Текст книги "Непобежденные"

– Да это же он, как бог свят! Сын Джона Сарториса!

Капитан тоже подошел, поглядел на меня.

– Слыхал, слыхал про твоего отца, – сказал он.

– Еще бы не слыхал! – продолжал кричать дядя Бак. Идущие улицей люди стали уже останавливаться и слушать, пряча улыбку, как всегда, когда дядя Бак разойдется. – Кто же про него не слыхал в нашем крае! Янки могут про него порассказать всем желающим. Да он же первым в Миссисипи собрал полк, причем на собственные деньги, и повел в Виргинию, и крушил янки встречных и поперечных, пока не обнаружил, что набрал не полк солдат, а драную ассамблею политиканов и дураков. Именно дураков! – прокричал он, потрясая палкой и пучась на меня свирепо-водянистыми, как у старого ястреба, глазами, а собравшийся народ слушал и украдкой улыбался, а капитан смотрел на дядю Бака чуть недоуменно, потому что не жил раньше здесь и впервые слышал дядю Бака; а мне вспомнилось, как Лувиния в старой отцовой шляпе стояла на веранде, и захотелось, чтобы дядя Бак кончил поскорее, замолчал и можно было ехать дальше.

– Именно дураков, скажу еще раз! – кричал он. – И пусть иные из стоящих здесь считают до сих пор своей родней тех, что выбрали его полковником и шли за ним и Джексоном Каменная Стена, и дошли до самого города Вашингтона – доплюнуть можно было, – и почти ни одного бойца не потеряли, а годом позже – верть! – понизили Джона в майоры, а командира вместо него выбрали такого, что заряжать ружье с которого конца не знал, пока Джон Сарторис ему не показал. – Он сбавил голос, кончил крик с такою же легкостью, как начал, но чувствовалось: дай только новый повод – и крик возобновится. – Я не стану тебе, мальчик, говорить: «Господь храни тебя и твою бабушку в пути», потому что, как бог свят, вам хранителей не надо; достаточно сказать: «Я сын Джона Сарториса. Брысь, мелкота, в тростники!» – и эти сучьи зайцы синебрюхие брызнут кто куда.

– А они что, уезжают? – спросил капитан.

И тут же дядя Бак опять перешел на крик – с прежней легкостью, даже дыхания не переведя:

– Уезжают? А как иначе, если их тут некому оборонить? Джон Сарторис – дурила чертов; ему доброе дело сделали, скинули с собственного полка, чтоб он мог вернуться домой и о семье заботиться, раз никто другой за него тут не почешется. Но Джону Сарторису это не подходит, потому что он отъявленный шкурник и трус и оставаться дома не желает, чтобы янки не сцапали. Да уж. До того ими напуган, что собрал заново отряд бойцов, чтоб защищали его всякий раз, как подкрадется к очередной бригаде янки. По всему краю рыщет, выискивает янки, чтоб затем от них увертываться; а только я б на его месте подался обратно в Виргинию и показал бы новоизбранному полковнику, как люди воюют. Но Джон Сарторис не уходит в Виргинию. Он дуралей и трус. Только и способен рыскать да увертываться от янки, и вынудил их объявить за его голову награду, и теперь приходится ему усылать семью из края. В Мемфис отправлять; может, там вражеская армия о них будет печься, раз не хотят собственное наше правительство и сограждане…

Тут дыхание у дяди Бака кончилось – по крайней мере, кончились слова, и только тряслась еще запачканная жевательным табаком борода, и табачная струйка виднелась в углу рта, и палкой он размахивать не кончил. Я поднял вожжи; но заговорил капитан, по-прежнему глядевший на меня:

– Сколько у твоего отца теперь в полку?

– У него не полк, сэр, – сказал я. – Сабель пятьдесят, по-моему.

– Пятьдесят? – удивился капитан. – Пятьдесят? Неделю назад мы взяли одного янки в плен; он говорил, там больше тысячи. И что полковник Сарторис боя не завязывает, а угоняет лошадей.

Дядя Бак закатился смешком – немного отдышался уже, видно. Закудахтал, как наседка, хлопая себя по бедру, а другой рукой держась за колесо повозки, точно у него нет сил стоять.

– Вот, вот! Узнаю Джона Сарториса! Он добывает лошадей. А добыть самих янки – дело попроще; каждый дурак может. Вот эти двое сорванцов прошлым летом вышли из дому к воротам – и вернулись с целым полком янки, а лет им всего – сколько тебе, малец?

