Текст книги "Винляндия"

Он медленно отскакивал от одного гонолулуского бара к другому, позволяя себе доверять скрытым структурам ночи в городе, тому дару, что, он иногда считал, в нем есть – дрейфовать, если не к перекресткам высокой драмы и значимой удачи, так, по крайней мере, подальше, по большей части, от опасности. В какой-то миг он обнаружил себя снова в туалете «Космического ананаса», прискорбно тогда известного клуба кислотного рока, где совещался с басистом, с которым раньше работал, и тот рассказывал ему о вакансии салонного пианиста в «Авиалиниях Кахуна».

– Халтура смерти, – заверял его друг, – никто не знает, как они из бизнеса не вылетают, да это и не единственная загадка. – Носились неподтвержденные сообщения о происшествиях высоко над поверхностью планеты, о коих никто не говорил иначе как самыми осторожными эвфемизмами. Роль прибывших пассажиров не всегда совпадала с ролью отбывавших. Наверху, в зазоре между, что-то происходило.

– Похоже на то, чего я как раз и ищу, – прикинул Зойд, – с кем мне повидаться? – Оказалось, на «Желтых страницах» есть 24-часовой номер, с макетным объявлением, чей самый большой кегль гласил: «ТРЕБУЮТСЯ ВСЕГДА». Зойд позвонил им около 2.30 ночи, и его, не схода с места, подписали на рассветный рейс в Л. А. Времени ему хватило лишь вернуться в отель и выехать.

Каждый «747-й» воздушного флота «Авиалиний Кахуна» был выпотрошен и переоборудован в громадный гавайский ресторан с баром, полно свисающей островной растительности, не самолетные сиденья, а кресла и столики, как в ночных клубах, даже миниатюрный водопад. Среди полетных фильмов – «Гавайи» (1966), «Гавайцы» (1970) и «Дарлик становится гавайкой» (1961) среди прочих. Зойду выдали толстый потрепанный песенник сплошь гавайских мелодий, и на салонном синтезаторе, японской марки, о которой он слыхал, а вот играть не доводилось, он обнаружил режим укулеле, который предоставлял до трех оркестровых групп из восьми ук каждая. Понадобилось несколько перелетов через Тихий океан и обратно, чтобы Зойд пообвыкся с этим ничуть не дружелюбным к пользователю инструментом. Животине нравилось съезжать у него с тона, а то и хуже, в такую пронзительность, от которой в животе киснет, она урезала соблазнение, отравляла тщательно поддерживаемую среду. Найденное в букваре под сиденьем никак не исправляло того, что он все больше принимал за сознательные решения этой машины.

Много бывало таких звездных ночей, над головой прозрачный купол, субпурпурный неон очерчивает кабинетный синтезатор, когда пальцы Зойда ползали по клавишам на автопилоте, а ум его развлекался скорбями, сопутствовавшими текущему саморазрушению его семейной жизни. Перестоев в Л.А. обычно хватало лишь на телефонные звонки, которых она ему не возвращала, редко – на визиты к Прерии и ее бабушке, но никогда больше – на встречи с Френези, которая, как правило, уже ускользала прочь. На западных направлениях работа Зойда за клавишами, как таковая у танцорок хулы, огнеедов, коктейльных официанток и барменов, состояла в отвлечении пассажиров от мыслей о том, что ждет их в гонолульском конце перелета, багаж отправлен не туда и незасекаем, отсутствующие автобусные трансферы в отели, где уже потеряли все брони, Джек Лорд, как это обещали в буклете, не появится для совместной фотосъемки. Едва ли не полностью непредсказуемое расписание «Кахуны» влекло за собой прилеты, чье время терялось в часах собачьей вахты, когда службе аэропортовой безопасности не терпится играть роли с неприятными подтекстами, третируя одиноких женщин, тряся торчков, оскорбляя престарелых и чужестранных, пялясь, подкалывая, пытаясь что-нибудь раскочегарить. Где же традиционные местные милашки с цветочными леями, по одной на каждую сходящую с трапа шею?

– Вам что ли? – все вооруженные господа в мундирах разразились пронзительным лаем хохота. – В такой час? Зачем еще?

