Текст книги "Бандолеро, или Свадьба в горах"

Глава XXI
В шесть часов – на Аламеде!

Мне без особого труда удалось объяснить дежурному офицеру суть происшествия и снять обвинения с Франсиско.

Как только «красные шляпы» убедились, что я знаю подробности случившегося, они не только сняли свои обвинения, но и поспешили убраться подальше из опасения самим попасть под военно-полевой суд.

Когда их призвали свидетельствовать, не один, а пятеро подчиненных Домингеса были объявлены «пропавшими». Четверо товарищей убитого благоразумно решили не настаивать на своих обвинениях; когда их принялись разыскивать, то не смогли найти ни в казармах, ни вообще в городе Ангелов!

Они предпочли удалиться а лос монтес (в горы), и мне одному пришлось свидетельствовать о ночном происшествии.

Их свидетельства меня нисколько не беспокоили; впрочем, происшествие имело положительные последствия. Оно преподало нашим союзникам-предателям неплохой урок; и урок оказался полезен, если не им самим, то тем несчастным, кому пришлось иметь с ними дело.

Но я не был так равнодушен к бегству негодяев, которые напали на меня на улице Ласточек; похоже, на этой улице размещалось их убежище.

Полчаса спустя после ухода в сопровождении «красных шляп» я вернулся – на этот раз с двумя десятками конных стрелков, которые помогли мне обыскать заинтересовавший меня район.

Но птички улетели; и все время своего последующего предывания в Ла Пуэбло де лос Анджелес я ни разу не видел своего необычного противника.

От Франсиско я кое-что узнал о нем – некоторые главы из его прошлой истории, которые меня не удивили. Он был капитаном мексиканской армии; и опять им будет, если тиран Санта Анна вернет себе диктаторскую власть. Пока звезда генерала восходит, капитан Карраско не останется без должности.

Но поскольку в последнее время звезда Санта Анны светила тускло, пошатнулось и положение капитана Торреано Карраско.

Во время своих частых отлучек, которые Франсиско шутливо называл «увольнительными», галантный капитан занимался промыслом в горах.

– Но что он там делает? – наивно спросил я.

– Каррамбо, сеньор! Странно, что вы об этом спрашиваете. Мне казалось, все это знают, – был ответ.

– Что знают?

– Что капитан Карраско ун покито де сальтеадор (немного разбойник).

Я больше удивился манере, в которой это было сказано, чем самому сообщению.

Молодой мексиканец как будто считал поведение Карраско чем-то обыкновенным, не имеющим особого значения. Казалось, это не преступление, а всего лишь легкомыслие.

Но к моему следующему вопросу он отнесся гораздо серьезней. А вопрос был таков:

– Знаком ли капитан Карраско с дочерьми дона Эусебио Вилла-Сеньор?

– Почему вы об этом спрашиваете, кабаллеро? – Франсиско побледнел при упоминании этого имени.

– Не имею чести быть с ними знакомым, только видел издали. Видел сегодня утром в соборе. И Карраско тоже там был. И мне показалось, что он ими интересуется.

– Если бы я только знал, я бы… Нет, это невозможно! Он не посмеет… Скажите мне, кабаллеро: что именно вы видели?

– Не больше того, о чем уже сказал. А вы что знаете?

– Эн вердад (по правде сказать) тоже ничего. Просто мысль… воспоминание о том, что когда-то видел. Но я мог и ошибиться. Не имеет значения.

Больше мы об этом не разговаривали. Очевидно, тема для Франсиско была болезненной – для меня тоже.

Позже, когда мы познакомились поближе, Франсиско рассказал мне историю своей любви; отчасти я сам был свидетелм, хотя он об этом не подозревал.

Как я и догадывался, существовали преграды на пути к его объединению с дорогой Долорес ; главным препятствием оказался отец девушки. Молодой солдат был всего лишь «бедным джентльменом», никакого имущества у него не было, только то, что завоюет своей саблей; а в Мексике честный человек этим немногого добьется. У него появился богатый соперник; ему дон Эусебио пообещал руку дочери – и пригрозил, что отправит ее в монастырь, если она откажется.

Несмотря на эту угрозу, Франсиско не терял надежду. Надежда его была основана на обещании Долорес. Она заявила, что скорее готова делить с ним нищету, чем выходить за рико , который ей не нравится; она предпочтет даже смерть монастырю!

Я о своем новом знакомстве не распространялся; во всяком случае я ничего не сказал о своем отношении к семейству Вилла-Сеньор. Мне казалось, что если я расскажу кому-нибудь о своей страсти к Мерседес, это погубит всю романтику. Поэтому я не сказал Франсиско ни слова.