– Четырнадцать, – ответил я.

– Нам еще не исполнилось, – уточнил Ринго. – В сентябре исполнится, если будем живы-здоровы… Наверно, бабушка заждалась нас, Баярд.

Дядя Бак оборвал смех. Шагнул в сторону от колеса.

– Трогай, – сказал он. – Дорога у вас дальняя.

Я повернул мулов.

– И береги бабушку, малец, не то Джон Сарторис шкуру с тебя спустит. А не он – так я спущу! – Повозка двинулась вперед, и дядя Бак заковылял рядом. – Увидишь Джона – передай, пусть оставит лошадей на время и займется стервецами синебрюхими. Пусть бьет их без пощады!

– Передам, сэр, – сказал я. Мы поехали дальше.

– Счастье его, что бабушка не слышит, а то заставила бы вымывать рот мылом, – сказал Ринго.

Бабушка и Джоби ждали нас у компсоновских ворот. У ног Джоби стояла еще одна корзинка, прикрытая салфеткой; оттуда высовывалось бутылочное горлышко и черенки роз. Ринго и я пересели назад, на сундук, и Ринго снова то и дело стал оглядываться, приговаривая:

– До свиданья, Джефферсон! Здравствуй, Мемфис!

А когда выехали на первый загородный взгорок, он оглянулся и сказал тихо:

– А что как никогда не кончат воевать?

– Не кончат – ну и не кончат, – сказал я. И не оглянулся.

В полдень остановились у родника, и бабушка открыла корзинку, достала розовые черенки, подала их Ринго.

– Когда напьетесь там, смочишь корни в роднике, – сказала она.

Корешки были увернуты в тряпку, на них налипла земля; когда Ринго нагнулся с черенками к воде, я заметил, что он снял с них комок земли, чтобы сунуть в карман. Но поднял глаза, увидал, что я смотрю, и мотнул рукой, будто выбрасывая. Однако не выбросил.

– Захочу вот и оставлю себе эту землю, – сказал он.

– Но она не с нашей усадьбы, – сказал я.

– Знаю, что не с нашей, – сказал он. – Но все же миссисипская. У тебя и такой нет.

– А спорим? – сказал я. Он смотрит на меня. – Что дашь взамен? – сказал я. Он смотрит.

– Взамен за что? – спрашивает.

– Сам знаешь, – сказал я. Он сунул руку в карман, достал пряжку, что мы отстрелили от седла у янки прошлым летом, когда попали в лошадь.

– Ладно, давай сюда, – сказал он.

Я вынул из кармана табакерку и отсыпал ему на ладонь половину земли (она не просто усадебная, она с нашего поля виксбергской битвы – и в ней победный клич, осажденная крепость, изможденно-железные, несокрушимые воины).

– Я знаю, откуда она, – сказал он. – За коптильней взятая. А ты запасся будь спокоен.

– Да, – сказал я. – Чтоб до конца хватило.

Мы увлажняли черенки всякий раз, когда делали привал и открывали корзинку с едой; она еще и на четвертый день не вовсе опустела, потому что по крайней мере раз в день мы останавливались у дороги в знакомых домах и ели с хозяевами, а на вторые сутки ужин и завтрак у нас был в одном и том же доме. Но даже и тут бабушка не ушла в дом ночевать. Постлала себе на дворе в повозке, сбоку сундука, а Джоби лег под повозкой и рядом положил ружье, как и в те ночи, что мы на дороге ночевали. Верней, не на самой дороге, а отъехав слегка в лес. На третью ночь, когда бабушка лежала у сундука, а Джоби, Ринго и я – под повозкой, подъехали конные, и бабушка сказала: «Джоби! Ружье!» – и кто-то спешился, отнял ружье у Джоби, и зажгли пучок смолистых веток, и мы увидели, что форма на кавалеристах серая.

– В Мемфис? – сказал офицер. – Туда вам не добраться. Вчера под Кокрамом был бой, и дороги кишат патрулями янки. Как эти сволочи… прошу прощенья, мэм (за спиной у меня Ринго шепнул: «Неси мыло»)… как они вам дали доехать сюда невредимо, понять не могу. На вашем месте я и возвращаться не рискнул бы, а остановился в первом придорожном доме и переждал бы там.

