Текст книги "Какая удача"

Это оказывается менее беспорядочным, чем вы можете подумать. В Атенс нет напускной напыщенности в выходные матчей как, например, в Оксфорде, Миссисипи – в футбольные субботы то место похоже на вечеринку из фильма «Прочь[7]7
  Прочь – американский детективно-сатирический фильм ужасов.


[Закрыть]»; на всех галстуки-бабочки и соломенные шляпы – но мы и не поджигаем мир просто чтобы взглянуть на костер, как психи из университета штата Луизиана. Это просто особый праздник на целые выходные, случающийся семь раз в год, где участвуют все, практически все, не считая самих игроков, просто пьют примерно тридцать шесть часов без передышки. Цель – не забытье. Это чтобы на все выходные окутать себя теплым коконом, позволяющим тебе забыть о вездесущем распаде цивилизации… но недостаточным, чтобы вырубиться до начала игры. И это делают все, не забывайте. Это не просто отдельная группа придурковатых чуваков из братства с кепками козырьком назад. Они съезжаются со всего штата, более элегантный народ из Северной Джорджии, более молодые, только что выпустившиеся ребята из Атланты и пригорода, юные темнокожие профессионалы из самой Атланты, фермеры из Южной Джорджии, трясущиеся, немного пугающие парни с границы между Джорждией и Флоридой.

Атенс – это прогрессивный город почти во всех возможных смыслах, благодаря его статусу университетского городка. (Наш мэр – провозглашенный демократический социалист!) Но в футбольные выходные это место попросту является домом всей Джорджии, где старые хиппи, растягивающие слова, седые судьи с юга, мамочки, рэперы, проповедники, кокаинщики, музыкальные задроты, бухгалтеры, школьные учителя, профессора физики и фермеры, разводящие куриц, собираются все вместе, чтобы превратить свои тела на 65 процентов в бурбон и поорать за «Доугс».

Футбольный стадион буквально в центре Атенс это свет, привлекающий всех нас. Это единственное, что имеет значение во всем штате семь недель в году, и, я должен вам сказать, наблюдать за этим прекрасно. Мы не можем ни о чем договриться, мы не можем даже просидеть друг с другом достаточно долго, чтобы решить, хотим ли мы о чем-то договориться, но из всех вещей: это футбол, эта ужасная игра, разрушающая мозги студентов, не выплачивая им за эту привилегию ни гроша, этот последний оплот безнадежно глупых качков, это он сближает нас, черт возьми, и мы можем собраться, нацепить красный и лаять друг на друга, подавив все ужасное дерьмо так глубоко, чтобы оно не вернулось оттуда по меньшей мере до вторника, и мы делаем это семь раз в год, и это семь раз в год, когда нам не приходится со всем этим жить, а это не ерунда, скажу я вам.

Еще одна отличная вещь в футбольных выходных – это редкие случаи, когда езда на машинах не одобряется, или, по крайней мере, не одобряется неглупыми людьми. Местные паркуются в пятницу и даже не вспоминают о своих машинах до второй половины воскресенья. В футбольные выходные здесь пешеходная Вальгалла, и это, конечно, как раз моя тема: когда пешеходов больше, водители больше обращают на них внимание и менее склонны резко, не глядя повернуть направо, врезавшись в местного моторизованного путешественника с СМА.