***

С этого дня я стал известен, как один из самых рано просыпающихся американских офицеров. Ни разу не проспал я побудку, ни разу не пропустил заутреню в соборе.

Несколько раз я видел Мерседес. Каждый раз мы обменивались взглядами и с каждым днем лучше понимали друг друга.

Но мы все еще не обменялись ни словом! Я боялся рискнуть и заговорить: боялся, что придется испытать унижение.

Я уже опять был готов обратиться к эпистолярному жанру, я даже написал письмо, надеясь передать его – не через посредника-кучера, а сам, лично и самой девушке.

Во время каждой службы я искал такой возможности; ждал, когда прекрасная молящаяся, выходя в толпе, окажется вблизи меня.

Дважды я оказывался разочарован. На третий раз такая возможность появилась, но я ею не воспользовался.

В этом не было надобности. Желание, которое я высказывал в письме, выразила сама Мерседес. Спускаясь по лестнице на улицу, она оказалась рядом со мной и быстро прошептала:

– Эн ла Аламеда! А сейс хорас ! (В шесть часов на Аламеде).

Глава XXII
Свидание и разочарование

В большинстве мексиканских городов первого и второго класса есть «пасео» и «аламеда». « Пасео»предназначается для всех гуляющих, в том числе для прогулок верхом; «аламеда» отводится только пешеходам, хотя здесь есть и дорога для карет.

В столице есть две «пасео»: Букарели и Ла Вега. Ла Вега тянется мимо знаменитых чинампас , или «плавучих садов», и считается модной только в определенное время года – в течение недели карнавала. Все остальное время ей предпочитают более величественную прогулочную дорожку Букарели.

Пасео Пуэбло проигрывает в сравнении; но Аламеда имеет свои преимущества. Это большой прямоугольник, расположенный на западной окраине города; с деревьями, дорожками, статуями, цветами, фонтанами и всеми остальными принадлежностями общественного сада. Вокруг прямоугольника проходит дорога для экипажей и всадников; вдоль дорожек для пешеходов расставлены скамьи, где можно отдохнуть.

С Аламеды открывается вид на Чокулу с церковью девственной «Спасительницы» наверху; дальше снежный конус Попокатепетля и двойная вершина Белой Сестры.

Но я пришел н Аламеду «в шесть часов», вернее, на полчаса раньше не для того, чтобы любоваться этим видом.

Когда предстоит такое свидание, ни один мужчина не удержится от того, чтобы не прийти раньше времени.

Место предназначается для прогулки тремя способами: пешком, верхом и в экипаже. Каким способом воспользуется Мерседес?

Скорее всего, последним; хотя первый был бы самым удобным, учитывая мою цель.

Именно этот способ выбрал я сам: появился на прогулочном прямоугольнике простым пешеходом, в гражданской одежде, чтобы не бросаться в глаза.

Я бродил по дорожкам, как будто восхищаясь цветами и разглядывая статуи. Но это была только видимость – чтобы обмануть других гуляющих, которые шли передо мной и сзади. В тот момент у меня и мыслей не было об элегантности искусства и красоте природы; даже о таких ее величественных проявлениях, как укутанные снегом склоны Кордильер.

Я думал только о женской красоте, мне не терпелось увидеть ее самый совершенный образец.

Появится ли она пешком, верхом или в карете?

Учитывая особенности времени – на Аламеде бывали и «красные шляпы», – последнее самое вероятное.

Но я все же всматривался в каждую гуляющую в прямоугольнике женщину, даже в самых дешевых платьях.

Вопреки словам сестры, Мерседес, возможно, не всегда может свободно уходить и приходить. Может быть, ей пришлось уйти тайком, переодевшись?

Вскоре время догадок кончилось; к моей радости, они оказались ошибочными. Долорес была права. Кучер в черной глазированной шляпе и синем шерстяном жакете, правивший парой лошадей, был тот самый, который не получил из-за своего опоздания дублон.

Я больше не обращал на него внимания. Отныне мой взгляд был прикован к лицу в окне кареты. Карета была изящной конструкции, вся передняя часть застеклена, стекло лучшего качества, прозрачное, как хрусталь.

Это стекло сделало лицо девушки еще прекрасней, придало ему мягкость раскрашенного воска.

Мне не нужно было вглядываться, чтобы узнать его. Ошибиться было невозможно: это Мерседес.

Я видел ее и раньше, но только в тусклом свете уличных ламп.

