Текст книги "Призраки в солнечном свете. Портреты и наблюдения"

И она оказалась права. Начало было назначено на восемь, но занавес поднялся в девять ноль пять, а опустился в одиннадцать сорок. К полуночи я был дома, в «Астории», и ждал звонка Генри Шапиро, московского корреспондента «Юнайтед пресс», который сказал, что позвонит мне после премьеры узнать, «как все было. Что было на самом деле». В таких вещах абсолютной истины не существует, есть только мнения. И пытаясь сформулировать свое мнение, решая, что сказать Шапиро, я растянулся на кровати и выключил свет. Глаза у меня болели от недавнего блеска вспышек, в ушах негромко жужжали телекамеры. Более того, пока я лежал в темноте, в голове у меня как будто прокручивалась пленка, бессвязное буйство кадров: Марта Флауэрс, семенящая к рампе и посылающая зрителям воздушный поцелуй; Савченко, расхаживающий по фойе и слушающий разговоры о спектакле; ужас в глазах у Саши; мисс Райан, закрывающая лицо руками. Осознанным усилием я замедлил пленку и пустил ее прокручиваться с самого начала.

Все началось с публики – армии, стоявшей по стойке «смирно», пока оркестр играл гимны обеих стран (Савченко любезно настоял на том, чтобы первым исполнялся «Звездно-полосатый флаг»). Затем в кадре появились отдельные лица: посол Болен с женой, Сульцбергеры, Лаури, мисс Райан и Леонард Лайонс, сидевшие все вместе в первом ряду. Около них, на возвышении, отходившем от края сцены, терпеливо ждал окончания гимнов эскадрон фотографов. После этого возвышение стало напоминать осажденную крепость: фотографы палили не переставая, а ассистенты перезаряжали фотоаппараты. Некоторые, вроде Дана Шорра из Си-би-эс, отчаянно метались между аппаратами и магнитофонами, фиксируя предпремьерные церемонии. Но нужды в такой спешке не было. Речи, с переводом, длились ровно час.

Русские особенно не рассусоливали. Молодой щеголеватый балетмейстер ленинградского театра Константин Сергеев пожал Брину руку и сказал в микрофон:

– Дорогие собратья по искусству, добро пожаловать. Мы в СССР всегда со вниманием и уважением относились к искусству Соединенных Штатов. Мы знаем и любим произведения таких художников, как Марк Твен, Уолт Уитмен, Гарриет Бичер-Стоу, Джек Лондон и Поль Робсон. Мы ценим талант Джорджа Гершвина, и поэтому нынешняя встреча – громадная радость для нас.

Потом миссис Гершвин говорила:

– Я чуть в обморок не упала, когда он Гершвина сунул в одну кучу со всеми этими коммунистами.

Брин поклонился Сергееву и приблизился к микрофону, безупречно одетый. В прекрасно сидевшем смокинге и накрахмаленной рубашке.

«Нервы не выдержали» – так объяснила потом мисс Райан, почему ее босс в последнюю минуту отказался от фрака и белого галстука. Но теперь, судя по реакции Брина на встретившие его аплодисменты, нельзя было поверить, что у него вообще есть нервы. Гладкое лицо его с белокурыми волосами, обесцвеченное резким светом ламп и взрывающимися вспышками, хранило выражение отстраненной, задумчивой сосредоточенности, как будто он столько раз воображал происходящее в мечтах, что для него все это было сном; и когда он заговорил, размеренный похоронный тембр его актерского голоса еще усилил впечатление, что он воображает себя на пустой сцене и обращается к воображаемой публике, в преддверии идеального для его «я» момента, который когда-нибудь станет явью. Воображаемая публика отличается покорностью; но Брин все говорил и говорил, а за ним тащился перевод, и постепенно люди, собравшиеся во Дворце культуры, тоже стали переговариваться между собой. Изящным жестом grand seigneur[48]48
   Повелитель (фр.).


