Текст книги "Какая удача"

Нам нужна помощь.

Позвони в 911.

Он не понимает намека.

– Это же не твой друг? Я однажды видел того парня, он совсем не такой. Почему здесь посреди ночи оказался какой-то мужик? И он тебя перевернул? Какого черта? – он перестал расхаживать и теперь растерянно смотрит в потолок. Я ему сочувствую.

А потом я вижу Джонатана. Он, должно быть, вошел, когда Терри возвращал меня в кресло. Он подкрадывается к Терри, держа что-то в правой руке. Я пытаюсь закричать, предупредить Терри, но я не могу издать ни звука, кроме слабого, грустного шелеста воздуха, вырвавшегося через нос. Я еще бесполезнее обычного.

– Черт, нам нужно вызвать полицию, – говорит Терри, догадываясь слишком поздно, чтобы помочь мне или себе. Я ничего не могу сделать, когда он поворачивается вправо, к телефону, а встречается с Джонатаном, ударяющим его прямо в лицо алюминиевой бейсбольной битой. Он падает, шмякнувшись головой о кухонный стол. Джонатан становится над ним и бьет его снова, и снова. После третьего удара Терри уже не издает звуков. Но Джонатан ударяет его еще раз. Теперь его лицо уже не такое вялое. Он уже совсем не выглядит нормальным. Он выглядит… умиротворенным.

53.

Я выжимаю газ до упора. Видя транс Джонатана, его суженные глаза, его раздутые ноздри, все новые вены, взбухающие у него на лбу с каждым ударом, видя все это, пока он выбивал Терри мозги бейсбольной битой – это было ужасающе, но также и все прояснило: эта ситуация абсолютно реальна, и мне нужно немедленно выбраться отсюда. Последнее, что Терри возможно довелось сделать, это посадить меня в кресло, и я обязан убедиться, что это спасет мне жизнь.

Поэтому между третьим и четвертым ударом, когда Джонатан не смотрел на меня, я нажимаю на газ и несусь прямиком через кухню ко входной двери. Просто от движения все мои нервы вспыхивают. Но либо это, либо бита.

Я врезаюсь в один из стульев вокруг стола, и он издает громкий скрежет, вырывая Джонатана из его транса. Он оборачивается. Он не спокоен.

– А ты куда собрался? – ревет он. У меня есть примерно одна секунда, чтобы это сработало.

Но: мое кресло цепляется о толстый провод холодильника и я резко прекращаю двигаться. Я сижу там милисекунду или пять сотен секунд, крутя колеса, застряв из-за провода от холодильника, пока Джонатан бросается в обход стола ко мне.

Я нажимаю на газ изо всех оставшихся у меня крупиц силы.

Ну же. Ну же.

Снова скрежет. Холодильник вырывается из скоб, держащих его у стены, и вклинивается между Джонатаном и моим креслом. Мои колеса освобождаются от провода, а он оказывается за холодильником. Я слышу, как он кричит сзади меня, не в убийственной ярости, но в расстроенной, «горе мне» жалости к себе. Но я уже выбрался за дверь, съехал по пандусу и на Агрикалчер-стрит.

Еще темно. На улице никого нет, в домах не горит свет. Я думал, шум в моем доме поднимет кого-нибудь, но, по-видимому, нет. На улице только я в пижаме, залитой кровью, и кресло, уносящее меня от дома, где посреди кухни остались вероятно мертвый мужчина, псих, которого ищет весь штат, и перевернутый холодильник.

Я убеждаюсь, что телефон на моем кресле работает. Я набираю Трэвиса.

Мммммммммммммммммм, – говорю я, попав на автоответчик.

А затем я слышу что-то, похожее на звук открывающейся входной двери, и я поворачиваю прямо на улицу, еду как можно быстрее, подальше, подальше от всего этого. Я слышу вскрик, а затем он стихает, и чем дальше я уезжаю, тем меньше слышу. Отчего мне только хочется поехать еще быстрее.

54.

У меня никогда не было аварий с креслом. Очень этим горжусь. Мое кресло промышленное, танк: колеса шире, чем мое запястье. Если вы видите меня на улице, вам стоит больше беспокоиться о себе, чем обо мне. Я вашу задницу перееду.