– Пожалуй, мы поедем дальше, – сказала бабушка, – как велел нам Джон – полковник Сарторис. В Мемфисе живет моя сестра; мы направляемся к ней.

– Полковник Сарторис? – переспросил офицер. – Вам велел полковник Сарторис?

– Я его теща, – сказала бабушка. – А вот его сын.

– Господи боже. Вам и шагу нельзя дальше, мэм. Поймите, что, захватив вас и мальчика, они почти наверняка принудят полковника к сдаче.

Бабушка – она сидела пряменько и уже надела свою шляпку – поглядела на него с повозки:

– Очевидно, у нас с вами разный опыт встреч с северянами. У меня нет причин думать, будто их офицеры – а полагаю, среди них и посейчас есть офицеры – станут обижать женщину и детей. Благодарю вас, но мой зять предписал нам ехать в Мемфис. Если вы располагаете сведениями относительно дороги, которые полезно знать моему вознице, то я буду признательна за сообщение их ему.

– Тогда я дам вам провожатых. Или нет, лучше всего поверните сейчас назад, в миле отсюда есть дом; подождите там. Вчера полковник Сарторис был у Кокрама; завтра к ночи я его наверняка найду и приведу к вам.

– Благодарю вас, – сказала бабушка. – Где бы ни был полковник Сарторис, ему, без сомнения, хватает собственных дел. Мы, пожалуй, продолжим поездку, как он нам велел.

И кавалеристы уехали, а Джоби вернулся под кузов и ружье положил между собой и мной; но каждый раз, повертываясь на бок, я натыкался на это ружье и сказал, чтоб он убрал его; Джоби хотел его положить в повозку бабушке, но она не позволила, тогда он прислонил к деревцу, и мы доспали ночь и двинулись дальше, поев, и Ринго с Джоби опасливо глядели за каждое остающееся позади придорожное дерево.

– За деревом, которое проехали, янки уже стоять не будут, – сказал я.

И верно – никто за деревьями теми не стоял. Миновали свежее пепелище, а когда проезжали мимо другого дома, несгоревшего, то из-за дома, из ворот конюшни, глядела на нас старая белая лошадь, а в ближнем поле – я увидел – бегут человек шесть; и тут над тропой, пересекающей дорогу, поднялась быстрым облаком пыль.

– Видать, здешний народ сам навязывает янкам свою скотину – разве ж можно ее гонять вот так по дорогам среди бела дня, – сказал Джоби.

Из облака пыли выехали всадники и, не замечая нас, пересекли дорогу, – десять-двенадцать передних перемахнули уж кювет, напряженно держа пистолеты в руках (так несешь на ладони тростинку стоймя, оберегая ее на бегу от падения); но вот задний всадник явился из пыли и пятеро пеших, бегущих при лошади, – а мы сидим в повозке, и Джоби вожжи натянул, осаживая, так что мулы почти сели на вальки, и челюсть у Джоби отвисла, а выпученные белки – как два яйца вареных, и я успел уже с прошлого лета забыть, как те синие мундиры выглядят.

Надвинулось все это вмиг – дикоглазые потные кони, криколицые люди, – и бабушка, встав на повозке, лупит пятерых пеших зонтичком по головам и по плечам, а они рвут с вальков постромки, обрезают карманными ножами упряжь. Молча действуют – даже не глядят на бабушку, которая их зонтиком колотит; сдели с обоих мулов хомуты, и застлало их с мулами всех пятерых новым облаком пыли, а потом из облака из этого взвившимися ястребами вылетели мулы, и на них верхом двое, а еще двое съезжают, валясь, с крупов, а пятый бежит уже следом, и те двое, что свалились навзничь, подымаются с земли в обрывках, клочках упряжи, как распиловщики в черных стружках. Все трое бегут через поле за мулами, и слышим вдали пистолетные выстрелы, точно спички зажигают сразу по десятку, а Джоби так и застыл на сиденье с разинутым ртом и обрезками вожжей в руках, а бабушка стоит в повозке, еще не опустив погнутого зонтика, и кричит, зовет меня и Ринго, спрыгнувших с повозки и бегущих за дорогу.

– В конюшню! – кричу ему. – В конюшню!