[Закрыть] Брин представил посла Болена и миссис Болен, которые поднялись с мест и наклоном головы ответили на аплодисменты. Предполагалось, что посол произнесет речь, но, к великому облегчению Болена и неудовольствию Брина, советские, крайне чувствительные к дипломатическому протоколу, потребовали исключить этот пункт из программы за неимением персоны «соответствующего ранга», которая могла бы произнести ответную речь. Представлены были также миссис Гершвин и дирижер Александр Смолленс, которому хлопали особенно щедро, поскольку Брин объявил, что он «родился здесь, в Ленинграде». Продолжая представления, Брин познакомил публику с исполнителями, не занятыми в сегодняшнем спектакле: со второй Бесс, Этель Айлер, которая настолько оправилась от простуды, что вылезла из кровати и влезла в облегающее голубое вечернее платье с глубоким декольте; с Лоренцо Фуллером. Фуллер произнес «несколько слов», в том числе выученную наизусть русскую фразу «Добро пожаловать, друзья». Публика одобрительно заревела. Но когда стрелки часов полезли к девяти, даже исступленно снимавшие фотографы приостановились и стали поглядывать на часы.

– Черт, – сказал кто-то из корреспондентов, – им бы нужно было гонг повесить, для регламента.

Брин как будто его подслушал, ибо церемония представления внезапно закончилась.

В театре стало тихо, как на насесте в час заката; зрители усаживались поудобнее, в уверенности, что сейчас поднимется занавес и перед ними откроется то, за что они платили свои рубли, – «Порги и Бесс». Но вместо этого появился Саша. Он шел по сцене на негнущихся ногах, пошатываясь, как по палубе пиратского корабля перед казнью. В руках у него трепетал пучок машинописных страниц, смертельно бледное, без кровинки, лицо блестело от пота. Как только зрители поняли, что он здесь делает, насест превратился в осиное гнездо. Они больше не могли вынести ни одного слова о представлении, они хотели видеть его, и все тут. Мятеж, разразившийся на ярусах, откуда послышались громкие крики, передался оркестру: люди хлопали, свистели, топали ногами.

– Бедный Саша, бедный, бедный мальчик, – сказала мисс Райан, закрывая лицо руками. – Какой ужас. Не могу на это смотреть.

Несколькими рядами дальше Сашины приятели, Игорь и Генри, сгорбились на стульях, но мисс Лидия, не такая чувствительная, кидала на соседей убийственные взгляды, явно готовая треснуть их сумкой по голове. Между тем Саша, стоя на сцене, продолжал читать, бормоча себе под нос, как будто читая заклинания против оглушительного рева; как до него Брин, он завяз в паутине сна, мертвящего кошмара, когда оказываешься голым на улице. Наконец Смолленс поднял палочку, и, пока Саша пятился за кулисы, зазвучала увертюра.

Скоро выяснилось, что публика жалеет о том, что не слушала Сашин пересказ двухактной истории, о которой повествует опера. Скелет истории таков: калека-нищий Порги влюбляется в чарльстонскую потаскушку Бесс. Увы, эта неврастеничная молодая особа находится под вредным влиянием двух других джентльменов. Один, Кайфолов, торговец наркотиками и воплощенный дьявол, сделал из нее наркоманку, другой, привлекательно мускулистый бандит по кличке Краун, монополизировал ее сексуальные импульсы. Порги избавляется от соперника, убивая его. За этот подвиг его отправляют в тюрьму, а Бесс пока утоляет печали наркотическим кутежом, в процессе которого Кайфолову удается уговорить ее забыть Порги и рвануть с ним в Нью-Йорк. «Там наше место, сестренка», – поет он, и под его песню они отправляются в путь, к сахарным огням Гарлема. В последней сцене Порги, которого признали невиновным в убийстве Крауна, отправляется на север в повозке, запряженной козами, уверенный, что найдет Бесс и вернется с ней домой. Сюжетная линия вроде бы прямее линейки, но она изложена сложным вокально-хореографическим языком, способным запутать любую аудиторию, отгороженную языковым барьером, особенно если и музыка, и стиль танца, и режиссерское решение – все это terra incognita[49]49
   Неизведанная область (лат.).


