накала, каждый предлагал самые невозможные планы.

Один только гамбусино сохранял хладнокровие и слышать не хотел о неудаче.

– Зачем приходить в отчаяние раньше времени? – говорил он. – Кто может сказать наверняка, где теперь подкрепление, которого мы ждем? Оно и не могло прийти раньше. Мало ли что могло их задержать? Большой отряд не может идти так скоро, как вы думаете. Я, по крайней мере, уверен, что Генри благополучно доехал в Ариспу, и теперь к нам идет помощь, которая скоро будет здесь. Если не через двенадцать, а через четырнадцать дней – я беру самый большой срок – помощь не придет, тогда и я соглашусь с вами, но не раньше. Тогда и взлетим на воздух вместе с нашими врагами. Только представьте себе, что будет, если мы сделаем так, как вы хотите? На другой же день после того приедет Генри и в награду за перенесенные им труды и опасности найдет не нас, а наши трупы, правда, вместе с трупами наших врагов… Но ему-то от этого будет не легче. Сеньоры, терпение – тоже в своем роде доказательство храбрости, хотя и в самой слабой степени, а в нашем положении оно необходимо. Кроме того, двадцать четыре, даже двадцать восемь часов, право, вовсе не так уж много, чтобы нельзя было подождать, пока они пройдут!

Золотые слова. Те, к кому гамбусино обращался с этими мудрыми речами, не усомнились бы в их справедливости, если бы они видели и знали, что происходило в это время в степи, милях в двадцати от Затерявшейся горы.

Глава XX
Вечер одиннадцатого дня

– Так, значит, эта груда утесов, эта гранитная цитадель, которая видна там вдали, и есть Затерявшаяся гора? – спросил Реквеньес у Генри Тресиллиана.

– Она самая, полковник, – отвечал молодой англичанин, который ехал рядом и служил проводником.

– Наконец-то, – сказал офицер со вздохом облегчения. – Знаете, молодой человек, я начинал уже отчаиваться! Но скажите мне, пожалуйста, – так как вы уже совершили раз это путешествие, – на каком расстоянии, по вашему мнению, мы находимся от нее? Я охотно держал бы пари, что милях в двадцати.

– И вы были бы правы, полковник. Когда мы здесь проходили (я узнаю это место по малорослой пальме, на коре которой гамбусино Педро Висенте вырезал свою метку), я помню, как он говорил, что от этого места до подножия горы ровно двадцать миль.

Позади обоих собеседников в полном порядке двигался полк улан. Немного дальше добровольцы дона Юлиано следовали менее стройными рядами, но все же это были молодцы, как на подбор, природные наездники.

Затем бесшумно катилась по песчаному грунту легкая артиллерия.

Наконец, на некотором расстоянии трусил последний эскадрон улан, составляя арьергард.

Несмотря на препятствия или, скорее, на трудности, мешавшие движению многочисленной колонны, отряд полковника Реквеньеса спешил как только это было возможно.

Но придут ли они вовремя? Этот вопрос задавали себе и полковник, и Генри.

Затерявшаяся гора виднелась на горизонте, но расстояние было еще слишком велико, чтобы видеть лагерь индейцев.

– Молодой человек, – сказал полковник, обращаясь к Генри Тресиллиану, – вот мы почти уже у цели и этим обязаны исключительно вам. Но странно: с самого момента нашего отъезда из Ариспы я не испытывал такой безотчетной грусти, как теперь.

– О чем же вы думаете, полковник? – спросил дон Юлиано, присоединившийся к ним в эту минуту. – Разве мы не подходим теперь к месту, куда стремились столько дней?

– Кто знает… – грустно проговорил полковник Реквеньес.

– Как «кто знает»? Что вы такое говорите, полковник? Разве вы боитесь, что не одолеете этих индейских собак?