Взбегая к дому на бугор, мы мельком видели, как наши мулы скачут полем и те трое за ними бегут. А завернув за дом, к конюшне, и повозку нашу увидали: Джоби маячит на сиденье над голым дышлом, торчащим впереди, а бабушка стоит, грозя нам зонтиком, и – знаю – кричит, хоть ее и не слышно. Наши мулы ускакали уже в лес, но трое пеших бегут еще полем, и старая белая лошадь тоже смотрит на них из конюшни, а нас не замечает, но вот храпнула, дернулась назад и опрокинула копытом что-то – ящик с ковочным инструментом. На лошади веревочный недоуздок, привязанный к лесенке, что ведет на сеновал, а на земле трубка лежит недокуренная и даже еще не погасла.

Мы взобрались на лесенку, а с нее на лошадь, и когда выехали из конюшни, то еще видно было тех троих солдат; но у ворот мы замешкались, пока Ринго слезал и отворял их и опять на коня влезал, – и солдат не видно стало тоже. Когда мы подрысили к лесу, их уже и след простыл, и не слыхать ни звука, только конь натужно шумит нутром. Мы пошли тише, потому что старый этот конь снова на быстрый аллюр перейти уже не мог, и на ходу прислушивались, – и лишь почти уже к закату выехали на какую-то дорогу.

– Вот тут они прошли, – сказал Ринго, и я увидел следы мулов. – Обоих наших тут следы – и Тестя, и Стоика. Я их где хочешь признаю. Они сбросили янков с себя и домой теперь правят.

– А ты уверен? – спросил я.

– А то нет. Я же всю жизнь с этими мулами. Что ж я, по-твоему, следов не знаю ихних?.. Веселей, коняга!

Мы поехали дальше, но конь идти быстро не мог. Потом луна взошла, но Ринго говорил по-прежнему, что видит следы наших мулов. И мы ехали дальше, только теперь коняга шел еще тише, и вскоре Ринго задремал и слетел бы наземь, если б я не поддержал, а чуть погодя уже Ринго меня подхватил – я и не заметил, как заснул. Который час, мы не знали, и нам все равно было; но какое-то время спустя конь наш гулко и неторопливо простучал копытами по доскам, и мы свернули с дороги, привязали недоуздок к деревцу; должно быть, заползали мы под мост уже спящими, и обоих нас во сне тянуло лезть, бежать куда-то. Потому что если б до конца лежали неподвижно, то они б нас не заметили. Я проснулся – снились мне раскаты грома, и сон словно продолжался. Светло было; даже под мостом, в гущине бурьяна, мне и Ринго ощутилось, что восходит солнце; но в первый миг мы просто вскинулись от грохота – над нами густо барабанили подковы по шатучим доскам настила; мы сели, глядя друг на друга в бледно-желтом свете и не совсем еще очнувшись. Вот потому-то вышло так – мы, может, еще спали, были врасплох застигнуты во сне и не успели ни о чем подумать и сообразить, как быть, если над нами янки, – и выскочили из-под моста, побежали бессознательно, беспамятно; я оглянулся на бегу (мост и дорога обок футов на пять, на шесть приподняты над местностью), и мне почудилось, что весь этот горизонт заполнен движущимися по небосклону лошадьми. Затем все сгустилось, слилось, как вчера; не чуя под собой бегущих ног и шипов и колючек не чувствуя, мы нырнули по-кроличьи в ежевичную заросль и легли там ничком, а вокруг зашумели люди, затрещали ветвями лошади, и чьи-то твердые руки выволокли нас, царапающихся, брыкающихся, ничего не видящих, из кустов и поставили на ноги. Тут зрение вернулось к нам, стоящим в кольце конных и спешенных людей и лошадей, – и на бездыханную, блаженную минуту нас обдало волшебным, росистым покоем и миром. Я узнал Юпитера, большого, неподвижного в рассвете, как бледное, недвижно зачарованное пламя, – и тут отец затряс меня, воскликнул:

– Где твоя бабушка? Где мисс Роза?

И пораженно ахнул Ринго:

– А мы ж про бабушку забыли!

– Как забыли? – вскричал отец. – То есть убежали, бросили ее в повозке посреди дороги?

– Ой, хозяин Джон, – сказал Ринго. – Да вы же знаете, к ней никакой янки не сунется, если у него хоть капля мозгу.

Отец выругался.

– И далеко отсюда вы ее оставили?

– Это вчера днем было, часа в три, – сказал я. – Мы и ночью потом ехали немного.

Отец повернулся к своим.