[Закрыть] для подавляющего большинства людей, собравшихся во Дворце культуры.

«Summertime» отзвучал, но аплодисментов не последовало. Первый выход Порги прошел необъявленным. Исполнитель роли, Лесли Скотт, допел «Женщина – штучка на время» и сделал паузу, ожидая аплодисментов. Их не было, и на сцене произошла минутная заминка. Оправившись, исполнители перешли к напряженной, взвинченной сцене игры в крэп. Среди зрителей прошел ропот: они как будто спрашивали друг друга, что все это значит, зачем эти мужчины возбужденно кидают кости? Ропот набирал силу и превратился в потрясенное «ах», когда Бесс при первом появлении высоко задрала юбку, поправляя чулок. Мисс Райан шепнула Лаури:

– Если для них это слишком, что дальше будет?

Не успела она это вымолвить, как Кайфолов начал свои остроумные, сладострастные пируэты, зажегшие новые фейерверки изумления. Игра в крэп заканчивается тем, что Краун убивает соседа Порги. Следует сцена похорон; вдова убитого поет «Моего больше нет», а жители Кэтфиш Роу раскачиваются в такт пению, образуя трайбалистское кольцо вокруг гроба. На этом месте какой-то советский сановник повернулся к сидевшему рядом репортеру и по-русски сказал:

– Ага, теперь понятно: они собираются его съесть.

Между тем покойника, несъеденного, препроводили в могилу, и опера продолжилась оптимистической арией Порги «I’ve got Plenty of Nothing». Скотт, крупный, плотный баритон, проревел арию со страстью, которая неминуемо должна была вызвать бурю аплодисментов. Но бури не было.

Упорное безмолвие зрителей объяснялось, похоже, не апатией: скорее, тут была недоуменная сосредоточенность, тревожное желание понять; они слушали без улыбки, с напряженным вниманием, как студенты на лекции, боясь пропустить что-то главное, какое-то слово или фразу, которая окажется ключом к разворачивающейся перед ними мистерии. Лишь к концу первого акта по театру пронеслось тепло, приходящее с пониманием. Оно было ответом на «Теперь ты моя, Бесс», дуэт главных действующих лиц. Вдруг всем стало ясно, что Порги и Бесс любят друг друга, что их дуэт выражает радость и нежность, и зрители, тоже обрадованные, обрушили на исполнителей овацию, недолгую, но бурную, как тропический ливень. Однако музыка перешла в бравурную мелодию финала первого акта «Не могу стоять на месте» – и в зале опять воцарилась засуха. Сцена эта пересыпана фольклорным юмором; и время от времени изолированное фырканье, одинокие смешки показывали, что в зале есть люди, понимающие юмор. Занавес опустился. Тишина. Начал зажигаться свет; публика моргнула, как будто только сейчас поняв, что первый акт кончился, перевела дух, как после русских горок, и начала аплодировать. Аплодисменты длились тридцать две секунды.

– Они не в себе, – сказал Лаури, повторяя букву бриновского пророчества, но каким-то образом преобразив его дух. – Никогда такого не видели.

Если русские и были не в себе, то не они одни. Американские журналисты совещались, собравшись в кружок.

– До них не доходит, – жаловался сбитый с толку Дан Шорр озадаченному фотографу из «Тайм-Лайф».

Да и миссис Болен, шедшая по проходу вслед за мужем, выглядела горько задумавшейся. Позднее она объяснила, что таилось за этим ее выражением:

– Я думала: ну вот, сели в лужу. Что теперь делать?