– Я не этого боюсь, – возразил Реквеньес. – Но ответьте мне на следующий вопрос, дон Юлиано! Я последние часы все время думаю об этом. Уверены ли вы, что наши друзья в этот час все еще находятся на площадке горы? Как вы думаете: не пришлось ли им сдаться, поневоле, конечно?

– Я уверен, сеньор, что они не сдались, – живо возразил Генри Тресиллиан.

– Вы уверены, мой молодой друг, – мягко проговорил полковник, – но на каком основании говорите вы так? Со времени вашего отъезда оттуда прошло одиннадцать дней, а вы сами нам говорили, что уже тогда положение было почти отчаянное.

– Позвольте мне, полковник, – продолжал Генри Тресиллиан, – воспользоваться на некоторое время вашей подзорной трубой.

– Пожалуйста, – отвечал полковник Реквеньес, – но расстояние слишком велико, чтобы можно было рассмотреть защитников, даже в том случае, если бы они все еще находились на горе.

– Да я не их ищу, – сказал Генри.

– Так кого же? – вместе вопросили полковник и дон Юлиано.

Генри Тресиллиан, не отвечая, приложил к глазу подзорную трубу. Вдруг он издал радостный крик и вслед за тем передал трубу полковнику Реквеньесу.

– Слава богу! – воскликнул он. – Они еще там!

– Как вы это узнали? – спросил полковник. – Каким образом могли вы определить отсюда, что они еще там?

– Посмотрите направо, полковник: разве вы не видите на самой верхушке горы точно черту, вырисовавшуюся на небе? Это национальный мексиканский флаг, который дон Эстеван велел поднять на самой высокой точке площадки. Флаг все еще там, смотрите, направо, на самом краю горы! Для других это, конечно, не могло бы служить указанием, но для меня это значит все. У нас был уговор с доном Эстеваном, что флаг будет спущен только тогда, когда им придется покинуть гору.

– Как вы это узнали? – спросил полковник

– Клянусь небом, вы правы, молодой человек! И если это не иллюзия, то мне кажется, что я даже различаю и орла, который отсюда кажется точкой. Ах! Значит, мы еще не опоздали и успеем спасти наших друзей и к тому же накажем этих пиратов Соноры.

Известие это почти в ту же минуту распространилось по всему отряду от первых рядов до арьергарда. Энтузиазм был всеобщий.

Недаром, по крайней мере, проехали они такое расстояние по пустыне под палящими лучами солнца.

Без всякого приказания отряд стал быстрее двигаться вперед.

Воинственный трепет пробежал по всем рядам. Каждый на ходу осматривал свое оружие, курки пистолетов и пробовал, свободно ли вынимаются сабли и кинжалы из ножен и чехлов.

Это было приблизительно около полудня одиннадцатого дня, в то самое время как там, на вершине Затерявшейся горы, отчаяние осажденных достигло высшей точки.

Полковник Реквеньес по характеру своему принадлежал к числу людей, которые больше всего боятся поступить опрометчиво. Он еще раз объехал ряды, осматривая на ходу как людей, так и лошадей. Во время этого объезда полковник не упускал случая посоветоваться со старшими офицерами и просил каждого из них свободно высказать свое мнение.

Когда весь отряд был таким образом осмотрен, полковник приказал остановиться и собрал офицеров на военный совет. Предстояло обсудить, не следует ли, как только отряд подойдет на пушечный выстрел, начать битву с дикарями, хотя бы только обстреливая их позиции из орудий.

Подобный вопрос согласовался с мнением большинства, когда командир спрашивал каждого из них поодиночке. Поверхностный наблюдатель подумал бы, что полковник одного мнения с ними, на самом же деле это было не так. А если вопрос и был сформулирован именно в таких выражениях, то только затем, чтобы доказать офицерам необходимость умерить свой воинственный пыл. Против обычая, отвечать на вопрос должен был не младший офицер, а майор, которого почему-то раньше полковник не спрашивал.