Я понятия не имею, куда ехать. Трэвис может быть где угодно, Марджани живет аж в Винтервилле, в двадцати милях отсюда, а университетские здания закрыты в три часа ночи понедельника. Я мог бы постучать в двери соседей, но у домов нет пандусов, и еще есть проблема с тем, чтобы физически постучать. Я выбрался из своего дома и сбежал от Джонатана, и это победа. Та ситуация ничем хорошим не закончилась бы. Но что мне делать теперь?

Я доехал до конца Агрикалчер-стрит, оказавшись на Карлтон-стрит. Я останавливаюсь подумать. Стегеман Колизей всего в нескольких кварталах слева от меня. Может, там есть охрана или еще что? Полиция? Ближайший полицейский участок аж в центре города, что не так уж далеко, но добираться туда особенно опасно, когда вокруг кромешная темнота. Ближайшая больница еще дальше участка. Я снова набираю Трэвиса. Ничего.

Я сижу на месте еще секунду. Возможность замедлиться впервые с момента пробуждения позволило мне оценить мое текущее физическое состояние. Мое дыхание короткое и хрипящее, гренки у меня в груди рассыпались на еще более мелкие кусочки и теперь свободно и опасно плавают там, и хорошо, что темно, потому что я практически уверен, что останки моей пижамы пропитаны кровью.

Посмотрите на меня. Посмотрите на меня, мистера Крепыша, мистера Я Сам Справлюсь, мистера Не Волнуйся, Мам, Я Хочу, Чтобы Ты Пожила Своей Жизнью, Не Ухаживая За Мной, Мы С Мистером Трэвисом Будем В Порядке. Посмотрите на меня сейчас. Середина ночи, Терри, возможно, убит у меня дома, я один посреди улицы, рискующий перестать дышать в любой момент, что может даже не иметь значения, потому что у меня, похоже, сломаны ребра и трещина в черепе. Даже если я выживу, эти раны никогда не заживут.

Это серьезно. Я висел на волоске еще до того, как ко мне домой вломился псих и избил меня до полусмерти. Ты готовишься к тому, что может произойти, что произойдет. Тебя учат ценить каждое мгновение с самого юного возраста, потому что жизнь коротка, но для тебя она необычно коротка. Тебе нужно упиваться ею вовсю, наслаждаться, потому что у тебя ее заберут раньше, чем у других. Поэтому ты должен быть готов. Тебе нужно это принять.

Но теперь, в мгновение истины, наконец-то, в худшую возможную секунду, я понимаю, что не готов. Я не знаю, пришло ли время или нет. Я не знаю, сколько мне осталось. Но теперь, глядя смерти прямо в лицо, я не буду себя обманывать: я не готов. Я хочу жить дальше. Я хочу прожить долгое время. Я хочу увидеть, получится ли у Трэвиса с его девушкой, или он все похерит. Я хочу увидеть, сможет ли Марджани вырваться из этого бесконечного цикла неустанного труда, и, может, как-то помочь ей с этим. Я хочу однажды выиграть у Тодда в этой чертовой игре. Я хочу увидеть фотографии детей Ким, если они у нее когда-то будут, они будут такими милыми. Я хочу увидеть, кто победит на следующих выборах (кажется). Я хочу увидеть, выиграет ли Джорджия национальный чемпионат. Я хочу узнать, что стало с Д. Б. Купером. Я хочу увидеть, получит ли Гленн Клоуз Оскар.

Я хочу увидеть мою маму. Я хочу увидеть мою маму. Я хочу жить. Я хочу остаться здесь.

Я никогда не хотел всего этого больше, чем сейчас. Ты никогда не будешь готов. Как можно быть готовым к такому?

Я жив. Едва. Но жив.

Больница. Вот куда мне нужно. Все, что случится дальше, должно начаться там. Я не могу делать ничего, пока не позабочусь о себе. Кислородную маску нужно сперва надеть на себя, а потом – на других. Мне нужно сделать так же.

Я сворачиваю на Карлтон. Если я смогу добраться до Лампкин, я поверну на Бакстер и доберусь до приемной Святой Марии. Я был там всего пару дней назад. Если я доберусь туда, мы разберемся и с остальным.

Это план.

Я приближаюсь к Стегеман, хорошо разогнавшись по тротуару, когда я слышу клаксон.

55.