А еще бывало небо – нечто, происходившее между аэровокзалами. До Зойда долетали слухи еще с первой встречи в «Космическом ананасе», а затем от сотрудников, вроде Гретхен, поддельной полинезийской официантки в баре, коей он представился в сопровождении ми-бемоль-септаккорда и некоего оригинального материала, гласившего:

 
Эй! Давай-ка юбчонку
Сверну-ка твою из травы,
«Зиг-Загом», моих нежных
Рук!
Зажги, это
Пламя любви, и
Все морщинки, разгладятся вдруг!
Передашь на круг,
Вставивши в пинцет,
Дунешь между губ, пусть добрый
Дым валит в конце, о
Стоить это чуть, но
Польза для головы, бери
И приходи давай в юбчонке из, травы!
 

– задолго до последних тактов коего она обычно его хватки избегала, несмелый, давайте начистоту, для начала, светский подход, учитывая туман послебрачной недооценки, в котором он тогда все время рылся наощупь, хотя, вообще-то, не столь безнадежно оскорбительный, чтобы Гретхен не присуждала ему очки за старания. Какое-то время спустя они добились киля достаточно ровного, чтобы она ему начала поверять услышанное, а еще немного погодя – и лично увиденное. Летательный аппарат, что подтягивался к борту и, выровняв курс и скорость ровно до оных у реактивного лайнера, зависал там, в пятидесяти футах, безоконный, почти невидимый, иногда часами.

– НЛО?

– Не… – она помялась, юбчонка из травы, на самом деле полиэстеровая, ритмично шелестя, – то, что мы б назвали НЛО…

– А кто?

– Просто они выглядели слишком знакомыми… с земли, верняк, а не с… оттуда или как-то.

– Ты когда-нить видела, кто на них летает?

Глаза ее заметались во все стороны, куда только могли, и только потом она ответила:

– Я не чокнутая, спроси Фиону, спроси Ингу, мы все их видали.

Он сыграл четыре такта «Ты веришь в волшебство?» и прищурился ей, глаза преимущественно не отлипали от синтетической юбки.

– А я их увижу, Гретхен?

– Надейся, что нет, – но, как ей выпало вскоре добавить, надеялся он, должно быть, не слишком прилежно, потому как на обратном же рейсе из «ЛАКСа», где-то в 37 000 футах над серединой океана, праздничный авиалайнер-гигант был взят, как торговые суда вместе с грузом – пиратами на абордаж, легкая добыча, алюминиевый корпус изыскан, что яйцо малиновки, другим, сплошным, сам помельче, а масса и скорость покруче. Как и предсказывала Гретхен, не вполне НЛО. Капитан предпринял маневры уклонения, какие мог, но другой повторял их точь-в-точь. Наконец остановились, борт к борту над тропиком Рака, между ними, около двадцати метров, поток свирепого воздуха, а затем, медленно, не выдвигая телескопически, но собирая из небольших мерцающих деталей ферм, другой переплел к ним ветронепроницаемый входной тоннель, как длинная слеза в поперечнике, который плотно скрепился с люком переднего выхода «боинга».

В самолете пассажиры толпились вокруг столиков с обрезиненными трюмными крышками вместо столешниц, пластмассовых тики и кустарника, сжимая негабаритные напитки с бумажными парасольками, Зойд пытался не сбавлять попурри энергичных песенок. Никто не понимал, что происходит. Вспыхнули споры. В иллюминаторы левого борта наблюдались полированные швы, раскаленные двигатели другого. Последний свет солнца полосами лежал на горизонте, и некоторые стекла уже индевели, не покойно, как мороз затягивает кухонные окна на Земле, но напряженными стычками реактивных геометрий.

Когда люк наконец выдохнул и открылся, нарушители вступили в летающий ночной клуб с изяществом элитного подразделения, автоматы наизготовку, лица смутны за ударостойкими щитами, сугубо деловые. Всем приказали занять свои места. По громкой на связь вышел капитан.

– Это для нашей же пользы. Им нужны не все мы, а только некоторые. Когда дойдут до номера вашего места, просьба не сопротивляться, и постарайтесь не верить никаким слухам. И пока мы всех остальных не доставим до места, указанного в ваших билетах, все напитки – за счет «Фонда Непредвиденных Обстоятельств Авиалиний Кахуна»! – что вызвало громкие аплодисменты, однако, в затянувшихся исковых разбирательствах в связи с этим инцидентом, окажется отсылкой к фиктивной организации.