Майор, старый солдат, поседевший в боях за свою тридцатилетнюю службу, не замедлил с ответом.

– Полковник, – сказал он, – не следует забывать, что апачи, палатки которых вы только что видели в подзорную трубу, еще не подозревают о нашем приходе, и для того, чтобы раздавить их сразу, с возможно меньшим уроном, лучше всего захватить их врасплох, а вовсе не давать им знать пушечными выстрелами, что мы пришли. По-моему, прежде чем нападать, надо постараться окружить их незаметно, так, чтобы они не могли догадаться о нашем приближении, и в то же время отрезать им путь к отступлению.

– Господа, – объявил полковник, обращаясь к остальным офицерам, – я прихожу к заключению, что советом почтенного майора не следует пренебрегать, и лучше всего будет, если мы сделаем именно так, как он говорит. Против можно сказать только одно, что этим общая атака будет отсрочена на несколько часов. Но, по-моему, лучше промедлить несколько часов для того, чтобы идти потом наверняка, с уверенностью в успехе.

– Полковник прекрасно меня понял, – продолжал старый солдат, – я так же горяч, как и другие; но нам гораздо лучше будет маневрировать, когда станет темно. А до тех пор, пока свет дает нам еще возможность ориентироваться, расположим наших людей группами таким образом, чтобы образовать полукруг, оба конца которого сомкнутся затем у Затерявшейся горы. Апачам, таким образом, нельзя будет даже убежать, и мы захватим их, как в мышеловке.

Небольшая речь майора заслужила всеобщее одобрение, а полковник, в восторге от того, что так легко удается исполнить свое тайное желание, произнес в заключение:

– Теперь нам незачем пока идти вперед, и мы должны остановиться здесь. Впрочем, несколько часов отдыха только удвоят силы людей и лошадей.

Сам Генри, несмотря на свою торопливость, еще большую, чем у всех остальных, что и понятно, сдался в ответ на такие разумные доводы.

По приказанию полковника офицеры галопом выехали немного вперед и стали осматривать позиции. Затем, когда был выработан общий план, командиры эскадронов направились к своим частям. Полк улан раскинулся полукругом, радиус которого должен был уменьшаться по мере приближения к Затерявшейся горе.

Движение вперед предполагалось начать с наступлением ночи.

Судя по словам Генри Тресиллиана, койотов было приблизительно до пятисот человек. Если же к ним присоединились и те, которые участвовали в экспедиции на реке Оркаситас, в чем не было ничего невозможного, то общее число краснокожих могло доходить до шести или до семи сотен человек.

Столько же приблизительно было и в отряде наступающих, следовательно, победа была верная, даже полная, в особенности если осажденным на горе удастся принять участие в битве и громить сверху дикарей, которых уланы и добровольцы замкнут железным кольцом и оттеснят к оврагу.

Мексиканские солдаты и отряд дона Юлиано с лихорадочным нетерпением ожидали наступления ночи.

Глава XXI
Битва и освобождение

Вто время как офицеры уланского полка под предводительством командира вырабатывали план военных действий на следующий день, защитники Затерявшейся горы предавались отчаянию.

Большинство из них уже не сомневалось в печальном исходе. Мужественный молодой человек погиб в пустыне, а гарнизон Ариспы, не зная, что с ними происходит, и не думает идти на помощь к погибающим.

Несмотря на это, дон Эстеван де Вилланева, Роберт Тресиллиан, инженер и гамбусино Педро Висента не переставали осматривать горизонт с юга.

Именно оттуда должна была прийти помощь; оттуда и ждали ее все, хотя с каждым часом надежды было все меньше.

– Солнце скрывается за горизонтом, – сказал дон Эстеван, – и, если наши друзья не придут сегодня, нам останется только одно: как можно дороже продать свою жизнь, так как оставаться дольше в том же положении немыслимо. Запасы почти истощены, если не считать скудного остатка, которого едва хватит для того, чтобы продлить наши страдания еще на один день. Скоро мы увидим, как изнуренные женщины и дети будут умирать с голоду.