За шесть лет жизни здесь меня уже сбивали дважды, оба раза это были люди, забывшие, что за их лобовыми стеклами существует внешний мир. Один раз это было легкое столкновение, большой старый деревенщина, который катился мимо знака «стоп» и ударил по тормозам, заметив меня. Он выскочил из своего грузовика и подбежал ко мне. Я был в порядке, он правда лишь поцарапал краску на моем кресле. Тогда я еще мог немного разговаривать, и я сказал: «Ничего, я в порядке, все нормально», он посмотрел на меня и тут же разразился слезами. Это было то еще зрелище, этот трехсотфунтовый бородатый чувак со стикером на бампере «Не дави на меня», в слезах, соплях, завывающий: «Извините, извините». Он пострадал гораздо больше меня. Другой раз это была студентка в Форде Эскорт, примерно восемнадцать месяцев назад. Она смотрела в телефон, конечно же, и отпустила педаль тормоза, листая ленту, и ехала на красный, пока я проезжал прямо перед ней по переходу. На этот раз я понес больше урона, отлетев примерно на три фута вперед, почти под проезжающие машины, вылетев из кресла и приземлившись на правое запястье, сломав его при падении. Она даже не заметила, пока люди не начали сигналить. Она ошарашенно вышла из машины, и увидела меня, корчащегося на земле, будто меня ударили электрошокером, или будто я футболист, извивающийся, чтобы выбить штрафной. Должно быть, это было нечто – сам я не был в сознании. Я проснулся несколькими часами позже в больнице с Марджани и Трэвисом, сидящими рядом. Им пришлось использовать аппарат, помогающий кашлять, чтобы контролировать мое дыхание, но при всем этом запястье, вместе с несколькими жуткими царапинами на левой стороне моего лица, каким-то образом оказалось самым худшим из случившегося. Это была даже не та рука, которой я управлял креслом. Могло быть, и однозначно должно было быть, намного хуже. Я слышал, что Трэвис много плакал, но я проспал большую часть этого. Мы не писали заявление на девушку, но я не сомневаюсь, что ее страховка теперь отправит ее в нищету на ближайшие двадцать лет. Добро пожаловать в мой мир, дамочка.

Но никто не забывает смотреть по сторонам в футбольные выходные. На этот раз Джорджия играет с университетом Среднего Теннесси, ничего не значащим университетом и его ничего не значащей футбольной командой. Это идеальная возможность для меня понаблюдать за людьми. Я могу просто прикатиться на кампус и сидеть там часами, глядя на окружающих. Как обдолбанные студенты бросают фрисби. Как парни из братств рассиживаются на порогах домов на Милледж. Смотреть на девушек, еще совсем детей, разодетых в классические платья для мероприятий в сестринствах. На футбольных фанатов с настроенным DirecTV, чтобы не пропустить трансляцию ни одной игры все выходные, всегда скорчившихся в углу и расписывающих причины, почему «Доугс» никогда не выиграют этот матч – мы прокляты, мы обречены, чертов Кирби должен нас вытащить. Старые выпускники, стекающиеся отовсюду, их недельное паломничество в Атенс, домой, в место, где они когда-то правили, место, где они могут вспомнить, кем были и притвориться, что они снова такие. Дети, бегающие везде, понимающие, что на этих выходных у них немного больше свободы, но не совсем уверенные, почему.

На юге осенью четверги – всегда сложные рабочие дни для работников туристической сферы, если так вы хотите назвать то, чем я занимаюсь. В такие выходные нас наставляют узнавать отношение путешественников к университетскому футболу, поэтому я вбрасываю несколько ответов: «Важные выходные для «Ноулс»!» пассажирам на задержанном рейсе Spectrum 227 до Таллахасси. Сначала они отвечают: «Я ЗНАЮ ПОЭТОМУ И ПЫТАЮСЬ ТУДА ДОБРАТЬСЯ», но в итоге они ценят, что ты понимаешь, что стоит на кону их поездки. Люди тратят столько времени, крича на бренды в интернете, что их всегда немного удивляет осознание, что бренды живут в одном мире с ними, и они знают, во сколько начинается матч. Бренды тоже люди, между прочим.

Я занят написанием письма, отговаривая какого-то чувака из Чаттануги от отправки самодельной бомбы в дом моей матери, когда я слышу знакомое оповещение Gmail.

Я переключаюсь на другое окно, перевожу дыхание и принимаюсь читать.

Флагшток,

Извини. Твой пост застал меня врасплох. А кого бы не застал? Я был излишне враждебен. Эта неделя была бурной, как ты можешь подумать, и меня выбила из колеи информация, что кто-то увидел наше с Ай-Чин знакомство. Для нас с Ай-Чин это был личный момент, который, как мне казалось, принадлежал только нам двоим. Меня удивило, что кто-то за нами наблюдал. Она тоже была удивлена, когда я ей сказал.