Гретхен завернула к синтезатору чуть отдышаться.

– Это весело, – сказал Зойд. – Я впервые слышу кэпов голос. Если он умеет петь «Пузыречки», я остался без работы.

– Все нервничают и пьют. Вот же облом. «Авиалинии Кахуна» опять облажались.

– А у крупных компаний не бывает?

– Было какое-то отраслевое соглашение? Стоило бы больше, чем «Кахуна» была готова потратить. Все они пользуются словом «страховка».

Ночь пала, как конец фильма. Спиртное лилось обильными потоками, и вскоре уже стало настоятельно переключиться на запасной бак недорогой водки, размещавшийся в крыле. Некоторые пассажиры лишились сознания, кое-кто остекленел, остальные скинули обувь и веселились, невзирая на мрачных штурмовиков за щитами, что медленно, методично среди них работали. Когда Зойд плавно перетек в основную музыкальную тему из «Годзиллы, царя чудовищ» (1956), его отвлек голос откуда-то из-за спины и чуть пониже.

– Ну и дела, братан! Ничё, если я – поучаствую? – Зойд увидел светловолосую личность со стрижкой хиппи, в цветастых клешах и тропической рубашке, с дюжиной или около того пластиковых леев, нагроможденных вокруг лица и плеч, плюс черные как смоль очки типа защитных и соломенная шляпа, в руках – банджо-укулеле междувоенной выделки. Волосья оказались париком, одолженным у Гретхен, она и предложила Зойда как прибежище.

– За тобой дядя, э, – плавно, отыскивая шпаргалку с, неизбежно, раскладками для уки. – Как насчет вот этой?

– У-ху! – отвечал странный укулелист. – Но легче будет – в соль-мажоре! – Укулелешный базар, нормально, после чего новый аккомпаниатор выдал достойный ритм к старой и любимой гавайской «Чеканутые кокосы», хотя когда Зойд взялся за вокальную партию – смешался до того, что пришлось вернуться к тонике и подождать.

 
Оп-ля вот о… пять…
(бамм) Че-Канутые Кокосы,
(хм) Че-канутые Кокосы,
Тропики-синкопики, ритмов
Благодать…
Ка-кой ни взять…
Раз за разом фразы
(бум) Че-Канутые Кокосы,
(бам) Че-Канутые Кокосы,
Падают на крышу мне, как
Тамошний тамтам… (мм!)
Бум-бум бам!
Че-го же эти Че —
Канутые Кокосы, другого места не найдут?
За-чем же эти Че —
Канутые Кокосы, портят мне уют? Тут чека-нешься
(бам!) Че-канутые Кокосы,
(бум!) Как, местные закосы,
Этим кокосам ис —
Полать!
 

Преследователи потихоньку перемещались среди зажигающих и каталептиков, ни один не удостоил трямкающего беглеца особым взглядом, в поисках, судя по всему, какого-то иного профиля. Далее, Зойд приметил, что стоит ему ткнуть в самую высокую си-бемоль, вторженцы хватаются за свои радио-гарнитуры, словно не способны расслышать или понять сигнал, а потому взялся брать эту ноту, когда только мог, и вскоре уже наблюдал, как они в туповатом изумлении отходят.

Странный посетитель Зойда – с ритуальной экономностью – протянул визитку, переливчатого пластика, цвета сменялись один на другой согласно подсказкам, которые не всегда можно было почуять.

– Моя жизнь – похоже, ты ее спас! – Карточка гласила:

Такэси Фумимота

УРЕГУЛИРОВАНИЕ

Телефонный справочник, Многие регионы

– Это ты? Такэси?

– Как Люси и Этел – если попадешь в беду! – Он сыграл несколько тактов на уке. – На жизненном распутье, когда тебе занадобится по-настоящему, ты – вдруг вспомнишь! что у тебя есть эта карточка – и куда ты ее заначил!

– Не с моей памятью.

– Вспомнишь-вспомнишь. – И тут он просто слился со средой, стал невидим в вечеринке, что затянется на всю ночь, а теперь, с отбытием визитеров, переключилась на верхнюю передачу.