– Мы сегодня похоронили троих, – проговорил скорбно Роберт Тресиллиан, – они умерли, разумеется, не от излишества в пище… – И затем добавил: – Я не о них сожалею. Для них это все же лучше, чем стать добычей койотов и коршунов, как это случится с нами.

Гамбусино, тоже сильно ослабевший от лишений, вздрогнул при этих словах и почти с раздражением сказал:

– Нет, сто раз нет! Мы еще не имеем права думать, что то, чего вы боитесь, должно непременно случиться, сеньор. Генри не погиб. Мы не имеем права сомневаться в успехе его предприятия. Целых десять дней я стараюсь доказать вам это, а вы не хотите меня слушать.

– Что мне слушать? – возразил Роберт Тресиллиан. – В этой безмолвной и угрюмой пустыне, где мой сын… И он жестом указал на южный горизонт.

– Невозмутимость этой пустыни меня убивает, – продолжал он, – и что бы теперь ни говорили вы и дон Эстеван, а по-моему, для нас только один исход – спуститься в долину и кинуться очертя голову на лагерь Зопилота.

В ответ на это дон Эстеван произнес решительным голосом:

– Тресиллиан прав. Мне временами даже кажется, что вы просто бредите, Педро Висенте. Если мы будем сидеть здесь до тех пор, пока совершенно ослабеем, эти разбойники убьют нас, как беззащитных детей. Что касается меня, я объявляю, что предпочитаю смерть этому безвыходному положению.

Гамбусино топнул ногой, но ничего не ответил. Из всех осажденных только они с инженером еще не отчаивались.

Расчет его был следующий: пять дней нужно Генри Тресиллиану, чтобы добраться до Ариспы; семь дней – для того, чтобы отряду полковника Реквеньеса пройти то же расстояние в обратном направлении. Еще один день на непредвиденные задержки, хотя, собственно говоря, одного дня на это даже еще мало.

Но из остальных никто и мысли не допускал возможности каких-нибудь задержек, хотя они обычны во время путешествия. Не истек еще даже и одиннадцатый день, как уже и самые благоразумные начали терять последнюю надежду.

Гамбусино, видя, что нечего надеяться их убедить, потребовал, чтобы все собрались на совет.

– Дон Эстеван, – начал он, когда все были в сборе, – если завтра в это же время там ничего не будет видно, – и он протянул руку, указывая на юг, – тогда делайте, что хотите, и я первый исполню ваше приказание, какое бы оно ни было; но, прошу вас, подождите до завтра.

– Завтра, – прошептал Роберт Тресиллиан, – но ведь завтра у наших рудокопов не хватил сил поднять оружие, может быть, даже идти. Знаете, что говорили два часа тому назад те двое смельчаков, которые с опасностью для собственной жизни отомстили за Ангуэса и Барраля? «Если завтра ничего не будет нового, мы опять слезем вниз, но на этот раз мы пойдем за обедом». Если вы хотите меня выслушать, Вилланева, то, как только настанет ночь, прикажите инженеру бомбардировать лагерь дикарей. Для нас это будет сигналом к смерти, но, по крайней мере, смерти почетной, с оружием в руках.

– Я даю вам еще два часа и ни одной минутой больше, Педро Висенте. Как только пройдут эти два часа, я поступлю, Роберт, по вашему совету, – отвечал Эстеван тоном, не допускавшим возражения.

Гамбусино умолк.

В эту минуту солнце почти касалось горизонта нижним краем своего огромного диска.

Гамбусино взобрался на один из высоких и широких известковых камней парапета, иногда служивших ему обсерваторией.

Вдруг ему показалось, что вдали как будто блеснуло что-то металлическое. Направив туда подзорную трубу, он оставался в этом положении несколько секунд, не произнося ни слова. Потом, опустившись на колени, он передал трубу дону Эстевану. Тот, взглянув на гамбусино, увидел, что по бронзовым щекам его катились крупные слезы.