Кончено же, это Джонатан. Он в «Камаро». Я быстрый, но не быстрее «Камаро». Он притормаживает, чтобы ехать вровень со мной. Утро прохладное и безветренное. Он улыбается. Он кажется счастливым. Прямо сияет. Он выглядит так, будто он наконец-то понял, кто он.

– Эй, приятель, – говорит он. – Тебя подвезти?

Затем он ускоряется и выезжает передо мной на тротуар. Почему в это время на улице нет никого? Я дергаю рычаг, тормозя, и даю задний ход. Джонатан выскакивает из машины и бросается ко мне. Я на полной скорости отъезжаю назад, мои щеки хлопают и подрагивают, сердце разгоняет кусочки ребер по всей грудной клетке.

А затем я врезаюсь прямиком в дорожный знак, сильно. Креслу очень нужна вспомогательная камера.

Мое кресло переворачивается набок, и я приземляюсь на асфальт Карлтон-стрит. Раздается хруст, и когда я открываю глаза, два зуба лежат передо мной на земле. Маленькая часть меня теперь ушла, отделилась, став просто двумя кусочками мусора на асфальте. Я смотрю на них. Они больше, чем я думал. Мы неплохо провели время, парни.

Ко мне приближаются ботинки Джонатана. Подсвеченный фонарями, он похож на пришельца, искаженный тенями и огромный, бесконечный. Он пришел забрать инопланетянина домой.

– Ты упорный парень, Дэниел, нужно отдать тебе должное, – говорит Джонатан, снова наклоняясь, прямо посреди Карлтон-стрит, чтобы посмотреть мне в глаза. Его лицо обрамлено кровью, чьей-то, может, его, может, Терри, может, моей, словно он пытался вытереть всё, но поспешил и в основном только очистил глаза.

– Знаешь, что дико, чувак? – его брови заползли на самый верх лба. Он выглядит так, будто собирается откусить голову у летучей мыши. Он шипит мне в ухо: – Я не знал, что сделаю, оказавшись там. Знаешь, я до этого момента ни разу в жизни никого не бил. Я не знал, что мне так сильно… понравится. Мне так понравилось! Сразу понимаешь, почему люди всегда друг друга бьют. – он прерывается. – Мне жаль, что мне пришлось это сделать с тобой. Правда. Но оказывается, ты понимаешь не больше остальных. Не уверен, что когда-либо понимал.

Он опирается локтем на перевернутое перед моим лицом колесо кресла.

– Внушительное у тебя кресло. Я впечатлен.

Он берет мою левую руку в свою.

– Надо сказать, это поразительно, сколько всего может делать кресло, – говорит он, и его лицо искажает ухмылка. – И все это контролирует этот маленький рычаг, да?

Он обхватывает его правой рукой и дергает, как игровой джойстик. Он посмеивается. – Врум, врум.

Потом он смотрит мне в глаза.

– И нужны лишь эти маленькие пальчики, чтобы ехать так быстро. Чего только не могут технологии?

А затем он сжимает кулак и я снова кричу. Это пока самый громкий мой вопль. Может, во мне осталось больше сил, чем я думал.

– Наверное, теперь будет намного сложнее водить, – говорит он.

56.

Если бы я родился на десять лет позже, у меня были бы хорошие шансы на выживание. Вы бы не поверили, как они продвинулись с СМА только за последние десять лет. Смертельный приговор, с которым столкнулась моя мать, узнав, что улыбающийся, подпрыгивающий младенец скорее всего не доживет до двадцати лет, больше не ожидает современных родителей. Помните челлендж с обливанием ледяной водой? Мы о нем говорили. Когда миллионы людей по всей планете обливались ледяной водой с ног до головы и публиковали это в соцсетях? Даже президент это делал!

Я знаю, мемы – это глупость и пустая трата времени, но стоит заметить, что этот глупый мем действительно принес пользу. Этот челлендж был в поддержку БАС или болезни Лу Герига. Как мы установили, СМА это вроде как БАС для детей; в 2012 году обнаружили, что между ними даже есть генетическая связь на молекулярном уровне. Что значит, большая часть тех денег и внимания, которые получил БАС из-за челенджа с обливанием ледяной водой в 2014-м, 155 миллионов долларов за восемь недель, также помогли бороться с СМА. Поэтому с 2014-го в лечении СМА было множество прорывов, особенно среди детей. В последние несколько лет они разработали лекарство под названием «Спинраза», и оно изменило всю игру. Ну, знаете, ту где мои родители узнали, что я не могу переворачиваться или держаться на ногах, отвели меня к доктору, а доктор сказал: «Да, у него эта болезнь, о которой вы раньше не слышали, и он никогда не сможет ходить, и она убьет его еще в подростковом возрасте. А теперь распишитесь вот здесь». Да, я вам об этом рассказывал.