В переполненном фойе улыбающаяся миссис Брин высказывалась оптимистичнее: по ее мнению, спектакль проходил «дивно». Один из репортеров, перебив ее, спросил, почему в таком случае русские «будто воды в рот набрали». Миссис Брин поглядела на него так, как будто за ним вот-вот придут санитары.

– Но они и не должны аплодировать, – сказала она. – Роберт так задумал. Никаких аплодисментов. Разрушают настрой.

Вольферты были согласны с миссис Брин: по их мнению, премьера будет триумфальной.

– Мы это в первый раз смотрим, – сказал Вольферт. – Не люблю мюзиклов. Чепуха на постном масле. Но этот очень даже ничего.

Русскоговорящая американка Присцилла Джонсон весь антракт занималась тем, что подслушивала разговоры публики.

– Они шокированы, – сообщила она. – Считают все жутко аморальным. Но, бог ты мой, они не виноваты, что им не нравится. Такая второсортная постановка – вот что меня огорчает. Будь она правда хорошей, можно было бы считать, что дело в них. Жаль, жаль, – повторяла она, покачивая головой и перебирая свои браслеты. – Вся эта компания – Брины, реклама и прочее, – бог ты мой, провал их доконает.

Савченко с Адамовым, как и мисс Джонсон, бродили по фойе, собирая мнения.

– Очень большой успех, – вот все, чего можно было добиться от Савченко; зато Адамов, заметно обогативший свой сленг за счет обучения у исполнителей, сказал:

– Ну ладно, собрались фраера и не секут. Не врубаются. Ну и что такого? У вас в Нью-Йорке, что ли, нету фраеров?

Мимо прошли мадам Нервицкая с мужем.

– О, мы в восторге, – сказала она, помахивая мундштуком длиной с саблю. – Нервицкий считает, что это tres deprave[50]50
   Весьма порочно (фр.).


[Закрыть], а я нет. Меня вся эта мерзость просто чарует. Этот ритм, этот пот. Все-таки негры ужасно смешные! А зубы какие!

Подойдя поближе, она сказала:

– Вы сообщили приятельницам? Номер пятьсот двадцать. Не звоните, просто заходите тихонько и приносите все, что можно. Я очень хорошо заплачу.

У прилавка со стаканом минеральной воды в руках стоял Степан Орлов.

– Друг, – сказал он, хлопая меня по плечу, – как повеселились, а? Наутро, знаете ли, жене пришлось буквально силком поднимать меня с постели. Шнуровать мне туфли, галстук завязывать. Без злобы, вы понимаете: со смехом. – Он достал бинокль и стал в него смотреть. – Я видел Нэнси. Думал: заговорить? Но решил: нет, Нэнси сидит со сливками общества. Вы ей скажете, что я ее видел?

Я пообещал, что скажу, и спросил, нравится ли ему «Порги и Бесс».

– Мне хотелось бы иметь билеты на все представления. Это переживание. Мощное. Как Джек Лондон. Как Гоголь. Никогда не забуду, – ответил он, засовывая бинокль в карман.

Он нахмурился, открыл рот, собираясь что-то добавить, но передумал и выпил воды; потом опять передумал и решил все-таки высказаться:

– Дело не во мне. Что мы, старики, думаем, вообще неважно. Важно, что думает молодежь. Важно, что им в душу запали новые семена. Сегодня, – продолжал он, обводя взглядом фойе, – вся эта молодежь не будет спать ночь. Завтра начнется насвистывание. Жужжание в аудиториях, нудное, раздражающее. А летом будет свистеть весь город. Молодые будут гулять по набережным и напевать. Они не забудут.

За кулисами, где исполнители готовились ко второму акту, царило спокойствие. Лесли Скотт, нимало не обеспокоенный приемом предыдущего акта, сказал с ухмылкой:

– До них долговато доходит, это точно. Но вообще-то, публика всегда раскочегаривается только к дуэту «Ты теперь моя, Бесс», а он прошел нормально. Дальше на всех парусах пойдем.