– Что случилось? – спросил он. – Что с вами, Педро Висенте? Что значат эти слезы?

Гамбусино провел рукой по глазам и, указывая рукой на полускрывшийся за горизонтом диск заходящего солнца, проговорил сдавленным голосом:

– На этот раз вы не скажете, что я брежу: вот они!

– Они? Кто?! Что вы там увидели, сеньор гамбусино?

– Я видел блеск оружия при последнем отблеске дня, – отвечал он глубоко взволнованным голосом. – А чье может быть это оружие, как не уланов полковника Реквеньеса?

Известие это вызвало общее волнение. Все стали возле гамбусино. Подзорная труба в несколько минут прошла по всем рукам; а когда солнце скрылось за горизонтом, как в пропасти, ни для кого на площадке уже не оставалось сомнений: мексиканское регулярное войско находилось в нескольких милях, готовое кинуться на шайку койотов.

Роберт Тресиллиан пытался пронзить взором быстро сгущавшуюся ночную тьму. Гамбусино, угадав его мысли, сказал:

– Если бы не Генри, там не было бы никого. Храбрый, храбрый молодой человек! Вы должны отдать мне должное, сеньор: я не усомнился в нем ни на одну минуту.

На площадке, как на палубе судна с перебитым рангоутом, когда возрождается надежда при виде показавшегося вдали паруса, рудокопы обнимались.

Дни горя и нужды были забыты; забыт был голод. Стоит ли говорить о таких пустяках, когда помощь близка?

Сейчас же начался совет. Следует ли подать о себе весточку прибывшим? Апачи их, очевидно, еще не успели заметить, потому что даже с горы, возвышавшейся на пятьсот футов над равниной, приближающихся можно было различить только по блеску оружия.

– Почему бы, – говорил Роберт Тресиллиан, – не пустить в дело электричество и не осветить лагерь Зопилота, чтобы точнее указать на него Реквеньесу? Разве Генри не объяснил им, чем в долгие часы осады рудокопы, по указаниям инженера, заполняли свое время?

Мысль эта едва не была приведена в исполнение, и инженер предлагал даже пустить в дело и обе свои пушки, но, к счастью, гамбусино, как человек вообще очень осторожный, успел уговорить их не делать этого. Это могло бы только повредить планам полковника Реквеньеса, который, по всей вероятности, рассчитывал захватить индейцев врасплох. Разумеется, нужно быть наготове и ждать, пока войска приведут в исполнение задуманный ими план. Тогда, и только тогда, могут заговорить пушки инженера. Из них, конечно, придется стрелять по лагерю, который раскинулся вокруг палатки Зопилота. Индейцы будут застигнуты врасплох, и пушки натворят чудес. Тогда и понадобятся фонари, чтобы осветить поле битвы.

Совет гамбусино приняли без возражений. Безмолвие было торжественно, нарушаясь по временам только криком перекликавшихся индейских часовых.

Рудокопы, вытянувшись во весь рост и прильнув ухом к земле, уверяли, – так хотелось им верить, – что слышат топот мексиканской кавалерии.

Первые часы ночи прошли в лихорадочном нетерпении, которое не давало уснуть даже вконец ослабевшим рудокопам, женщинам и детям.

Педро Висенте с карабином в руке находился среди группы, состоявшей из дона Эстевана, Роберта Тресиллиана, инженера и старших рудокопов, повторяя каждому, что они не должны первыми начинать битву, поскольку наверняка с полковником Реквеньесом рядом находится Генри – не мог же он не заметить средь бела дня мексиканское знамя, развевавшееся на вершине горы? А раз так, то он уверен, что как атака кавалерии, так и вылазка осажденных должны начаться в одно время, и, конечно, рассчитывает, что ему предоставят право быть инициатором и руководителем боя.