Сейчас я увидел ее лицо при свете дня, и оно легко выдержало это испытание. Если возможно, оно стало еще прекрасней: блестящие черные глаза, тронутые кармином щеки, губы, – но у меня не было времени разглядывать подробности: карета оказалась рядом.

Я видел, что она в карете одна, ее не сопровождают ни сестра, ни слуги. Даже тиа Жозефы с ней нет!

Значит, Долорес говорила правду. Бедная Долорес! Я сочувствовал ей, тем более что подружился с Франсиско.

Карета двигалась медленно. Лошади шли шагом. У меня было время предпринять меры, которые подсказывало благоразумие. Даже у любви есть инстинкт осторожности.

Мой инстинкт подсказал мне отыскать уединенный уголок Аламеды, где я мог бы смотреть, не будучи видимым никем– кроме той, что находится в карете.

Фортуна благоприятствовала мне. Поблизости росло несколько перуанских перечных деревьев, их ветви нависали над дорожкой. В их тени оказалось углубление, тихое, закрытое с трех сторон и, очевидно, никем не занятое. Имено такое место я и искал.

Через десять секунд я оказался под ветвями.

Еще через десять экипаж, по-прежнему двигаясь медленно, поровнялся со мной.

Мой взгляд встретился со взглядом Мерседес!

Полуослепленный ее красотой, я стоял, глядя на девушку. Мой взгляд должен был выдавать восхищение, но и страх, охвативший меня. Он был у меня в сердце и, должно быть, отразился в наружности. Это была робость мужчины, который чувствует, что недостоин женщины, которую обожествляет; ибо я обожествлял Мерседес!

А через пять минут я проклинал ее! Она проехала, продолжая смотреть на меня; а потом меня ожидал сюрприз, который ошеломил и вызвал дикий гнев.

Девушка мне не улыбнулась – я этого ожидал, – но и не посмотрела, как на совершенно незнакомого человека!

В ее взгляде было узнавание и еще что-то, оставшееся для меня непонятным.

Предупреждение? Кокетство?

Мысль о том, что это кокетство, обожгла меня.

Я смотрел вслед карете в поисках объяснения. Вряд ли я его получу: теперь карета повернулась ко мне закрытым концом, и девушку я больше не видел.

Но чуть позже я ее увидел снова.

Чуть дальше по аллее я увидел среди перечных деревьев мужчину: очевидно, он, как и я, ждал.

В отличие от меня, он был верхом. Этот мужчина был мне знаком. Я узнал его с одного взгляда.

Он тронул лошадь шпорами, и она выскочила на дорогу; подъехал к карете, из окна которой в то же мгновение показалась белая рука.

Я увидел сверкающий драгоценностями браслет и записку, зажатую в тонких пальцах!

Никто не мог принять эту записку быстрее и незаметней, чем мой друг Франсиско – который больше никогда не будет мне другом !

Глава XXIII
Ее зовут Долорес

Одно утверждение не вызывает никаких сомнений, оно не тема для обсуждений. Ревность – самое болезненное чувство, на какое способна душа мужчины.

Ее болезненность имеет свои степени, большую и меньшую; ибо у этой ужасной страсти, самомнения – называйте как угодно – есть разновидности.

Существует ревность, возникающая после обладания; есть и другая разновидность, коренящаяся в предчувствиях. Моя ревность была именно такой.

Не стану спорить, какая из этих разновидностей хуже. Могу только сказать, что, стоя в тени перуанских перечных деревеьев, чувствовал, что вокруг меня собрались все тени смерти и все фурии ада.

Я был разъярен. Меня охватил гнев к мужчине, обманувшему меня. Но еще больше я сердился на женщину.

Чего она добивалась, назначая мне свидание? Что выигрывала таким чудовищным обманом?

– Эн ла Аламеда – а сейс хорас!

Я был на месте, был вовремя; она тоже. С нескольких церквей слышался колокольный звон – шесть часов. Каждый удар словно молотом загонял гвоздь мне в сердце!

Несколько секунд я прислушивался к звону. Может, это похоронный звон?

О, что за женщина! Красотой ангел, поведением дьявол!

Я больше не сомневался в том, что это справедливое определение Мерседес Вилла-Сеньор.

Чтобы простить мою поспешность в подобных заключениях, вы должны кое-что знать о высшем мексиканском обществе.

Но не мне объяснять вам это. Мои воспоминания слишком горьки.

Это одно из самых горьких, хотя одновременно и самое быстропреходящее.