Поэтому давай начнем с чистого листа, я догадываюсь, что у нас больше общего, чем мы можем себе представить, и, если мы будем вести переписку, давай попытаемся сделать это как мужчины. Ведь мы все же мужчины. Ты мужчина. Я вижу, что ты мужчина. Мужчины добрее женщин по природе своей. Мы более открытые. Ты просто сказал, что думал и что хочешь. Женщина бы никогда так не сделала. Это одна из причин, почему мы с Ай-Чин так хорошо ладим. Она говорит мне, чего хочет. Это редкая черта для женщины.

У нас с тобой общий секрет. Только трое людей в мире знают о нем. Ты знаешь, что она села в мою машину, я знаю, что она села в мою машину, и она знает, что села в мою машину. Ты видел телевизор? Все пытаются ее найти. Я полагаю, мне стоило это предвидеть. Все паникуют, когда исчезает девушка. Я мог бы умереть в этом кабинете и разглагаться неделями, пока кто-то бы даже подумал хватиться меня. Но одна маленькая азиатка пропадает на пару дней, и это международное происшествие. В таком мире мы живем.

Единственные, кто знают, это мы трое. Я не знаю, откуда ты знаешь. Но, очевидно, это так. Поэтому давай будем друзьями.

Мы можем быть друзьями? Расскажи мне о себе. Если это поможет, я расскажу тебе немного о себе.

Меня зовут Джонатан. Смотри. Посмотри на это. Я только что сказал тебе свое имя. Это больше, чем сделал ты. Я показал тебе свое. Теперь покажи мне свое.

Всего наилучшего,

Джонатан

На этом работа в тот день закончилась.

22.

Он идет мне навстречу. Мне стоит сделать то же. Я намерен закончить до того, как Марджани заберет меня на митинг у часовни.

джон,

я буду звать тебя джоном. меньше букв. надеюсь ты не против.

я должен спросить. ай-чин в порядке? мне она показалась очень милой. я видел ее в округе несколько раз. ее родители прехали за ней аж из китая. я вчера видел ее маму. тебе нужно сказать ей что ее мама здесь и ищет ее. может быть она хочет это знать. моя мама очень испугалась бы если бы я вот так пропал. а твоя? могу поспорить что да.

ты хочешь узнать обо мне больше. я слишком много времени провожу на реддите похоже как и ты хахахаха. я просто обычный чувак. все время дома перед компьютером. но у тебя крутая машина. это помогает тебе с девушками вроде ай-чин? могу поспорить что да. у меня не складывается с девушками. я не знаю что им сказать. может поэтому я все время на реддите хахахахах

но я немного запутался. ай-чин с тобой? она у тебя дома? вы разговариваете на китайском? вы друзья?

тебе нравится об этом говорить? мне да. надеюсь тебе тоже.

также меня зовут том. но ты можешь называть меня томом хахахах

том

ОТПРАВЛЕНО. ОТПРАВЛЕНО. Я это отправил. ОТПРАВЛЕНО. Я резко выключаю компьютер, избавляясь от доказательств.

Марджани появляется вскоре после этого, в спешке.

– Мы опаздываем, нам пора, там Кирби, Кирби будет там.

А еще мне нужно рассказать им, что я знаю.

А, да, и это тоже.

Мне тоже не терпится оказаться там. Из-за интернета я думаю, что мир внутри дома – худший из всех возможных. Мы так торопимся, что только проделав половину пути по Агрикалчер-стрит понимаем, что мы забыли запереть дверь, и нам приходится разворачиваться, чтобы это сделать. По возвращении Марджани останавливается.

– Дэниел, Трэвис заходил вчера поздно вечером?

Нет. А что?

– Все крыльцо в грязи, – говорит она. – Какой бардак.

Я подкатываюсь к двери и вижу, что она права. Кто-то разнес грязь по всему крыльцу. Она на ступеньках, перед обоими окнами, даже на ножках кресла-качалки, которое купила моя мама в прошлом году. Это небрежный, хаотичный беспорядок. Но возле сетчатой двери я вижу что-то похожее на след от ботинка.

Откуда на крыльце следы?

Это странно. Я не знаю.

Марджани вздыхает. На это нет времени. Это просто очередное дерьмо, которое нужно будет убрать.