Таким образом прошли еще два часа, в течение которых ничто не нарушило ночного безмолвия.

Неописуемое волнение подняло дух у всех, и даже самые слабые ощущали прилив сил.

– Терпение, – говорил им гамбусино, – дадим время полковнику Реквеньесу устроить все, чтобы захватить индейцев сонными и отнять у них возможность спастись бегством. Может быть, осталось ждать всего несколько минут, и тогда наступит наш черед. Разве не приятно будет поймать в их же собственную западню всех этих красных чертей, которые смотрят на нас, как на верную добычу?..

Гамбусино не успел окончить речь, как вдруг страшная ружейная пальба разбудила эхо долины, и почти в то же время треск ружей был перекрыт густым ревом пушек Реквеньеса.

Вопли ужаса, возгласы испуга, смешанные с криками боли, поднявшиеся вслед за тем в лагере койотов, застигнутых во время сна, доказали осажденным, что выстрелы Реквеньеса попали в цель.

Атака шла с той стороны, откуда, как были уверены индейцы, им не грозило ни малейшей опасности. Все это время они даже не ставили там часовых. Теперь вся эта орда металась в паническом ужасе.

Но положение их еще более ухудшилось, когда сноп электрического света, направленный с вершины горы, осветил лагерь индейцев, подставляя его под удары невидимых нападающих, которых инженер позаботился оставить в тени.

Как и предвидел гамбусино, самые храбрые собрались вокруг палатки Зопилота.

Теперь настало время пустить в дело пушки инженера, и они выбросили, очень кстати, двойной залп картечи в обезумевшую толпу индейцев.

Даже самые неустрашимые из них кричали от страха:

– Бледнолицые – колдуны: они могут заменять ночь днем и зажигать солнце, которое освещает лагерь!

Один только Зопилот, уже сидя на лошади, сохранял некоторое хладнокровие. Несмотря на царивший беспорядок, он пытался собрать воинов около себя, но пушки Реквеньеса и инженера вырывали все новые и новые жертвы, расстраивая в то же время ряды сомкнувшихся было индейцев.

Вдруг Зопилот бешено закричал.

В снопе электрического света, расширявшемся по мере удаления от горы, он только что заметил отряд мексиканских солдат, двигавшихся под прямым углом к утесу.

Появление врага, по-видимому, вернуло храбрость индейцам, которые до тех пор толпились беспорядочной кучей, пораженные суеверным страхом. В одно мгновение вскочили они на лошадей и, издав воинственный клич, уже готовились ринуться на эскадрон Реквеньеса, когда Зопилот остановил их отчаянным жестом.

Под тремя другими снопами электрического света справа, слева и позади показались три других отряда улан; замыкая круг, они двигались вперед в полном боевом порядке. Дальше с карабинами в руках стояли перед озером люди дона Юлиано; они стерегли единственный проход, через который индейцы могли попытаться спастись бегством.

С первого же взгляда Зопилот понял, что битва проиграна: индейцы попали под перекрестный огонь и, если не удастся спастись бегством, погибнут все до единого.

В одну минуту в голове его созрел смелый план. Одной половине людей он приказал остаться в арьергарде, чтобы встретить лицом к лицу врагов с долины, а с другой половиной кинулся на штурм оврага.

Арьергарду было поручено прикрывать нападение на гору, на которую он смотрел как на единственное средство к спасению.

Если бы ему удалось овладеть верхней площадкой, из осаждающего он обратился бы в осажденного. Но это было не так уж плохо, и следовало, во всяком случае, сделать попытку. В одно мгновение половина шайки помчалась к оврагу.

На вершине горы была полная тишина, равно как и в узком и крутом проходе, который вел туда.

Прижавшись друг к другу, воины Зопилота лезли вверх, толкая один другого в слепой ярости. Осажденные позволили им подойти довольно близко и заполнить овраг.