А теперь детям можно давать «Спинразу», просто вкалывая ее прямо в их спинномозговую жидкость. (Просто.) В некоторых клинических испытаниях это лекарство вообще остановило болезнь, и у большинства детей моторные функции улучшились в течение нескольких месяцев. Есть и побочные эффекты, в основном проблемы с дыханием (с нами всегда так), и никто точно не знает, какими будут долгосрочные последствия. Но сложно придумать долгосрочное последствие хуже, чем «смерть до двадцати». Теперь у детей есть надежда. Их родителям не говорят, что либо повезет, либо нет. Они получают абсолютный минимум: шанс.

Я не держу обиды, что упустил все это. Я за них рад! И, в любом случае, «Спинраза» не то, что сделает их жизни легкими. «Спинраза» лишь дает им подобие надежды, что однажды у них будет далекий шанс на что-то, отдаленно напоминающее очертания нормальной жизни. «Спинраза» влечет за собой свои проблемы, не последнняя из которых – «Спинразой» можно лечиться только с СМА-1 или СМА-2, самыми тяжелыми формами, и каждый укол будет стоить 125 тысяч долларов за штуку. В первый год нужно пять инъекций, во все последующие – по три, что значит, за первые десять лет вашей жизни вы потратите 4 миллиона долларов, чтобы может быть, если повезет, остаться в живых. Вы думаете, моей маме было и так тяжело меня воспитывать? А теперь представьте, как выглядит страховка, когда вам нужно выбороть инъекций на четыре миллиона баксов.

При всем этом, я бы ничего не изменил. Я рад, что они добились прогресса. Я рад, что они знают больше. Я рад, что СМА теперь не является очевидным смертельным приговором. Я рад, что куча людей, обливавшихся водой и постивших это в Инстаграм, на что-то повлияли. Прошло всего пару лет, но теперь вы бы не увидели такого челленджа. Мы больше не доверяем ничему в интернете. Я рад, что это случилось в самый последний момент, когда это могло иметь значение. Непохоже, что становится лучше, но иногда так и есть, правда.

Но моя жизнь – это моя жизнь. У меня была возможность пожить настолько близко к «нормальности», насколько можно. Это уже что-то. Я это приму. Я это принял.

Но да.

Когда знаешь, что умрешь молодым, даже не успев узнать, что «смерть» и «молодость» означают на самом деле, ты являешься странной комбинацией. Ты можешь быть невероятно осторожным (что, если это случится прямо сейчас?) и по-идиотски безрассудным (что, если это случится завтра?). Всю жизнь смерть сидела рядом со мной, молча наблюдая, не спеша, готовая в любой момент подхватить меня. Я должен был пользоваться отведенным мне временем. В моем случае это значило идти на большие риски, вроде переезда в Атенс, далеко от мамы и почти всего знакомого мне.

Интересно, каково было бы, если бы я не всегда знал, что умру. Интересно, сидел бы я в этом кресле теперь, в Джорджии, посреди ночи, с переломанными костями и толкающим меня по улице маньяком, бормочущим себе под нос, какой тяжелый этот «калека», когда никто не знает, где я, и никто не может мне помочь. Думаю, я сам навлек на себя эту беду, потому что я чувствовал себя одновременно уязвимым и бессмертным. Я долго ускользал от смерти. И вот где я оказался. Все потому, что всегда казалось, будто конец близко.

Не судите. Ваш тоже не за горами.

57.

– Извини, Дэниел, – говорит он. – Ай-Чин будет во мне разочарована. Она сказала, что ты ей понравился. Но она не говорила о кресле. Нам придется об этом поговорить.

Он глубоко вдыхает:

– Ахххххххх… Давай-ка вернемся к моему бекону.