– Ребята, посадите их кто-нибудь двое к себе за седла, а лошадь поведем на поводу. – Оглянулся на нас. – Ели вы что-нибудь?

– Ели? – сказал Ринго. – Мой живот уже решил, что у меня глотка напрочь перехвачена.

Отец достал из седельной сумы кукурузный хлебец, разломил пополам, протянул нам.

– Где вы взяли этого коня? – спросил он.

Помявшись, я сказал:

– Он одолженный.

– У кого одолженный? – спросил отец.

Мы помолчали, потом Ринго сказал:

– Мы не знаем. Там не было хозяина.

Один из солдат засмеялся. Отец коротко глянул на него, и смех утих. Но лишь на минуту, потому что все вдруг захохотали, а отец только переводил взгляд с солдата на солдата, и лицо его краснело все сильнее.

– Не серчай, полковник, – сказал один. – Ур-ра Сарторису!

Мы поскакали назад; езда оказалась недолгой; вскоре открылось перед нами поле, по которому бежали вчера те люди, и дом с конюшней опять виден, а на дороге все еще лежат обрезки упряжи. Но повозки нет. Отец сам подвел конягу к дому, постучал пистолетом о крыльцо, но, хотя дверь была по-прежнему распахнута, никто не вышел. Мы поставили коня на старое место в конюшню; трубка так со вчера и валялась у опрокинутого ящика с ковочным инструментом. Вернулись на дорогу, и отец остановил Юпитера среди обрезков и обрывков упряжи.

– Ох вы, мальчишки! – сказал он. – Ох, чертовы мальчишки!

Двинулись снова в путь, но уже потише; трое ехали дозором где-то впереди. Днем вернулся галопом один из дозорных, и, оставив с нами трех бойцов, отец урысил с остальными; воротились они почти уже к закату на припотевших лошадях и ведя в поводу еще двух с синими армейскими подседельниками и с выжженным на бедре клеймом «США».

– Говорю же вам, что янкам бабушку не остановить, – сказал Ринго. – На спор иду, она уже в Мемфису.

– Ваше счастье, если это так, – сказал отец. – Садитесь с Баярдом вот на этих, – указал он на новых лошадей. Ринго пошел садиться. – Погоди, – сказал отец. – Твой вон тот.

– Он, значит, мой собственный?

– Нет, – сказал отец. – Одолженный.

Мы все, остановясь, глядели, как Ринго садится на своего коня. Тот стоит сперва не шевелясь, но, ощутив на левом стремени тяжесть Ринго, тут же как крутанется – и встает к Ринго правым боком; первый такой круговой поворот кончился тем, что Ринго растянулся на дороге.

– Ты садись на него справа, – подсказал отец, смеясь.

Ринго посмотрел на лошадь, на отца.

– А почему не слева, как на всякого коня? Что янки не люди, я знал, но не знал, что у них и лошади не лошади.

– Садись давай, – сказал отец. – Конь слеп на левый глаз.

Уже стемнело, а мы всё едем, потом я вдруг очнулся – кто-то придерживает меня в седле, и стоим под деревьями, горит костер, но какая уж там еда – мы с Ринго уснули тут же, – и снова утро, и все уже уехали, кроме отца и еще одиннадцати человек; мы так и простояли в том леске весь день.

– А теперь что? – спросил я.

– Теперь доставлю вас, чертят, домой, а оттуда придется мне в Мемфис – бабушку твою искать, – сказал отец.

Темнело, когда мы тронулись в путь; понаблюдали, как, зря попрыгав слева, Ринго садится в седло, и поехали. Остановились, когда начало светать. На этот раз не стали разводить костер; даже коней расседлали не сразу; залегли, затаились в лесу, а потом отец разбудил меня тихо рукой. Солнце уже поднялось; мы лежали и слушали, как по дороге идет пехотная колонна янки, и после я опять заснул. Проснулся в полдень. Горел костер, и поросенка пекли на огне, и мы поели.

– К полуночи дома будем, – сказал отец.

Юпитер отдохнул. Он не сразу дался взнуздать и поиграл, не позволяя отцу сесть, а когда тронулись, все порывался в полный ход; отцу пришлось его придерживать. Я ехал слева от Юпитера, Ринго справа.

– Поменяйся с Баярдом позициями, – сказал ему отец. – Пусть твой конь видит, что у него рядом.