Может, не следует называть его быстроперходящим; поскольку после очень краткого периода облегчения оно вернулось еще сильней, чем раньше; и горечь длилась долго, долго.

Иллюзию вызвали размышления, промелькнувшие в моем сознании, когда я смотрел вслед карете после описанного инцидента.

У меня возникла слабая надежда.

Мерседес могла быть только посыльной? Записка могла быть от Долорес, той самой Долорес, которую строго стерегут и которая не может выходить одна.

Сестры могли быть сообщницами – так бывает не только в Мексике, но и в Англии. У Долорес, которой грозит монастырь, возможно, нет других способов общаться с «кверидо Франсиско».

Такое понимание происшествия было больше приятным, чем вероятным.

Могло бы быть и то и другое, но я все-таки кое-что знал об «обществе» города Ангелов. И мог представить себе, что красивый капитан Морено ухаживает одновременно за обеими сестрами!

Только на мгновение позволил я себе это недостойное предположение.

Но уверенность, сменившая его, была еще более болезненной: уходя с Аламеды, я знал, что Франсиско Морено любит только одну – и именно ту женщину, которая проехала мимо нас в карете!

Эту информацию я получил из случайно подслушанного диалога.

Вместе со мной в тени перечного дерева находились двое мужчин, которых я не заметил раньше. Один был явно поблано ; второй судя по одежде мог быть хасиенадо из провинции, возможно, «юкатеко », приехавший в столицу. Как ни незаметно передавалась записка, как ни быстро перешла она из рук в руки, эти двое заметили небольшой эпизод.

Поблано, казалось, отнесся к нему как к совершенно обычному происшествию. Но провинциал, одежда которого, хотя и со следами богатства, свидетельствовала о деревенском происхождении, удивился.

– Кто она? – спросил удивленный провинциал.

– Дочь одного из наших рикос , – ответил поблано. – Его зовут дон Эусебио Вилла-Сеньор. Вы, конечно, о нем слышали?

– О, да. Мы на Юкатане о нем знаем. У него сахарная плантация вблизи Сисала; впрочем, он там редко показывается. Но кто этот счастливый человек, который станет обладателем прекрасной плантации? Такой умный парень заставит ее приносить выгоду; клянусь Богом, я никак не могу этого сделать со своей!

– Сомневаюсь, чтобы это смог и капитан Морено – если у него даже будет возможность стать ее владельцем. Он не способен приобретать богатства – разве что за столом монте. Но ему все равно не стать владельцем собственности, принадлежащей дону Эусебио Вилла-Сеньор.

– Я, конечно, не знаю обычаев вашего города, – заметил юкатанец, – но мне кажется, у молодого человека есть возможность стать обладателем дочери дона Эусебио. Если бы наша девушка так поступила, она обязана была бы выйти замуж.

– Ах! – возразил обитатель ангельского города. – Вы там, на Юкатане, простой народ: вы позволяете своим мучачас (девушкам) поступать, как они хотят. В Пуэбло, если они не слушаются родителей, их заключают в монастырь. В нашем святом городе их больше десятка. Я слышал, такая же участь ждет и Долорес Вилла-Сеньор, если она будет настаивать на своем желании выйти замуж за того, кому только что передала записку.

– Долорес Вилла-Сеньор? – спросил я, подходя к разговаривающим и бесцеремонно вмешиваясь в разговор, который так заинтересовал меня.

– Долорес Вилла-Сеньор? Я вас правильно понял, Вы говорите, что имя женщины в карете – Долорес?

– Си, сеньор, сиертаменте (Да, сеньор, конечно!)! – ответил поблано, который, наверно, принял меня за сумасшедшего. – Долорес Вилла-Сеньор, или Лола, если вы предпочитате сокращение. Так зовут эту девушку. Каррамб о! А что в этом странного? Каждый чиквитито (ребенок) ее здесь знает.

Дар речи отказал мне. Больше я ни о чем не спрашивал. Я слышал достаточно, чтобы понять, что был обманут.

В карете проехала женщина, которую я любил; и она же назначила мне свидание на Аламеде. Невозможно було усомниться с этом. А также в том, что ее зовут не Мерседес , а Долорес!

Я стал игрушкой бессердечной кокетки!

Глава XXIV
Прощальный взгляд на Пуэбло

С этого часа я чувствовал, что в Пуэбло мне не место. Все, что угодно, кроме обжегшегося мотылька. Я решил отныне сторониться свечи, которая так жестоко меня обожгла и может обжечь еще раз.