– Наверное, какой-то пьяный студент заблудился, – говорит она. Трэвис вчера не заходил. Или, по крайней мере, я его не слышал. Он бы зашел в дом, верно? Может, это был один из санитаров. Но они по определению аккуратные и дотошные. Для них было бы очень нехарактерно разнести грязь по всему моему крыльцу.

Но на это нет времени. Марджани сметает засохшую грязь, спускает меня с пандуса, и мы направляемся к кампусу.

23.

Атенс уже бурлит. Большинство профессоров отменяют все занятия после двух часов дня в футбольный четверг и полностью игнорируют пятничные, иначе студенты попросту взбунтуются. Даже в такой замечательный вечер, путь из Файв-Пойнтс до центра долгий, и Марджани, вынужденная поспевать за парнем, который терпеть не может, когда ему говорят, что он едет слишком быстро, заливается потом к тому времени, как мы прибываем на место. Приближаясь к Северному кампусу, мы с Марджани уже слышим крики, за целый час до начала митинга за Ай-Чин.

– Справедливость! Для Ай-Чин! Справедливость! Для Ай-Чин!

Все пространство вокруг часовни, от Броад-стрит аж до фонтана университета, переполнено людьми, и, в отличие от вчерашнего мероприятия, это не спокойное собрание. Это больше похоже на политический митинг или даже на протест. Вчера все было спокойно, внимание было на бедных родителях и их страдании. Но сегодняшний митинг безусловно отдает гневом. На краю фонтана стоит женщина под тридцать с мегафоном в руках, пока несколько студентов-волонтеров сооружают помостки, предположительно для президента университета, сенатора и Кирби Смарта, которые позже будут на них стоять. На ней рубашка с фотографией Ай-Чин и надписью: «МЫ НЕ БУДЕМ МОЛЧАТЬ». Довольно неплохо для футболки, придуманной и изготовленной за последние несколько дней.

Эта женщина не похожа на важного спикера, но ей, похоже, есть что сказать.

– Университет Джорджии долго пытался маргинализировать студентов-азиатов, – кричит она, – И медлительность в поисках Ай-Чин Ляо – это очередной тому пример. Думаете, понадобилось бы два дня, чтобы начать поиски, если бы исчезла белая девушка из сестринства? Только наши голоса заставляют их выйти постоять за Ай-Чин. Выступите за Ай-Чин!

Толпа примерно из пятидесяти человек вопит в ответ:

– Выступите за Ай-Чин!

Меня так завораживает эта женщина и протест, что я оставляю Марджани позади и, честно говоря, вообще забываю о ее присутствии. (Скоро она напоминает мне об этом, догнав и щелкнув по уху за то, что перегнал ее.) Женщина говорит еще несколько минут, а затем передает громкоговоритель кому-то другому. К тому времени, как она сходит с помоста, она почти наступает на мое кресло, чего я как раз и пытался добиться.

– О, прошу прощения, – говорит она, и ее лицо мгновенно смягчается. Она вспотела, волосы взлохмачены и похоже, словно речь отняла у нее кучу сил. Я немного ворчу, Ничего, и киваю Марджани, которой не в первый раз приходится быть моим голосом. Женщина вопросительно смотрит на Марджани.

– Извините, – говорит Марджани. – Меня зовут Марджани, и я работаю с Дэниелом.

– ПРИ. ВЕТ, – говорю я с помощью колонки и пытаюсь застенчиво улыбнуться.

– Учитывая, что он притащил меня сюда, – говорит Марджани, – Я думаю, Дэниел хочет узнать больше о вашей организации. Признаюсь, мне и самой любопытно.

Женщина снова улыбается и машет нам, зовя подальше от толпы.

– Конечно, – говорит она, коснувшись моего кресла, словно это моя рука, и я внезапно ощущаю тепло. Она говорит, что ее зовут Ребекка Ли, и она выросла в округе Гвиннетт, примерно в шестидесяти милях отсюда в сторону Атланты. Ее родители были иммигрантами первого поколения из Китая и работали профессорами в университете Эмори. Она училась в университете Джорджии на бакалавриате, а затем осталась на магистратуру по философии и теперь получает докторскую степень. Она хотела бы однажды преподавать. Я заметил, что она смотрит на меня, когда говорит, а не на Марджани. Это я всегда ценю.