– Да он идет спокойно, – сказал Ринго. – Ему так нравится. Он же по запаху слышит, что Юпитер тоже лошадь, и не станет, значит, на него верхом садиться.

– Ладно, – сказал отец. – Но будь поосторожней на своем бельмастом.

Мы шли быстро. Подо мной и Ринго кони тоже были резвые; я оглянулся – остальные порядком отстали, их даже не пылило нашей пылью. Солнце клонилось к закату.

– Знать бы хоть, что бабушка цела и невредима, – сказал отец.

– Ой, хозяин Джон, – сказал Ринго. – Что вы все волнуетесь за бабушку? Я ее знаю всю жизнь; я за нее спокоен.

На Юпитера любо было глядеть – голову гордо поднял, косится на мою лошадь и на лошадь Ринго, и слегка скучает, и чуть пробует убыстрить ход.

– Я его сейчас пущу слегка, – сказал отец. – А ты и Ринго держитесь крепче.

Юпитер жиманул ракетой, чуть пластаясь, и я подумал, только мы Юпитера и видели. Но зря подумал: мог бы видеть, что Юпитер все еще скучает капельку и, значит, пущен не вполне. А вдоль дороги шла жердяная изгородь, и жерди начали сплываться вдруг в глазах, и тут я понял, что Юпитер с отцом не ушли от нас, что мы все трое, пластаясь, несемся на гребень холма, за которым дорога идет резко вниз, – несемся, как три ласточки, и у меня мелькнуло: «Мы держимся вровень, мы держимся вровень», – но тут отец оглянулся, блеснув глазами, и блеснули его зубы в бороде, и я понял, что Юпитер все еще не пущен полным ходом.

– Теперь держись! – сказал отец, и Юпитер рванулся от нас – так на моих глазах однажды сокол взреял над забором из полынной пустоши.

Они вынеслись на гребень, и под ними я увидел небо и верхи деревьев за холмом – точно отец с конем летят, взмывают ввысь по-соколиному, чтоб камнем пасть за гребень. Но нет – отец как бы среди полета вдруг остановил Юпитера там наверху; я видел, как он встал на стременах, вскинув руку со сдернутой шляпой, и тут Ринго и я выскакали к нему на гребень, не успев и подумать, что надо осаживать, а круто остановленный Юпитер вздыбился, а отец хлестнул шляпой коня Ринго по слепому глазу, конь шарахнулся, перемахнул через изгородь под ошеломленные крики Ринго, а я скакать еще не кончил, а за спиной отец палит из пистолета и кричит:

– Окружай их, ребята! Чтоб ни один не ушел!

Есть предел тому, что могут воспринять, принять в себя дети; поверить-то они могут чему угодно, если только дать достаточное время; но есть физический предел для восприятия в единицу времени – того самого времени, что поощряет в детях веру в невероятное. А я был все еще ребенком в тот момент, когда лошади, отцова и моя, вынеслись на гребень и, как бы на скаку остановясь, воспарили – верней, повисли, взвешенные, в пространстве, где исчезло время; и отец рукой держит за повод мою лошадь, а полуслепой конь Ринго, круша ветки, скачет вправо меж деревьями под вопли Ринго. И я гляжу спокойно на то, что перед нами – верней, под нами: сумерки, костер, ручей струится мирно под мостом, ружья аккуратно составлены в сторонке, шагах в двадцати пяти от солдат, а сами солдаты, в синих североармейских мундирах и брюках, присели вокруг огня с кружками в руках и обернули к гребню холма лица – и на всех лицах нарисовано одно и то же мирное выражение, точно на полсотне одинаковых кукол. Отец насадил уже шляпу опять на голову себе, оскалился в улыбке, и глаза светятся, как у кошки.

– Лейтенант, – сказал он громко, рывком повертывая мою лошадь, – езжай за холм и своим эскадроном замкни окружение слева… Скачи! – шепнул он, шлепая мою лошадь ладонью по крупу. – Шуму побольше! Ори во всю глотку – как Ринго!.. Я – Джон Сарторис, – объявил он тем, глядящим на него снизу и еще не опустившим даже кружек. – И думаю, братцы, ваша песня спета.