Марта Флауэрс, приводившая в порядок грим, сказала:

– Такая публика, сякая публика – не вижу никакой разницы. И вы бы не видели, если бы два года пахали.

Но Саша, которому предстояло опять рассказывать либретто, не обладал профессиональным savoir[51]51
   Знание (фр.).


[Закрыть] Марты Флауэрс, и на него было страшно смотреть: с поникшей головой, держась за балетную перекладину, как боксер за канаты, он оцепенело слушал ободряющие слова, которые нашептывали его секунданты, Игорь и Генри.

К Сашиному изумлению, второй раунд оказался победоносным. Публике страстно хотелось знать, что произойдет в следующем действии, и Саша, который две недели спустя поступил на актерское отделение МХАТа, с восторгом рассказывал об убийстве Крауна и аресте Порги. Уходил он со сцены под грандиозную овацию, а мисс Лидия продолжала хлопать даже после того, как в зале погас свет.

Чувственность – аспект, больше всего мешавший советским, – в первые двадцать минут второго акта достигает пика – с Эверест вышиной. Песня «Стыда у меня нет» и сопровождающая ее хореография типа «тряси, да поживее» оказались настолько точно названными и ярко проиллюстрированными, что русским стало не по себе. Но настоящий афронт для пуритан – это следующая, любимая сцена режиссера, которую он все заострял и заострял на репетициях. Начинается она с попытки Крауна изнасиловать Бесс – он прижимает ее к себе, хватает за зад, за грудь, – а кончается тем, что Бесс насилует его – срывает с него рубашку, обхватывает руками и извивается, корчась, как бекон на сковородке. Затемнение.

У части публики тоже произошло затемнение в мозгах.

– Ну и ну, – сказал кто-то из корреспондентов, и голос его далеко разнесся во внезапно наступившей тишине, – на Бродвей их бы с таким не пустили!

На что американская журналистка ответила:

– Какая чушь. Это лучшая сцена в спектакле.

Лесли Скотт предсказывал, что второй акт «пройдет на всех парусах», и его прогноз почти оправдался. Попутный ветер принесла с собой песня продавщицы клубники. Тут, как в любовном дуэте, и мелодия, и ситуация – женщина продает клубнику на улице – были русским понятны, и они были очарованы. После этого каждая сцена принималась благожелательно; и если спектакль не прошел «на всех парусах» – вероятно, слишком много воды утекло, – то и не потонул, благополучно доплыв до конца.

Когда занавес упал и начались вызовы, тележурналисты и фотографы стали носиться по проходам, снимая параллельно хлопавших русских и кланявшихся исполнителей.

– Они потрясены, – опять изрек Лаури, а жена его закончила вечным: «Они никогда такого не видели».

Аплодисменты, которые, по словам опытного очевидца, «ни в какое сравнение не идут с премьерой в Большом театре», длились логичное количество выходов, после чего быстро стали угасать. И тут-то, когда люди уже вставали с мест, Брин затребовал более явного успеха, бросив в бой «стихийный», сверх программы, выход на аплодисменты, срепетированный сегодня днем. Один за другим исполнители выходили на сцену, кружась и раскачиваясь под барабанный бой.

– О боже, – простонала мисс Райан, – только не это! Не надо выклянчивать!

Последовала проверка на прочность, в ходе которой зрители пошли на компромисс: настоящие аплодисменты заменились равномерными хлопками. Прошло три минуты, четыре, пять, шесть, семь. Наконец, после того как похлопали электрикам и т. п. и мисс Флауэрс послала публике прощальный воздушный поцелуй, Брин, раскланявшись в последний раз, позволил опустить занавес.

Американского посла с супругой, а также разных советских чиновников провели за кулисы, пожать руки исполнителям.