Ребекка всегда участвовала в организациях американцев азиатского происхождения в университете и твердо верит, что исчезновение Ай-Чин и время, которое потребовалось университету, чтобы начать что-то делать, показывают более обширную культуру дискриминации, не только в университете, но и в целом в Америке.

– Люди либо игнорируют нас, либо думают, что нас слишком много, – говорит она. – Мы просто хотим быть частью этого университета, этого штата и этой страны, как и все остальные.

Марджани встревает:

– Но, кажется, они достаточно быстро начали ее искать, разве нет?

– Недостаточно быстро, – хмурится Ребекка. – Первые двадцать четыре часа очень важны. Теперь прошло несколько дней, и зацепок все еще нет. Это вполне типично, как это ни грустно.

Она снова поворачивается ко мне:

– Я очень рада, что вы пришли, – говорит она. – Нам нужна любая помощь. – она протягивает мне визитку. – Здесь моя электронная почта. Пишите мне в любое время. Нам нужно больше заинтересованных людей.

О, у меня есть кое-что, что тебя заинтересует. С этой женщиной точно стоит поделиться, вроде как, возможно, полезной информацией.

Я как раз заканчиваю печатать: «Я. ЕЕ. ВИДЕЛ», когда Марджани смотрит на меня с очень странным выражением лица. Ребекка ее тронула? Или этот митинг? Нет, здесь что-то большее. Ее лицо омрачено не просто скорбью, или грустью, или сочувствием. Она выглядит испуганной. Нет, более того: она выглядит встревоженной. Она выглядит, словно у меня за спиной медведь.

Она охает достаточно громко, чтобы у Ребекки тут же появилось похожее выражение на лице.

Я понятия не имею, что происходит, пока я не понимаю, о, я понимаю, я вижу, из-за чего все так взволновались: я не могу дышать. Вот из-за чего такой переполох.

Я не могу дышать. Похоже, они заметили раньше меня.

А теперь заметил и я.

24.

Я могу глотать, кстати говоря, если вы вдруг случайно об этом задумывались. Это простое утверждение, наверное, звучит очевидно, и, может, немного противно для вас, но я этим очень горжусь. Не все с СМА могут глотать, и, если я потеряю эту способность, я никогда ее не верну. Если мне между губ вставить трубочку – а это придется сделать – я могу втянуть воду и глотнуть ее. Некоторые из моих друзей с СМА этого не могут, а некоторые не могли никогда, но я могу. Я могу глотать. Бум.

Но я не могу кашлять. Кашель – это не то, к чему большинство людей привязаны эмоционально. Вы же не кашляете ради веселья. Кашель просто случается. Это как почесаться, моргнуть, цокнуть языком. Я пытаюсь не думать о всех вещах, которые люди без СМА принимают как должное каждый день, потому что эта дорога ведет к безумию, и кроме того, у всех есть что-то, что они делать могут, а другие – нет: я не думаю, черт, как же круто, что я могу видеть, мне так повезло, хоть по всей планете есть слепые люди. Я не ожидаю от людей с неограниченными возможностями, так сказать, что они будут днями напролет благодарны за все, что они могут делать, и о чем никогда не думали. Делай что хочешь, чувак.

Но кашель все принимают как данность. Вы настолько принимаете его как данность, что даже не представляете, какой была бы жизнь, если бы вы не могли этого делать. Вы, наверное, даже не знали, что кто-то не может кашлять.