Джонатан снова жарит бекон. В четыре утра. У меня на кухне. Он завез меня обратно домой, пыхтя и чертыхаясь всю дорогу, потому что у меня был включен аварийный тормоз и он не знал, как его выключить, затолкал меня по пандусу наверх, вкатил в дом, засунул в угол, пнул Терри, убеждаясь, что он не двигается (он не двигался, хотя мне кажется, я видел, как его грудь несколько раз поднялась и опустилась), смыл кровь с рук в раковине, поднял свой бекон с пола, засунул кусок в рот, поморщился, бросил его в мусорку, подошел ко мне, посмотрел мне в глаза, извинился, упомянул, что Ай-Чин не сказала ему о кресле, а затем добавил: «Давай-ка вернемся к моему бекону».

Больше ничего не болит. Полагаю, это благословение, как в конце «Бразилии», когда Джонатану Прайсу настолько больно из-за пыток, что он оставляет свое тело и воображает будущее, где он героически сбегает вместе с любимой женщиной. Я просто съежился в кресле, задвинутом в угол, и боль в моих сломанных костях, нуждающихся в воздухе легких и в том, отчего у меня с волос стекает кровь, ушла в какое-то другое место. Я благодарен за перерыв. Должно быть, я выгляжу так, будто меня спустили с нескольких лестниц, но я в сознании, все понимаю, даже немного спокоен. И бекон все еще пахнет восхитительно.

На свету Джонатан не выглядит безумным. Он снова тот же придурок-аспирант, на которого он был похож изначально, мучнистый, рыхлый, совершенно непримечательный. Что забавно, он надел фартук Марджани, готовя бекон.

Мои мысли блуждают. Моя мама обожает бекон, и Трэвис обожает бекон, возможно, поэтому Марджани всегда его готовит. Мама со среднего запада, и она любила жарить мне колбасу. Вы когда-нибудь ели жареную колбасу? Я знаю, это немного дешевое блюдо, но я бы ел сэндвичи с жареной колбасой на хлебе, покрытом кетчупом, столько, сколько бы она мне их давала. Это самая типичная еда белых людей: без специй, без вкуса. Но сытная. В упаковке Oscar Meyer двадцать кусков колбасы. Этого мне хватало на неделю. Мне всегда нравился тот старый дом. Мама продала его, когда решила уйти с работы в УВИ, а потом, когда я переехал, мы просто…

Джонатан сидит за столом, ест свой бекон и сосредоточенно таращится в стену. В чем там было дело?

Ай-Чин. Боль медленно возвращается, что заставляет меня чувствовать настойчивость, безотлагательность. Ради чего все это?

Я собираю все, что могу, и откуда-то из глубины издаю звук.

Айййййййййй.

Джонатан пробуждается от своего транса.

– Ой, ты посмотри, – говорит он с улыбкой. – Ты просто нечто, Дэниел. Полон сюрпризов.

Вместо того чтобы встать, он пододвигается ко мне на стуле, скрепя по полу и оставляя на линолеуме царапины. Он располагается напротив меня и снова подносит свое лицо вплотную к моему. Он всегда смотрит на меня, как на игрушку, с которой он не может определиться, поиграть ли.

– Что ты пытаешься мне сказать, Дэниел?

Айййййййй. Глубокий, невероятно болезненный вдох. Ччччччччииииииии. Еще один. Какая-то жидкость стекает с моего носа, и Джонатан негрубо вытирает ее манжетой рубашки. Нннннннн.

Он вскакивает со стула, словно во что-то сел.

– Дэниел! Ты спрашиваешь об Ай-Чин? – он подходит к холодильнику, все еще глядя на меня с чем-то, напоминающим изумление. Он достает пиво, забытую Трэвисом бутылку «Террапин Голден». – Настойчивости тебе не занимать. Она была права насчет тебя. Ты очень милый.

Он берет бутылку и открывает ее о край моего кухонного стола, оставляя в дереве зарубку, которая будет раздражать Марджани. Он выливает пиво в стакан и поднимает его в мою сторону.

– За тебя, Дэниел, – говорит он. – За единственного парня, с которым я могу поговорить.

А потом он начинает рассказывать.

Все это время я только этого и хотел. Я хотел знать, он ли это сделал. Я хотел знать, почему он ее схватил. Я хотел знать, где она. Я хотел знать, в безопасности ли она. Я хотел знать, почему все это происходит. Я хотел знать, реально ли все это.