Хотя огонь этой свечи по-прежнему привлекал меня, я решил больше никогда его не видеть. Он оказался слишком горячим. И если я когда-нибудь еще раз увижу Долорес Вилла-Сеньор, то не по своей воле.

Как легко мне было так говорить, легко принять решение в первых муках уязвленного тщеславия, когда испытанное несчастье закаляет дух. Но увы! Как трудно исполнять это решение! Такой подвиг не ждал и Геракла.

Я пытался подкрепить свою решимость размышлениями, приветствовал всякую мысль, которая позволяла стать равнодушным или даже забыть о ней.

Все бесполезно. Такие воспоминания может смягчить только время.

Воспоминания не обязательно причиняли боль. Я думал о том, что сумел, пусть ненадолго, заинтересовать такую великолепную, знаменитую, несравненную женщину; и иногда это рассуждение утешало меня. Но все же это была слабая компенсация за принесенную жертву и испытанные страдания.

Напрасно я призывал свою гордость – свое тщеславие, если вы предпочитаете называть это так. Больше оно мне не помогало. Раздавленное происшедшим, оно сделало последнее лихорадочное усилие и потонуло в сознании унижения.

Неправда то, что мне говорили. Должно быть, мне льстили, льтили те друзья, которые называли меня красивым . По сравнению с Франсиско Морено я все равно что сатир перед Гиперионом. Так, наверно, думала и Долорес. Иногда, размышляя об этом, я не мог сдержать злость и начинал обдумывать планы мщения. Месть должна была настигнуть их обоих.Но, к счастью, ни один из этих планов не был осуществлен; все они оказались невозможными.

Для меня не оставалось иной надежды, кроме удаления – этого бальзама для разбитого сердца. Я знал об этом по прошлому опыту. Судьба была благосклонна ко мне: вскоре такая возможность представилась. Через три дня после происшествия в соборе и встречи на Аламеде сигнал горна призвал нас к готовности; а на четвертый день мы двинулись к столице Мексики.

Совет мудрого друга и возбуждение, связанное с началом нового этапа кампании, принесли мне временное облегчение. Перед нами была нехоженая тропа, новые возможности для славы, и все должно было кончиться давно предвиденным, давно ожидаемым удовольствием, о котором много говорили, – пирушкой в «залах Монтесумы»!

Меня эта перспектива привлекала слабо; и даже это легкое ожидание исчезло, когда мы подошли к перевалу через Кордильеры; этот перевал выходит на классический город Чолула.

Въезжая в «черный лес», чьи деревья вскоре заслонят от меня окружающую местность, я оглянулся и бросил прощальный взгляд на город Ангелов.

Вполне вероятно, что я никогда больше его не увижу. Мы углубляемся в узкую долину, выходить из которой будет очень трудно. Наши войска в целом насчитывают десять тысяч человек; только обученные вражеские части втрое превосходят нас по численности. К тому же мы собираемся овладеть столицей – сердцем древнего государства. Разве это не может подвигнуть противника на крайние усилия, которые раздавят нас?

Так считали многие мои товарищи.

Я смотрел на обширную плодородную долину, на шпили города, в котором испытал одно из самых сильных чувств в своей жизни.

Увы! Это чувство оказалось обманутым, и мне было неприятно вспоминать о нем. Я смотрел на город с холодной болью в сердце и сознанием, что отдал ему самое теплое чувство, ничего не получив взамен!

Несколько минут я оставался на краю леса; ветви сосен касались моей форменной фуражки. Перед моим взором, словно на карте, расстилалась плодородная долина Пуэбло с городом посредине. Я различал много шпилей, помимо собора; видел и ту «прогулочную тропу», на которой испытал такое унижение. Глаза мои скользили по улицам, идущим параллельно, как во всех испано-американских городах. Искал Калле дель Обиспо.

Мне показалось, что я различаю эту улицу; и одновременно воспоминания заполнили мою душу.

Воспоминания эти не были приятными – ни одно. Хотя внизу все ярко освещено: башни весело вздымаются на фоне голубого неба, купола серебром сверкают на солнце, на расстоянии белоснежная Оризава, – горы вокруг меня кажутся темными, как сама смерть.

Тень эта исходит не от лавы, покрывающей склон, не от густых сосновых крон, под которыми я стоял.

Тень эта исходила изнутри – от облака, окутывавшего мою душу.

Не ужас перед черным лесом, не страх путешественника в дикой местности, не предчувствие судьбы, которая может ждать меня в столице Монтецумы, которую еще предстояло завоевать.

Ничто не может быть хуже того, что испытал я в городе Ангелов!