Но я не могу. Я никогда не мог. СМА – это болезнь, поражающая и разлагающая мышцы – это есть в самом акрониме – и межреберные являются одними из самых важных. Они расположены между ребер, и, по сути, вы дышите с их помощью. Но когда у тебя СМА, у тебя слабые межреберные мышцы, практически с рождения, и слабые мышцы при СМА не становятся сильнее по мере взросления. Мышца, позволяющая нам всем дышать, это диафрагма. Но ей нужна помощь от межреберных мышц, и, если у тебя СМА, что ж, они не слишком помогают. Поэтому наши легкие слабее, мы не вырабатываем столько же углекислого газа, как все вы, и – вот тут тяжелая часть – наши мышцы недостаточно сильные, чтобы мы могли кашлять. СМА легко понять, если думать только о ногах. В ногах есть мышцы, СМА плохо влияет на мышцы, поэтому вы не можете ходить. Но для кашля нужны мышцы точно так же, как для ходьбы. Если вы не можете ходить, это отстойно, но это вас не убьет. А неспособность кашлять может вас убить.

Когда у вас в пищеводе, трахее или легких оказывается что-то, чего там быть не должно, вы кашляете, чтобы от этого избавиться. Это буквально суть кашля. Если вы не можете избавиться от этого, вы умираете. Может, вы задохнетесь. Может это нечто, что бы там ни застряло, распространит инфекцию по всему телу. (По этой причине для многих с СМА воспаление легких является смертельным приговором.) Может, что-то перекроет вам дыхательные пути, и вы не сможете это убрать, и, что ж, вот вы и приехали. Хотите знать, каким образом люди с СМА зачастую умирают? Вот таким. Что-то встает на пути ваших рта и легких, и оно не убирается, и проходит всего пару минут, и вжжух, все закончилось. В один момент вы смотрите дурацкую телевикторину и гадаете, не парик ли это у ведущего, а в следующий вы не можете дышать и через 120 секунд вы получаете ответ на главный вопрос. Без предупреждения.

Это случалось со мной сотни раз, но обычно это не так страшно. Если это случается, пока я сплю, я даже не замечаю, потому что я всегда сплю в маске. Эта маска подсоединена к аппарату, помогающему кашлять, поэтому, когда я вдыхаю, она подает немного воздуха, чтобы расширить мне легкие, а когда я выдыхаю, она вытягивает все, что могло там застрять. Пока мои дыхательные пути не заблокированы полностью, этого процесса хватает, чтобы очистить их в случае чего. Знаете, как иногда бывает страшно, когда засыпаешь, потому что вокруг темно и ты чувствуешь себя беспомощным? А я по ночам в большей безопасности. Я был бы в такой же безопасности, если бы проводил все время в маске, когда не сплю, и люди так делают, но я предпочитаю обходиться без этого. Я же не штурмовик.

Поэтому всегда, выходя с кем-то из дома, мы берем с собой аппарат, помогающий кашлять. Он не огромный: это просто небольшой резервуар, помещающийся под это кресло-вездеход, вместе с приспособлением на батарее, оказывающем сосущее действие. Его просто нужно надеть мне на лицо, и через секунд сорок пять все возвращается в норму. Я просто даю знак Марджани или Трэвису, или кому-то другому, оказавшемуся со мной, и они понимают, что нужно включить аппарат, вытащить резервуар и надеть на меня маску. В этом нет ничего необычного, странного или пугающего. Это просто одна из миллиарда раздражающих мелочей, о которых ты даже не думаешь, если у тебя нет СМА. Если я перестану дышать на секунду, вы берете маску, надеваете ее, предполагая, что она все решит, и дальше занимаетесь своими делами.

Но.

У Марджани на лице паника. У меня уходит на это несколько секунд, но потом до меня доходит. Мы были в непривычной спешке, когда выходили из дома. Марджани хотела увидеть Кирби. Я хотел убраться подальше от этого дерьма с Джонатаном. Меня отвлек визит полиции. На крыльце была грязь. В городе так оживленно. Погода чудесная. Мало чего в мире может сравниться с Атенс в осенний день, где люди со всех жизненных дорог, всех слоев общества и всех характеров, планокуры и качки, деревенщины и хиппи из Нормалтауна, родители, бабушки с дедушками и дети, собираются на большом зеленом поле посреди большого зеленого кампуса, все вместе, все вдали от экранов, проблем, страхов и всего, что не дает им спать по ночам. Они здесь ради Кирби, ради Ай-Чин, они здесь просто потому, что на улице солнечно. Они все здесь, и это восхитительно, и иногда жизнь не такая уж и восхитительная, а когда она такова, когда происходит что-то особенное, вы спешите это увидеть, стать частью этого, и вы забываете, что иногда кусочек мокроты может появиться из ниоткуда и застрять у вас в трахее, и когда это случается, вам нужен аппарат, чтобы от него избавиться, вот только вы так спешили, что забыли долбаный аппарат на кухне, прямо возле блендера.