Один только Ринго никак не мог допеть свою песню. Одиннадцать отцовских конников взъехали все сразу на холм, остановили лошадей, и, наверно, в первую минуту у них на лицах было то же выражение, что у тех янки, – а я когда переставал продираться с шумом и треском по кустам, то слышал справа крики, охи и опять крики Ринго: «Хозяин Джон! Ой, хозяин Джон! Скорей сюда!» – и снова громкие призывы: «Полковник! Хозяин Джон! Баярд! Бабушка!» – так что казалось, целый эскадрон шумит, – и крики «Тпру!», а конь его не слушает и мечется; и, видно, опять забыл Ринго, что надо справа садиться. И вот отец сказал:

– Ладно, ребята. Теперь спускайся к пленным.

Почти уже смерклось. В костер подбросили хвороста; янки по-прежнему сидят вокруг огня под пистолетами отца и его конников, а двое бойцов разувают янки и стаскивают с них штаны. А Ринго все еще орет в лесу.

– Езжай-ка, вызволи там лейтенанта Маренго, – сказал отец.

Но тут из леса вымахнул конь Ринго, ширя незрячий глаз до тарелочных размеров, и понесся заново по кругу, вскидывая коленки к самой морде. А затем и Ринго выскочил – с видом еще более шальным, чем у коня, и со словами: «Я бабушке скажу, как вы мою лош…» – и увидел тех янки. Он так и присел, раскрыв рот и таращась на них. И заорал:

– Держи! Лови! Хватайте их, хозяин Джон! Они украли Тестя и Стоика!

Ужинали все разом – отец с нами и солдатами и те янки в нижнем белье.

– Полковник, – заговорил их офицер. – Вы, сдается мне, нас одурачили. Не верю, чтоб у вас имелись еще люди сверх этих, которые здесь.

– А вы проверьте делом свое предположение, попытайтесь уйти от нас, – сказал отец.

– Уйти? Белея подштанниками и сорочками, как привидения? Чтоб на всей дороге в Мемфис каждый негр и каждая старуха палили в нас со страху из дробовиков?.. Одеяла-то хоть наши вы у нас не отберете на ночь?

– Ну что вы, капитан, – сказал отец. – А сейчас, с вашего позволения, я удалюсь, а вас оставлю устраиваться на ночлег.

Мы отошли в темноту. Видно было, как они вокруг огня стелют на землю одеяла.

– На кой тебе дьявол шесть десятков пленных, Джон? – сказал один из бойцов.

– Мне они незачем, – сказал отец. Взглянул на меня и Ринго. – Это вы, мальцы, их взяли. Что будете с ними делать?

– Расстреляем, – сказал Ринго. – Нам с Баярдом не впервой стрелять янки.

– Нет, – сказал отец. – У меня есть получше план. За который Джо Джонстон скажет нам спасибо. – Он повернулся к своим. – Ружья и боеприпасы у них взяли?

– Да, полковник.

– Еду, одежду, обувь взяли всю?

– Все, кроме одеял, полковник.

– Одеяла утром соберем, – сказал отец. – Теперь посидим, подождем.

Сидим в темноте. Янки ложатся спать. Один подошел к костру, поднял ветку – подбросить в огонь. Но не подбросил. Постоял, не озираясь, молча; другие янки лежат, не шелохнутся. Положил ветку на землю, вернулся к своему одеялу.

– Ждем дальше, – прошептал отец.

Спустя время костер погас.

– Теперь слушайте, – шепчет отец. И мы сидим в потемках, слушаем, как раздетые янки крадутся в кусты. Один раз всплеск раздался, и выругался кто-то, а затем такой звук, точно ему ладонью рот зашлепнули. Вслух отец не рассмеялся, только затрясся тихо.

– Змей берегись, босячье, – шепнул один из наших.

Часа два у них заняло это прокрадыванье, пока все не ушли. Потом отец сказал:

– Бери по одеялу каждый и ложимся спать.

Солнце стояло уже высоко, когда он разбудил нас.

– К обеду будем дома, – сказал он.

И вскоре мы с отцом и Ринго выехали к нашей речке; миновали котловинку, где я и Ринго учились плавать, и, обогнув поля, проехали то место, где мы залегли прошлым летом, где первого в жизни увидали янки, а отсюда и дом видно, и Ринго сказал:

– Усадьба, вот мы в тебя и воротились, а кому Мемфис нравится, тот бери его хоть насовсем.