– Э-эге-ей, – заговорил с залом Зойд, – я слыхал о таких профессиональных навыках, но не уверен, что мне хотелось бы связываться с подобным типом омбре повышенной прочности, ничего, понимашь, личного, тоись если ты еще где-то тут и меня слышишь. А? – Нет ответа. Визитка отправилась в карман, потом в другой, в долгую череду карманов, бумажников, конвертов, выдвижных ящиков, а также коробок, выжив в барах, прачечных-автоматах, торчковой забывчивости и зимах Северного Побережья, до самого утра, неведомо, увидит ли он ее снова, когда он вдруг вспомнил, где она после всех этих лет, и отдал ее Прерии, словно ей эта карточка все время и полагалась.

***

Дома между сменами, Френези сидела с чашкой кофе за столом на кухне в квартире где-то в еще старом, центральном районе бледного и волглого города в Солнечном поясе, в чьем почти-знакомом названии уже довольно скоро гражданским глазам будет отказано федеральными разметочными карандашами, солнечный свет лился внутрь не смягченно древесной листвой, и чувствуя себя, подобно мелодии, что всегда отыскивает свой домашний аккорд, втянутой, принятой, транквилизованной обнадеживающими перекоммутациями прошлого, среди коих многие, вроде сегодняшней, включали ее неведомую дочь, Прерию, в последний раз виденную крошкой, что полубеззубо ей улыбалась, рассчитывая, что вечером она, как обычно, вернется, стараясь вывернуться из рук Зойда, в тот последний раз, и к Френези. Много лет, когда бы они с Блицем ни заезжали в какое-то новое место, теперь уже рефлекторным суеверием, вроде набрызга солью и водой в каждой комнате, мысли ее возвращались к Прерии, и туда, где при каждой новой перекоммутации, она бы спала – иногда к младенцу, иногда к девочке, кою она вольна была себе воображать.

Дальше по кварталу, циркулярные пилы металлически ревели ослами иии-йух! иии-йух! среди падений молота, грузовиковых двигателей, грузовиковых радио, не слишком-то много всего этого теперь запечатлевалось, пока Френези развлекалась образами созревшей Прерии-подростка, несколько походившей на нее саму, в каком-нибудь калифорнийском пляжном шалмане, прикинутой, как коза с разворота, извивается в объятьях какого-нибудь сёрфера-богодула в пушистых усищах, по имени Шон или Эрик, среди люстр с пластиковыми плафонами, мурчащей радиотехники, заляпанных пакетов от гамбургеров и давленых пивных банок. Но увидь я ее где-нибудь на улице, напомнила она себе, я ее даже не признаю… еще одна девчонка-подросток, никакой разницы с крысятами из торгцентров, которых она каждый день видит на работе в «Югоплексе», одном из четырех крупных, названных по сторонам света, что взяли весь город в скобки, сотни таких девчонок в день, за которыми наблюдала она украдкой, дергаясь, как подгляда, любопытно же, как двигаются они и говорят, во что врубаются – так отчаянно хотелось ей любых подробностей, сколь абстрактно Прерия в такой дали ни делила бы их со своим поколением.

С Блицем мало о чем таком можно было поговорить. Не то что он «бы не понял» – сам был несколько лишен двух собственных детей, – но имелся уровень, за которым внимание его убредало. Может, чокнутый, раз полагал, будто она как-то пытается переписать всю их историю, ведь известен же своими замечаниями вроде:

– Ой, это у тебя субъективное, киса. Скажем, попробуй ты никуда не лезть, все было б гораздо хуже, – бровки вверх и домиком, что, по его мнению, женщины считывали как искренность, – старина Бирк за тобой бы кинулся, куда б ты ее ни забрала, и… – кислая усмешка, – ба-бах!

– Да ладно тебе, – возражала она, – не с младенцем же.

– Сукин сын был довольно-таки в ярости, в тот первый раз, когда ты попробовала слинять, вообще-то я и твое имя тогда впервые услышал. Где-то на неделю у него совершенно шарики за ролики заехали. – Вопли Бирка Вонда, с туго запечатанных верхних этажей громады федерального монолита в Вествуде, слышались отзвуками по тиши ветеранского кладбища, а равно и на автотрассе, поверх шума машин, вне зависимости от времени суток. Никто в том кризисе не знал, что делать с Бирком, которому явно требовался КО[34]34
  Кратковременный отпуск.