Джонатан говорит. Он говорит, и говорит, и говорит, и говорит, и говорит.

А я не могу слушать. Боль вышла из отпуска и снова охватила меня, и я отключаюсь, прихожу в себя, снова отключаюсь, снова прихожу в себя. У меня так громко начало звенеть в ушах, что я не смог бы расслышать его слова, даже если бы был в сознании. Это все просто жужжание. Я понятия не имею, что он говорит. Я даже едва различаю его присутствие.

Все это не имеет значения. Может, он сказал, что забрал ее, потому что ему было одиноко, а это у нас общее, и, может, он думает, что Ай-Чин правда его любит, потому что он грустный, жалкий человек без социальных навыков, винящий окружающих во всех своих проблемах и психующий оттого что не может справиться с реальностью. Может, это был изощренный план. Может, все это было случайностью. Я понятия не имею. Ничего из этого не имеет значения. Все, что важно, это что она у него. А теперь и я тоже.

Я уверен, что он не заметил. Для него я выгляжу одинаково, что в сознании, что без, что живой, что мертвый. Он просто продолжает говорить сам с собой. Как обычно, и, наверное, как и будет всегда.

Мы прошли все это, чтобы узнать правду о произошедшем, чтобы узнать, что реально случилось, и он сидит прямо передо мной, на моей кухне, рассказывая мне все это.

А я даже не могу держать глаза открытыми.

58.

Джонатан слабо шлепает меня по левой щеке телефоном. Он наконец-то заметил, что я сплю.

– Из тебя какой-то безвольный зритель, Дэниел, – говорит он. – Хотя, справедливости ради, мы многое пережили.

Мой вгляд фокусируется, и я смотрю на него. Я ощущаю прилив сил, боль на мгновение утихает. Меня осеняет, что я по-настоящему ненавижу этого ублюдка, и хотел бы увидеть, как его переедет грузовик.

– Но ты захочешь это увидеть.

На его телефоне проигрывается зернистое видео, которое я не очень хорошо вижу, но это похоже на запись с камеры видеонаблюдения. Так и есть. Это запись с камеры видеонаблюдения. Я вижу темный силуэт, пикселированный и туманный, а потом он движется, сначала медленно, потом быстро, колеблясь вправо-влево, но не сдвигаясь с места. Звука нет, но фигура смотрит в небо, нет, в камеру, и кричит. Я думаю, что она кричит. Ее рот, как мне кажется, открывается широко снова и снова, по несколько секунд. Крик – это вполне хорошая догадка.

– Видишь? – говорит Джонатан. – Она в порядке! Она всегда в порядке! Мы друзья. Я ей наконец-то нравлюсь.

Я снова отключаюсь.

59.

Когда я просыпаюсь, Джонатан уже не разговаривает. Он перестал обращать на меня внимание. Он вообще перестал что-либо делать. Он сидит в кресле перед телевизором в гостиной, где Трэвис обычно играет в видеоигры и иногда вырубается, когда ему не хочется ехать домой. Мне кажется, в одни выходные он был расстроен из-за девушки или вроде того, поэтому примерно шестьдесят часов не покидал кресло, если не считать походов в туалет и к холодильнику.

Джонатан не играет в игры и ничего не смотрит. Он выглядит уставшим. Снаружи еще темно, но я начинаю слышать щебетание птиц. Я понимаю, что Марджани прийдет еще только через несколько часов. Джонатан не спал всю ночь. Я не спал всю ночь. Насколько ему известно, на кухне лежит убитый им мужчина, и, что становится все очевиднее, он никогда ничего подобного не делал, и ему тяжело это осознать. Он просто таращится в пустоту. Раз в несколько секунд он моргает, иногда обхватывает голову руками, иногда упирается подбородком в плечо, может, ненадолго засыпает, прежде чем очнуться, что-то бормоча себе под нос.

Я смотрю, как он пытается все это просчитать.

Это все просто вышло из-под контроля. Ты схватил Ай-Чин, и это было плохо, очень плохо. Но ты ее не убивал. Ты запер ее у себя дома и наблюдал за ней через камеру, но, если я могу собрать в кучу хоть часть рассказанного тобой, ты ее не бил, не насиловал и вообще практически ничего с ней не делал. Ты просто… держал ее. Она хотела, чтобы ее подвезли, села в твою машину, ты не отвез ее, куда ей было нужно, а прежде, чем сам это понял, ты оказался в ситуации, где весь юг ищет ее, по всем новостям интересуются ее местонахождением, по городу проходят бдения, куда приходят самые разные люди, чтобы найти ее, помочь ей. Все из-за тебя». Ты вышел, чтобы вобрать в себя это, а как иначе? Это происходило в результате череды твоих решений. Ты создал целый мир! Ты был невидим, а теперь это не так. Теперь ты имел значение. Это давало тебе ощущение причастности. Важности. Ты почувствовал себя замеченным.

Я располагаю левую руку так, чтобы что-то сказать. Я все еще могу что-то сказать. Мне больно, но я могу что-то сказать.

– Джонатан.

Он медленно поднимает голову и поворачивается ко мне.

– Еще. Не. Поздно.

Он устало, грустно мне улыбается:

– Глянь, ты можешь разговаривать. Молодец. Нам нужно было говорить все это время. Но ты меня не обманешь. Я… – он опускает голову на грудь, – Я тебя раскусил.

Он закрывает глаза и поддается сну. Я понимаю его.

Он сидит пять минут, десять, не двигаясь.

А потом я замечаю.

Его телефон.

Он лежит на подлокотнике кресла, в том же месте, где Трэвис оставляет свой, вырубаясь. Я все еще вижу силует Ай-Чин на записи с камеры, светящейся на экране телефона. Я даже вижу, что она тоже спит.

Я поворачиваю голову влево. Мое запястье еще что-то чувствует; оно безостановочно пульсировало с тех пор, как я написал сообщение Джонатану. Я могу немного им двигать. Что важнее: я могу выбрасывать его вперед достаточно, чтобы заставить кресло ехать. Я не могу им управлять: для этого мне нужны пальцы.

Но я могу толкнуть вперед.

А потом что? Я не могу взять телефон. Я не могу набрать номер.

Но что еще? Просто сидеть и захлебываться своей же кровью? Именно это случится, если я что-нибудь не сделаю. Забытье уже не за горами.

Но.

Я не готов к этому.

Я не готов к тому, чтобы последним увиденным в моей жизни был этот подонок, спящий в кресле Трэвиса, пока похищенная им девушка голодает прямо перед ним на экране.

Не так это закончится.

Я не знаю, как это сработает.

Но время пришло. У меня еще осталось немного сил. Ты можешь переломать мне кости, можешь раздавить мои легкие, ты можешь расквасить мне череп, ты даже можешь пить пиво Трэвиса из моего чертового холодильника.

Но ты не можешь заставить меня сидеть и выносить это. Больше нет.

План? Нет никакого плана. Есть ли план? Просто ехать вперед. Просто поехать вперед, и будь что будет.

Никто этого не предвидит. Я давлю запястьем на рычаг. Есть вероятность, что, если я двину его вперед под плохим углом в ограниченном пространстве, я просто буду очень быстро кружиться на месте, пока не перевернусь. Может, кресло просто приземлится поверх меня и прикончит. Это был бы не худший способ умереть.

Здесь мало вариантов. Нет точности. Нет контроля. Нет плана. Просто вперед. Поддай газу.

ПОДДАЙ ГАЗУ.

Это.

Это для всех, кто родился с этой ужасной болезнью десятилетия назад. Мы везде, мы сильные и мы не просто объекты, вызывающие у вас жалость. Все вы, кто разговаривал со мной как с отсталым, как будто мой мозг недоразвит просто потому, что я в кресле и потому, что не могу вытереть сыр, размазавшийся у рта, знайте, что я вас прощаю. Вы просто не знали.

Это. Это для моей мамы. Ты сделала все, что могла, и даже больше. Ты отложила свою жизнь в сторону ради меня, и ты дала мне все, что мне нужно было для выживания, чтобы я мог быть самостоятельным и иметь свою жизнь. Благодаря тебе я вообще есть. Я тебя люблю.

Это. Это для Ким. В другой жизни, в другое время, в другом теле.

Это. Это для Трэвиса. Большого, глупого, чудесного Трэвиса. У меня никогда бы не хватило на все это смелости, если бы не ты. Ты сделал то, чего мне хотелось от всех, но что я никак не мог заставить их сделать: ты относился ко мне, как к любому другому пацану, не лучше, не хуже. У тебя великое будущее, Трэвис, потому что у тебя есть единственная черта характера, которая имеет значение: ты добр. Будь бесстрашным, и сумасшедшим, и диким, и свободным.

Это. Это для Марджани. Ты всегда понимала меня лучше других, а я понимал тебя. Ты резвая, смышленая и умнее всех идиотов, принимающих тебя как должное. У тебя есть сила, которой они лишены. Я не знаю, есть ли в мире справедливость. Я не знаю, что случится дальше. Но если за все это есть награда, то тебя она точно ждет. Ты должна быть президентом. Ты должна быть королевой. Ты должна быть Богом.

Это. Это для Ай-Чин. Я мог мало сделать в этом мире. Но, может, я могу сделать это для тебя.

Я глубоко вдыхаю. Я смотрю на Джонатана. Все еще спит. Может, я доеду прямиком до его кресла. Может, я вылечу в дверь и свалюсь с крыльца. Может, все это не имет никакого значения. Но нужно что-то сделать. Нужно что-то сделать.

Я готов.

А потом я вижу это. Планшет на моем кресле высвечивает лицо Трэвиса. И сообщение.

Мы тут. Я тебя вижу. Мы с тобой. Поехали.

Я улыбаюсь.

Я не один. Никогда не был.

Собрав последние капли сил, я нажимаю запястьем на рычаг.

60.

Я врезаюсь прямо в кухонный стол. Я проехал фута три.

Мой драматический побег.

Но это запускает целый ряд событий. Я смутно осознаю большинство из них. Но вот, что я могу воссоздать.

Столкновение опрокидывает вазу с тюльпанами, которую Марджани поставила как грустное маленькое украшение посреди стола и чашку кофе, который Джонатан сделал, но забыл выпить.

Жидкость разливается повсюду. Кофе начинает стекать со стола, большая часть попадает на Терри, который, оказывается, не умер. Он стонет.

Звук кресла, врезавшегося в стол, будит Джонатана, который видит стонущего Терри и вскакивает с кресла, вопя: «О нет, о нет, о нееееееет!» Он бежит на кухню и хватает бейсбольную биту.

Но прежде, чем он успевает что-либо с ней сделать, у двери раздается звон ключей.

Входит Марджани.

Господи, Марджани. Но ее не удивляет ни присутствие Джонатана, ни санитара, ни даже меня, теперь застрявшего между столом и холодильником с крутящимися колесами. И она уж точно не выглядит напуганной.

Она делает очень странную вещь: она улыбается. У нее подрагивает нижняя губа. Но все же она улыбается.

– Что ж, привет, – говорит она Джонатану, застывшему с битой в руках, отвисшей челюстью и потрясенным выражением на лице. – Меня зовут Марджани. Я работаю с Дэниелом. – она изучает комнату.

– Вижу, вы нашли бекон, – говорит она.

Джонатан онемело смотрит на меня. Я пытаюсь пожать плечами. Не знаю, получилось ли.

Она смотрит на меня и, впервые с тех пор, как вошла в комнату, на мгновение утрачивает самообладание, потрясенно отступая. Должно быть, я выгляжу ужасно. Но она берет себя в руки и смотрит мне в глаза.

Привет, Марджани.

Я здесь, Дэниел. Все почти закончилось.

Марджани, я был прав. Это он. Он здесь. Тебе нужно быть осторожной. Он очень опасен.

Мы знаем, кто он. Мы здесь, чтобы помочь тебе. Ты был таким смелым.

Мне страшно.

Мне тоже страшно. Но ты сильный. Поэтому мы тоже будем сильными.

Она подмигивает мне. Она подмигивает мне. Потом она поворачивается к Джонатану.

– Итак, – говорит она невозмутимо, – Кофе есть?

Джонатан растерянно стоит, но потом делает короткий шаг в ее сторону.

– Дамочка, вам надо…

Потом мигает вспышка, а затем взрыв, и комната наполняется дымом, искрами и множеством, множеством гремящих голосов. «ВСЕ НА ПОЛ ВСЕ НА ПОЛ ВСЕ НА ПОЛ НА ПОЛ НА ПОЛ.» Я слышу что-то жутко громкое, а потом что-то врезается в стол, кружа меня на месте, где я застрял у холодильника, глядя в потолок.