– Не понимаю, из-за чего сыр-бор, – весело покрикивала миссис Гершвин, протискиваясь сквозь царившее за кулисами столпотворение. – Из-за какого-то глупого Порги.

Савченко пробился к миссис Брин. Деревянно пожав ей руку, он сказал:

– Хочу поздравить вас с очень большим успехом.

Миссис Брин прикоснулась платочком к глазам, вытирая несуществующие слезы.

– Эта овация. Дивно, правда? – Она глянула на мужа, который вместе с Боленами позировал для фотографов. – Такая дань восхищения Роберту.

Выйдя из театра, я довольно долго шел, прежде чем увидел такси. Впереди шли трое, два молодых человека и девушка. Как я понял, они только что посмотрели «Порги и Бесс». Голоса их звонко отдавались на затененных, снежно-безмолвных улицах. Они говорили все разом, возбужденная болтовня перемежалась пением: зазывный крик продавщицы клубники, обрывок «Summertime». Потом девушка, явно не понимая слов, но фонетически их запомнив, пропела: «There’s a boat that’s leavin’ soon for New York, come with me, that’s where to belong, sister…» Спутники аккомпанировали ей свистом. Орлов сказал: «А летом вы только это и будете слышать. Они не забудут».

Надежда, таившаяся в этих молодых, которые не забудут, перед которыми открылись новые горизонты, – этого ведь достаточно, думал я, чтобы сказать Генри Шапиро, что премьера прошла на ура? Это не был успех «разорвавшейся бомбы», которого ожидали владельцы Эвримен-оперы, – это была победа более тонкого свойства, значимая, плодотворная. И все-таки, когда я лежал у себя в номере и наконец зазвонил телефон, меня охватили сомнения.

«Как все прошло? Как было на самом деле?» – вопросы эти требовали журналистского ответа, без тонкостей. Мог ли я, не кривя душой, дать Шапиро радужный отчет о том, как приняли оперу? Мне хотелось бы именно этого; подозреваю, что именно это ему хотелось услышать. Но я все не поднимал трубку, а в голове у меня вертелось множество «если бы»: если бы у русских были программки, если бы торжественная часть была покороче, если бы от публики меньше требовалось, если бы… я наконец решился и взял трубку. Но звонила мисс Лидия, сказавшая, что просит извинения, что мне кто-то звонил из Москвы и его разъединили. В тот вечер звонков больше не было.

В двух главных газетах города, «Смене» и «Вечернем Ленинграде», появились рецензии на спектакль. Болен нашел обе статьи «в целом прекрасными. Очень вдумчивыми. Видно, что они отнеслись к делу серьезно».

Критик «Вечернего Ленинграда» писал: «„Порги и Бесс“ – работа, отмеченная блестящим талантом и необыкновенным мастерством… тепло принята публикой». Дальше эта мысль растягивалась на полторы тысячи слов. Он хвалил партитуру («Музыка Гершвина мелодична, искренна, пропитана негритянским музыкальным фольклором. В ней масса по-настоящему выразительных, разнообразных мелодий»), режиссуру Брина («Спектакль мастерски срежиссирован и захватывает динамичностью и размахом»), дирижера («Музыкальная сторона спектакля на очень высоком уровне») и, наконец, исполнителей («на редкость гармоничный ансамбль…»). Легкий нагоняй получило либретто: рецензент заметил в нем «элементы экспрессионизма и мелодраматизма, а также избыток подробностей из сферы уголовного следствия». Не забыл «Вечерний Ленинград» нажать и на политическую педаль: «Мы, советские зрители, понимаем, как разлагающе действует капиталистический строй на сознание, ум и нравственность народа, задавленного нищетой. Это переводит пьесу Хейуорда, в музыкальной обработке Гершвина, в разряд музыкальной драмы». Но такого рода соображения представлялись простым pianissimo по сравнению с оглушительными пропагандистскими аккордами, которых ожидали противники гастролей «Порги и Бесс».

Второй критик, Ю. Ковалев, писавший в «Смене», упомянул фактор, оставленный без внимания «Вечерним Ленинградом». «Неприятное впечатление производит поразительно эротическая окраска некоторых танцевальных сцен. Трудно винить в этом специфику национального танца. Скорее виноваты тут режиссерский вкус и, вероятно, „традиция“, восходящая к бродвейскому „бурлеску“ и „ревю“. Но в целом, – продолжал Ковалев, – „Порги и Бесс“ – одно из интереснейших событий театрального сезона. Это прекрасно сыгранный спектакль, яркий, полный движения и музыки. Он свидетельствует о высокой талантливости негритянского народа. Возможно, не все в музыке и постановке будет одобрено советскими зрителями, не все им будет понятно. Мы не привыкли к натуралистическим деталям в танце, к чрезмерно джазовому звучанию симфонического оркестра и т. д. Но несмотря на это, спектакль расширяет наше представление об искусстве современной Америки и знакомит с неизвестными ранее гранями музыкальной и театральной жизни США».

Рецензии появились только в четверг, через три дня после премьеры. К тому времени они уже никого не интересовали, и труппа листала их, позевывая.

– Ну да, написали, спасибо, но кого это волнует? – выразил общее мнение один из исполнителей. – Какая разница, что русские думают? Главное – что дома пишут. Все остальное – чепуха.

Что пишут в Америке – труппа уже знала, ибо во вторник Брин получил телеграмму из нью-йоркского филиала Эвримен-оперы. Мисс Райан отпечатала текст в нескольких экземплярах и, когда мы встретились в холле, вывешивала один экземпляр на доску объявлений.

– Привет, – сказала она. – Угадай, что было? Звонил Степан Кролик. Приглашал на танцы. Как ты думаешь, можно? Если он действительно имеет в виду танцы? Вообще-то, мне все равно, я бы с Джеком-потрошителем пошла, лишь бы подальше от «Порги и Бесс». – С этими словами она прикнопила к доске телеграмму.

«Роберт Брин Гостиница Астория Ленинград СССР точка

Здесь восторженные статьи весь декабрь 27 газет точка все пишут о десятиминутной овации точка

Заголовки журналах – „Ленинград в восторге от Порги и Бесс“ точка

Ассошиэйтед Пресс говорит про громадный спрос на билеты и количество зрителей точка

Заголовок телеграммы „Порги завоевывает похвалы в России“ на публикации АП точка

Передовая „Миррор“ „Дипломаты от сердца к сердцу – исполнители взяли Ленинград песней запятая мы гордимся ими“ точка

Публикация АП в некоторых газетах запятая говорит московское радио запятая назвало премьеру громадным успехом точка

Сегодня передовая Сульцбергера в „Нью-Йорк таймс“ „Порги и Бесс прорубает новое окно на Запад“ точка

Передовая в сегодняшнем журнале – „сногсшибательный успех“ точка

Эн-би-си Си-би-эс блистательные отзывы точка

Поздравляем всех и каждого».

– Конечно, это пришло не точно в таком виде, – заметила мисс Райан, перечитывая телеграмму. – Брины кое-что убрали, а кое-что добавили. Там было: «„Таймс“ пишет, что успех был умеренный». Сто против одного, что Вильва это вырезала! Но вообще-то, – она вздохнула и улыбнулась, – если все хорошо, так почему бы и не приукрасить немножко? Вильве главное – чтобы всем было хорошо, и это в общем мило.

Весь вечер члены труппы, проходя через холл, останавливались и читали телеграмму из Нью-Йорка. Прочтя, они ухмылялись и уходили пружинистой походкой.

– Ну, как тебе нравится, друг? – сказал Эрл Брюс Джексон Уорнеру Уотсону, читавшему телеграмму с ним рядом. – Мы в историю вошли!

На что Уотсон, потирая руки, ответил:

– Ага, точно. Историю мы заарканили.