[Закрыть] в «Локо-ложе» – на психическом курорте Министерства юстиции в глубине пустыни. Только никто из свеженьких никсоновских наймитов по внутренним делам нипочем не смог бы раскопать, как его оттуда изъять. В конце кое для кого слишком уж затянувшихся концов, он притих настолько, что однажды самостоятельно сложил вещички и отбыл обратно в О.К., где ему все это время и полагалось находиться, поэтому всю канцелярщину на него в Калифорнии просто порезали в лапшу. Однако отнюдь не сразу перестали поступать сведения из едален и салунов, частенько знаменитых своими строго налагаемыми кодексами рожна, в маловероятных местонахождениях по Западному побережью, о публичных сценах, закатываемых, по некоторым данным «бешеным на вид», по другим «клинически угнетенным», Бирком Вондом. Многие информаторы утверждали, будто рассчитывали, что он вот-вот разденется догола и сотворит что-нибудь невыразимое.

– Ну и шизик! – заметила Френези. Они сидели у себя в новой кухне – светлых оттенков дерево, «формайка», домашние растения, получше иных мест, где им приходилось жить, хотя у здешнего холодильника, возможно, барахлил термостат. Она взяла его за руку и попробовала перехватить взгляд. – И все равно, уже потом, я б могла сбежать. Просто забрала б ее, мою крошку, и блядь сбежала б.

– Угу, – голова упрямо книзу, кивая.

– И это на самом деле важно, и не говори, что у меня это субъективное, ‘тушта это, к черту, не НФЛ[35]35
  Национальная футбольная лига.


[Закрыть].

– Я просто помочь стараюсь. – Он сжал ей руку. – Знаешь, мне ж тоже непросто было, Райан и Кристал… значило, что мне весь срок лишние милостыни раздавать той очереди на кормежку, чтоб только выяснить, как их по-новому зовут, еще тогда.

– Ну. Клевая служба. – Каждый сидел и вспоминал перевоспитательный лагерь Бирка Вонда, где они познакомились. – Тебе еще снится?

– У-гу. Чем дальше, тем нагляднее.

– Слышала тебя, – сказала она, – ночь-другую, – добавив: – даже через весь город.

Они хорошенько посмотрели друг на друга. У ее синих глаз и чистого детского лба над ними всегда была власть трогать его, он теперь одновременно чуял ее в пятках ладоней, в низу десен, и в точке ци между пупком и членом, свечение, добродушное окаменение, некий гул предупреждения о вероятном переливе в слова, который, если опыт может служить здесь хоть каким-то проводником, навлечет на них обоих неприятности.

С Френезиной стороны стола, Блиц был поглотителем света, такого приходилось искать, чтоб увидеть, и трудиться, чтоб узнать, такому она платила слишком крупную десятину своей энергии, особенно когда он отваливал «через весь город», так он называл гонки за другими бабами. Ему нравилось бродить по теневым конторским комплексам в центрах этих городов Солнечного пояса, выискивать образованных дам в деловых костюмах, которые томились по кожаному прикиду изгоя. Не вопрос, это геморрой – но в одиночку, считала она, она пропадет, слишком уж на виду, недостаточно изобретательна. Она думала: Слишком поздно, мы тут в сцепке, частенько воображая такой поворот в беседе, что позволит ей сказать: «Все те парни – Блиц, я знала, что тебе будет больно, очень не хотелось, прости». Но он бы ответил: «Дай слово, что больше так не будешь». А она: «Как я могу? Едва они вскроют, что ты не прочь предать того, с кем ложился в постель, едва тебе присобачат этот код специалиста, так гламурные фугасы, вроде государственной измены, больше и не нужны, тебя могут использовать так же для чего угодно, в любом масштабе, вплоть до простейшего проступка, стоим им захотеть подцепить какого-нибудь местного судью, что склонен думать хером, как у тебя посреди ужина телефон зазвонит, и прощай мороженая лазанья». А у него бы на это не было ответа, и о невозможностях заговорила бы первой Френези. «Блейз, давай валить отсюда, к чертовой матери, сами по себе, насовсем… найдем жилье? Купим?» Иногда она даже произносила это вслух. Отвечал он обычно не «Давай», но «Конечно… можно бы…» И вскорости случалось лишь очередное назначение, очередная дефективная аренда, которую едва покрывал чек денежного содержания. Хоть кто-нибудь еще смотрит? Верила ли она когда-нибудь федеральным посулам защиты? Некая сказочная флотилия казенных машин без маркировки циркулировала круглосуточными сменами, присматривая за ними всеми, спящими в кроватках, удостоверяясь, что их свидетели останутся защищенными навсегда?

В доме тишина, их сын Николас спит при Ящикосвете. Прерия, которой тут и не было никогда. Филодендрон и комнатная пальма, не понимают, что происходит, и кот Юджин, который, вероятно понимает. Френези отняла руку у Блица, и все вернулись к делу, к прошлому, агент по розыску сбежавших должников с огоньком одержимости в глазах, и по-прежнему на шаг-другой в хвосте, умиротворен лишь ненадолго. Само собой, она знала таких, у кого вообще проблем с прошлым не было. Многого в нем они попросту не помнили. Многие рассказывали ей, так или иначе, что им довольно перебиваться в реальном времени, не отвлекая драгоценной энергии на то, что, будем честны, уже лет пятнадцать-двадцать как сдохло и пропало. Но для Френези прошлое листало ее дело вечно, зомби на горбу, враг, которого никому не хотелось видеть, пасть широкая и темная, как могила.

Когда шестидесятым настал капец, края юбок сползли, а расцветки одежды помрачнели, когда все стали краситься так, чтобы выглядело, будто краски на тебе нет совсем, когда лоскуты и лохмотья повидали лучшие дни, а очертания Никсоновской Репрессии прояснились до того, что их стали различать даже самые двинутые хипповские оптимисты, вот тогда-то, глядя в глубины осеннего ветра грядущего, она и подумала: Вот, наконец-то – вот мой Вудсток, мой золотой век рок-н-ролла, мои кислотные приключения, моя Революция. Вступив наконец в свои права, допущена к эксплуатации на дорогах, квалифицирована на полную автоматику, она понимала свое конкретное рабство как свободу, дарованную немногим, действовать вне ордеров и хартий, игнорировать историю и мертвецов, не воображать никакого будущего, никаких еще-не-рожденных, уметь просто-напросто и дальше определять мгновенья только, чисто, действием, что их наполняет. Вот ей мир простоты и определенности, которого никакому кислотному торчку, никакому революционному анархисту нипочем не найти, мир, покоящийся на единице и нуле жизни и смерти. Минимальный, очень красивый. Узоры жизней и смертей…

А вообразить, в недальновидной горячке тех первых дней, она не могла того, что Никсон с его бандой просочатся и сюда, Гувер помрет, даже начнут однажды играть в шарады, где гражданам позволят делать вид, что они подают прошения и читают, ежели их сочтут достойными, отредактированные версии собственных правительственных досье. Уотергейт и множество его побочек завершили для Блица и Френези позолоченный век. Она помнила, как он неделями не выходил из дома, целыми днями смотрел слушания, а ночью потом еще и по общественному каналу, на полу, носом в самый Ящик, сосредоточенней обычного, каким она его видела, все то лето ныл и злился перед подергивающимся экранчиком. Он предвидел сокращения, суточные маленькие или вообще никакие, платежки возвращаются, отвергаются, отзываются – никаких больше апартаментов в аэропортовских «Рамада-Иннах», аренд машин типа «гран-туризмо», привилегий в ГЛ[36]36
  Гарнизонная лавка.


[Закрыть], халяв в кафетериях, костюмных пособий, или, за исключением оперативных непредвиденностей, даже звонков за счет абонента. Личный состав сменился, Репрессия не кончалась, ширилась, глубилась, и уходила с глаз долой, вне зависимости от имен тех, кто у власти, теперь назначения на новые адреса и задания паре определяла конторская политика где-то вдалеке, с каждым шагом все дальше от дорогостоящих наслаждений, от дерзости масштаба, и все меньше причин даже оружие носить, все больше запутываясь в нескончаемой череде все более убогих афер неуклонно сокращающихся пропорций и прибыльности, против мишеней столь не при делах по сравнению с теми, кто их устанавливал, что работала тут, должно быть, какая-то другая мотивация, не столь сиятельная, как национальная безопасность. Всякий раз им приходилось выучивать новый сценарий, глупей предыдущего, на самом деле прописанные реплики, которые требовалось оттачивать друг на друге, хотя вместе им выпадало работать и не всегда. Блиц исчезал подолгу, никогда сам не выдавал, куда, а иногда, само собой, там у него бывали и другие женщины. Френези быстро прикинула в уме оценку, насколько вероятно, не случись исповеди-нежданчика, ей об этом когда-нибудь узнать, и решила, что смысла беспокоиться нету. Она пришла к убеждению, что так он выражает свои чувства к тому, к чему свелась вся их жизнь, и кого ради.

– Жестко признавать, – попробовала она разок ему довериться, – что лучше той пары первых работ в колледже больше ничего не будет.

– Опять пися заговорила, – допустил Блиц.

– Блейз…

– Ой, простите, пожалуйста! Я имел в виду, конечно, «вагина»!

Среди прочих больших печалей Блица были та, что некогда, не так уж давно, он был таким изгоем, что клейма ставить некуда, автоугоны в особо крупных размерах, тяжелые и опасные наркотики, стрелковое оружие и динамит, и эпически дальние перегоны под покровом луны. Но затем его поймали, и маленькая жена-подросток его бросила, а суд отнял у него детей, и Блиц обратился, иного выбора не осталось – только зарабатывать себе путь наверх по их сторону закона, вскоре же понял, что никто не доверяет ему настолько, чтобы впустить до конца в какую бы то ни было руководящую структуру. Так и пришлось зависнуть, снаружи, как украшение, позвякивая со всеми прочими, кем он рулил или кто рулил им, горгульями, живущими на отвесном фасаде. Он знал, что пустят его только туда, где ничего не сломается, если он обратится вновь. Это бы значило – двадцати– или тридцатилетняя орбита вокруг мерзотно неоновой планеты пубертата, всю взрослую карьеру провести подростком под наблюдением, у кого никто в «семье» в него ни за что никогда не поверит.

На снимках для ОТС[37]37
  Отдел транспортных средств.


[Закрыть] и тюремных, на рождественских «полароидах», в старых массовых сценах с разрешением слишком низким, чтоб различить, чье там лицо, Блиц всегда выглядел одинаково, неулыбчивый, поджарый, до срока осунувшийся молодой человек, настороженный и не обдолбанный, с такой прической, какой ее представляет себе какой-нибудь местный цирюльник. Давно попав в капкан притворства, будто он знает, что делает, он в самом начале обнаружил, что выходит это до того недурно, что вскоре уже не прекращал лицедействовать, даже когда «вокруг никого другого», как выразился бы Уилсон Пикетт. Нынче его семейные обязательства были вполне ясны, хоть и не всегда слишком захватывающи, а потому, не умея вообразить, что их троица когда-либо распадется, он мужественно выполнял долг с чем-то похожим на бодрый стоицизм, вот только внутри оставался пылким и чрезмерным нытиком, научившись лишь пользоваться этим навыком агрессивно, выторговывать хоть частичку того, что он хотел от мира. Шарахал он, как правило, негодованием – веря, что уязвлен, он, силой собственной веры, способен был убедить посторонних, никак не могущих быть связанными с делом на рассмотрении, что они виновны. На большаке, особенно, был известен тем, что гонялся за мотополицией, отжимал их на обочину, выскакивал и затевал ссору. Бессчастный патрульный втискивал голову в плечи, бочком съежившись в седле, елозил, думал: С ума б не сойти, – но не в состоянии отыскать клавишу передатчика… странно…

– Более того, только птушта вам дают разъезжать на этом мелком – гля тока на этот говна кусок, да я мопеды видал, которые этот твой ‘сос опустят, это что вообще, их кто делает, «Фишер-Прайс»? «Маттел»? этта Мацацыкл Барби или что еще? – У некоторых эдакая сварливость могла б указывать на мягкотелую жилку в ярд толщиной, но не у Блица, самочинного мстителя за гражданские неправды, который квитается за все своей смертоносной и крупнокалиберной пастью.

Многие в стукаческом сообществе одобряли, ибо самих давно уж не устраивал прежний образ осведомителя с его хорьковой вороватостью.

– Чего нам таиться, будто стыдимся того, чем занимаемся? – вопрошал Блиц. – Все доносят. У нас тут Инфо-Революция. Кредитку сунешь куда-нить – и уже Дяде сообщаешь больше, чем намеревалась. Не важно, много или мало, – ему все сгодится.

Френези его поливов не прерывала. Все ее детство и отрочество и без того полнились телефонными прослушками, машинами через дорогу, обзывательствами и школьными драками. Не вполне детка в красных пеленках, в пятидесятых она все ж росла скорее на закраинах политической борьбы в Голливуде, но первым правилом все равно было не распускать язык больше ни о ком, а особенно – об их приверженностях. Мать ее тогда рецензировала сценарии, а отец, Хаб Вратс, работал бригадиром осветителей, вечно под сновидческими коловращеньями черного списка, серого списка, тайн сохраненных и выданных, взрослые ведут себя хуже испорченнейших деток, детки – так, будто в курсе, что происходит. Как домашней секретарше, Френези пришлось научиться не путаться в целом списке липовых имен, и кто каким с кем пользуется. Чем бы оно ни было, она этого терпеть не могла и боялась, один комплект взрослых осатанело против другого, слова и названия, которых она не понимала, хоть и знала, когда Саша оказывалась между работами или когда Хаба увольняли с картины, и парочка эта много поглядывала друг на друга, но разговаривала совсем чуть, – в такое время неплохо, сообразила Френези, не мешаться под ногами.

Френези-младенец появилась вскоре после окончания Второй мировой, имя ее славило пластинку Арти Шо, крутившуюся во всех музыкальных автоматах и по всем волнам эфира в последние дни войны, когда Хаб и Саша влюблялись друг в друга. У Френези было свое представление, как они познакомились, забранные наверх волосы отчасти выбились из прически, бескозырка лихим углом над бровью, жарит джиттербаг, затолпленный бескрайний танцпол, пальмы, закаты, в Заливе боевые корабли, в воздухе дым, все курят, жуют резинку, пьют кофе, некоторые – всё это сразу. Общее осознание, как это воображала Френези, чьи бы глаза ни встретились, что все молоды и живы в опасные времена, и эту ночь проведут вместе.

– Ох, Френези, – вздыхала ее мать, ознакомившись с этой костюмной драмой, – сама там была б, чирикала б иначе. Попробуй иногда побыть такой женщиной, да еще и политической, посреди мировой войны. Особенно когда вокруг полно распаленных господ. Я была исключительно попутавшая плюшка.

По старой 101-й она приехала из секвойных чащ в Город, юная красотка с теми же синими глазами и ногами, которым восхищенно свистели вслед, что унаследует и дочь, сама по себе осталась рано, ибо дома слишком много лишних ртов. Отец ее, Джесс Траверз, пытаясь организовать лесорубов в Винляндии, Гумбольдте и Дель-Норте, пострадал в несчастном случае, устроенном неким Крокером, он же «Вершок», Горшкингом для Ассоциации нанимателей, на глазах у такой толпы людей, что наверняка дошло, на местном матче, где он играл центральным принимающим. Дерево, из лесонасаждения старых секвой сразу за оградой поля, срезали заблаговременно почти полностью. Никто на трибунах не слышал скрежета пилы, вышибаемых клиньев… никто не поверил, когда начали сознавать, медленному скрипучему отторженью его от живых вокруг, когда ствол начал спуск. Наконец обретенные голоса достигли Джесса как раз вовремя, чтоб он успел вынырнуть из-под удара, спасти себе жизнь, но не подвижность, ибо секвойя рухнула ему на ноги, раздавив их, вогнав его наполовину в землю. Затем были откупные Ассоциации – наличка в магазинном пакете, оставленные в машине, – небольшая пенсия, несколько страховочных чеков, но все равно не хватит растить троих детей. У них там местный адвокат по проклятым, верняк не Джордж Вандевир, занимался этим делом, но недостаточно прилежно и к Горшкингу даже близко не подобрался, чтоб возымело какое-то значение.