Глядим на дом наш – и точно снова тот день вернулся, когда бежали к нему выгоном и никак не могли добежать. А повозку и не замечаем; отец первый завидел ее, едущую к нам по джефферсонской дороге, и на сиденье – бабушка, худенькая, пряменькая, и держит взятые у миссис Компсон черенки роз, обернутые заново в бумагу; а Джоби криком и хлыстом понукает лошадей – чужих чьих-то; и отец остановил нас у ворот и, приподняв шляпу, пропустил сперва повозку. Бабушка ни слова не промолвила. Лишь, проезжая, поглядела на меня и Ринго, и мы поехали следом. Не остановясь у дома, повозка проехала в сад, к яме, которая осталась от вырытого сундука, а бабушка все молчит; и спешился отец, вскочил на повозку, взялся за край сундука, сказал нам через плечо:

– А ну-ка сюда, мальчики.

Мы зарыли сундук снова и пошли вслед за повозкой к дому. Вошли в кабинет, отец опять поместил ружье на крюки над камином, а бабушка положила черенки, сняла шляпку, взглянула на меня и Ринго.

– Мыло возьмите, – сказала она.

– Мы не ругались, – сказал я. – Спроси папу.

– Они хорошо вели себя, мисс Роза, – сказал отец.

Бабушка поглядела на нас. Подошла, положила руку на плечо сперва мне, затем Ринго.

– Идите наверх… – сказала она.

– Но как вы с Джоби этих лошадей достали? – спросил отец.

– Мне одолжили их, – сказала бабушка, по-прежнему глядя на нас. – Идите наверх и снимите…

– Кто одолжил? – спросил отец.

Бабушка взглянула бегло на него, опять на нас глядит.

– Не знаю. Там никого не было… и снимите свою воскресную одежду.

Назавтра день был жаркий, и мы трудились только до обеда, подновляли изгородь внизу в загоне. Из-за жары еще и не катались на трофейных наших лошадях. Даже в шесть часов солнце жгло еще, топя смолу из досок парадного крыльца. Отец, подняв ноги на перила, сидел без мундира и сапог, а я и Ринго – на ступеньках, в ожидании, когда станет прохладнее и сможем прокатиться, и тут вдруг увидели, что в ворота въезжают человек пятьдесят, быстрой рысью, и, помню, подумалось: «Жарко им как в этих синих мундирах».

– Папа, – произнес я. – Папа!

– Только не бежать, – сказал отец. – Ринго – в конюшню, выводи Юпитера. Баярд – в дом, скажи Лувинии, пусть несет мне сапоги и пистолеты на черный ход; а сам затем в конюшню, к Ринго на подмогу. Но не бегом отсюда. Шагом.

Лувиния лущила горох в кухне. Она вскочила – миска на пол и разбилась.

– О господи, – сказала Лувиния. – О господи. Опять?

Я пустился из кухни бегом. Ринго как раз обогнул угол дома – и побежал тоже. Юпитер стоял, жуя, в стойле. Он взбрыкнул, не подпуская нас, – как из двух пистолетов грянул в стенку копытами в дюйме от моей головы. Ринго с кормушки прыгнул к нему взнуздывать, и узду мы надели, но заседлать не смогли.

– Подведи своего коня слепым боком! – крикнул я Ринго; но уже вбежал отец с сапогами в руке, и глядим – из-за дома, сверху, едет сюда янки и в руке короткий карабин держит, как фонарь.

– В сторонку, мальчики, – сказал отец. Птицей взлетел Юпитеру на незаседланную спину и, прежде чем тронуть коня, взглянул на нас. И произнес негромко, неторопливо даже: – Берегите бабушку.

И приказал Юпитеру:

– Давай, Юп. Пошел.

Юпитер был уже повернут к задним закрытым решетчатым дверцам, что в конце прохода между стойлами; опять, как вчера, он рванулся от нас, и отец его поднял уже, а у меня мелькнуло: «Он же не пройдет в просвет наддверный!» Но Юпитер грудью прошиб дверцы – они, казалось, разлетелись прежде, чем он их коснулся, и опять Юпитер с отцом взреяли – и унеслись из ералаша сломанных и падающих планок. И тут в конюшню въехал янки и, намахнув, направив карабин одной рукой, как пистолет, пальнул по нам чуть не в упор и крикнул:

– Куда он выскочил, сукин этот мятежник?

Потом мы убегали и, оглядываясь, видели, как из нижних окон дома начинает выползать дым, а Лувиния все принималась на бегу рассказывать: