Текст книги "Сага"

Сцена 23

Комната Камиллы. Павильон. День.

С разрешения Камиллы входит Джонас. Она как раз пытается уложить на себе переговорное устройство, которое он дал ей в шестнадцатой сцене.

Камилла. Значит, пароль «Ставим вдвое»?

Джонас. Нет, вчера изменился, теперь: «Ставки сделаны».

Камилла. Могли бы и предупредить. Вы ведь уже имели со мной дело.

Джонас. Когда у вас свидание с Менендесом?

Камилла. В восемь вечера, в его отеле.

Джонас. И как вы оденетесь?

Камилла. Это спрашивает полицейский или воздыхатель?

– Хватит, по-твоему?

– …

– Какой-то у тебя странный вид, Марко.

Не мог же я ему сказать, что вычитал на самом деле.

Сцена 24

Комната Камиллы. Павильон. День.

С разрешения Камиллы входит Джонас. Она как раз пытается ублажить на себе переговорное устройство, которое он дал ей в шестнадцатой сцене.

Камилла. Так пароль «Спим вдвоем»!

Джонас. Нет, вчера изменился, теперь: «Ставки сделаны».

Камилла. Могли бы и предупредить. Вы ведь уже имели мое тело.

Джонас. Когда у вас свидание с Менендесом?

Камилла. В восемь вечера, в его отеле.

Джонас. И как вы разденетесь?

Камилла. Это спрашивает полицейский или воздыхатель?

Пора домой. Перед уходом выключаю компьютер, как обычно. И вдруг вижу на экране надпись: «До свидания. Теперь питание компьютера можно отдрочитъ».

* * *

Уже не помню, кто что делал в тридцать первой серии. Толком ее никто не перечитывал, сдали как есть, со всеми нашими сомнениями и бзиками. Мы уже окончательно махнули рукой на связность, от правдоподобия осталось лишь смутное воспоминание, пишем, что в голову взбредет. Хохот Старика – наш единственный критерий отбора. Сегюре великодушно оставил нас в покое, ничего не замечает и предоставляет полнейшую свободу. Не пытается выяснять, кто чем занят в этой чертовой «Саге», кто с кем спит, кто кого хочет зарезать и за что. Ему на это плевать, лишь бы было готово как можно больше и в кратчайшие сроки.

Несмотря на изнурение, нам теперь требуется меньше четырех дней, чтобы прикончить пятидесятидвухминутную серию. Но это самые долгие дни в моей жизни. Вначале я чувствовал себя в сериале как рыба в воде. Сегодня у меня возникло впечатление, будто я, как пехотинец, днем и ночью вязну в грязи ради жалкой нашивки. Вчера перепутал Камиллу и Милдред в довольно деликатной сцене: как раз в тот решительный момент, когда Камилла убеждает себя, что Уолтер ей милее Джонаса. Те же слова в устах Милдред звучат как Эдиповы признания, сущий восторг для психоаналитиков. Я мог бы все привести в порядок, изменив имена, но оставил как есть, ничего не сказав остальным. И я не единственный, кого так нелепо заносит. В двадцать девятой серии Жером ни с того ни с сего выволок на свет божий некоего Этьена, странного человечка, которого Луи истребил в четырнадцатой. Опомнившись, они в последнюю минуту попытались слепить какую-то невразумительную историю, что-то среднее между переселением душ и душевной болезнью. Не знаю, какой актер способен это сыграть, разве что Лина не найдет его в ашраме, который слишком долго соседствовал с атомной электростанцией. Жером нам еще втюхал международную интригу с убийцей, трестом, захватом заложника, и все это в каком-то вестибюле. А Матильда тем временем тешилась, пополняя дефицит социального обеспечения введением налога на любовь (сцена существует, я сам читал).

Хорошо, что полиция нас пока не засекла.

* * *

– Алло?

– Я тебя разбудила, малыш?

– ?..

– Ну вот, сам видишь, разбудила.

– Который час?

– Уже больше восьми.

– …Мам, ты, что ли?

– А кто же еще, по-твоему?

– Никто. Только мать может позвонить в такое время. Ты на работе?

– В том-то и дело, что нет. Твоей маме нужна помощь, и ты ведь не бросишь ее в беде. Я на вокзале, жду электричку. Так что на службу опоздаю. Комбеско это не понравится, потому что на прошлой неделе я уже опаздывала.

– А я-то что тут могу поделать?

– Когда доберусь, опоздания будет на целый час.

– И что?

– …

– Слушай, мам, я знаю, что мать с сыном с полуслова друг друга понимают, с полувзгляда и вообще молча, но, честно говоря, не знаю, чем я тут могу помочь.

– Придумай мне отмазку.

– Что, прости?

– Придумай, что мне сказать Комбеско. Про сломанный будильник и самоубийцу на рельсах у меня уже было.

– ?..

– Это же твое ремесло, верно?

– Врать?

– Нет, выдумывать всякие истории. Вот и придумай мне быстренько что-нибудь…

– ?..

– Хочешь, чтобы вместо меня взяли соплячку в мини-юбке, которая и по-английски говорит, и по утрам бегает, и в контору является раньше всех?

– Мам, ты уже двадцать лет в вашей лавочке, не сделают они с тобой такое.

– Вот как? Полгода назад меня уже чуть было не вышибли. Они же ничем не стесняются. Не будь свиньей, знаешь, что такое остаться без работы в мои пятьдесят четыре? Быстренько придумай мне что-нибудь правдоподобное.

– Ни в коем случае. И речи быть не может. Три раза подряд – твой Комбеско наверняка решит, что ты его принимаешь за идиота.

– Если расскажу что-нибудь банальное – да. Ты же знаешь, у меня никакого воображения. Ему надо придумать что-то такое, во что он не сможет не поверить.

– Ты хоть отдаешь себе отчет, чего просишь?

– Ну, давай…

– Есть два способа втюхать не слишком вероятную историю: раскрутка и наворот.

– ?..

– Ну, например, если ты мне просто скажешь, что ужинала с Жаном Габеном, я тебе не поверю. Но если ты мне расскажешь, что ужинала с Жаном Габеном и он заказал форель с миндалем, а потом отгреб его в сторону, потому что не любит, а ты стала подбирать миндалинки одну за одной с края его тарелки, – такое уже будет похоже на правду, потому что ты раскрутила историю. Но при твоей спешке я бы посоветовал скорее наворот.

– Валяй.

– Лучший способ придать правдоподобия из ряда вон выходящему событию – это наворотить на него другое, еще более поразительное. Если ты заявишься в контору и скажешь, что твоя электричка чуть не сошла с рельсов и куча народу едва не погибла, не думаю, что тебе поверят. Но если ты расскажешь, что твоя электричка чуть не сошла с рельсов и куча народу едва не погибла, что движение прервалось, но что ты поймала такси, однако в тот момент, когда ты думала, что все уже позади, такси врезалось в тачку какого-то психа, и тот стал бить морду таксисту прямо посреди улицы, пока полицейский не подоспел… Тут все решат, что ты еще дешево отделалась. Уловила принцип?

– Вроде да. Кое-какие мыслишки наклевываются. Боюсь только, что актерского таланта не хватит.

– Насчет этого беспокойся меньше всего.

– Целую, родной.

– Мам?

– Да?

– Врать нехорошо.

– Это я тебя такому научила?

Мать кладет трубку. Моя рука хочет зарыться в волосы Шарлотты, но натыкается лишь на подушку.

Хоть бы запах свой оставила.

Обоняние для меня много значит.

А пахнет только отсутствием и стиральным порошком. Открываю в потемках ящик комода, где она хранит свое белье. Хочу уткнуться в него лицом, но ящик пуст.

Может, она тут спит, когда меня нет.

Могла бы и подождать еще пару месяцев. Я бы вернулся к ней и уже не уходил никогда.

Понятия не имею, где она может быть, но ее отсутствие до странности похоже на вызов. Не знаю пока, чему именно. Но чтобы понять, на ее родных и близких рассчитывать не приходится.

Одна ее подружка, Жюльетта, когда я ей позвонил, усиленно делала вид, будто с луны свалилась. Реакция Шарлоттиного отца мне и то больше по вкусу. Тот напрямик заявил, что «поздравляет себя с этим разрывом». Слово «разрыв» резануло по уху. Разрыв… Если бы она хоть ушла, как все уходят, с криками, наспех собирая чемоданы и вываливая чохом накопившиеся обиды.

Но Шарлотта ничего не делает как все.

* * *

В отличие от своей дражайшей маменьки, являюсь на работу даже раньше, чем надо. Хождения туда-сюда актеров, явившихся в «Приму» на пробы, меня уже давным-давно не смущают, но сейчас я здорово поражен, столкнувшись тут с самим Филиппом Нуаре, который преспокойно ждет своей очереди. В конце коридора появляются еще трое Филиппов Нуаре, с полдюжины Филиппов Нуаре выходит из кабинета Лины, несколько спускаются по лестнице, а самый распоследний выскальзывает, извинившись, из нашей собственной комнаты. Такое изобилие Филиппов Нуаре несколько сбивает с толку. Пробегавшая мимо Лина успела объяснить, что ей надо набрать шестерых двойников актера для какого-то гэга в новом фильме. Хохмочка на несколько секунд.

Матильда уже на месте и встречает меня с чашкой чая. Хорошеет день ото дня. Пристально смотрю на ее ноги, стоит ей отвернуться. Тут величественно вваливается Старик:

– Кто-нибудь смотрел сегодня ночью? Нет? Ну так, дети мои, вы много потеряли. Особенно хорош разговор Брюно и Джонаса. Можно было подумать, что вернулись сладкие времена экспериментального кино. Полнейшая бредятпна, но, как бы это сказать… что-то такое происходит.

– Это там, где Джонас подначивает мальчишку переступить черту?

– Просто прелесть! Они лицом к лицу, снято с нижней точки, видно только, как в их руках появляются невесть откуда взявшиеся предметы. Сюрреалистам бы понравилось.

На бумаге эта сцена была довольно дерзкой. После очередной дурацкой выходки Брюно Джонас является к нему в комнату и припирает к стенке. Паренек предчувствует, что его ждут нравоучения и ужасные угрозы на случай рецидива. Но вопреки всяким ожиданиям Джонас, сграбастав его за грудки, объясняет, что переступить черту – это вовсе не кража машины и не драка с заклятым врагом. Это не обязательно совершить проступок или набраться для этого храбрости. Переступить черту – это совсем другое, сопляк. Переступить черту – значит проявить свою свободу. Сделать что-то такое, что не продиктовано никакими правилами, никакими требованиями, никакой жаждой реванша. Проявить свою свободу – это…

…Швырнуть скрипку из окна прямо в вечернюю тишину. Что-нибудь гнусавить перед зеркалом на непонятном языке. Бить вдребезги рюмки, преспокойно пыхтя огромной сигарой. Напялить дурацкую шляпу и вести себя так, будто она невидима.

В общем, рискнуть получить удовольствие от того, что другие считают тебя психом. Разом похоронить и рассудительность, и хороший вкус, и принятые нормы. Каждый на этой земле хочет сделать что-нибудь совершенно бессмысленное, не подчиняющееся никакой логике. Но такое, что выразит только его! Эти слова Джонас кричит.

– А масла в сцене нет? – спрашивает Матильда.

– Еще как есть! Снято буквально! В руках Джонаса вдруг появляется увесистый кусок масла, целый фунт. Он сдавливает его пальцами, блаженно осклабившись, и начинает разминать, не меньше минуты в реальном времени. С такой чувственностью, что просто невыносимо. Мальчишка в ужасе.

Джонас ему предлагает сделать то же самое, но это сильнее Брюно, парнишка этого не может и наверняка никогда не сможет. Ведь выставить себя в глупом или нелепом виде не смеет ни один подросток, это для него под строжайшим табу. Он ни за что не осмелится преступить норму до такой степени. Только взрослым хватает на это духу. Обнажив это слабое место, Джонас оставляет паренька с его юношескими метаниями.

Одно несомненно: отныне режиссер «Саги» стал для нас своим. Сегюре, должно быть, подобрал его, как и нас, на свалке. Этот малый с поразительной верностью следует всему, что мы пишем, осуществляя непосредственную связь между нами и горсткой наших зрителей. Луи предпочитает не встречаться с ним, если только тот сам этого когда-нибудь не захочет. Быть может, из опасения что-то разрушить.

Старик пришпилил над кофеваркой еще два письма. Одно от какого-то слегка чокнутого завсегдатая ночных клубов, чей почерк мы еле разобрали. Не говоря уж о стиле.

Привет экстремалам кибермыла!

Еще вчера мы с моим дружбаном Риццо (самим the Риццо!) валили с тусни не позже восьми утра, тяпнув малехо «Эрл Грея» у Мирей. Все, завязали! Теперь премся домой ровно к четырем, ради ваших пятидесяти двух минут полного отрыва, я вашу the «Сагу» назвал даже surf twilight zone[2]2
  Сумеречная серфинг-зона (англ.).


[Закрыть] с нейронной качкой. Между нами, чуваки, если вы чего хаваете, чтобы писать такое, немедленно сообщите, что именно. Сколько торчуа такого среди тивишной жвачки не видал. Один наш кореш держит «Супер-Пупер» (ночной кабак, где вас всегда усадят за ВИП-столик, только нам свистните), так он нарочно видак поставил, чтоб те, кто на нашу сторону перешел, могли ночью оттянуться. И наша секта растет от ночи к ночи. Так что не скисайте.

Люк и Риццо

P. S. Охота бы глянуть на Милдред нагишом – только ради шрамов.

На следующий день получили второе.

Мадам и Месье сценаристы «Саги»!

Пишу эти несколько строчек, чтобы сказать только вот что: мне сорок один год и я каждую ночь провожу в доме моего детства, неподалеку от Каркассона, потому что моей матери жить осталось всего пару-другую недель. Днем с ней сидит сестра, а я дежурю с вечера до утра. Ей нравится чувствовать, что я рядом. Когда она засыпает, я делаю звук как можно тише и смотрю вашу «Сагу». Не знаю, как сказать, но это единственный час, когда я могу отвлечься, могу наконец перевести дух и прийти в себя. Иногда я даже молча смеюсь. Когда серия кончается, я чувствую, что успокоилась, будто со стороны посмотрев на этот бессмысленный фарс, в котором мы живем каждый день. Спасибо.

Мы не знали, что и думать. Но было хорошо. И все. Просто хорошо.

Энергично набросились на сорок шестую серию. Под вечер зашел Сегюре, сам принес наши чеки и забрал две готовые серии. Ничего не хочу сказать против этого человека, мученика рутины. Авторов он считает сущим наказанием, актеров тоже, не говоря уж о рекламодателях, а что касается публики, то она в сговоре против него и только мешает развернуться. Он уже отрастил себе небольшое брюшко, и это, похоже, его беспокоит, если судить по бутылке минеральной воды, с которой он не расстается. Нашим главным козырем остается его потрясающее невежество. Это самая надежная гарантия того, что мы можем пропихнуть что угодно, а он даже ухом не поведет. Сегодня вечером он попросил меня растолковать ему реплику Джонаса после кражи картины, подаренной Мордехаем семейству Френель («Если это настоящий Брак, то скоро появится на рынке»). Мои разглагольствования о кубизме до него так и не дошли. Он самоуверенно заявил:

– Воры, конечно, могут и брак какой-нибудь в спешке прихватить, но могут и шлепнуть при случае. Когда грабишь витрины, приходится поторапливаться.

Благослови, Господи, этого человека, который и мать с отцом продаст, лишь бы помешать зрителю переключиться на другой канал.

Перед уходом я помог Матильде надеть пальто. Она удивилась, но поблагодарила улыбкой. Я едва успел вдохнуть украдкой аромат ее женственности и задерживал дыхание, пока не оказался на улице.

* * *

С тех пор как Шарлотта исчезла, мне даже отвлекаться не надо, чтобы не думать о ней. После десяти вечера мне ненавистна уже любая мысль, так чего ради размышлять о чем-то еще? Вечером я пытаюсь принимать ванну, лежа в очень горячей воде и подставив голову под очень холодную. Читаю только про Микки-Мауса. Листаю огромный фотоальбом. Корчу из себя холостяка. Подумываю, не позвонить ли одной своей бывшей, которая наверняка захочет узнать, как у меня дела. Но все впустую. Мне никак не удается отключить машинку для выдумывания историй. И напрасно я сую голову под холодную воду в ванне, мне никак не избавиться от мыслей о Мари, об Уолтере, обо всех остальных. С первой же картинки про Микки я угадываю продолжение и начинаю сочинять собственные истории, недостойные вездесущего мышонка. В толстенном фотоальбоме есть групповые портреты случайных людей, и я выдумываю тысячи разных обстоятельств, чтобы свести их вместе. Я могу даже каждому из них сочинить биографию, одному за другим. Одинокая жизнь соткана из маленьких приключенческих фильмов с непредсказуемыми ходами и поворотами. Прежде чем позвонить той своей бывшей, я вслух проговариваю диалог, варьируя прилагательные по степени их искренности.

От безысходности выхожу на мороз, и ноги несут меня к небольшому зданию на заурядной улице в самом пустынном округе Парижа. Парадоксально, но только там мне удается думать о чем-то другом. По дороге покупаю бутылку перцовки, чтобы доставить удовольствие Жерому.

Мы делаем несколько красных, обжигающих глотков. Тристан смотрит фильм о ловле крупной рыбы и медленно уплывает на своем плоту в неведомые моря.

Я выглядываю наружу, в темноту. Доносится тихая музыка заснувших городов. Чтобы лучше ее слышать, облокачиваюсь о подоконник.

В лунном свете целый лес антенн и труб, тысячи крыш. Дворцы и лачуги соседствуют друг с другом, сами того не зная.

Я угадываю их – моих зрителей – повсюду: за стенами, под одеялами. Наверное, спящие имеют право на покой. Остальные – персонажи сериала, который возобновляется каждую ночь с незапамятных времен.

Любовники-прелюбодеи сыграют беглых гангстеров. Гуляки отправятся в крестовый поход за последней рюмкой. Дежурные врачи прикоснутся к семейным тайнам. Заблудшие будут искать себя, а избранные – терять.

Ночь принесет свой обычный набор необъяснимых преступлений и запутанных интриг. Актеры будут не лишены таланта, сумеют и лгать, и ломать комедию. Они даже сыграют свои роли до конца, а те, что в ударе больше других, сумеют пробиться и сквозь безмолвие своих невысказанных реплик. И речи быть не может о том, чтобы пропустить хоть одну сцену, мир тьмы – слишком захватывающая история.

А если когда-нибудь им не хватит воображения для новых приключений, достаточно заглянуть в ящик с картинками. Мы тут как раз для того, чтобы им помочь.

Вижу вдалеке, как вспыхивает огонек в какой-то каморке на последнем этаже.

Три часа пятьдесят пять минут.

Время «Саги».

– Знаешь, Марко, я как-то подумал, что наша работенка по важности уступает только земледелию.

– Да ну?

– Что человечеству нужно после жратвы? Послушать какие-нибудь байки.

– Так ты нас ставишь даже впереди портных и сводников?

– Да.

Тристан резко срывает наушники, мы вскидываем голову, заслышав позывные канала. Фуга Баха зовет нас к экрану.

Добро пожаловать всем.

– Кто-нибудь смотрел сегодня ночью?

Редко бывает, чтобы Луи утром не задал этот вопрос. Наверняка это он так здоровается. Сегодня ночью я проспал десять часов подряд. Тристан задремал, не досмотрев «Звездный путь», а Жером отправился на стадион метать свой бумеранг. Матильда никогда не смотрит во время трансляции и ставит свой видеомагнитофон на запись, чтобы прокрутить за завтраком. Сегодня она думает, что где-то что-то напутала: намазывать гренки маслом пришлось под документальный фильм о добыче газа в Лаке.

– Так что там было особого в этой серии, Луи?

– Ее не показали.

Пока мы осознаем случившееся, над нашими головами продолжает витать это… «не показали».

Насколько помню, не было в этой сорок девятой серии ничего такого. Сектанты из «Супер-Пупера» видывали у нас вещи и похлеще.

Не показали.

Помню только какие-то мелочи. Накидка из шкуры добермана в шляпной картонке. Милдред в сильнейшей горячке бредит по-латыни. Что там еще?

Не показали.

Брюно достает всех вокруг, к месту и не к месту цитируя Шекспира (лейтмотив – One pound of flesh – «фунт плоти»). Отправляется к медиуму, чтобы потолковать с духом своего нового наставника.

Не показали…

Уолтер и Мари видят один и тот же сон и в итоге приглашают друг друга к себе во внутренний мир, чтобы обследовать темные закоулки своих душ.

Не показали?

Что там виднеется – там, не очень далеко? Конец дороги? Никем не замеченный риф, пробивший наше суденышко? Старик подначивает нас найти объяснение. Матильда склоняется к мысли, что это откровенная цензура – просто образовалось лобби антисагистов, которые грозят линчевать директора канала, если он не прекратит скандальный показ. Жером полагает, что административный совет замял дело с квотами, и поэтому в нашем сериале больше не нуждаются. Не додумавшись ни до чего правдоподобного, я начинаю фантазировать: дескать, все серии похитили инопланетяне, чтобы показать соплеменникам, до какого разложения докатилась наша цивилизация.

Старик скрещивает руки на груди, как добродушный учитель, собравшийся преподать своим несмышленышам жизненный урок.

– Сорок девятую серию не показали этой ночью… потому что показали утром, между восемью и девятью.

– Если это шутка, Луи…

– Просто Сегюре не соблаговолил сказать нам об этом, но на сей раз только потому, что тянет одеяло на себя, выслуживается перед начальством. Представьте: канал получает от зрителей две-три сотни писем в неделю.

Не сговариваясь, дружно переводим взгляд на два жалких листочка, висящих над кофеваркой.

– Эти передали, потому что они адресованы непосредственно нам, а остальные громоздятся на канале. Согласно цифрам, все ночные зрители смотрят «Сагу». Это может показаться мелочью, но если сложить всех, кто не спит между четырьмя и пятью утра, остальным каналам впору повергнуться в отчаяние. Судя по опросам, семьдесят пять процентов зрителей «Саги» записывают ее, чтобы посмотреть вечером, по возвращении с работы.

Несуразица какая-то! Я еще могу поверить, что горстка душевнобольных запала на этот сериал, но ни в коем случае не могу вообразить, чтобы среднестатистические зрители устраивали семейный просмотр «Саги». Особенно в прайм-тайм, лучшее время, когда на десятках каналов крутят новехонькие фильмы и шокирующие реалити-шоу. Куда уж «Саге» с ними тягаться.

– А вы слышали, что двое журналистов ведут колонку, посвященную нашему сериалу?

– Думаешь, у нас есть время читать всякую бульварщину?

Чтобы заткнуть нам рот, Луи достает газетные вырезки. Тон статеек – что-то среднее между бортовым журналом и бюллетенем закрытого клуба для посвященных. «Мы не верили, что они осмелятся, и вот, поди ж ты!», или «Сегодня ночью нам довелось…», или даже «Есть сильные опасения, что Милдред с Фредом изобретают машину для контроля за нейронами, увидите вечером, на ваших кассетах!»

– Не говоря о десятках радиостанций по всей Франции, чьи ведущие в прямом эфире комментируют каждую ночную серию для своих слушателей.

– И ты хочешь, чтобы мы тебе поверили, приятель?

– В департаменте Уаз объявился фан-клуб.

– Кончайте заливать, Луи!

– Результат забега: дирекция сдвигает время телемагазина, который обскакали на других каналах, и вместо него ставят в программу «Сагу». Если вам нужны еще доказательства, то у меня есть одно, которое наверняка подогреет ваш восторг.

Лучшее он приберег напоследок. Луи непревзойденный мастер саспенса. Вполне мог бы работать на Хичкока, если бы за него не ухватился Маэстро.

– Я добился прибавки. Еще по три тысячи за серию каждому.

Осененный благодатью, Жером преклоняет перед Стариком колени, хрипя какие-то заклинания. Если подсчитать, то я получу… Еще десять тысяч в месяц? Десять тысяч! Да что мне делать со всеми этими деньжищами!

– Если у вас есть еще какие-нибудь требования, то сейчас самое время: днем зайдет Сегюре.

* * *

Сегюре не был разочарован. Напоролся на троих избалованных детей, принявших его за Деда Мороза. Жером выбил деньги на питание; отныне мы можем смело воротить нос от пиццы, имея сто франков кредита в день на человека. Матильда решила оживить наши будни десятком разнообразных штуковин, больших и маленьких. Я потребовал ультрасовременную видеоаппаратуру: гигантский экран, спутниковую антенну, видеомагнитофон и все такое прочее. Я знал, что Тристан вовек мне этого не забудет.

Сегюре ушел, разгромленный наголову, хотя в битву даже не вступал.

– Хочу всего лишь предупредить вас напоследок, всех четверых. То, что кучка лунатиков и полуночников лопала вашу «Сагу», еще не значит, что она придется по вкусу утреннему зрителю. Он вполне может похоронить ее заживо.

Вот тебе и раз. Можно подумать, что этот маленький успех его огорчает и он предпочел бы ему что-то другое. Кто знает, а вдруг нашим ночным созданиям вообще не надо было появляться на свет?

Но все эти маленькие встряски подействовали на нас как бальзам на душу. Мы нуждаемся в этом втором дыхании. Нам еще надо выдать три десятка серий и завоевать утреннюю публику – ту, что мечется как угорелая, прежде чем рвануть на работу, или покупает сверкающие скороварки через телемагазин.

– Кто-нибудь уже что-нибудь по телику покупал? – спрашиваю я.

– А что тебе еще надо, парень? Не зевал бы, пока начальство было здесь.

– Я всего лишь хочу знать, как это работает.

– Я у них помаду покупала, – говорит Матильда. – Все проще простого. Сначала вас охмуряет ведущий, болтая совершенно невообразимый вздор, при этом товар демонстрирует какая-то нелепая девица, с которой вы должны себя отождествить. Вы им сообщаете номер вашей кредитки, и все. Это срабатывает, я живое тому доказательство: своей улыбкой цвета фуксии, которая мне так к лицу, я обязана телемагазину.

– Невидимая помада? – спрашивает Тристан спросонья. – Ну, та, которая следов не оставляет?

– Она самая. Помада изменниц, помада дурных женщин. Если бы вы знали, чем я ей обязана…

– Мы должны переплюнуть телемагазин, – заявляю я. – Должны воспользоваться этой невероятной возможностью потреблять, которая так завораживает телезрителя. Для «Саги».

– А яснее? – спрашивает Старик.

– Попробуем вообразить высший предел потребления.

– Порог необратимости? Точку, откуда нет возврата?

– Золотую мечту любого потребителя?

– Нет. Его полнейшую безнаказанность!