И вы понимаете, что понятия не имеете, откуда возьмется ваш следующий вдох и будет ли он вообще.

25.

…

26.

В фильмах, когда ты просыпаешься после какого-то несчастного случая, ты открываешь глаза и видишь над собой лицо близкого человека, зовущего тебя по имени, и это звучит как заклинание любви, беспокойства и преданности. Ты ищешь свет. Близкие возвращают тебя с того света.

Как человеку, просыпавшемуся в такой ситуации десятки раз, мне жаль сообщать вам, что это совсем не так. Во-первых, вы никогда не просыпаетесь, лежа на спине, глядя прямо в потолок, и слава богу: так лежат мертвые. Быть живым, оставаться в живых, требует больших изворотов. Им нужно колоть вам что-то, переворачивать туда-сюда, развернуть ногу так, повернуть руку сяк. Вы неизбежно оказываетесь скрученным. Первое, что вы видите, открыв глаза, это не чье-то лицо. Обычно это ваша же подмышка, задница, плитка на полу или, в один из памятных раз, кота вашего друга, растерянно смотрящего на вас и не понимающего, какого черта вы здесь делаете.

Самое странное в потере сознания и последующем пробуждении спустя неопределенное время – это перемещение с места на место. Нужно несколько минут, чтобы ответить на довольно простые и ключевые для благополучия и манеры поведения вопросы; опять же, вопросы, которыми вы и не подумали бы задаваться в обыденной жизни. Где я? Как я сюда попал? Сколько я здесь пролежал? Кто эти люди? Что случилось? Что, черт возьми, это за кот?

На этот раз я просыпаюсь и вижу свою левую ногу примерно в шести дюймах от своего лица. Я в одних трусах с Бэтменом, из-за которых мне внезапно становится неловко, учитывая, что я понятия не имею, кто находится со мной в комнате. Я отмечаю про себя: никаких больше трусов с Бэтменом. Инвалидам и так сложно, потому что людям кажется, будто у нас умственное развитие на уровне детей, мне не нужно, чтобы они еще и видели меня в трусах с Бэтменом. Оставьте меня в покое.

Слышится какое-то пиканье. Комната освещена жутким флуоресцентным светом, ярко-белым, из-за которого невозможно ответить ни на один мой вопрос о том, где я и кто здесь со мной. Я слышу бормотание, а потом чувствую очень острую боль в пояснице, словно меня чем-то ударили. Это ощущается как игла, но большая, словно кто-то наострил садовый шланг и ткнул меня им. Из угла доносится жужжание кондиционера, а надо мной крутится вентилятор, но все равно кажется, что здесь градусов 110. У меня волосы взмокли от пота, и я чувствую сползающие с шеи на спину капли. На правой руке у меня виднеется немного крови. Наверное, моей. (Я надеюсь, что моей?)

Кто-то трогает мое лицо. Открывает и закрывает мне рот, ритмично, через равные интервалы; каждые несколько секунд – хватает, отпускает, хватает, отпускает. Зачем они это делают? Кто это? И почему рука такая холодная? Потом я понимаю: на мне маска. Это хорошо! Маска – это хорошо! Проблема была в ее отсутствии! Кто-то нашел аппарат, помогающий кашлять, где бы я ни был. Это значит, кто-то мне помогает. Это значит, что я, скорее всего, в больнице, иначе я в наиболее хорошо обставленной комнате общежития, когда-либо существовавшей в университете Джорджии.

В любом случае, я не умер. Это хорошо!

Я снова отключаюсь. Попытки умереть всегда отнимают много сил.

Я просыпаюсь бог знает сколько времени спустя, больше не видя перед собой свою ногу. Котов тоже не видно. Я лежу на боку, все еще в маске, но я не уверен, нужна ли она мне еще. Вроде бы ничего не застряло у меня в горле или легких, я дышу легко и свободно, и надо признать, я чувствую себя абсолютно фантастически, словно я проспал целых три дня. Я поворачиваю голову направо, чувствуя похрустывание кучи позвонков, когда мою шею возмущает нарушенние покоя. Я открываю глаза. Комната теперь не такая белая. Это просто обычная больничная палата.

Мне удается получше оглядеть окружающий меня мир. На телевизоре в беззвучном режиме включен ESPN[8]8
  ESPN – американский международный базовый кабельный спортивный канал.


[Закрыть], хоть даже без звука я все еще слышу, как двое мужчин среднего возраста кричат друг на друга. Жалюзи закрыты, но я вижу, что снаружи темно. Сколько я пробыл здесь? Пиканье не прекратилось, то есть мое сердце все еще бьется. Простыни чистые и свежие, и это значит, что на этой кровати раньше случилось что-то ужасное, что нужно было спрятать. На планшете в ногах кровати прикреплена карточка. Два стула для посетителей со сложенными экземплярами «Флагштока», альтернативного еженедельника Атенс, пустуют у стены. (Я взял свой онлайн никнейм из «Флагштока», соединив это со старой песней Harvey Danger Flagpole Sitta. В углу водружена фотография бывшего тренера джорджийской футбольной команды Винса Дули с его размашистой подписью: «Спасибо, Атенс Риджинал, «Доугс» вперед!» Моего кресла в комнате нет. Может, они хотят убедиться, что я не сбегу. Издалека доносятся гудки клаксонов и взвизгивания тормозоов. Возможно, начинается дождь. Я слышу тихий стон откуда-то дальше по коридору. У меня болит колено.

Наконец я пришел в себя. И я еще жив.

Дверь открывается. Марджани. У нее потек макияж. Все это время Марджани была накрашена. Я понятия не имею, что приходится делать женщинам каждый день. Из-под платка у нее выбиваются волосы, что расстроило бы ее, если бы у нее было время это заметить.

– Ох, Дэниел, – говорит она, бросаясь ко мне в порыве эмоций, о котором я не думаю, что он мне нравится. Я немного ворчу, и она отступает и смахивает прядку волос с лица. – Извини, я так испугалась.

Спасибо. Я в порядке?

Да. Мы вовремя привезли тебя сюда.

Ты в порядке?

[Молчаливый, грустный кивок. Она вытирает глаза.]

Как я сюда попал?

– Рядом была полицейская, – говорит он. – Она увидела, что я паникую, потому что не могла помочь тебе откашляться, и ты начал синеть, поэтому она подбежала и начала делать тебе искусственное дыхание.

Я посмеиваюсь. Всем всегда хочется это сделать. Это не помогает, но зато придает им героический вид.

– Когда я оттащила ее, мужчина поднял тебя и вынес из парка, – говорит Марджани. – Та милая женщина, Ребекка, оставила машину неподалеку, и мы немедленно поехали сюда. Кто-то вызвал «скорую», но у нас не было времени ждать. Мы внесли тебя в здание, и они сразу надели на тебя маску. Но мы очень испугались. Похоже, ты достаточно долго почти не дышал.

Я смотрю на свое тело. Оно изрезано, ободрано и окровавлено, от лодыжки до самого бедра, на обоих ногах. Я ворчу.

Она разражается слезами.

– Мужчина тебя сначала уронил, – говорит она и обхватывает свою голову руками. Она ужасно чувствует себя из-за этого, но зря: мысль о Добром Самаритянине, пытающемся помочь этому бедному калеке, который не может дышать, но затем роняющему меня на тротуар в ту же секунду, когда поднял меня, объективно уморительная. Охнули ли все вокруг? Подумали ли, что он пытался меня уронить? Как в абсурдной сценке. Я пришел помочь! Спасать! Но сначала: мы должны поотбивать его, как баскетбольный мяч! Моя грудная клетка начинает ходить ходуном, и Марджани настораживается, но потом понимает, что я смеюсь. Она улыбается, и я подозреваю, что это первый раз за несколько часов, когда она улыбнулась.

Я не знаю, видел ли я когда-то раньше Марджани такой обеспокоенной.